Лицей послушных жен (сборник) Роздобудько Ирэн
Она тяжело вздохнула (это не прошло мимо моего внимания!) и продолжила:
– Там учатся девушки с безупречным воспитанием и репутацией. Все его друзья, коллеги и знакомые берут себе жен именно из этого лицея!
«Ну и что мне делать дальше?» – подумал я, выслушивая то, что уже знал и сам. Решил зацепиться за одно слово и спросил, глядя ей прямо в глаза:
– А много ли было других?
– Что?
– Вы сказали: «на другой». Вот я и спрашиваю: много ли было других претенденток на сердце господина Струтовского?
– Да вы, наверное, молодой человек, не в своем уме?! – потеряла терпение Вера Ивановна. – О таких вещах спрашивайте у… у базарных баб! Я ценю свое место. До свидания.
Она резко поднялась. Я даже не успел проводить ее до двери, как она уже была на улице. Махнула рукой, останавливая такси, и отъехала, гордо глядя перед собой.
…Я вернулся домой, накормил Кошку, забыв, кормил ли я ее раньше.
С таким хозяином она должна была стать колобком уже через пару ближайших дней. А также забыл, что совсем не спал и вообще не раздевался на протяжении последних суток.
Но меня охватила жажда деятельности и ощущение – довольно странное, – что я напал на след.
Это было неопределенное, шаткое чувство, едва заметное, как… как запах из-под горячего утюга, который стоит на белоснежной рубашке и вот-вот должен прожечь ее. И пока длится этот момент, у тебя есть возможность предупредить сожжение и спасти рубашку.
Почти наобум, пользуясь внезапным приступом бешеной интуиции, я нашел контактные телефоны физико-математического колледжа при Политехе. К интуиции добавился еще и приступ дерзости, присущей авантюристам и, может быть, аферистам. Ведь, услышав полусонное «Алло…» и название заведения в телефонной трубке, я приветливым, бодрым и глуповатым голосом выпалил следующее:
– Верочка Ивановна? Дорогая «учительница первая моя», завуч мой милый! А я только что из-за границы – мечтаю отблагодарить вас лично за науку! Помните, как вы…
И тут, по всей логике событий, меня прервал уже не сонный, а довольно энергичный голос:
– Подождите, подождите! Вам кто нужен? Если Вера Ивановна Слонко – она у нас уже лет пять как не работает.
– Неужели? – изобразил я крайнюю степень растерянности, радуясь, что у меня появилась возможность узнать об этой Вере Ивановне больше, чем она того хотела бы. – Жаль. А где она сейчас, как ее найти? Она жива-здорова?
В трубке колебались.
И я решил повлиять приемом личного обаяния и выудил у собеседницы ее имя и отчество, а также то, что она весьма неплохо знала вышеупомянутую Веру Ивановну Слонко. Я давно заметил, когда у человека спрашиваешь, как его зовут, общаться становится намного проще.
Людмила Степановна – так звали бывшую коллегу нынешней домработницы, очевидно, скучала в приемной и поэтому охотно сообщила, что… (А теперь – стоп! Я чуть не укусил себя за руку!) …что сейчас завуч прославленного колледжа работает у своего бывшего ученика, а теперь известного бизнесмена и общественного деятеля, сына «депутата и кандидата», Алексея Константиновича Струтовского.
Я все-таки укусил себя за руку: так вот откуда взялось это ласковое «Алик». Хорошо, что я не ошибся, отметив это.
– У Алешки? Неужели?! – неподдельно обрадовался я. – О! Как же я отстал от жизни своих однокашников! Так он теперь большой человек… Но извините, что надоедаю, как же она отважилась на этот шаг…
– Ну так вы знаете, какая у нас здесь зарплата? – вздохнула Людмила Степановна. – А у Алексея она живет как у Христа за пазухой. Правда… – в трубке злорадно хмыкнули. – Она, видимо, хотела большего…
Тут уж хмыкнуть пришлось мне: неужели эта не первой свежести дама надеялась на симпатию своего юного ученика?
