Журавлик по небу летит Кисельгоф Ирина

– На! – Я сдернул с себя куртку и набросил ей на плечи, а получилось с головой.

Солнце заблестело вокруг Лизки синим светом моей старой куртки. И она затихла в синей палатке, как ее одинокий кенар. Один хохолок наружу. Я тихонько потрогал его пальцами, он закрутился вопросительным знаком.

– Лиз, – позвал я и раздвинул палатку.

На меня внезапно обрушились ее глазенапы и запах молочных ирисок. Мое сердце забилось и прыгнуло прямо в горло.

– Не надо! – жалобно сказала она. И я чуть не умер.

– Иди, – сказал я чужим голосом.

Она покорно встала, и старая синяя куртка свалилась вниз. Мне не хотелось смотреть, как она уходит. Я глядел на небо. Надо мной зависли облака, надув толстые щеки, а соломенное солнце шпарило вовсю. И чихать ему было на надутые облака. И на меня тоже.

Мила

Раннее утро, а мужа уже нет. Я даже не слышала, как он ушел. Теперь я засыпаю со снотворным, иначе меня будет мучить бессонница. Я хочу спать, а не думать, мучиться и вспоминать. Я спустила ноги с кровати и уставилась на свои бедра. В тридцать восемь лет у меня целлюлит, хотя у меня есть деньги, чтобы сделать все возможное и невозможное со своей внешностью. Разве такое бывает? Я вяло поднялась с кровати и посмотрела на себя в зеркало. До девушки с безмятежной улыбкой, живущей по соседству, мне далеко, дальше не бывает. До стильной Савельевой, разлучницы Бухариной с ее мужем и моей ровесницы, далеко тоже. У меня стиля нет. Я женщина без стиля. Вместо стиля у меня живот, он появился после родов – и так и остался. Я расстегнула халат и погладила свой живот. Кто сказал, что мужчины любят, чтобы женщины было много? Плюньте тому в глаза!

Я открыла шкаф и замерла. Что надеть, чтобы скрыть полноту? Что придумать, чтобы скрыть то, что раньше не замечала и спокойно жила? Я перерыла все в шкафу и не нашла ничего подходящего. Я стояла перед шкафом в одном белье, когда в спальню вошел мой муж. Он не ушел, он был еще дома! Меня обожгло стыдом. Впервые за много лет нашей жизни.

Я закрыла за собой дверцы шкафа, как створки ширмы. Мне хотелось спрятать за ними свой толстый живот, свои толстые ляжки, свои пылающие стыдом щеки. Я хотела, чтобы меня не было в прямом смысле слова. Мой муж дернул дверцу шкафа, и я сжалась от неожиданности.

– Не знаешь, где моя рубашка в полоску? – спросил он, не взглянув на меня.

– В какую полоску? – пробормотала я, горя от стыда.

– Нашел.

Он одевался, а я ждала, пока он не ушел туда, где меня нет.

Я огляделась вокруг себя. Зачем я вчера убрала квартиру? Было бы чем занять себя сегодня. И я позвонила Бухариной, заразившей меня своей личной жизнью. Мне нужен был профилакторий, но я выбрала лепрозорий. Решила ковырять свои раны их отражением. Молча.

– Мой муж любит сына. Но мужикам все равно, чьих детей любить. Сегодня они любят одних, завтра – других. Придет время, и мой муж забудет Шурку. Навсегда.

Бухарина вытерла слезы, а я подумала, что она стала меньше плакать. Может, и мне, в конце концов, станет все равно?

– Знаешь, – Бухарина промокнула слезы бумажной салфеткой. – Я вспомнила, как на первое свидание Троцкий принес мне три гвоздики. В декабре. Мы сидели в душном кинозале, я держала в руках эти чертовы гвоздики. Потом вышла из кинотеатра и упала на скользком тротуаре. Сразу у выхода. Сломанные гвоздики я выбросила в урну. Больше мой муж цветов мне не дарил, даже на восьмое марта. Он вообще не дарил мне никаких подарков. Никогда.

