Подозреваемый Кунц Дин

Глава 44

На рваной ране на ухе образовалась жидкая корочка, быстро засыхала и кровь, проложившая дорожку по щеке и шее.

От добродушного медведя во внешности Энсона ничего не осталось, лицо дышало злобой, челюсть закаменела, глаза яростно сверкали. И он молчал.

Ветер в комнату-прачечную не долетал. Вентиляционная труба доносила какие-то звуки, но они ни в коей степени не отражали разбушевавшейся стихии.

– Ты поможешь мне вернуть Холли живой, – отчеканил Митч.

Энсон не согласился, не отказался, лишь заскрежетал зубами.

– Они позвонят через семь с половиной часов и передадут инструкции.

Парадоксально, но, привязанный к стулу, лишенный возможности двигаться, Энсон прибавил в размерах. Путы только подчеркивали его физическую мощь, и казалось, подобно герою мифов, он вот-вот разорвет их, как нитки.

В отсутствие Митча Энсон приложил немало сил, чтобы оторвать стул от стиральной машины. Стальные ножки оставили на полу глубокие царапины, свидетельствующие о прилагаемых усилиях.

– Ты сказал, что можешь перевести деньги, не выходя из дома, по телефону, через компьютер, – напомнил ему Митч. – Ты сказал, максимум за три часа.

Энсон плюнул на пол между ними.

– Если у тебя есть восемь миллионов, двумя ты можешь пожертвовать ради Холли. Когда все закончится, мы с тобой больше не увидимся. Ты отправишься в ту клоаку, которую выбрал для жизни.

Если бы Энсон узнал, что Митчу известно о смерти Дэниэля и Кэти, их трупах, лежащих в учебной комнате, ни о какой помощи не могло быть и речи. Он бы подумал, что Митч уже избавился от подложенных улик и полиции не составит труда выйти на истинного преступника.

Но пока он верил, что убийства выведут полицию на Митча, оставалась надежда, что он все-таки согласится помочь, выжидая момента, когда Митч допустит ошибку и ситуация изменится на прямо противоположную.

– Кэмпбелл не мог отпустить тебя, – просипел Энсон.

– Он и не отпустил.

– Тогда как?

– Убил тех двоих.

– Ты?

– И теперь мне придется с этим жить.

– Ты убил Воски и Крида?

– Я не знаю их фамилий.

– Это их фамилии.

– Из-за тебя.

– Воски и Крида? Быть такого не может!

– Тогда, должно быть, меня отпустил Кэмп-белл.

– Кэмпбелл никогда бы тебя не отпустил.

– Главное – я здесь, а как, значения не имеет.

Энсон мрачно смотрел на него, насупив брови.

– А теперь я даю тебе несколько часов, чтобы ты хорошенько подумал.

– Деньги ты получишь.

– Я хочу, чтобы ты подумал не об этом.

– Ты их получишь, но у меня будет несколько условий.

– Не тебе устанавливать правила, – отрезал Митч.

– Это мои два миллиона.

– Нет. Теперь они мои. Я их заработал.

– Остынь, а?

– Если бы ты был на их месте, ты бы ее сначала трахнул.

– Слушай, ты понимаешь, это всего лишь слова.

– Если бы ты был на их месте, ты бы ее убил, но сначала трахнул.

– Сказать можно все, что угодно. И потом, я – не они.

– Да, ты – не они. Но они здесь из-за тебя.

– Нет. Всякое случается. Вот случились и они.

– Если бы не ты, они бы в моей жизни не появились.

– Ладно, не буду тебя переубеждать.

– И вот о чем тебе нужно подумать: кто я теперь?

– Ты хочешь, чтобы я подумал, кто ты теперь?

– Fratello piccolo больше нет. Ты понимаешь?

– Но ты – мой маленький брат.

– Если ты по-прежнему так думаешь, то попытаешься провернуть какой-нибудь трюк в надежде, что я на него клюну, но теперь у тебя ничего не выйдет.

– Если мы договоримся, я не буду пытаться что-либо провернуть.

– Мы уже договорились.

– Ты должен меня освободить.

– Чтобы ты разорвал меня на куски?

– Любой договор подразумевает доверие.

– Ты посиди здесь и подумай, как быстро ты можешь умереть.

Митч выключил свет и шагнул за порог.

Оставшись в темноте, в комнате-прачечной без единого окна, Энсон крикнул:

– Что ты делаешь?!

– Обеспечиваю наилучшие условия для раздумий, – ответил Митч и захлопнул дверь.

– Микки? – позвал Энсон.

Микки, после всего, что произошло, Микки.

– Микки, не делай этого.

Склонившись над кухонной раковиной, Митч вымыл руки мылом, с горячей водой, чтобы смыть осязательные воспоминания о теле Джона Нокса, которые словно впечатались в кожу.