В более тактичной форме я высказал эту мысль вслух. И мысленно прославил женскую разговорчивость, поскольку через секунду узнал, что…
– Они же дружили с первого класса – Алик и Лена, дочь Веры Ивановны, которая училась в том же классе. Ну вы, наверное, это знаете, если учились вместе! Потом Алексей отдалился, стал большой шишкой. Вот она, наверное, и решила подсунуть ему свою дочь – «с доставкой на дом»! Нанялась к нему, чтобы свести их. Теперь, видишь, нянчит байстрюка! И думает, что об этом никто не знает…
Ничего себе!
Если бы я знал, как легко работать следователем, пошел бы сразу в юридический! Через каких-то пять минут передо мной нарисовалась полная картина жизни Веры Ивановны, а ее нервные пальцы, которые все время щелкали застежкой клакера, только добавили к портрету определенные штрихи.
Я поблагодарил Людмилу Степановну за откровенный разговор, пожелал счастья-здоровья в ее нелегком педагогическом труде и положил трубку, полностью удовлетворенный своими неожиданными способностями.
Думаю, следующая встреча с учительницей-домработницей будет гораздо интереснее! И вряд ли стоит откладывать ее. Ведь все, что я сейчас делал в какой-то лихорадке, как это ни странно, было ради Пат. Даже задание Тамары Александровны отошло на второй план. Я понимал: как только соберу все сведения о смерти ее внучки, это даст мне козыри в борьбе за ту, которая…
Которая пока что не прислала мне ни одной эсэмэски.
Решил еще раз поговорить с домработницей, а ночью выехать к той благодатной дыре в живой изгороди! Позвоню и скажу, что Кошка умирает без нее – не ест и не пьет!
Хотя Кошка довольно хорошо делала и то и другое.
Из нас двоих не ел только я…
Но не думаю, что это имело бы для Колибри хоть какое-то значение…
Я снова набрал домашний номер Алекса.
– Это опять вы? – услышав мой голос, строго воскликнула Вера Ивановна. – Не много ли звонков за один день? Вы хотите, чтобы я пожаловалась хозяину? Берегитесь: у вас будут огромные – я не шучу! – неприятности! Это я вам обещаю.
Но я и не думал сдаваться и сразу пошел в наступление, тщательно подготовленное полученной от уважаемой Людмилы Степановны информацией:
– Боюсь, что неприятности будут у вас!
– Это почему же? – в ее голосе послышался вызов.
И я произнес металлическим голосом:
– Вера Ивановна Слонко, вы подозреваетесь в причастности к смерти жены вашего хозяина с целью завладеть его наследством в пользу вашего незаконнорожденного от него внука!
Не знаю, правильно ли я сформулировал свое обвинение, но на том конце трубки послышалось легкое квохтанье и лепетанье. Я выдержал огромную паузу, пока оно прекратилось, и услышал сдавленный, совсем другой голос, который, кажется, шел из подземелья:
– Это не так… Умоляю… Я готова еще раз встретиться с вами…
Я не был милосердным.
Назначил ей встречу через двадцать минут на том же месте.
«Если она возьмет реактивный самолет, то может успеть», – злорадно подумал я и бросил трубку…
Ее прическа была растрепана, из-под домашней юбки выбивалась рубашка без одной пуговицы.
Было видно, что она собиралась, одеваясь в первое, что попалось под руку.
– Я вас узнала… – тихо сказала она. – Это вы приходили к нам… Говорили с акцентом. Только одежда и прическа были другие…
– Теперь это не имеет никакого значения, – сказал я. – Все это было в интересах следствия.
Она покорно кивнула.
И заговорила, словно продолжая вслух долгий-долгий разговор, который мысленно давно вела сама с собой.