А мой муж поначалу дарил мне подарки. Я сама его отучила. Он приносил то, что было мне совсем не нужно. Не практично, не к месту, не вовремя. Он радовался, я злилась, он переживал. Ни объяснить, ни научить я так и не смогла. А оказалось, это было совершенно неважно, даже глупо. Нелепые подарки – это всего-навсего внимание. Такой большущий подарок, который нельзя потрогать, значит, и заметить нельзя. Пусть дарят все что угодно, иначе условный рефлекс отвалится сам собой.

– Выпьем. – Бухарина подняла фужер с коньяком.

– Выпьем.

– Он меня стыдился! – Бухарина отставила недопитый коньяк в сторону. – На поздних месяцах беременности он старался идти впереди или позади меня. Я тогда неважно выглядела. Отвратительно. Пигментные пятна на лице, отеки. Меня это коробило, я хорошо это помню. Но я почему-то не могла ему объяснить, что так бывает у беременных женщин. После родов это всегда проходит.

А моя беременность пролетела легко. И выглядела я – лучше не бывает. Мужчины на меня оглядывались, а Сережка ревновал. Дурачок! Ревновать женщину с пузом, которое на нос лезет! Смешно… Как хочется плакать! Он слушал живот, а Мишка пинался. Я и сейчас помню его лицо. Удивленное и смешное. Неужели теперь все? Больше ничего вместе?!

– С чего он на мне женился? – спросила Бухарина, а я промокнула слезы салфеткой. Бухарина ничего не заметила, она жила своей личной жизнью, а я – ее.

– Они с Савельевой были однокурсниками. Одна компания. Может, он уже тогда ее любил? Он ее любил, она вышла за другого. Старая история. Он женился на мне просто так, или ей в отместку, или пришло время жениться. Какая теперь разница? Может, обручальное кольцо он покупал ей? Оно не налезло мне на палец еще тогда, в загсе. Все очень смеялись по этому поводу. Даже я, а он – нет.

А какая у нас была свадьба! Сережка приехал за мной на пожарной машине! Прямо ко второму этажу. Я в свадебном платье на его руках. В люльке пожарной машины! Все нам свистели, кричали, хлопали. Целая орава у студенческого общежития. Даже пожарные!

Я засмеялась и испуганно прикрыла рот рукой. Бухарина снова ничего не заметила, а я вздохнула.

– Я вдруг поняла, что наши друзья были только его друзьями, – грустно сказала Бухарина. – Почему я это позволила? Сейчас мне было бы к кому приткнуться. И меня бы поняли. Пожалели. Было бы хоть немного легче. Хоть чуть-чуть.

Да я тебя жалею! А ты меня – нет! Из-за тебя моя жизнь пошла наперекосяк. Уничтожьте неудачников вокруг себя, и они не заразят вас несчастьем!

– Поначалу он стеснялся меня в своей компании. Как веду себя, что говорю, как одеваюсь… – Бухарина снова полезла за бумажной салфеткой. – Я стала говорить меньше, вести себя как можно скромнее. Время шло, и я стерлась – и как личность, и как женщина, потому что меня не любили. А я это позволила. Своей нелюбовью он научил других пренебрегать мной. Я и это позволила. – Бухарина вдруг закричала: – Притерпелась, привыкла! Сама виновата! Дура несчастная! Знала ведь, что так будет!

– Не ори! – заорала я. – Дура несчастная!

– Ты что?! – вскипела Бухарина.

Ее слезы испарились, будто и не было. Можно было начинать ненавидеть меня. Пускай!

– Мне надоело твое нытье! Понятно?!

Я осталась без Бухариной, но наедине с собственными мыслями. И удивилась. У меня нет ненависти ни к Сергею, ни к Ольге. Наверное, ненависть приходит позднее, когда ничего уже не осталось, кроме нее. У меня есть безразмерное чувство вины. Я вспомнила, как высмеяла его за пристрастие постоянно принимать душ. Высмеяла прилюдно. Он рассердился, я посмеялась. В этом не было ничего особенного. Мне просто осточертело гладить его рубашки! У него даже на работе не меньше двух запасных свежих рубашек. Он не переносит запах собственного тела. А я забыла его настоящий запах, от которого мне кружило голову. Я помню только чертов запах парфюма!