Из холодильника достал упаковку нарезанного ломтиками «Чеддера» и тюбик с горчицей. Нашел батон и сделал себе сандвич с сыром.

– Я слышу тебя, – раздался из комнаты-прачечной голос Энсона. – Что ты делаешь, Микки?

Митч положил сандвич на тарелку. Добавил маринованный огурчик. Достал из холодильника бутылку пива.

– Какой в этом смысл, Микки? Мы уже договорились. Чего держать меня здесь?

Митч подставил еще один стул под ручку двери в комнату-прачечную, зафиксировав ее в горизонтальном положении.

– Что ты делаешь? – вновь повторил Энсон. – Что происходит?

Митч выключил свет на кухне. Поднялся наверх, в спальню Энсона.

Положив пистолет и тазер на прикроватный столик, сел на кровать, привалившись спиной к изголовью.

Не убрал шелковое покрывало. Не снял обувь.

Съев сандвич и огурец, выпив пиво, он поставил будильник на половину девятого утра.

Он хотел дать Энсону время на раздумья, но ему эти четыре часа требовались прежде всего для другого: от усталости он сам стал туго соображать. И просто не мог обойтись без сна.

Ветер громыхал на крыше, бился в окна, разговаривал диким голосом толпы. Ветер, казалось, смеялся над ним, обещая, что все его планы провалятся.

Это был Санта-Ана, сухой ветер, выдувающий влагу из растений в каньонах, рядом с которыми располагалось так много южнокалифорнийских городков, превращая зеленые деревья и кусты в сухостой. От поджигателя требовалось лишь бросить горящую тряпку, другой мог просто чиркнуть зажигалкой, и газеты долгие недели писали бы о лесных пожарах.

Шторы были задернуты, и, погасив лампу, Митч оказался в темноте. Потребности воспользоваться одним из ночников Энсона он не испытывал.

Очаровательное личико Холли возникло перед его мысленным взором, и он воскликнул:

– Господи, пожалуйста, дай мне силы и мудрость спасти ее!

Впервые в жизни он обратился к Богу.

Он ничего не стал обещать Всевышнему. Не верил, что это как-то поможет. С Богом не заключают сделок.

Он не думал, что сможет заснуть с приближением самого важного в его жизни дня, но заснул.

Глава 45

Гвоздь ждет.

Холли сидит в темноте, слушает ветер, сжимает пальцами медальон святого Кристофера.

Отставляет в сторону банку с пепси, не выпив вторую половину. Ей больше не хочется пользоваться судном, во всяком случае, пользоваться, когда дежурит этот сукин сын с безволосыми руками.

От мысли, что он выливает судно, ее начинает трясти. Сама просьба вылить судно есть свидетельство ненужной близости.

Держа медальон в правой руке, левой она проводит по животу. Его еще нет, и талия узкая. Растущий в ней ребенок – секрет, известный только ей и никому больше.

Говорят, если слушать классическую музыку во время беременности, ребенок родится с более высоким коэффициентом интеллектуального развития. А младенцем будет меньше плакать.

Возможно, это правда. Жизнь сложна и загадочна. Физики, изучающие квантовую механику, утверждают, что иногда следствие может опережать причину. Как-то раз она смотрела часовую программу на эту тему по каналу «Дискавери». Мало что поняла. И ученые, которые описывали различные явления, не могли их объяснить, только наблюдали за ними.

Она круговыми движениями медленно водит ладонью по животу, думая, как будет приятно, если младенец дернется и она сможет это почувствовать. Разумеется, пока он совсем маленький, состоит из считаных клеток, у него еще нет ножек, чтобы пнуть ими, говоря: «Привет, мамка».

Но он уже живет в ней, крошечный человечек в панцире ее тела, жемчужина, растущая в раковине, и все, что она делает, в той или иной степени на нем отражается. Теперь никакого вина за обедом. Минимум кофе. Специальные физические упражнения. И чтоб больше никаких похищений.

Она, наверное, ведет себя иррационально. Полагая, что ребенок во чреве матери может многому от нее научиться. И, однако, ей кажется, что, будучи беременной, негоже рвать гвоздем сонную артерию другого человека или вгонять его в глаз похитителя, чтобы повредить мозг, потому что такие ее действия могут негативно отразиться на младенце.

Исключительно сильная эмоция (опять же, согласно каналу «Дискавери») заставляет мозг выделять в кровь различные гормоны и другие химические вещества. Стремление убить, безусловно, относится к сильным эмоциям.

Если избыток кофеина подвергает ребенка риску, тогда нетрудно представить себе, сколь опасны гормоны и ферменты матери-убийцы. Она собирается пустить в ход гвоздь, напасть на плохого человека, действительно плохого человека, но откуда младенцу знать, что жертва – плохиш?

