Доброй ночи, любовь моя Фриманссон Ингер

Глава 1

Дома ее тоже неоднократно допрашивали. Два шведских гражданина погибли в Южной Азии, Жюстина знала обоих.

Первые дни телефон звонил так часто, что она в конце концов выдернула шнур из розетки. Полицейские выдали ей мобильник. Мы должны иметь возможность с вами связаться, сказали они. Смотрите, чтобы он всегда был заряжен.

Вот только каждый раз, когда упоминали имя Натана Гендсера, у нее что-то случалось с дыханием, Жюстина оттягивала ворот, словно пытаясь высвободить шею, плакала и до крови царапала руки. Скорее всего, то были последствия сильнейшего шока. Ей порекомендовали женщину-психолога, но Жюстина так и не связалась с ней.

Звонки по мобильному Жюстина не решилась игнорировать. В один из первых дней позвонил Мике, сын Натана. Она пригласила его к себе.

Парень был похож на отца, и, увидев его, она заплакала, вскочила и выбежала из голубой гостиной, оставив его в одиночестве. Сидела в своей комнате на кровати и слушала, как он ходит по дому, зовет ее. Наконец вышла на лестницу.

Мике стоял на нижней ступеньке, держась за перила. Птица кружила под потолком, она так долго оставалась одна, что людские голоса напугали ее. Жюстина позвала ее, но птица слетела вниз только после долгих уговоров.

– Не бойся! – крикнула Жюстина, перегнувшись через перила. – Птица боится больше твоего.

Ей вспомнились тигры, как их описывал Бен.

«Он уже далеко, он боится во много раз больше, чем мы».

Она села на верхней ступеньке, велела парню тоже сесть. Сказала:

– Знаешь, а мы следы тигра видели.

– А может, его тигр убил? – неуверенно спросил тот.

– Может быть, но скорее уж тогда слон.

– Слон?

– Да. Недалеко от лагеря были слоны.

– Круто... вы их видели?

– Я – нет. Но один парень, Бен, сказал, что никогда не слышал, чтобы животные нападали на людей.

– Может, он их дразнил?

– Твой отец?

– Да.

– Нет, он их не дразнил. Но больной или раненый зверь... Никогда не знаешь, что может случиться... Джунгли, они такие... непредсказуемые.

– Он прямо вцепился в эту работу. Я никогда его таким не видел. Он считал, что нашел наконец себе дело, мы с ним говорили, что со временем и я...

– Мике, сколько тебе лет?

– Скоро шестнадцать.

– Почти взрослый.

Он неуверенно пожал плечами.

Происходящее вдруг представилось ей сценой из спектакля. Она спустилась к мальчику, села рядом. Птица шебуршала в ее спальне.

Она положила руку на голову мальчика. Откуда-то пришли нужные реплики.

– Возвращайся домой и утешь сестер. Давай будем думать, что твоему папе сейчас хорошо там, где он есть. Он был настоящим искателем приключений и умер, как говорится, в седле. Он умер в самый счастливый период своей жизни. В джунглях, во время большого приключения. Как ты думаешь, многим достается такая судьба?

И, произнося эти слова, она вдруг осознала, что так все и есть, что все это правда. Принеся в жертву человека, которого она любила и ценила больше всего в жизни, она тем самым избавила его от скучной обыденности, рано или поздно завладевшей бы им, как и всеми остальными. Ему теперь не нужно возвращаться домой, он никогда не постареет, никогда не увидит, как сдает его тело, ему никогда не придется сидеть в инвалидном кресле, больным и забытым всеми в каком-нибудь доме престарелых. Ему посчастливилось умереть на самом пике его жизни. Она помогла ему.

Только жертва была огромной.

Худое мальчишечье тело вздрагивало. Мальчик громко и отчаянно плакал.

Жюстина притянула его к себе. Как когда-то притягивала его отца. Она касалась его одежды, его кожи.

– Он был такой хороший, Натан, такой сильный, хороший и смелый. Я никогда никого так не любила, как я любила твоего папу.

Она медленно отстранила его от себя.

– Иногда я играла для него. У меня есть рожок... я могла бы тебе на нем наиграть несколько мелодий.

– Какой еще рожок? – спросил мальчик с подозрением.

– Старый почтовый рожок, который мне когда-то в детстве подарили.

– Ладно.