Я вдруг заплакала. И плакала долго, пока не устала. Я была виновата в том, что мне примелькался любимый муж. Так присмотрелся, что я забыла его и позволила забыть меня.

– Милка! Выходи! Я сейчас за тобой заеду.

– Зачем? – вяло спросила я.

– Узнаешь, – загадочно ответил мой муж.

Я надела самую свободную блузу и пошла узнавать.

– Ну, что вы отказываетесь? – спросила продавец ювелирного магазина. – Здесь не отказываются. Здесь просят, настаивают, требуют, соглашаются, благодарят.

– По-моему, здорово. – Мой муж мне улыбнулся, я посмотрела ему в глаза, он отвел взгляд в сторону.

На черном бархате переливалось бриллиантами дежурное белое золото. Ничего особенного, в отличие от цены. Стоимость измены оказалась приличной. Это было семейное. Я поднялась до уровня свекрови, хотя не была самой дорогой женщиной нашего круга. Сама берегла деньги для семьи. Таких ценных украшений у меня еще не было. Это случилось впервые, но лучше никогда, чем редко, а тем более часто.

– Что вы решили? – поинтересовалась продавщица.

– Беру, – коротко ответила я. Семейные традиции требовали продолжения и уважения.

Мой муж неожиданно обернулся, мы снова встретились глазами. У него вмиг изменилось лицо. Он все понял. Стер с лица улыбку. Я улыбнулась в ответ. Он медленно развернулся и пошел к машине. Мы ехали домой молча. Каждый думал, что делать дальше. И я надумала.

– Я вас видела, – рубанула я. – С Ольгой.

– У нас ничего не было, – помолчав, ответил он. – И нет.

– И не будет, – согласилась я. – Зачем ты ей? У нее была неземная любовь. Она мне рассказывала. Немного, но рассказывала. Любимыми стихами ее мужа. Как там звучит?

  • … там вдали – остается половина неба…
  • Снеговые облака.

Мои губы внезапно скорежило злостью.

– Но не ты – ее половина неба, а все еще он!

Его лицо скривилось, словно от боли, а мне захотелось его ударить. Кулаком по больному лицу. Изо всех сил.

– Хочешь предложить ей взамен прозу: котлеты, газеты, грязные носки? Так, что ли?

Он взглянул на меня глазами больной собаки, и мне стало его жаль.

– Все будет хорошо, – сказала я.

Кому сказала? Зачем сказала? Впрочем, какая разница?

– Прости, – тихо попросил он. – Я очень тебя люблю, но это другое.

Я улыбнулась и провела пальцами по его лицу. Осторожно и нежно. Он взял мои пальцы и коснулся их губами. Осторожно и нежно. И рассказал мне о своей любви к другой женщине. Подробно, трепетно, с чувством. Это было семейное, а традиции требовали продолжения. Я оказалась несчастной дурой. Сама виновата. Притерпелась, привыкла, позволила. Потому я не умерла, а пошла домой… Жить.

Миша

Я свернул на задний двор школы. Если пролезть через дыру в заборе и пойти через теплосети, можно прямиком вырулить к остановке. А потом домой одному. Без Сашки. Я теперь больше с Парамоновым. Неохота смотреть Сашке в глаза. Он все-таки прав. Я его кинул ради девчонки, хотя он на нее первый запал. Пока вижу его, тоска гложет по старой дружбе; гляжу на Лизку, думаю, правильно сделал. Запутался я вообще-то… Думаю о Лизке, а между нами всегда третий лишний – Сашка.

– Что, ты его целовала?

– Он – другое дело, – сказала она.

– Я хуже?

– Ты – наоборот, – она покраснела, как не знаю кто, но глаз не отвела.