А начала его так же, как и при нашей первой встрече пару часов назад:
– Это была идеальная пара. Это было видно невооруженным глазом еще с первого класса, когда они – Алик и Леночка – оказались за одной партой. Видели бы вы их тогда – оба беленькие, как ангелочки. С того времени они не расставались. Родители запрещали Алику гулять по улицам или ездить к нам в гости, так он забирал Леночку к себе, а потом его отец привозил ее домой на машине. Всегда дарили ей что-нибудь очень дорогое. В седьмом классе на день рождения Алик принес ей кольцо с настоящим бриллиантом. Сначала я очень волновалась – как мы можем соответствовать их положению в обществе? И волнения оказались не напрасными: ближе к окончанию школы Алик отдалился. Родители все время вывозили его за границу. У него появились другие. И мои надежды, что дочь будет счастливее меня, рассыпались как карточный домик. В конце концов настали более сложные времена и их пути окончательно разошлись. А потом я случайно встретила Алика на улице. Точнее, он встретил меня. Тогда был дождь, а я шла без зонта… Он всегда был очень вежливым, остановил машину и довез меня до дома. Тогда он уже был очень богатым человеком, имел свою фирму. А мы едва сводили концы с концами. Я пожаловалась на жизнь, и он предложил мне эту работу. Сначала это очень возмутило меня. Но потом… Потом я подумала, что теперь, когда он стал самостоятельным и независимым от родителей человеком, может, снова вернется к моей Леночке. Я согласилась работать, преследуя эту цель. И однажды, как будто случайно, привела дочь в его дом. Как я и думала, чувства вспыхнули с новой силой. По крайней мере, со стороны Лены – точно! А потом случилось так, как это, к сожалению, случается с людьми разного круга. Пять лет они были любовниками. Пять лет я служила ему верой и правдой в ожидании предложения руки и сердца. Даже деньги собирала, чтобы подарить молодым достойный подарок. Но случилось то, что случилось… То есть не случилось ничего даже тогда, когда дочь забеременела. Был большой скандал. Он дал деньги на аборт и попросил никогда не показываться ему на глаза. Сказал, что не может жениться на дочери домработницы, забыв, что были времена, когда я вызывала его к доске…
Она горько усмехнулась и продолжила:
– Меня он не уволил, так как я намекнула, что история может получить огласку. Аборт мы не сделали: у меня еще была надежда взять реванш, когда родится ребенок. Ребенок родился. Мальчик. Больной ДЦП. Теперь дочь сидит с ним без всякой надежды. За наше молчание он платит неплохие деньги, и я продолжаю служить ему. Такая история…
Она вздохнула и промокнула глаза платочком.
Я не стал давить на нее. Она успокоилась и продолжала говорить:
– А Тамилочка… Да, конечно, с ее появлением мы окончательно потеряли надежду, что наша жизнь изменится к лучшему. Но тогда я уже не была уверена в том, что к лучшему.
– Почему? – спросил я.
Она смутилась.
– Ну… Алик, то есть Алекс – человек сложный, специфический… Ему действительно нужна совсем другая женщина. Из другого измерения. Из того заведения. С тем воспитанием… Тамилочка была как раз такой. Как птичка. Поверьте, я заботилась о ней, как могла… Бывало, обниму… А она вся дрожит, как зверек…
– От чего она умерла? – спросил я.
Вера Ивановна замерла в нерешительности, зажимая в руках пластиковый пакет, с которым приехала вместо своего элегантного клакера.
Я ждал.
Почувствовал, что она должна дозреть до какого-то решения.
Ее «дозревание» длилось не меньше чем двадцать минут.
Я успел выкурить три сигареты и выслушать песню какого-то попсо-шнурка, которая лилась с большого экрана над барной стойкой кафе.
Наконец Вера Ивановна нерешительно достала из пакета сверток и протянула его мне.
– Это диски из архива.
– Какие диски? – не понял я.
– Диски из архива записей камер видеонаблюдения – у нас эти камеры натыканы по всему дому на случай ограбления! Он любит снимать и сниматься! Я взяла за последние полгода. Если вы сможете быстро скопировать – я положу их на место, пока он не вышел из больницы. Кажется, он собирался их уничтожить.
– А вы видели, что на них?
– Да кто сможет это пересмотреть – здесь их бездна! Господин Алекс и сам их никогда не смотрит! Возможно, здесь есть что-то ценное для… для вашего расследования. Ведь Тамилочка как-то сказала, что господин Алекс все время «делает с ней кино». Но умоляю сохранить все в тайне.
Я пообещал.
Оставил ее в кафе, а сам сбегал домой и за час (записей было порядочно) скопировал на диски все, что она принесла.
Потом она села в такси. На этот раз она умоляющим взглядом долго смотрела на меня, пока такси не исчезло за углом.
Я послал ей вдогонку успокаивающий жест.
