Лицей послушных жен (сборник) Роздобудько Ирэн

И двигалась, еле переставляя уставшие ноги. Когда ты двигаешься, то создается впечатление, что у тебя есть какие-то дела. И это безопаснее, чем просто сидеть всю ночь на качелях в незнакомом дворе.

Неожиданно, как это бывает с людьми в таком неопределенном потерянном состоянии, ей привиделось, что именно сейчас к ней выйдет целая делегация спасателей. И эта делегация будет самой родной, от нее повеет радостью, пристанищем, тем детским спокойствием, когда тебя кто-то ведет за руку, кто-то старше и мудрее тебя, кто-то знающий, куда и зачем вы идете. Тебя найдут, согреют, отмоют грязные ручки, отругают и зацелуют одновременно, накроют теплым одеялом и прочитают на ночь «Винни-Пуха».

Как, как могли они оставить ее одну-одинешеньку, вставив в уши аквамариновые сережки?!

Они желали ей счастья, которое представлялось им в виде обеспеченной жизни.

Нет, она не будет искать их! Ведь они не искали ее все эти годы. И возможно, именно сейчас кто-то из них прошел или проехал мимо нее на машине, равнодушно бросив взгляд на незнакомую стритку в грязном платье. И подумали, что, слава Богу, у нас нет никаких проблем…

А еще она ожидала другого, того, что казалось ей более вероятным: вот она сядет во дворе на качелях, а из подъезда выйдет ОН – тот, кому она оставила кошку. Он спросит, не замерзла ли она, и поведет в теплую кухню, где она слушала его саксофонную исповедь.

Она думала так несколько часов, пока не плюнула себе под ноги. И это движение неожиданно выветрило из нее остатки книжной романтики. И она подумала: жила же ее кошка прямо на улице, под открытым небом, под ящиками и днищами машин!

А чем она лучше или хуже ее?

Почему она должна жить во дворце, если даже не знает, какого она роду-племени? Кто она такая, чтобы рассчитывать, что к ней выйдут с распростертыми объятиями и поведут в светлую даль? Что она имеет в себе и… на себе?

На себе – грязное платье и стоптанные больничные тапки.

В себе – полный хаос мыслей. Этот хаос похож на торт с тараканами. Много крема и много тараканов.

У нее с собой нет ни расчески, ни зубной щетки, ни носового платка. Только в ушах висят маленькие сережки с аквамарином – знак прошлой принадлежности к какой-то семье. Знак, скорее всего, печальный и безнадежный: таких сережек в мире – бездна. Они не приведут к дому…

Зато на них можно… поесть.

Но было уже так поздно, что все продовольственные магазины в этом районе закрылись. На перекрестке, как аквариум, светился один киоск. Она подошла и сунула нос в маленькое окошко. Услышала:

– Чего тебе?

Это была первая фраза, услышанная ею на «большой земле». Как ответить на нее?

Она вынула из уха одну сережку и засунула внутрь крошечного прилавка, даже не зная, кому именно. Ведь все окошко киоска было заставлено разноцветным товаром.

– Что хочешь за нее? – донеслась до нее вторая фраза, и она обрадовалась, что ее так быстро поняли.

Она завертела головой, выискивая на витрине что-нибудь знакомое. Потом, радуясь, ткнула пальцем в большой пакет с золотистыми кружочками.

На прилавок полетел пакет с чипсами – и окно резко закрылось, за стеклом погас свет.

…Всю ночь она просидела в подъезде со страшной болью в желудке.

А утром снова пошла по улице, надеясь, что все как-нибудь да будет.

Но еще часа три до того времени, когда начинают работать магазины и транспорт, ничего не происходило. И она уже подумала, что жизнь, наверное, не имеет никакого смысла, если в ней ничего не происходит.

Но она ошибалась.

Когда время перевалило за пятнадцать минут четвертого часа ее утренней ходьбы по утреннему городу, она вышла к витрине музыкального магазина. Над ней виднелись большие буквы «С-О-Н-А-Т-А», а внутри стекла было следующее: на вешалке висел пиджак.

Довольно забавный пиджак с пришпиленными к синему бархату рукавами, как будто его бестелесный хозяин поднял руки вверх. И в этих «руках» пиджак держал по нескольку музыкальных инструментов.

Но она заметила только золотую изогнутую трубу. Саксофон!

Она обрадовалась так, как будто увидела старого знакомого. Как будто этот запыленный инструмент в витрине мог помочь ей устроить новую жизнь.

Она зашла внутрь магазина с радостной улыбкой на губах.

И застала ссору.

– Да поймите, глупая вы башка, мы уже год не принимаем самодельные мундштуки! У нас поставки с фабрики! И – хватит! Товар – не ходовой. Кто сейчас может позволить себе такую покупку?

Это кричал мужчина в черной холщовой куртке, стоявший за прилавком.

– Но вы же их брали! Брали, что характерно! – гудел, как труба, дядька в зеленой шляпе. – И заказывали еще и еще!

– Это было сто лет назад! Теперь – нет! Сколько раз повторять? – не сдавался мужчина в черном.

