Лицей послушных жен (сборник) Роздобудько Ирэн
Госпожа Учительница не отвечает, ведет меня вперед.
Через общий зал, по лестнице, по коврам, мимо одетых скульптур разных греческих богов, к двери кабинета.
Она открывает дверь и спрашивает:
– Разрешите?
Потом пропускает меня вперед и сразу закрывает за мной дверь.
Кабинет просторный и затемненный бархатными шторами. Шагах в двадцати от меня – не меньше! – стоит длинный стол. За ним сидит госпожа Директриса.
Я делаю книксен. Говорить первой полагается ей.
– Добрый день, Пат, – произносит госпожа Директриса. – Говорят, ты сильно заболела…
Я опускаю глаза.
– Что у тебя болит? – заботливо спрашивает госпожа Директриса. – Где именно?
Я прижимаю руку к груди с правой стороны.
– Сердце слева, Пат, – говорит госпожа Директриса.
Я перекладываю руку на левую сторону и краснею.
– Что с твоими волосами, Пат? – спрашивает она.
– Разве можно ходить в таком помятом платье, Пат? – спрашивает она.
– Чем от тебя пахнет? – спрашивает она.
И хмурит брови. Теперь ее взгляд не кажется мне ласковым, он постепенно леденеет. И от этого мгновенно внутри меня все холодеет и застывает, как воск в холодной воде.
– Говори мне правду, Пат! – приказывает она и… и кладет на стол мой, точнее, ЕГО, мобильный телефон. – Это мы нашли у тебя, Пат, пока ты спала! Говори мне правду.
Я молчу.
Я не могу врать, но и сказать правду тоже не могу.
Госпожа Директриса стучит пальцами по столу, выбивает барабанную дробь, как дождь по подоконнику. Наконец она говорит самое страшное:
– Я все знаю, Пат. Ты нарушила наши законы, Пат. И ты прекрасно знаешь, что должно быть дальше.
Она нажимает кнопку на столе, и в кабинет входят госпожи учительницы. Их двое.
– Сейчас тебя поведут в очистительный карцер, – говорит госпожа Директриса. – Там ты подумаешь о своих поступках и подготовишь речь для общего собрания. Потом, к сожалению, мы распрощаемся с тобой, Пат.
Мои ноги подкашиваются, и госпожи учительницы крепко подхватывают меня под руки.
И я слышу, как на столе звонит мой телефончик! Он играет прекрасную солнечную мелодию.
Учительницы крепко сжимают, крутят мои руки.
– Выведите ее, – говорит им госпожа Директриса, нажимая на кнопку ответа, и сообщает в трубку: – Вы ошиблись. У нас никогда такой девушки не было! – и отворачивается к окну.
Это комната в глубоком подвале, без окон.
Здесь есть железная кровать с тонким шерстяным одеялом, унитаз и один стул. Над головой едва теплится круглая лампочка, встроенная в потолок, она нестерпимо мигает каждые две-три секунды. И от этого начинают болеть глаза, прямо на лоб лезут.
За каменными стенами слышится какой-то шорох. На стуле стоит трехлитровая банка с солеными огурцами. Нам нечасто давали соленые огурцы – только свежие, с грядок или из теплиц.
И поэтому я сразу умяла целых пять штук! Если мне придется здесь умереть, то перед этим я успею съесть их все.
Раньше я думала, что «очистительный карцер» (нас не раз пугали возможностью оказаться в нем!) – это что-то вроде больницы: там чисто и светло и все время в душе есть теплая вода, чтобы помыться и тем самым очиститься. Думала, что туда приходит священник и ведет задушевные беседы, звучит музыка. Думала, что там есть окна…
Здесь нет часов, и поэтому я не знаю, сколько прошло времени. Вообще-то, я не люблю смотреть на часы, мне кажется, что они съедают время: часы, минуты и секунды, принадлежащие моей жизни.
Но сейчас мне становится страшно от того, что я не знаю, сколько я здесь и сколько еще должна здесь пробыть. За какой-то прошедший период времени я спала трижды. Но сон – это тоже из области моих кошмаров: он тоже крадет у людей приличную часть жизни.