Она поднялась в спальню, принесла инструмент. Он был покрыт тонким слоем пыли. Она вытерла рожок подолом юбки.

– Ему нравилось, как я играю.

Она встала у окна и поднесла рожок к губам.

Она играла и видела, как мальчик сжимает кулаки.

Когда мальчик ушел, ee словно прорвало. Из горла вылетел резкий, кудахчущий смех, она не могла остановиться, смех вываливался из нее, судорогами сотрясал тело. Высунув язык, она прижалась лицом к стене, вкус камня, пыли и камня. А смех все извергался из нее, сгибал пополам.

Пока не раздробился на мельчайшие кусочки, пока не перетек в слезы.

А потом были родители Мартины.

Абсурдная история, откровенно говоря.

Ханс Нэстман, полицейский, с которым она много беседовала, все никак не успокаивался.

– Разумеется, я хочу с ними встретиться, – сказала она. – Просто все это так тяжело. Я очень устала.

Она не хотела, чтобы они приезжали к ней. Однако Ханса Нэстмана уведомлять об этом не стала, сказав просто:

– Не могли бы мы поговорить здесь, у вас, в одном из кабинетов?

– Я все устрою, – пообещал он.

Он даже заехал за ней. На обычной машине, одетый в обычную одежду.

– Красиво тут у вас, – заметил он, глядя на озеро. – И лодка у причала тоже не какое-нибудь дырявое корыто.

– Это лодка моего отца.

– Неплохая посудина. А вы умеете с ней обращаться?

– Я на ней не выходила на большую воду. Только тут, в округе. Наверное, надо было бы попробовать хоть раз в дальнее плавание отправиться. На Готланд или на Оландские острова.

– Вы сначала потренируйтесь. У вас сертификат на управление лодкой есть?

Птица была заперта на чердаке – сама не зная почему, Жюстина не хотела, чтобы Ханс Нэстман увидел ее. Она заперла дверь и последовала за ним.

В машине приятно пахло новым автомобилем. Она вспомнила свой старенький «опель», может, именно в тот момент она и решила завести новую машину.

Она слишком поздно поняла, что они едут не в сторону Кунгсхольма.

– Куда мы едем? – спросила Жюстина.

– Они живут в Юрсхольме. Пригласили нас к себе.

Боль в мозгу, словно голова сокращается, съеживается.

– В чем дело? Вы что, возражаете?

– Вовсе нет. Просто в машине так пахнет... меня немного укачало. Можно я окно приоткрою?

Фамилия у них была Андерссон. Ее поразило, что она не знала фамилии Мартины. Дом был серый, как бункер, с высокими узкими окнами.

– Интересно, не Ральф Эрскин[6] ли это? – произнес Ханс Нэстман.

– Что, что?

– Не он ли домик построил, я хочу сказать.

Он шел за ней след в след, едва не наступая ей на пятки.

– Красивый район, – сказала она, просто чтобы что-нибудь сказать.

– И не говорите! Здесь и я не возражал бы поселиться. Хотя и вам жаловаться грех, у вас тоже шикарный дом.

Дверь была из массивного дерева с дверным молоточком в форме львиной головы. Ханс Нэстман взялся было за него, однако дверь тут же открылась. На пороге стоял мужчина в темном костюме.

– Не стоит им пользоваться, – сказал он. – Его все равно не слышно. Он просто для украшения.

Мужчина был худой и загорелый, волосы у него были собраны в хвост. Он крепко пожал ей руку:

– Матс Андерссон. Добро пожаловать.

Ханс Нэстман взял ее за локоть и провел в дом. Она почувствовала какое-то движение в доме.

– Заходите, жена моя скоро выйдет. – И понизил голос: – Это, как бы сказать... трудно для нее, да и для нас обоих, собственно.

Комната была большая, узкая и длинная, вся оформлена в черно-белых тонах. В центре стоял рояль. Сквозь узкие окна светило солнце, косыми полосами ложась на пол, на ряд черных кожаных кресел у стены. На выступе, похожем на алтарь, стояли две свечи в серебряных подсвечниках. Мартина на фотографии была в сиреневой майке. Под тканью угадывались соски.

Полицейский подошел к фотографии.

– Да, – сказал отец. – Это она.

– Я догадался. Как давно сделан снимок?

– Прошлым летом. Тогда было по-настоящему жарко. Она любила жару, зря она родилась в такой стране, как наша.