– Салл-ллага! У тебя мозг наоборот! – взбесился я. Она заревела.

Что наоборот? Как наоборот? Чего она краснеет? Кто-нибудь скажет? Эхх!..

Теперь, когда я смотрю на Лизку, во мне бродит гремучая смесь. Сначала тупая щенячья радость, потом приступ непонятного страха, злость на себя, слюнявая тоска и снова тупая радость. И я опять злюсь и хамлю ей. Иногда нарочно, иногда нет. Вижу слезы в ее глазах, меня корежит стыд и долбит детская дурь. Типа встать на голову и подрыгать в воздухе ногами, чтобы она перестала реветь. Вместо этого что-то мямлю, чувствую себя идиотом, снова злюсь на нее и себя. Ну, не могу я понять свою дурацкую башку! И меня это раздражает донельзя. Что за бред?! Ни с одной девчонкой такого не было.

Я остановился и закурил между огромными хранилищами горячей воды, круглыми и блестящими, как балаган дурацкого Лизкиного цирка. Где мне еще стоять? Я не весельчак и бабник Арлекин, а бедняга Пьеро, которого дурят все кому не лень. Почему нет? У меня нет ни подбородка, ни лба. Я провалился в красные сиамские глаза, и у меня снесло башню и волю. Четыре синих блюдца. Все!

– Э, чувачок!

Я обернулся и понял, что попал. И еще как попал! Неподалеку стояла Нинка и трое парней не из нашей школы. Старше меня. Одного из них я знал. Сволочь еще та! Гребет чужие карманы в открытую и торгует дурью. Я перетрусил до холодного пота и оглянулся. Бежать было некуда, и я прижался к стене блестящего цирка. Самое то! На тебе арену, позорься с блеском. Они заржали и окружили меня. Не зайти, не выйти!

– Помнишь меня? – Она провела пальцем по моим щеке и губам. – Что молчишь? Красав-чик!

Буква «ч» клацнула и развалилась между ее зубов. Я замотал головой. Все загоготали.

– Не помнишь? – ласково спросила она.

– Бей его, Нинок! – ржали они. – Мы прикроем!

– Хочешь? – выдохнула она и залилась идиотским смехом.

Они были под кайфом. Реальней не бывает! Я затравленно оглянулся. Ни одного человека. Ни единого!

– Не хочешь?! – Черные стрелки ее глаз воткнулись в мои. – Бей эту падлу! Бей! – как безумная заорала она.

В мои глаза влетел кулак, я услышал хруст и упал. Меня били, я орал. Я орал, меня били.

– Э, щегол! – орала Нинка. – Твоего дружка бьют! Хошь к нему?

Меня били ногами, я закрывал голову руками, свернувшись в тугой клубок. Раз! Раз! И еще, и еще, и еще раз! Я орал от боли и унижения, а потом просто от боли. А потом мне стало все равно, я слышал только глухие удары и звук голосов, приглушенный стеной воды. Такое тихое-тихое бульканье чужих голосов, а потом и они стихли. Все.

Я открыл глаза, и мой взгляд уперся в сверкающую нестерпимым светом стену. Слеза смахнула стену, стена вытеснила слезу. Я перевернулся на спину, надо мной в синем-синем небе стояли, сгорбившись в кучу, облака. Я моргнул, облака втиснулись в узкий коридор между двумя блестящими балаганами и закружились прохладной ватой. Облака кружились прохладной ватой внутри моей головы, где были только они и два блестящих глаза.

– Наоборот! – сказали глаза, и я вспомнил лицо своего лучшего друга. Близко увидел, как эти глаза.

– Сашка! – закричал я. – Иди!.. – и захлебнулся от боли.

А потом я увидел спину своего лучшего друга и его руки в карманах. Он просто ушел, засунув руки в карманы. А я остался, чтобы меня били и били, а я орал от боли и унижения.

Я все вспомнил и закрыл руками глаза. А мои ладони стали мокрыми от крови и слез. Вот так.

Лизка открыла мне дверь, я упал на косяк. Она тихо вскрикнула и побледнела как смерть.