Глава седьмая
Я – Леонора
Десять лет – это три тысячи шестьсот пятьдесят ночей. Нет! Три тысячи шестьсот пятьдесят две или три, если считать один день високосного года.
И каждую ночь из этих трех тысяч с хвостиком, засыпая, я говорю себе: «Я – Леонора…»
Я говорю это без единой интонации и без единого продолжения. Просто говорю: «Я – Леонора!», имея в виду – Леонора Ивановна Лайош. И засыпаю. А просыпаясь, повторяю то же самое, чтобы потом опять забыть об этом на целый день – до следующей ночи.
Так приказала мне Лиза-Мария! Лизу-Марию я тоже никогда не забываю.
Она ставила меня посреди комнаты перед всеми остальными – Петром, Сергеем и маленькой Анастасией и говорила: «Посмотрите, дети, какая она красивая, наша Леонора! Она вытащит всех нас!»
Но тогда я еще не знала, что она имеет в виду.
Мне было холодно и неловко стоять посреди комнаты на холодном облупленном кафеле перед лицами братьев-близнецов и вечно голодными глазами сестрички. Как говорила Лиза-Мария, им повезло меньше, чем мне. И моя обязанность – компенсировать им потерянное. То, что имела (хоть и недолго) я сама.
Их отец, мой отчим, погиб, когда они были совсем маленькими, а Анастасия вообще еще не родилась.
В отличие от них, я знала, что такое собственная машина со смешным названием «копейка» и выезд на ней в театр, цирк или зоопарк один или два раза в месяц, путешествия к морю и празднования дней рождения в кругу подружек. Близнецы этого не помнят, Анастасия – просто не знает.
А Лиза-Мария…
Я все еще помню ее молодое лицо. Я должна его помнить, ведь на мне – великая миссия, которую я выполню во что бы то ни стало!
Лизу-Марию я никогда не называла мамой, ведь она была как девочка. Конечно, до тех пор, пока о ней и о нас заботился отец близнецов и Анастасии. Конечно, до того трагического момента она никогда не работала.
После школы она окончила техникум связи, пойдя туда следом за какой-то подругой, а потом сразу вышла замуж за моего отца – преподавателя того же техникума. А уже потом, лет через шесть, познакомилась с одним из основателей новой сети мобильной связи, и мы пересели с «копейки» на ту машину, названия которой я не знаю, но она показалась мне целым пароходом на колесах.
Прошло еще три года, и все пошло кувырком.
Отчима, по словам Лизы-Марии, убили конкуренты. Квартира и «пароход» пошли на оплату долгов. А может, просто Лиза-Мария не сумела справиться со всем наследством и, как говорили соседи, все пустила псу под хвост.
И мы всем большим и довольно шумным семейством оказались на первом этаже в крошечной дворницкой квартире и начали проедать последние сбережения.
Вот тогда Лиза-Мария и начала выставлять меня на всеобщее обозрение посреди холодной кухни и придирчиво смотрела на меня, как художник на недописанное полотно. Это продолжалось долго. Так долго, что однажды я подумала: «Она сошла с ума».
Но теперь я знаю: если долго о чем-то думать, это «что-то» само выпрыгивает на тебя.
Итак, это был какой-то глянцевый журнал, который Лиза-Мария подобрала на улице. Он был грязный и мокрый. Лиза-Мария читала его весь день, невзирая на дикий гвалт, который поднимали голодные близнецы, а потом посадила меня перед собой и подробно объяснила, какая судьба ожидает нас в ближайшие годы.
Рассказала, что в нашем городе, а точнее, за городом, находится особый элитарный лицей, в котором воспитываются будущие жены для миллионеров.
– Мы запихнем тебя туда, дочка! – сказала она с решительностью, которой я никогда в ней не видела. – Это очень сложно, но возможно. Вы еще не знаете свою мамочку! Оттуда, из этого заведения, ведет только один верный путь – к счастливому и выгодному замужеству. Другого пути просто нет! Конечно, с улицы туда не попадают. Но каждый год есть одно льготное место, и я сделаю все, чтобы оно было твоим!
– Что такое миллионеры? – спросила я, ведь была еще совсем маленькой.
– Это люди, которые всегда хорошо едят, – объяснила Лиза-Мария.
Это стало для меня самым важным аргументом.