– Ей, значит, было двадцать четыре года, когда сделали снимок?

– Да. Должно быть, так. Извините меня, я на секунду, только...

И он вышел из комнаты. Повисла тишина.

Они сели в два соседних кресла. Крышка рояля была откинута – «Стейнвей».

– Вероятно, вы слышали про Матса Андерссона? – спросил полицейский. – Он известный пианист. Но возможно, вы не особо интересуетесь классической музыкой?

Вензель на рояле был затейливый, с золотыми извилинами, и напоминал коньячный бокал. На самом деле он изображал что-то вроде арфы или лиры. Ей внезапно захотелось выпить – рюмочку портвейна или хереса.

Они слышали, как где-то в глубине дома отец Мартины что-то говорит, словно увещевает собаку. Потом он появился в дверях с подносом, на котором стояли кофейные чашки.

– Моя жена скоро придет, – сказал он отрывисто.

Она вошла, опустив голову. Она оказалась моложе, чем представляла себе Жюстина. У нее были темные, как у Мартины, волосы и чуточку узкие глаза. Во всем ее облике сквозила вялость.

– Марианна, – произнесла она и протянула руку. – Я сейчас на таблетках, на «субриле». Думаю, это бросается в глаза.

Подошел ее муж с кофейником. Он принялся разливать кофе, с кофейника упала крышка и опрокинула одну из чашек. Лицо жены съежилось, обратившись вдруг в мордочку хорька.

– Я не выношу этот звук, я же сказала, – прохныкала она.

Мочки ушей у него покраснели.

– Пальцы у меня не так заточены, – вымученно пошутил он.

Женщина бродила по комнате, она была босая, на одном пальце ноги поблескивало тонкое колечко. Она откидывала назад волосы, издавала странные звуки.

– Потерять ребенка, – пролепетала она. – Потерять любимого ребенка.

– Мартина ваша единственная дочь? – спросил полицейский.

– Дочь – да, – ответил Матс Андерссон. – Но у нас есть сын. Он живет в Австралии. Конечно, он приедет на похороны. А так он не слишком нас радует визитами. Извините, я что-нибудь принесу кофе вытереть.

– Похороны, да... я слышал, ее привезли домой.

Женщина остановилась прямо перед Жюстиной.

– В гробу! Упакованную, словно товар для доставки.

Она упала на колени на белый ковер. Уронила голову Жюстине на колени, от тела исходил жар, она вся дрожала, она ткнулась губами в ногу Жюстины и вдруг впилась в нее зубами. Жюстина замерла на миг, ладонью прикрыла рвущийся крик, уставилась на полицейского. Он тут же подскочил, поднял Марианну и помог ей сесть в кресло.

– Что с вами, Марианна, что с вами?

Узкие глаза блеснули. Губы раздвинулись, но тут же снова сомкнулись.

Появился ее муж с тряпкой. Принялся неловко вытирать кофейную лужу.

Марианна Андерссон сказала совершенно нормальным голосом:

– А теперь, может, нам позволят задать несколько вопросов человеку, который последним видел нашу дочь живой?

– Жюстина Дальвик для этого и приехала, – сказал полицейский.

– На самом деле не я последней видела ее живой. Тот человек... в Куала-Лумпур, это ведь... тот, кто убил ее, тот и видел последним.

Женщина повернулась к ней:

– Прошу вас, не придирайтесь к словам. Все и так достаточно скверно.

– Послушайте, – вмешался полицейский. – Мы все потрясены случившимся. Нервы у всех оголены. Жюстина Дальвик жила в одной комнате с вашей дочерью. Она утверждает, что находилась в ванной, когда это случилось.

– Могу я спросить?

– Спрашивайте.

– Я все хожу и думаю, размышляю о деталях.

– Спрашивайте.

– Когда вы вышли из душа, вы же были голая?

– Нет... на мне было полотенце.

– А мужчина там уже стоял? Вы не слышали, как он вошел?

– Нет, я же была в душе.

– А он что, не слышал, что в душе кто-то есть?

– Я не знаю... возможно, он думал, что я в номере одна, услышал звук воды из душевой и решил, что самое время пробраться в номер.

– И обнаружил, что в номере еще кто-то живет?

– Да.

Вопросы сыпались градом.

– А моя дочь попыталась его остановить?