– Лиза, можно пересидеть у тебя? Мне домой сейчас нельзя. Мать с ума сойдет.

– Что случилось? – испуганно спросила она.

– Потом, – я кивнул на дверь. – Можно?

Она посторонилась, я прошел в ее комнату, сел на кровать и закрыл глаза. Мне было хреново, а Лизка ко мне не пришла.

Надо идти домой, подумал я, а на глаза снова полезли слезы. Я даже не стал их вытирать, сил не было.

Притопала Лизка и засопела рядом со мной. Я открыл рот, она зажала его рукой, и на мой лоб легло холодное мокрое полотенце. Я скосил глаза вниз. Передо мной стояли два зайце-тапка.

– Лизка, а че у твоих зайцев уши висят? Тоскуют?

– Дурак! – крикнула она и зарыдала как ненормальная.

«Хорошо!» – подумал я и засмеялся внутри себя. Снаружи больно было.

Мы молчали. Я лежал, Лизка таскала мокрые полотенца и сопела рядом со мной. А мне было хорошо. Я люблю слушать, как Лизка молчит. Так легче.

– Я был один на троих, – сказал я. – Если бы Сашка остался, нас было бы двое.

– Сашка ушел? – спросила она.

Я кивнул. Она вдруг наклонилась и чмокнула меня в щеку. И на меня упала радужная капля.

– Ты че, в первом классе? Так раненых не целуют. Они могут не дожить до надежды на выздоровление…

– Дуралей! – засмеялась она.

Из огромных Лизкиных блюдец текли радужные капли прямо по веснушчатым следам дырок от облаков. А по губам гулял солнечный ветер. У Лизки была мамина улыбка. Я выбрал себе странную девчонку – ей шли и улыбка, и слезы, и хохолок, и толстые щеки в веснушках. И даже то, что она малявка.

– Что смотришь? – Ее щеки стали красными-распрекрасными.

– Буду жаловаться. Здесь некачественное лечение. Скажи хоть что-нибудь… Хорошее.

– У меня самый лучший парень! – выпалила она и перепугалась до трех блюдец на щекастом лице.

– А кто он? – невинно спросил я.

– Дуралей! – крикнула она и чуть не заплакала. А мое сердце раздулось солнечным парусом. Или как там Лизка говорит?… Короче, парусОм! Я самый лучший парень!!!

Лучший… И лучший друг у меня лучший. Я никогда не забуду спину лучшего друга и его руки в карманах. Сволочь! Сволочь! Сволочь!!! Я заскрипел зубами и застонал.

– Миша, ты что? – услышал я испуганный Лизкин голос.

– Мне надо домой. – Я сполз с кровати.

– Зачем? – Она вцепилась мне в рукав.

– Надо! – Я отодрал ее руку.

– Я с тобой! Можно? – У нее задрожал подбородок.

– Я мыться пойду! Голый! Ты со мной? – заорал я.

Она отшатнулась, мне стало стыдно.

– Я скоро приду, – мягче добавил я. – Мне надо переодеться. Я уйду через тебя? Не хочу, чтобы мать знала…

Я перелез через подоконник, снял грязные шмотки и тихо умылся под краном, чтобы мать не услышала. Хорошо, что у меня автономная хата – начались бы разборки, а время дорого. Я посмотрел на свое лицо в зеркале и потрогал нос. Перелома вроде нет. Хорошо, что голову защищал. Пригодился старый опыт. А на физии пока особо ничего не видно. Это мне на руку. И на ту, и на другую. На них пальцы вдрызг разбиты! Я взял кастет, подбросил в ладони и улыбнулся. Моя улыбка вернулась мне ее отражением. И мне стало страшно. Может?.. Я вспомнил спину лучшей сволочи, и мои глаза заволокло красным туманом. Хрен тебе! Меня отдубасили трое парней и одна баба, это по-дряньски, но это бывает. А другое?.. Другое никем не прощается! Никогда!

– Вдруг с тобой что-нибудь случится?