Важнее всего, что я узнала позже.
С того времени, на протяжении целого года, все, что у нас было в хозяйстве, шло только на меня и для меня. Самая большая порция макарон, самое лучшее платье, первая пара обуви, даже фрукты. Даже шампунь.
Настал момент, когда Лиза-Мария показала мне кипу бумаг, собранных за год, – различных ходатайств, справок и характеристик, с которыми мы должны были ехать в то учебное заведение, где меня обследуют и примут на учебу.
А через десять лет я смогу стать женой одного из тех, «кто всегда хорошо ест». Но это было еще не все! Закрыв дверь от неугомонных близнецов и засунув в рот Анастасии соску, Лиза-Мария объяснила мне главное.
Там, в этом заведении, существуют свои правила, нарушая которые ты можешь быть отчислена. Одно из них: никогда не поддерживать родственных связей.
– И я не буду видеть тебя и близнецов? – спросила я.
– Никогда! – сказала она.
Я вздохнула с облегчением и сразу же получила сильный удар.
– Ты ошибаешься, – проговорила Лиза-Мария, – я отдаю тебя туда не ради тебя самой! Да, ты забудешь нас и, если будет надо, саму себя, будешь выполнять все, чтобы стать настоящей дамой. Можешь даже прилюдно проклясть всех нас. Но!
Она подняла палец вверх, и я взглянула на него, как на знак судьбы:
– Но потом ты вытащишь всех нас отсюда. Мы потерпим. Мы дождемся. Мы что-нибудь придумаем, чтобы не умереть.
Глаза ее блестели. И я наконец поняла, что на меня возлагается великая миссия.
И я поклялась, что выполню ее.
А теперь знаю, КАК именно!
Ведь тогда, когда меня, еле державшуюся на дрожащих ногах, отвели в мое первое самостоятельное жилище – в большую комнату с десятью безупречно застеленными кроватями и ароматом цветов, я почти сразу забылась в счастливом розовом сне.
Первый год помнить своих было легче, я все-таки скучала по братьям и сестре, а постоянное чувство голода, которое достаточно скоро исчезло из желудка, никогда не исчезало из памяти.
Все ОНИ, те, с кем я делила годы учебы, не знали разницы между голодом и сытостью, не могли знать, и поэтому среди НИХ я была другой. Не должна была забывать, что я – Леонора. И что где-то там, под наслоением наших навыков, у меня, как четыре иголки, сидят Петр, Сергей, Анастасия и Лиза-Мария.
У НИХ такого багажа и быть не могло. Все они были безродными!
А я не должна забывать, что Петр и Сергей, которых я обязана не узнать при будущей встрече (да и вряд ли на самом деле узнаю!), должны стать водителем и садовником в моих угодьях, Анастасия – горничной в замке, а Лизе-Марии достанется какая-нибудь роль с минимальной нагрузкой. Какая – я еще не знала. Но если моим мужем станет шейх, я возьму ее ухаживать за аквариумными рыбками…
– Если этого не случится, – предупреждала меня напоследок Лиза-Мария, – если все мои ожидания и хлопоты сойдут на нет из-за твоей гордыни, мы все проклянем тебя! И ты никогда не сможешь спать спокойно. Мы встанем к тебе из могил!
Я бы этого не хотела…
Но смогу ли я выполнить такое задание? Достаточно ли у меня красоты и ума? Обратит ли не меня внимание самый богатый из первых гостей нашего первого бала? И что будет дальше? Что будет дальше, когда я уеду отсюда в белой карете?
Хватит ли мне знаний, которые я приобрела здесь?
Мне нужно было знать об этом больше, чем другим.
Мне нужно было быть идеальнее, чем другие.
И не привлекать к себе слишком много внимания.
Уже год, как меня трясет от одной мысли, что скоро, совсем скоро мы окажемся в Бальном зале! И если другие говорят об этом с большой долей романтики и приятных ожиданий, то меня все больше охватывает страх. Мне нужен самый богатый, самый лучший. Тот, кто по моей просьбе возьмет на службу водителя и садовника, горничную и кормилицу рыбок…
Но я боюсь.
Боюсь, что он подойдет не ко мне.