К тому же я могла спать и час, и восемь или просто забыться на каких-то пятнадцать минут. Можно считать по огурцам: к примеру, нас кормили три раза в день. Если я сразу съела огурцы, а потом чувство голода возникло не так скоро – прошло полдня. Если настанет ночь, то я вообще не буду чувствовать голода долгое время. А может, кто-то зайдет сюда, занесет воду и еду. И тогда я расспрошу, который час и что будет дальше.
…Но никто не заходит.
Глаза болят от мигания испорченной лампочки.
И очень холодно.
Одеяло не спасает – оно влажное и короткое. Огурцы тоже не спасают от голода. Наоборот, теперь меня мучит жажда. Я пью рассол, но от этого жажда только усиливается. Язык распухает во рту.
Мысли путаются. По периметру комнаты бегает что-то серое. Я так думаю, что это мыши. Или у меня рябит в глазах. Или рябит внутри закрытых глаз, ведь я все время стараюсь опустить веки, чтобы защититься от мигания света.
Госпожа Директриса сказала, что здесь я должна очиститься и подготовиться к общему осуждающему собранию. Но я не знаю, что должна делать, чтобы очиститься и чтобы подготовиться.
Пить хочется все нестерпимее.
И я не могу думать ни о чем, кроме стакана воды.
Интересно, сколько времени человек может прожить без воды? День или два?
И сразу ли он умирает или сначала сходит с ума? Ловит мышей и пьет их кровь? Облизывает холодные стены и влажный пол? Раздирает свои сосуды?
…Что это – бред или правда?
Вижу перед собой красивую черноволосую девушку в нимбе света, она держит в руках небольшой серебряный поднос. На подносе стоит стакан с водой.
Я тяну руку, но не могу дотянуться. Очаровательная девушка смотрит на меня с ужасом и не делает ни шагу вперед. И я опять закрываю глаза: это призрак.
Но желание вновь увидеть стакан с водой заставляет меня поднять толстенные тяжелые веки. И снова передо мной вырисовывается прекрасная девушка с подносом в руках. За ее спиной сияет свет. Такой, что мне опять хочется закрыть глаза.
Но я борюсь, борюсь изо всех сил. Сажусь на кровати, тру глаза, заставляю их смотреть.
Девушка не исчезает.
Более того, я постепенно начинаю узнавать ее.
Лил!
Это она стоит передо мной со стаканом воды.
– Попей, Пат, – тихо говорит Лил. – Госпожа Директриса сказала, что тебе нужно выпить это до дна.
Она протягивает ко мне руки с подносом.
И я вижу ее глаза…
Они мигают, как эта лампочка, в них светится нетерпение. Вижу, что ей крайне необходимо, чтобы я выпила. Взгляд у нее острый, ресницы черные-пречерные и пушистые, глаза – как паучки в окружении этих пушистых и длинных ресниц. Ловят меня, приманивают серебряным подносом.
– Лил… – говорю я, еле шевеля губами. – Лил, это ты забрала мой телефон…
Черные глаза округляются, наливаются ужасом.
Лил трясет головой и подступает ко мне.
– Выпей, – говорит она. – Пей немедленно!
За ее спиной через приоткрытую дверь льется и сияет свет. Возможно, он и не сияет, ведь там всего лишь длинный коридор, но этот свет указывает мне путь. И первая ступенька на этом пути – ничего не брать из рук того, в ком сомневаешься! Это не записано в нашем Уставе, никто не учил нас этому, но какая-то свежая и неожиданная сила поднимается во мне, как волна.
Ничего не бери из рук того, в ком сомневаешься!
Лил смотрит на меня своими глазами-паучками и, наверное, видит что-то такое, отчего ее рот открывается в немом удивлении. Я улыбаюсь и мои утомленные жаждой пересохшие губы брызгают кровью. Я знаю, что сделаю в следующий момент!
Свет за спиной Лил манит меня.
Я что есть силы подбиваю поднос со стаканом. Он летит в лицо Лил, вода заливает ее раскрытый рот, слепит глаза. Я выскакиваю в коридор и плотно закрываю за собой тяжелую дверь, набрасываю на нее железный крючок и бегу, бегу по коридору. Только бы скорее добраться до щели в живой изгороди.
С меня хватит. Хватит.
Хватит…
Эпилоги
Алекс Струтовский
На лужайке в густом нестриженом газоне возятся дети.