– Уже случилось!!!

– Я с тобой!

– Нет! – отрезал я.

Лизка тащилась за мной до Сашкиного дома, как я ее ни гнал. Мы уселись на детской площадке в моем бывшем дворе. Я сжимал в кармане кастет, холодея от свинцовой тяжести и собственного бешенства.

– В пять часов он пойдет за детским питанием.

– Миша, не надо! Пожалуйста! – заплакала она. – Пожалуйста!

– Иди домой! – заорал я.

Она отвернулась и стала мазать по щекам свои слезы. Лизка тихо плачет, как и молчит. Это не раздражает. Я гоню ее не потому, что мне противно. Просто не хочу, чтобы она видела то, что нормальным девчонкам видеть не стоит.

Я поднял голову и встретился глазами с Сашкой. Сашка стоял с сумкой, в которой он носит бутылочки с детским питанием для своей младшей сестры. Сашка очень хороший брат, его сестренка должна кушать, а я… Я встал и, даже не думая, сделал шаг навстречу. В ладони сам собой оказался кастет. Лизка подскочила со мной и взяла меня за руку. Сашка бросил взгляд на нее и усмехнулся.

– Ты еще жив? – спросил он. Лизка глянула на него исподлобья.

– А ты чего хотел бы? – сдерживая ярость, процедил я.

– Чтобы ты сдох! – Мой лучший друг вскинул голову, и его взгляд саданул меня наотмашь. Он смотрел на меня как на врага, и я его не узнал.

Не знаю, что со мной произошло. Но я вдруг понял, что он совсем чужой. Парень, которого я знал с самого детства, всю жизнь таскал чужое лицо. Как клоун из Лизкиного цирка. Я мог так и не узнать его, если бы он не ушел тогда, когда мне через край была нужна помощь. Выходит, мне повезло, а Сашке – опять нет. Это могло показаться смешным, если бы не было так хреново.

– Не повезло тебе, – сказал я. Сашка отвернулся.

Зачем бить парня, который совсем мне не нужен? Что я могу ему доказать? Я подбросил в ладони кастет, медленно поднял руку вверх, кастет заскользил по моей ладони и тихо упал на землю.

– Пошли, – сказал я Лизке, и она сжала мою руку.

Мы прошли мимо Сашки, проскользнув сквозь него взглядом, как тихой змейкой. И Сашка умер. Навсегда.

Мы сидели плечом к плечу на моей аэродинамической улице. Луна покрасила собой металлические перила. Они блестели светом, сворованным у луны, а луна лила свет, украденный ею у солнца. Моего друга детства никто не воровал. Он ушел сам. Все было правильно, но я не рад. Хреново терять друзей. Тем более если они кидают. Я больше такого не хочу.

– Спасибо, – сказал я Лизке.

– Миша, – позвала Лизка, я не увидел ее лица в темноте. – Если что-нибудь случится, – она вдруг запнулась. – Что-нибудь плохое, ты меня простишь?

– Из-за Сашки? – Мое сердце внезапно сжалось.

– Нет, – тихо сказала она.

– Все остальное ерунда! – засмеялся я.

– Не знаю, – медленно ответила она.

Я легонько дернул ее за хохолок, она схватилась за макушку. И вдруг все миллиарды звезд, стоящие стоймя в черном небе, мне подмигнули.

– Я знаю, что я могу! И я очень могу! – крикнул я миллиардам мигающих звезд и рассмеялся, запрокинув голову к небу. Ведь со мной была девчонка, которую я выбрал сам.