Озу, Рив, Ита и Мия меня не волнуют. Я знаю, что я лучше их, несмотря на то что они красавицы из красавиц. Здесь все красивые. Других просто НЕ БЕРУТ! Но эти девушки, на которых я всегда смотрела как на конкуренток, меня не беспокоят – они слишком запрограммированы. Они могут принадлежать кому угодно, ведь эти «кто угодно» все равно люди непростые. А вот что касается «шейха», то есть самого богатого и самого лучшего, тут меня запросто может обойти только одна – Пат.
Пат, по-моему, не просто красива.
Она даже и не красива по тем параметрам, которые мы измеряли линейкой на своих лицах: столько-то сантиметров расстояния между глазами, столько-то – ото лба до подбородка по шкале итальянских художников времен Ренессанса или по пропорциям греческих богинь.
У нее ни один параметр не совпадает с эталоном! Поэтому она все время старается ходить со склоненным лицом, стыдясь своего несовершенства. Но только я вижу, что это несовершенство – ее главный козырь. Она, эта Пат, вся умеет светиться! И, как будто стесняясь этого, всегда зажимается, изображает из себя худшую!
Но это мне на руку. Ведь если с таким склоненным лицом она будет стоять на балу, то я буду спокойна. А если нет?
Поскольку в последнее время она ведет себя странно. И глаза у нее из-за этой неизвестной болезни все время сияют, прямо больно смотреть.
Хотя об этом и речь: Пат, со своими неправильными параметрами, всегда чем-то отличалась от других. Полезть на крышу Бального зала – ее инициатива. Никто бы до этого не додумался!
Я наблюдаю за ней давно. И знаю, что она тоже наблюдает за мной. Знаю, нас объединяло и то, что мы обе наблюдали за Тур, когда та еще училась вместе с нами.
А может быть, все иначе: глядя на Тур, когда наши взгляды – восхищенные, полные любви и восторга – скрещивались на ее лице, мы и начали наблюдать друг за другом, объединенные общим увлечением. Тогда я поняла: Пат тоже скрывает запрещенные эмоции.
Мои наблюдения имели немного иную природу, чем у Пат: я училась быть лучше Тур, лучше Пат, лучше всех остальных. Слава богу, что Тур была старше, а это означало, что мы с ней не конкурентки.
Теперь, когда Тур нет и доподлинно неизвестно, что с ней, я всем естеством чувствую, что Пат – единственная, кто может со мной посоревноваться в «бальных гонках». Хотя она этого не понимает.
Она же считает себя некрасивой!
Она сама как-то сказала, глядя в зеркало, что у нее слишком длинный нос, слишком большие губы, слишком высокие скулы, слишком выпуклые глаза, слишком высокий лоб и… смешные уши.
Я не стала спорить.
Сочувственно кивнула в ответ.
И подумала, что она права: все в ней «слишком». Но, глупая, глупая, пускай она этого никогда не поймет!
…Госпожа Воспитательница говорит, что я должна первой навестить ее в лазарете – такой порядок: ухаживать за больными соученицами, чтобы они никогда не оставались одни. Я как раз принимала солнечные ванны.
Естественный загар мне к лицу, хотя здесь считают, что мы должны быть бледными. Но я с этим не согласна! Я хочу быть яркой, отличаться от других на Летнем балу, который должен состояться совсем скоро.
Но ничего не поделаешь, приходится одеваться и идти в лазарет, идти к Пат.
Я тихо захожу в палату и вижу, что она лежит как мертвая: даже руки скрещены на груди. Волосы спутаны и взлохмачены, разбросаны по подушке. Простынь натянута до самого подбородка. Бледная, под глазами – синяки. Не шелохнется.
Мне даже показалось, что она умерла. Но я не тороплюсь бежать с этим известием к госпоже Воспитательнице.
Я осторожно сажусь на край стула, как будто ничего не случилось, открываю книгу и поверх нее время от времени поглядываю на бездыханное тело.
Сколько это длится, я не знаю.
Страх проходит.
В палате тишина.
Страх переходит в любопытство.
Я низко наклоняюсь над ее лицом, стараюсь уловить дыхание, а улавливаю только странный запах, которого никогда не слышала: что-то похожее на запах от нашего школьного автомобиля.