Женщина преклонного возраста, сидя в шезлонге возле высохшего или просто пустого бассейна, пытается пересчитать их, шевеля губами: «Один… два… А где Даня? Ага, вот он… Три… Настя? Куда она подевалась…»
Она кудахчет уже минут десять. Пересчитав детей, снова погружается в свое вязание. И опять поднимает глаза на малышей: выполняет поручение родителей. Она давно знает каждый уголок этой лужайки, этого сада и этого большого дома на берегу реки.
Дети прыгают перед ее глазами и в глазах, как мячи.
И только один не доставляет ей хлопот.
Это мальчик, сидящий в коляске с большими колесами с обеих сторон. Он жадным взглядом наблюдает за играми разбойников. Все его тело, подвижное, но некоординированное, тянется туда. Движения, не управляемые мозгом, кажутся беспорядочными и беспомощными.
Этот мальчик болен. И женщина с тревогой наблюдает за ним. В ее взгляде – такая же плохо скрываемая зависть к его здоровым ровесникам.
Перед лужайкой – тропинка, ведущая к пляжу, за ней – большой дом. С каждой стороны которого – по две двери. Это отдельные входы в дом. Очевидно, дом был перестроен с целью сделать несколько отдельных помещений.
Двери разные – металлические, дубовые, с вставками матового стекла. Около каждого входа лежит что-то свое, что тоже свидетельствует о разношерстности жильцов, – игрушки, ведра, колеса от машин, орудия труда.
Половина двора завешана веревками, на которых сушится белье – тоже разноцветное, как на ярмарке.
Из двери, которая единственная среди всех не выглядит прилаженной, а скорее всего, является центральным входом, выходит женщина, бросает взгляд на лужайку.
– Мама, – говорит она. – Ну что ты так волнуешься, у них есть родители!
Молодая женщина подходит к коляске. Мальчик радостно поворачивает голову, а вместе с ней выворачивается все его тело, взлетают вверх тоненькие руки и ноги. Женщина успокаивает ребенка, поправляет конечности, мнет в руке его скрюченные пальчики. Она наклоняется и подает пожилой женщине клубок, скатившийся с ее колен.
– Что-то случилось? – внимательно заглядывает ей в глаза старушка.
– Да, – говорит молодая женщина и вынимает из кармана смятый лист, похожий на справку. – Вот прислали из колонии…
Пожилая женщина достает очки, долго заправляет дужки за уши, читает справку, шевеля губами.
– Ну вот, – говорит она, снимая очки. – Теперь нам нечего волноваться, что пустили сюда квартирантов. Теперь никто у вас не отнимет вашу собственность.
– Нашу. Нашу собственность, – поправляет ее дочь.
– Здесь написано, что по факту смерти… будет проведено расследование.
– Не смеши.
– А что смешного я сказала? Наверное, его убили какие-то преступники. Он же, знаешь, какой… своенравный… Был.
– Какие преступники, мама? У него была отдельная камера с телевизором. Свои все и подстроили. Свои или чужие. Но не преступники. И – не случайно. Слишком много знал. Я уверена.
– Ну, царство небесное… – вздыхает старушка и обводит взглядом дом, лужайку, сад. – Без него не видать нам всего этого. Хорошо, что все так уладилось.
Они молча смотрят на мальчика.
У них впереди много времени, чтобы поставить его на ноги. Они верят, что это возможно, были бы деньги. А деньги у них теперь есть…
Проценты с бизнеса, квартплата, недвижимость, ценные бумаги.
– Хорошо, что вы успели пожениться, – вздыхает Вера Ивановна. – Хорошо, что он признал наследника. Если бы не сел, ничего бы не произошло.
– Да, – подтверждает Елена и добавляет язвительно: – Мечты сбываются.
Она берет коляску за ручки и катит к дому: пришел массажист.
Вера Ивановна смотрит им вслед. Мечты сбываются, мысленно повторяет она последние слова дочери.
Мечты сбываются…
Его звали Валерий Геннадьевич. Теперь он для нее просто Валера, или Валера-холера. Или «чума», как говорит ее мать.
Из-за этой чумы она уже в третий раз беременна! А куда рожать еще одного нахлебника в двухкомнатную клетушку? Разве что себе на голову, говорит мать! Видимо, так и будет.
Она не оправдала ее надежд и теперь должна терпеть.