Лиза

Я нашла фотографии своего отца. На антресолях в прихожей, прямо у входной двери. Множество его фотографий с мамой и со мной. Целая коробка. Я сразу поняла, что это он. Его улыбка чем-то похожа на мамину, такая же сияющая и легкая. В кого я сама? Я подбежала к зеркалу, улыбнулась и ничего не поняла. Я набрала воздух и подышала на зеркальную гладь. Мой выдох выпал на ней матовым облаком водяного пара. И я неожиданно увидела, как сквозь туманный круг медленно проступает чья-то улыбка. Она проявлялась как фотография, неясные очертания, четкие контуры, потом улыбка, как она есть на самом деле. Не знаю, чего я испугалась. Наверное, потому, что улыбка без туловища и лица – тоже идеальная вещь. Она на мгновение стала отцовской, так же мгновенно растаяла, и я снова увидела себя. Я нашла и потеряла общее с моим отцом совершенно случайно и испугалась. Он оказался гораздо ближе ко мне, чем я думала. Он улыбался моими губами!

Я быстро сгребла фотографии в кучу. Мне нужно было убрать их немедленно. Правильно мама спрятала! Ничего не хочу знать! Я заталкивала их в коробку, и внезапно из груды фотокарточек выпал пустой конверт. Мое сердце забилось как сумасшедшее. Письмо было адресовано Ромашовым, только адрес был не наш. Совсем другой! Мой отец вернулся из прошлого моей улыбкой и домом, где он живет. От нас до него было рукой подать. Три автобусные остановки. И все! Он жил рядом с нами – и не пришел ни разу. Я его ждала и ждала, а он даже не позвонил.

Я подошла к окну, мой взгляд наткнулся на детские качели. Он подарил мне детские кубики… На фотографии я с ними, он за мной улыбается. Точно. Я вспомнила. Кубики нужно было складывать рисунком, у меня не получалось, а папа мне помогал. И я вдруг заревела. Сказала «папа» и заревела. «Папа» – теплое и родное слово для человека, который рядом со мной. Значит, поэтому мама их спрятала?

– Ты че ревешь?

– Не знаю.

– Когда не знают, не ревут.

– Я нашла… Фотографии нашла…

– Фекла! Щас приду.

Мишка пришел, велел подтереть мне сопли и полез в коробку.

– Вы похожи, – засмеялся он, глядя на фотографии. – А щеки ты в кого наела?

– Это не щеки, а комочки Биша, – прогундосила я сопливым носом. – Откладываются на всякий случай.

– Че? – захохотал Мишка. – Нарастила щеки на случай войны и мокрого снега?

– Дурак! – закричала я и треснула его по макушке крышкой от коробки.

– Лиза Конан Дойл, – насмешливо сказал он, – кроме комочков манной каши в вашем Биша еще что-нибудь есть?

Мы перерыли все и больше ничего не нашли. Ни на антресолях. Нигде.

– Надо идти. – Мишка кивнул на конверт.

– Сегодня? – Мое сердце снова забилось как сумасшедшее.

– Чего тянуть? Надо рубить сразу. Зачем мучиться всю ночь? По крайней мере, что-нибудь узнаем. Да – да, нет – нет.

– Да – да… Нет – нет, – зачарованно повторила я.

– Давай убирать и сваливать. Через час твоя мать придет.

Дом как дом. Старый, двухэтажный. Совсем дряхлый. Смуглее и скромнее нашего. Желтая штукатурка, уже поджаренная солнцем, облезает от его жара. А под ней коричневые мышцы кирпичей. И между этажами узкий выступ стены, опоясывающий дряхлый дом белым бинтом. Дом как дом. Что ж мое сердце так колотится?

– Лиз, пойдем! Чего стоять?

Я наконец решилась и потянула за ручку старой двери. Она приоткрылась и тут же захлопнулась. Дверь захлопнулась, показав мне черную пасть подъезда и пахнув запахом кошки. Дом не хотел меня пускать. В нем никто не жил. Только кошки.

– Ты что? – спросил Мишка. – Передумала?

– Пружина тугая, – выдавила я.

Мишка открыл дверь, темный подъезд оскалил стертые зубы выщербленных ступенек. Я оглянулась кругом, бурые двери нахмурились.

– Лизка, да не трясись ты. – Мишка взял меня за руку. – Все путем.

– Здесь перила похожи на рыбьи хребты.

– Их обглодали ночные кошмары, – хохотнул Мишка.

– Я не пойду!

Я собралась уходить. Мишка читал мои мысли.