Я раздуваю ноздри, чтобы лучше понять – тот ли это запах. А может, так пахнут покойники? Я смотрю на нее – лицо в лицо, и вдруг она открывает глаза.
Ох!
Мне неловко.
Я отшатываюсь.
Она придирчиво осматривает меня.
Мое присутствие в палате тяготит ее так же, как и меня.
Она просит принести ей одежду. Странная просьба.
– Мой халат совсем мокрый – я сильно вспотела, – объясняет она.
Я вижу, что край халата выглядывает из-под ее подушки, а под кроватью стоят довольно грязные тапки. Почему они такие грязные?
Зная Пат, я могу предвидеть, что ее болезнь – еще одна выдумка, чтобы побыть в одиночестве или еще по какой-нибудь причине, мне неизвестной. Я должна была бы рассказать о своих наблюдениях Воспитательнице, но не сделаю этого.
Я иду в общий гардероб и отыскиваю для нее самое худшее платье, какое только вижу, – старомодное, белое, с рукавами-фонариками и отвратительной оборкой на подоле. Беру и туфли – из той же ретро-серии, с перепонкой и тупыми носками.
Возвращаюсь и вижу, что у нее красные глаза и распухший нос. Плакала? Из-за чего?
Спрашивать о таком не стоит. Лучше – понаблюдать.
Но она сама начинает говорить со мной, и я настораживаю уши.
Она спрашивает, хочу ли я попасть «за забор», не боюсь ли этого, будет ли там так же хорошо, как здесь?
Эти вопросы раздражают меня. Поднимают ту волну, которую я пытаюсь заглушить в себе – до поры до времени, – волну такого же точно беспокойства, какое сейчас излучает Пат.
Она говорит, что нужно во всем признаться – и в подглядывании за балами, и в чтении дневника Тур.
Мне становится страшно.
Это они, бестолковые, безродные и благополучные, могут позволить себе так расслабиться.
А я должна дожить до цели.
Она спрашивает, хочу ли я выйти за забор. Да, я хочу и выйду. У меня будет все, если я правильно построю свое поведение – так, как нас учат. Она закрывает глаза и будто бы сквозь сон говорит, что единственная, с кем она хотела бы встретиться после выхода из лицея, – это я. Ей кажется, что только я смогу понять ее тревоги. Поскольку давно наблюдает за мной (что я говорила!).
– Как, как, как мы будем жить? – все время повторяет она, не открывая глаз. – Мы знаем только, как одеваться, готовить, петь, вышивать, чтобы нравиться другим. А где мы сами? Где, где, где мы сами?!
Она мотает головой, и мне приходится подсесть ближе и держать ее за плечи, чтобы она не свалилась с кровати. Видимо, какой-то шок.
Я должна позвать госпожу Воспитательницу, но боюсь – а вдруг Пат сболтнет что-то лишнее, из-за чего все мы окажемся не во флигеле невест, а в карцере или вообще за пределами лицея? И поэтому я просто прислушиваюсь к ее лихорадочному шепоту и все сильнее слышу странный запах от ее влажных волос – что-то из детства, когда подгорит молоко на плите…
Наконец она затихает.
Больше не двигается и снова лежит как мертвая. Через три минуты меня здесь сменит Рив.
Я встаю.
Я поднимаю с пола ее тапки.
На подошвах слой засохшей земли с впечатанными травинками.
Я тяну за травинку, она отклеивается вместе с комком засохшей земли, на обратной стороне которого прилип… кусок от сигареты.
Такие куски, кажется, называют окурками. О! О!
Я бросаю тапки на пол и быстро выхожу из палаты.
Мне надо дождаться ночи. И тогда я снова приду в лазарет.
Только уже с другой целью…
Я иду по темным коридорам на цыпочках. Мне не впервой быть такой осторожной и неслышной, как тень. Через сад дохожу до лазарета.
Окна сияют пустотой. Я бы побоялась находиться в таком пустом доме. Ночной сад – страшный и черный.
Я сажусь под деревом. Я хочу, чтобы ничего не происходило.
Но – происходит!
Скрипнула форточка, звякнуло стекло. Пат в белом платье выпрыгивает из окна и идет к забору, покрытому живой изгородью, и ныряет в заросли. Исчезает.