Иногда она думает, как это случилось, почему? И не может найти ответа. Ответ у нее один – его зовут «Валера-холера», ее первая любовь и ее невероятное удивление, из-за которого глаза у нее всегда немного выпучены, как у резиновой куклы. Так же как и тогда, когда она впервые увидела его в лицейской конюшне.
С одной стороны, она, Леонора, не любит вспоминать тот день. С другой – это был единственный день, в который она одновременно чувствовала себя несчастно-счастливой. Больше таких ярких дней у нее не было. И вряд ли будет.
Сначала она была несчастна. Несколько часов просидела в полутемной комнате карцера, размазывая по лицу слезы и глотая воду из полуразбитого стакана, который принесла этой сумасшедшей Пат.
Пока ее освободили госпожа Директриса и три госпожи учительницы, прошло много-много времени. Кажется, целая вечность…
Они вошли, жмуря глаза, и не сразу узнали ее.
– Лил? Это ты, Лил? – воскликнула госпожа Директриса, хватаясь за сердце. – А где Пат?
Госпожи учительницы закудахтали, как потревоженные среди ночи курицы.
Ее вытащили, тщательно допросили и махнули рукой, занятые поисками коварной беглянки.
А она пошла блуждать по аллеям и по саду, плача и не разбирая пути.
В голове сначала немного помутилось.
А потом, как сквозь туман, она увидела пеструю зелень сада, а за ним – конюшни, где проходили уроки зоологии и природоведения.
От них пахло чем-то очень неприличным для ее тонкого нюха.
Ох, вернуться бы назад…
Но она вошла в открытые двери конюшни и увидела блестящие крупы шести лошадей, на которых их учили верховой езде. И подумала, что совсем скоро у нее будет их намного больше, все – белые или серые, в яблоках. И все будут принадлежать только ей одной. Ей одной.
А еще у нее будет целый отдельный гардероб с разной одеждой для езды верхом – красного, белого с черным, синего и пурпурного цвета. Из бархата и шелка. Брюки – бархатные, рубашки – шелковые, с широкими рукавами и узкими длинными манжетами. И высокие сапоги из лайковой кожи.
Она страшно испугалась, когда из одной ограды вышла большая тень. Тень держала в руке грабли с насаженным на зубцы навозом вперемешку с влажным сеном. Это от нее и этих граблей шел тот запах, на который она пошла как завороженная.
Тень застыла перед ней, так же как и она застыла перед тенью.
– Ты что здесь делаешь, муха? – проговорила тень мужским голосом.
Она должна была удирать, бежать, мчаться, сверкая пятками наперегонки с собственными ногами!
Но она этого не сделала!
Полоска света упала на лицо тени – и она перестала быть тенью.
Это и был Валерий Геннадьевич, конюх, который работал здесь с шести до восьми, убирая мусор и навоз. О, какая молния пронзила ее мозг!
…Потом она начала ходить сюда часто. Каждый день.
Сначала он прогонял ее, как навязчивую муху. И так и называл ее «мухой» из-за ее смоляных волос и больших глаз, которые сразу же вылезли на лоб и стали немного выпученными от удивления. Потом – привык. И она могла сидеть в конюшне целое лето, наблюдая, как он чистит навоз, наваливая его в повозку красивыми, сильными движениями длинных рук с большими, как сковородки, ладонями.
Потом этими же ладонями он ощупывал ее всю – с головы до ног и крутил в руках, как куклу, посмеиваясь над ее кружевным бельем, запахом кожи, которая, по его словам, отдавала пирожным, над густыми волосами, казавшимися ему совсем конскими.
– У тебя есть имение? – спрашивала она.
И он кивал:
– Есть, есть! Большое имение!
– И машина?
– Конечно! Много-много машин! – говорил он.
– А яхта? Сколько яхт?
– Тысячи, миллионы белых яхт! – с хохотом говорил он.
Значит, все было так, как она хотела…
– Ты принц?
– Конечно, принцее не бывает…
– Ты нарочно работаешь здесь, чтобы быть ближе ко мне?
– Ага…
– Как романтично! Когда мы поедем в наше имение?
– Когда рак свистнет…
– Так говорят в твоей стране?
– Ага…
И она уже не ждала Первого бала.