Ребенок не может родиться с жаждой убийства только потому, что мать, защищая себя и его, убила человека. Тем не менее Холли раздумывает, а браться ли ей вновь за гвоздь.

Может, эта иррациональная тревога – симптом беременности, как тошнота по утрам, которой она еще не испытывала, или как желание поесть шоколадного мороженого с маринованными огурцами.

Благоразумие тоже вносит свою лепту в обдумывание плана использования гвоздя. Когда имеешь дело с такими людьми, как ее похитители, лучше не нападать на них, если нет полной уверенности, что атака завершится успешно.

Если ты попытаешься вогнать гвоздь в глаз одного из них, а попадешь в нос, на тебя набросится разъяренный преступник с оцарапанным носом. И ничего хорошего в этом не будет.

Она все сжимает пальцами медальон святого Кристофера, взвешивая все «за» и «против» использования гвоздя в борьбе с вооруженными преступниками, когда возвращается представитель совета по туризму Нью-Мексико.

Как и прежде, при нем фонарь, верхняя половина стеклянных панелей которого заклеена, и руки пианиста из преисподней. Он встает перед ней на колени, ставит фонарь на пол.

– Тебе нравится медальон, – говорит он, довольный тем, что она вертит его в пальцах, как бусинку четок.

Интуиция убеждает подыграть ему.

– На ощупь он такой необычный.

– Девочка в гробу была в простом белом платье с дешевыми кружевами на воротнике и рукавах. Она выглядела такой умиротворенной.

Он сжевал все кусочки кожи с обкусанных губ. А сами губы распухли.

– В волосах у нее были белые гардении. Когда мы подняли крышку гроба, в нос ударил их скопившийся аромат.

Холли закрывает глаза, чтобы укрыться от его взгляда.

– Мы взяли медальон и фигурку Золушки, чтобы отвезти их в одно место около Ангельского огня, штат Нью-Мексико, где есть водоворот.

Очевидно, он уверен, что она знает, о каком водовороте идет речь.

Его мягкий голос становится еще мягче, совсем грустным, когда он добавляет:

– Я убил их обоих во сне.

На мгновение ей кажется, что последняя фраза как-то связана с водоворотом в Ангельском огне, штат Нью-Мексико, и она старается найти эту связь. Потом осознает, о чем он толкует, и открывает глаза.

– Они притворялись, будто не знали, что случилось с Джоном Ноксом, но как минимум один из них должен был знать, а может, и оба.

В комнате неподалеку два трупа. Выстрелов она не слышала. Может, он перерезал им глотки.

Она легко могла нарисовать себе эти безволосые руки, управляющиеся с бритвой с той же легкостью, с какой фокусник перекатывает монеты по костяшкам пальцев.

Холли все больше привыкала к металлическому кольцу на лодыжке, к цепи, которая тянулась к другому кольцу, намертво ввинченному в пол. Внезапно она осознала, что не просто находится в темном помещении без единого окна, но и может перемещаться лишь по ограниченному пространству, насколько позволяла цепь.

Он говорит:

– Я был бы следующим, а деньги они поделили бы на двоих.

Пять человек планировали похищение. Четверо уже мертвы.

Если он прикоснется к ней, никто не отреагирует на ее крик. Они остались наедине.

– И что теперь? – спрашивает она и тут же жалеет о заданном вопросе.

– В полдень я поговорю с твоим мужем, как мы и договаривались. Энсон снабдит его деньгами. Потом все будет зависеть от тебя.

Третье предложение повергает ее в ужас.

– Что ты хочешь этим сказать?

Вместо ответа на ее вопрос он говорит:

– В рамках церковного фестиваля в Пенаско, штат Нью-Мексико, в августе устраивается небольшой карнавал.

У нее такое ощущение, что, сорви она эту лыжную шапочку-маску, под ней не окажется лица, только сине-серые глаза и рот с желтыми зубами и обкусанными губами. Ни бровей, ни носа, ни ушей не будет, только кожа, белая и гладкая, как винил.

– Чертово колесо и несколько других аттракционов, какие-то игры и в последний год гадалка.

Его руки описывают круг, словно рисуя чертово колесо, возвращаются на бедра, где и лежали.

– Гадалка – мадам Тирезия, но, разумеется, это ее не настоящее имя.

Холли так крепко сжимает медальон, что начинают болеть костяшки пальцев, а барельеф святого, несомненно, отпечатался на ладони.

– Мадам Тирезия – обманщица, но, что самое забавное, она обладает силой, о которой даже не подозревает.

Между этими высказываниями он делает паузы, будто слова его очень важны и он хочет, чтобы она прониклась их важностью.

– Она не обманывала бы людей, если б осознавала, кто она на самом деле, и в этом году я собираюсь открыть ей глаза.

Говорить без дрожи в голосе непросто, но Холли собирает волю в кулак, и ей это удается, когда она повторяет вопрос:

– Что ты хотел этим сказать – все будет зависеть от меня?