– Да вы, черт побери, хоть понимаете, о чем речь? Это же не фабричная штамповка! Это же – душа, настоящая душа, что характерно! Да у вас отбоя от покупателей не будет! Да еще и каких! Со всего мира!

– Да, мил-человек, – уже умолял продавец, понизив голос и посматривая в ее сторону, – я уже устал объяснять: не могу я взять левый товар! Без накладных. Без лицензий. Не имею права. Вы меня под монастырь подведете…

Мужчина в зеленой шляпе зафыркал ноздрями, как разъяренный конь, бросил на нее взгляд и, схватив за руку, потащил к прилавку:

– Вот спросите ее, спросите – если уж она вошла сюда, то, наверное, разбирается в музыке, – на каком инструменте ей было бы лучше играть – на фабричной штамповке или на изделии ручной работы?

А она в это время поглаживала рукой несколько блестящих наконечников, которые валялись на прилавке. И молчала. Заметив ее жест, мужчина в шляпе победно сказал:

– Вот вам и ответ, господин невежда! Ручная работа пальцы греет, что характерно.

И он начал собирать свой товар в деревянный ящичек, обматывая каждый мундштук крошечным замшевым лоскутком.

Когда все было собрано, сунул ящичек под мышку и, громко сопя, побрел к выходу.

Она пошла следом.

Она получила знак. И последовала за ним как нитка за иголкой.

Мужчина в зеленой шляпе шел не оборачиваясь до самого угла, где была припаркована старая «Таврия-Нова» такого же цвета, как и его шляпа. Он открыл дверцу и сел за руль.

Она поняла, что нитка оборвется, как только он заведет мотор. Но не двигалась с места, так как не знала, что делать дальше. Кошка знала бы это наверняка – просто заскочила бы в салон в удобный момент и забилась под сиденье.

Машина чихнула, заворчала и… заглохла.

Мужчина в зеленой шляпе выпрыгнул из нее, растерянно оглядываясь.

Заметил ее.

Умерил недовольное сопение и обратился к ней:

– Не будет ли барышня так любезна, чтобы чуть-чуть подтолкнуть это ландо?

О, как задрожала она каждой клеточкой своего затекшего после ночных хождений тела.

Как бросилась к капоту и уперлась в него руками.

Сдвинула, как Землю.

Мужчина попробовал завести мотор.

Он завелся.

Мужчина на секунду выглянул из окошка:

– Спасибо, красавица!

И она поняла, что больше нельзя молчать.

Первая фраза, которую она произнесла на «большой земле», была такой:

– Возьмите меня с собой.

Он не очень удивился, только спросил, куда она собралась путешествовать автостопом, потому что его путь – далекий.

Она не знала, что такое «автостопом», но вежливо объяснила, что у нее есть одна золотая сережка, чтобы заплатить за дорогу.

Он спросил, где ее дом. И не будут ли ее искать.

Она объяснила, что у нее нет дома. И некому искать ее.

Он спросил, правда ли это.

И она ответила так, что он сразу поверил ей.

И взял с собой…

Что-ха-рак-тер-но!»

Кода![6]

…Полина отстранила от губ мундштук.

Мерцающие яркие тени осени догорали по углам мастерской.

Вечер за узким окошком приобретал другие цвета – багряный, коричневый, терракотовый. Солнце еще цеплялось за край обрыва, и его рваные лоскуты оставались в красных кронах деревьев.

Так же было и в день смерти пана Теодора – ровно семь лет назад.

Но за те три года он многое успел – научил ее всему, что знал сам, а главное – научил играть на своем стареньком альтовом. Теперь она не представляла, как бы сложилась ее жизнь, если бы не эта встреча.

Теперь она знала, что так должно было быть.

Должно было быть еще с того момента, когда сквозь запыленное стекло на крыше она впервые увидела и услышала именно ту музыку, которая до поры до времени дремала внутри нее свернувшейся золотой змейкой.

Сначала пан Теодор сопротивлялся, говорил, что ни игра на саксе, ни изготовление для него принадлежностей – не женское дело. Но она была настойчива.

Даже однажды схватилась за топор, угрожая повредить свои тонкие пальцы, как это когда-то сделал он.

И мастер согласился, назвав ее сумасшедшей.

Разобрал перед ней альт, как автомат Калашникова, и начал объяснять все тонкости его устройства. И все премудрости изготовления тростей, лигатур и мундштуков.

Уже через год он с гордостью удовлетворенно похлопывал ее по худенькому плечу, называя ее своей лучшей находкой. А вскоре разрешил ставить на изделиях свои инициалы: «П. Т.», которые, собственно, отличались от его автографа только никому не заметной перестановкой букв. И в этом она тоже видела знак судьбы.

Теперь она просто продолжала его дело, время от времени выполняя заказы музыкантов, разносивших слухи о совершенстве тростей мастера «П. Т.», и… тщательно скрывая тайну его ухода в небытие.

Иногда, заказав набор тростей и мундштуков на несколько лет вперед по телефону или по почте, как это было и при жизни пана Теодора, музыканты приезжали, чтобы получить заказ. И видели перед собой «дочь» мастера, которая довольно искусно вела переговоры, оберегая своего нелюдимого «папу» от коммерческих дел.