Собственно, его и не было. Потому что в конце лета в лицей вломился отряд людей в камуфляже и толпа журналистов с камерами. И пронеслись ужасные слухи, что Тур все-таки действительно погибла от рук своего мужа – красавца Алекса. А вскоре слухи распространились и превратились в факты: пятьдесят выпускниц из ста пятидесяти ежегодно гибнут от рук своих владельцев. И ежегодно эти владельцы возобновляют свое членство в клубе ЛПЖ, выбирая себе новую жертву. ЛПЖ срочно закрыли «на карантин», начались проверки, статьи в газетах, расследование на телевидении и просто расследование, в результате которого весь педагогический состав лицея был распущен, а имущество конфисковано. Даже ящики с духами, обувью и новым, еще с ярлычками бельем.
Леонора хорошо помнила, как наутро после закрытия ЛПЖ, по дороге, ведущей неизвестно куда, шли ее соученицы, оставленные на произвол судьбы.
Они шли большой серой толпой, кто в чем был, не отрывая глаз от мостовой.
И никто не встречал их, не разбирал по домам. Даже младших.
И Леонора поняла, что ей повезло больше, чем остальным. Так, как она мечтала.
Она стояла возле конюшни, где Валера-холера собирал повозку в дорогу к их «имению», и смотрела вслед своим однокашницам, отыскивая в толпе Иту, Рив, Мию и Озу.
Но они уже полностью слились с печальной серой массой, повалившей из ворот замка, как тесто из кадки.
А Леонора чувствовала себя счастливой. Очень счастливой. Сегодня вечером она переступит порог своего имения и закажет на ночь чашку горячего шоколада!
Мечты сбываются…
– Ошибка в том, что наши заведения – закрытые. Это неправильно. Ведь мы живем в демократическом обществе, а все то, что касается развития общества, должно быть открытым, прозрачным и понятным. Тогда не возникнет грустных недоразумений и щекотливых противоречий. Сегодня нет никакой нужды в секретности таких заведений, ведь общество дозрело до понимания необходимости подобных учреждений. Более того, мы должны сделать все, чтобы наши идеи и идеи наших предшественников вышли из-за стен закрытых заведений и энергично продвигались в жизнь методами активной пропаганды.
Она сделала значительную паузу, перевела дух и посмотрела на последние два абзаца речи, написанной по-английски. До окончания доклада у нее оставалось три минуты. Но она прекрасно уложится и в две! Она бросила взгляд за стеклянную стену зала заседаний и снова порадовалась тому виду, который вот уже несколько дней радовал ее глаз: широкие волны океана, пальмы, белый песок и аккуратные виллы в душистых тропических джунглях.
Конференция на Лангкави длилась три дня, но она уже хорошо освоилась на этом острове и, кажется, приняла окончательное решение: она остается здесь надолго. Немного беспокоит климат – всегда ровный, с температурой тридцать градусов, которая здесь поддерживается какими-то высшими силами, как в террариуме. Но к этому можно привыкнуть. Это лучше, чем Лондон, куда она эмигрировала, даже не очень-то выбирая новое место жительства. Тогда, после скандала, поднявшегося в прессе, ей нужно было просто сбежать.
– Итак, – продолжила говорить она, почти не заглядывая в бумажку. – Опыт показывает: прозрачность и понятность целей даст больший результат, чем средневековая скрытность, этот атавизм прошлого. Проект выхода на широкую арену нашей деятельности, чтобы не задерживать ваше внимание, уважаемые дамы и господа, я с почтением передаю центральному руководству. Надеюсь, что после рассмотрения моих предложений и внесения необходимых корректив, они будут обнародованы и подвергнуты широкому обсуждению для дальнейшего применения в наших организациях по всему миру.
Она закрыла створки папки, обтянутой красной кожей, и с почтительным поклоном протянула ее председателю. Сошла со сцены под продолжительные аплодисменты, которыми здесь обычно встречали и провожали представителей стран третьего мира: у них всегда были интересные, смелые и неожиданные предложения.
Ее доклад был последним.
Президент и все члены президиума зашевелились на своих местах, председатель объявил небольшой перерыв перед началом банкета.
Зал дружно поднялся и разноцветной вереницей потянулся к четырем выходам.
Кто-то нежно подхватил ее под локоть как раз в тот момент, когда она уже стояла в дверях.