Когда он улыбается, часть рта исчезает за горизонтальной прорезью в маске. От этого улыбка становится лукавой, она словно говорит: а мне все известно, нет у тебя от меня никаких секретов.

– Ты знаешь, – говорит он. – Ты – не мадам Тирезия. Твои способности для тебя не тайна.

Она чувствует, что, если начнет отпираться, он может потерять терпение, разозлиться. Его мягкий голос и обходительные манеры – овечья шкура, и Холли пока не хочет увидеть прячущегося под ней волка.

– Теперь мне есть о чем подумать, – отвечает она.

– Я это понимаю. Ты долго жила за портьерой, а теперь знаешь: за нею не просто окно, а огромный новый мир.

Боясь, что одно неправильное слово может разрушить чары, которыми заколдовал себя похититель, Холли выдыхает:

– Да.

Он встает.

– У тебя несколько часов для принятия решения. Тебе что-нибудь нужно?

Помповик, думает она, но отвечает:

– Нет.

– Я знаю, каким будет твое решение, но ты должна прийти к нему сама. Ты бывала в Гвадалупите, штат Нью-Мексико?

– Нет.

Его улыбка такая широкая, что оба уголка рта уходят из прорези.

– Ты там побываешь, и тебе понравится.

Он уходит, следом за своим фонарем, оставляя ее в темноте.

Только тут Холли осознает, что ветер дует с прежней силой. С того самого момента, как он сказал, что убил двух других похитителей, она перестала слышать ветер.

Какое-то время слышала только его голос. Его обманчивый, приторно-сладкий голос.

Холли даже не слышала ударов своего сердца, но теперь слышит и чувствует, как молотится оно о ребра.

Младенец, еще такой крошечный, купается в гормонах и ферментах жажды борьбы, которые поступают в кровь по приказу ее мозга. Может, это не так плохо. Может, это даже хорошо. Может, замаринованный в этом потоке маленький Рафферти, он или она, только закалится и ему будет легче осваиваться в этом мире.

В мире, который побуждает к жестокости хороших людей.

Вооружившись медальоном святого Кристофера, Холли набрасывается на гвоздь.

Глава 46

Будильник разбудил Митча в половине девятого, на пару с ветром, который врывался в его сны, а теперь продолжал бушевать в реальном мире.

С минуту он посидел на краю кровати, зевая, глядя то на тыльные стороны ладоней, то на сами ладони. После того, что сделали эти руки прошлой ночью, им вроде бы следовало выглядеть не так, как прежде, но никаких отличий Митч не обнаружил.

Проходя мимо зеркальных дверей стенного шкафа, отметил, что одежда его не так уж и измята. А все потому, что проснулся он в той самой позе, в какой и заснул: за четыре часа не шевельнулся.

В ванной, порывшись в ящиках, нашел несколько новеньких зубных щеток в фабричной упаковке. Распечатал одну, использовал, побрился электрической бритвой Энсона.

С пистолетом и тазером спустился вниз.

Стул все так же стоял под ручкой двери в комнату-прачечную. Оттуда не доносилось ни звука.

Он поджарил яичницу на три яйца, полил соусом «Табаско». Посыпал «Пармезаном», съел с двумя гренками с маслом, запил стаканом апельсинового сока.

По привычке начал собирать грязную посуду, чтобы помыть, потом понял, что при сложившихся обстоятельствах это абсурд. Оставил грязные тарелки на столе, сковородку – на плите.

Когда открыл дверь в прачечную и зажег свет, увидел, что Энсон, как и прежде, прикован к стулу, а одежда его мокрая от пота, хотя никакой жары в прачечной не ощущалось.

– Ты подумал насчет того, кто я теперь? – спросил Митч.

Злость из Энсона вроде бы ушла. Он сидел ссутулившись, поникнув головой. Габаритами меньше не стал, но что-то с ним произошло.

Поскольку старший брат не ответил, Митч повторил вопрос:

– Ты подумал насчет того, кто я теперь?

Энсон поднял голову. Глаза налились кровью, губы побледнели. Капельки пота блестели на щетине.

– Мне тут плохо, – таким визгливым голосом он не говорил никогда. Энсон определенно чувствовал себя обиженным.

– Еще раз спрашиваю, ты подумал насчет того, кто я теперь?

– Ты – Митч, но не тот Митч, которого я знаю.

– Это правильно.

– В тебе появилось что-то такое. Я не знаю, кто ты теперь.

– Я – муж. Я совершенствую. Оберегаю.

– И что это должно означать?

– Я и не жду, что ты поймешь.

– Мне нужно в туалет.

– Валяй.

– У меня сейчас лопнет мочевой пузырь. Мне нужно отлить.

– Отливай. Я не из брезгливых.