– Слушай, лучше жалеть о том, что сделал, чем наоборот. Так говорит мой батя. Я лично по такому принципу живу.

– Ну и живи!

– Трусиха! – Мишка подтолкнул меня к ступенькам. – Второй этаж. Потопали.

Мишка не читал мои мысли. Уже по дороге я поняла, что сейчас встречу отца. Что он мне скажет? Он не пришел и ни разу не позвонил. Значит, я ему не нужна. Зачем мне сюда? Лучше не знать и мечтать, чем знать и… Лучше не мечтать! Прогонит, развернусь и уйду. Вот и сказке конец!

– Миша, – я повернулась к нему. – Давай я одна пойду?

– Лучше вместе. Тебе страшно не будет.

– Нет, – замялась я. – Знаешь, иди домой.

– Ты чего? – обиделся он.

– Ничего, – вдруг закричала я. – Это мой отец, а не твой! Вали! Вали отсюда! Что стоишь?

– Да пошла ты!

Подъездная дверь хлопнула, я взялась за рыбий хребет и пошла. Не хочу, чтобы меня жалели. Даже Мишка. Я стояла и стояла, не решаясь позвонить. Мое сердце колотилось как бешеное. Внизу хлопнула дверь. Мишка! Я закусила губу и нажала кнопку звонка. Старая дверь набычилась коричневой мордой. Она бычилась, я смотрела на нее целую вечность, мечтая, чтобы мой отец оказался не дома. Где угодно, только не дома! На работе, в командировке, в отпуске. Переехал! Как можно дальше и дольше. На всю жизнь. Тогда я успокоюсь и уйду. И все будет кончено. Навсегда.

Щелкнул замок, мое сердце рухнуло и забилось внутри живота. И я внезапно оглохла. Замок открывали и открывали; я, замерев, смотрела, как тихо-тихо, совсем беззвучно дергается живая дверная ручка.

– Девочка, что тебе? – спросила старая женщина с белым-белым лицом барбулье[8], будто запудренным мукой.

Ее истощенные впалые щеки были затянуты сетью мелких морщин, как дедероновым чулком. И странные глаза. Наружный угол века скорбно опущен вниз. Ниже обычного. Так низко, что и быть не может.

– Что тебе? – раздраженно повторила она. – Я спрашиваю, никто не отвечает. Ты к кому?

– К Ромашовым. – Я не услышала свой голос.

– Зачем?

– Я Ромашова, – беззвучно сказала я.

Она отступила назад, будто упала. И ее лицо выпало из тусклого квадрата света, льющегося из окна в подъезде. Она смотрела на меня целую вечность, стоя по одну сторону порога, я по другую.

– Лиза? – прошептала она. Или сказала громко. Я не слышала, просто прочла по губам.

Она нерешительно посторонилась; я, не думая ни о чем, шагнула в темную прихожую. Меня оглушил запах лекарств и болезней. Глухой застарелый запах, въевшийся в старую темную мебель. Мы опять стояли и молчали в прихожей. Только нас было трое. Я, она и ее странные глаза, прикрытые набрякшими веками с одним углом ниже, чем обычно.

– Вера! – продребезжал старческий голос. – Где ты? Мне утку надо!

Мы обе вздрогнули как от взрыва.

Страницы: «« ... 678910111213 »»

Читать бесплатно другие книги:

В книге рассказывается о жизни бывших немецких офицеров в лагерях для военнопленных, расположенных в...
Йоханнес Штейнхоф, знаменитый немецкий летчик-истребитель, рассказывает об операции «Хаски», когда б...
25 октября 1944 года Имперский штаб в Токио объявил о создании специального подразделения ВМС – ками...
В этой книге впервые представлена не только любовная, но и молитвенная лирика русских поэтесс. Стихи...
Мало кому в последней четверти двадцатого столетия удалось сделать столько открытий в области русско...
«Ни отзыва, ни слова, ни привета…», «Забыть так скоро…», «Он так меня любил…», «День ли царит, тишин...