Иногда кто-то из них приезжал в дом мастера по нескольку раз. И целью таких наездов уже были не принадлежности для музыкального инструмента, а девушка, сама напоминавшая тростинку, которую следовало бы завернуть в замшевый лоскуток и положить в карман.

Но каждый раз все они наталкивались на такой металлический стержень внутри этой тростинки, что шли на все четыре стороны, удивляясь тому, с какой легкостью она пропускает мимо ушей самые соблазнительные предложения. Ведь среди заказчиков были люди небедные, известные, состоятельные, иногда – иностранцы…

Поэтому все чаще она отдавала предпочтение виртуальному общению, но всегда выполняла заказ безупречно и – в срок.

В городке ее стали называть «железной леди», перешептывались о ее богатстве, основанном на таком странном бизнесе. Удивлялись тому, что она, имея такой достаток, работает в музыкальной школе с совершенно безнадежными в этой глуши поклонниками джазовой музыки. Поговаривали, что пан Теодор переписал на нее все свое имущество – и это неспроста, – видимо, она оказывала старику «особые услуги». А то, что она до сих пор не вышла замуж, было свидетельством тех самых услуг и обязательств.

Но если бы кто-то спросил у нее об этом прямо, она прямо и ответила бы, что у нее есть большой страх потерять себя – ту свою маленькую, но крепкую целостность, которую нашла в себе когда-то давно – в кухне у своего случайного спасителя.

Боялась, что кто-нибудь, кто обещает ей большие золотые горы, не даст делать то, что хочет ее душа. Потому что получила огромный опыт покорности, который, как она думала, не выветрился из нее до сих пор…

Полина снова приложила мундштук к губам.

Она редко играла эту мелодию, ведь это была не ее мелодия. Но она запомнила ее с давних времен и теперь добавляла к ней все большего колорита, большей яркости, изменяя тональность и акценты.

Но сущность оставалась той же: он говорил с ней все эти десять лет, и каждый раз она находила в таком разговоре новые и новые нюансы. Теперь она знала, что его настоящее имя, которого он стеснялся, – Ланцелот. Знала, так как писала это имя на посылках с принадлежностями к инструменту, которые регулярно посылала ему, унаследовав дело пана Теодора Павлишина.

Она никогда не забывала его. Но и никогда не пыталась найти. Ведь после того, что узнала из прессы о заведении, в котором воспитывалась, раз и навсегда считала себя ущербной, зараженной тем странным вирусом, который, как она считала, мог сделать ее зависимой.

А этого она хотела меньше всего – искусственности, неестественности, внешнего вмешательства в свои мысли, в то, что было в ней целостного и настоящего.

Время от времени, когда она слушала его по радио или выискивала выступления в «ютубе», ей ужасно хотелось написать ему письмо.

Обычное письмо, которое пишут благодарные ученики своим бывшим учителям…

Дорогой Ланцелот! Вы, наверное, не помните меня, но я хочу, чтобы Вы знали: я стала другой благодаря Вам. Я перечитала уйму книг, пересмотрела все фильмы и увидела все картины, о которых Вы рассказывали. Теперь я знаю, что мир невероятно большой. И что удивительно, он весь прошел сквозь меня – и тоже благодаря Вам, Вашей музыке.

Закончила бы так…

Не подумайте, что мне от Вас что-нибудь нужно! У меня есть все, что необходимо счастливому человеку. А я действительно счастлива. Без всяких внешних вмешательств!

А еще, может, решилась бы и добавила, что…

…Ваша музыка в последнее время беспокоит меня своим внутренним состоянием: она, как и всегда, вынимает душу, пускает ее путешествовать по мирам, очищает и превозносит – все, как должно быть, но… Но (не обижайтесь, – возможно, мне только так кажется) не возвращает ее на место! Когда Вы выходите на коду, кажется, что и сами не знаете, хочется ли Вам возвращаться…

Полина отвернулась к окну, где в вечернем свете поблескивал огоньками обрыв, вдохнула воздух и выдохнула его в золотое чрево своего альтового.

«…Отныне и навсегда ты никогда не будешь чувствовать холода, голода, разочарования и насмешек.

Ты найдешь свою амфору, свой серебряный щит и их место в изгибах пространства.

Корона найдет свою голову, посох – свою руку, глаза – свою цель, ягненок – свои ясли, краски – свое полотно, ступни – свою дорогу, раны – свой бинт… В небесном челне по лунному озеру во вспышках зарева поплывешь вечной осенью… В южном городке среди раскаленной черепицы будет ждать тебя ослик, нагруженный пряностями, и ты найдешь свой приют среди разноцветных полотенец, глиняных свистков, на страницах книг, в миске с розовой водой, под полотняным навесом прибрежных кафе, на дне фарфоровой чашки… В небе, в море и на суше… В камне, где в отпечаток археоптерикса можно залить воск, а можно – свинец… В животе золотой рыбы засветишься тысячной икринкой… Тонким смычком переплывешь круги одиночества на воде…»