– Энн, вы так быстро убегаете, что у меня началась одышка, – услышала она голос Президента.
Его глаза приветливо улыбались ей.
– Сэм, дорогой, разве от вас убежишь? – улыбнулась она в ответ. – Я просто страшно хочу пить!
– Прекрасно. Я тоже, – сказал он. – Но приглашаю вас выпить не в холле. Там не дадут пообщаться…
Она кивнула, поправляя на бедрах складки белой юбки – не слишком ли помялась? Достаточно ли привлекательно и солидно она выглядит для приватного аперитива с самим Президентом ассоциации ЛПЖ?
Все еще держа ее под локоть, он пошел через толпу, окружившую фуршетные столы с напитками, и, попутно кивая всем, завел ее в боковую дверцу маленькой гостиной.
Здесь стоял сервированный напитками и фруктами стеклянный столик, который держали на своих спинах три кованных из металла (скорее всего, олова – символа этой страны) слона и два глубоких кресла в форме цунами.
Он налил два бокала шампанского.
– Вы прекрасно выглядите, Энн, – сказал он с улыбкой, протягивая ей бокал. – Почти как двадцать лет назад. Разве что соком налились…
– О, разве вы помните, как я выглядела двадцать лет назад? – обрадовалась она.
– Конечно, я помню всех своих лучших сотрудников. Особенно из таких экзотических и сложных стран, как ваша. И вы, насколько я помню, всегда подавали интересные предложения.
– Спасибо. Спасибо… – покраснела она и подняла бокал.
Звякнул хрусталь. Они выпили и сели.
– Я внимательно рассмотрю ваши предложения, – сказал он. – Но любопытство терзает меня уже сейчас. Ведь, насколько мне известно, ваш филиал ЛПЖ ликвидирован. Другой на вашем месте сложил бы руки…
Она грустно опустила глаза вниз, собираясь с мыслями.
– Это правда, – сказала она. – И я докладывала, из-за чего это случилось…
– Да, да, – подхватил он. – Я помню: предвыборный скандал с убийством одной из воспитанниц…
Она кивнула, и ее передернуло, как будто она опять участвовала в созерцании того, как люди в камуфляже громят лабораторию и выбрасывают на улицу клетки с мышами под нестерпимые крики ее подопечных.
– А что новенького вы придумали на этот раз? – улыбнулся он, приблизившись к ней так, что она услышала легкий запах жасмина от его аккуратной белой бородки.
– Все просто, – сказала она, – мы дозрели до полной открытости нашей программы.
– Можете объяснить до начала банкета? – Он посмотрел на часы и улыбнулся. – Буду переваривать информацию вместе с гусиной печенью!
– Вопрос довольно деликатный, и боюсь, он покажется вам несколько… грубым. На первый взгляд.
– Тогда начните со второго взгляда! – засмеялся он.
Она рассмеялась в ответ.
– Вместо того чтобы финансировать наши учебные заведения и тратиться на многолетнее содержание учениц и преподавательского состава, – начала говорить она, – мы и наши потенциальные клиенты могут вкладывать деньги в… мировые телепроекты, которые будут выполнять ту же функцию, что и мы, только намного эффективнее.
Он с удивлением поднял брови:
– То есть?
Она вздохнула:
– Наверное, коротко не смогу…
– Сможете, – сказал он. – Итак?
– Понимаете, Сэм, мы все стоим на острие бритвы, и она режет нам ступни. «Нам» – это в глобальном смысле: нам всем – человечеству. Это неуверенное и неприятное положение. Но оно выгодно тем, кому надо, чтобы общество сделало правильный шаг – в нужную сторону. И для этого, как никогда, сейчас хорошее время: на лезвии долго не устоишь! Стоит только немного, буквально кончиком пальца или даже выдохом, подтолкнуть к нужному шагу. И выбор будет сделан помимо воли, но с полным ощущением, что ты сделал его совершенно самостоятельно! Ведь выдох в спину – не выстрел!
Он захохотал так, что пролил шампанское на свои белые штаны, закашлялся, вытирая глаза платком, замахал на нее руками, сделал еще массу смешных и добродушных жестов.
– Умница! Нацелились на мое место, Энни?!
– Боже избавь! – рассмеялась в ответ она. – Я не решаю мировых проблем.