Журавлик по небу летит Кисельгоф Ирина
– Тупой! – сплюнул я.
– Сам такой! – хохотал Сашка.
– Короче, – сказал я. – Мы друзья с первого класса, не фиг телкам между нами клиниться. Мы отдельно, Лизка от нас отдельно. Идет?
Сашка согласился, и мы, можно сказать, ударили по рукам. Хеппи-энд! Оставалась одна маленькая проблемка – малявка. Но ее я решу-порешу. Йес!
Я наткнулся на Лизку дня через три. Она сидела во дворе на лавке и гребла ногами горки снега и грязи.
– Привет, Лизон! – бодро сказал я. – Как делишки?
– Нормально, – ответила она, изучая грязь. Я сел рядом доделывать грязно-снежные горки.
– Насморк?
Она не ответила, наши ботинки встретились на грязно-снежной гряде. Я боднул ее бассет-хаунда, он без звука убрался прочь. Мы сидели и молчали, пока мне не надоело.
– Я пойду. – Я встал. – Мне еще уроки делать. У нас завтра контрольная.
– Миша, – позвала она мою спину тоненьким голосочком. – Саша не заболел?
Вот черт! Я и забыл о маленькой проблемке. Я решил сделать вид, что не слышу. Да и зачем мне говорить? У меня контрольная. Некогда.
– Миша, – снова позвала она, я пошел быстрее. Она догнала меня у подъезда, я нехотя обернулся.
– Он не заболел? – повторила она. В ее глазах были слезы. А я терпеть не могу смотреть в ее глаза!
– Заболел, – буркнул я. – В школу не ходит.
– Что у него? Грипп? – спросила она. Клянусь, в ее глазах была радость!
– Избили.
– Кто?
– Слушай, какая тебе разница? – обозлился я и рявкнул: – Ты че, милиция?
– Нет, – испугалась она. А я понял, что она испугалась меня. Мне стало противно.
– Я ему позвоню. Можно?
– Отвянь от него! Ясно? – Я резко развернулся и помчался наверх.
У меня было поганое настроение три дня и три ночи. Как в плохой сказке. Я думал, думал – и до меня наконец дошло. Я полез не в свое дело, хреново теперь всем. Я – Бригелла из Лизкиного цирка. Злой и безжалостный, хитрый и наглый. Короче, изобретательный интриган. Решил устроить свои делишки, в итоге делишки расстроились на троих.
Сашка, по-моему, думает о Лизке. И я думаю о ней тоже. Черт-те что!
У меня отвратное настроение, я слушаю «Dire Straits», вынимая диск из конверта с рисунком грозы. Черное небо и молния сквозь черные кучевые облака. Самое то для такого настроения. Каждый раз Нопфлер спрашивает меня: «Где кроется истина?» А я не знаю ответ. Я брожу по кругу внутри своей тупой башки и не пойму сам себя. Чего меня потянуло психовать из-за Лизки? Это вообще не ко мне. Я гордый и наглый пофигист. Тем и живу. И мне, между прочим, всегда хорошо.
Я сто раз стучал Лизке в окно, ее не было дома. Наконец она явилась домой; я забарабанил пальцами по стеклу, она залезла на подоконник и открыла форточку. Первое, что я увидел, были ее ноги. Черные ноги, сквозь которые шел электрический свет. Ноги начинались от потолка и росли прямо ко мне. В черную, аэродинамическую трубу моей улицы.
– На звезды пойдешь смотреть? – спросил я.
– Я замерзла, – ответила она тоненьким голосочком, и я вспомнил слезы в ее глазах.
– Ну, че ты? Пошли, по Луне пошляемся. – Я услышал себя со стороны, и мне стало противно. Я чуть не хныкал, типа «Лизон, прости, я больше не буду».
– Нет. – Она переминалась с ноги на ногу, ей хотелось уйти, а мне хотелось… Не знаю чего!
– Я тоже мерзну! – грубо сказал я. – Давай туда или сюда.
– Ладно, – покорно ответила она своим тоненьким голосочком. Я чертыхнулся и послал себя в баню.
Она смотрела в телескоп в одном свитерке и дрожала. Не знаю, что на меня нашло, но я снял куртку и протянул ей.
– На! Замерзнешь.
– А ты? – Она развернулась ко мне, ее глазенапы сверкнули телескопическим светом.
– Тебе какая разница? Предлагают, бери!
Что я так ору? Как больной слон. Если бы она не согласилась, я бы, наверное, ее прибил. Она нацепила куртку, ее глазенапы снова сверкнули телескопическим светом.
– Давай вдвоем. Ты же мерзнешь, – сказала она.
Я решил не корчить из себя красну девицу, и мы оказались под одной крышей, то есть под моей курткой. Она глазела в телескоп, и от нее пахло молочными ирисками. Этот запах пригнало ко мне не ветром, а девчонкой по кличке «Малявка». Чего он отозвался в моих телесах? И не ниже пояса, а выше. Со мной такого раньше не случалось, и я не мог понять, хорошо это или плохо. То есть и не старался понять, а просто дышал запахом молочных ирисок, пока малявка, как ни в чем не бывало, глазела в телескоп.
– Я нашла на ней дорогу, – сказала она. – Она начинается в чистом поле и заканчивается в горах. Зачем она?
– Дай, гляну.
Она подвинулась, запах молочных ирисок стал сильнее и ближе. Я сразу нашел черно-синюю дорогу на серо-голубой лунной земле. Дорога была узкая, с Земли на ней не развернуться, а там… Фиг знает.
– Нашел. И че? – спросил я.
– Как думаешь, кто по ней ходит?
– Пока мы с тобой, – хохотнул я.
Она засмеялась, я тоже. Хеппи-энд!!! Точнее, зе хеппенд. Англосаксы – народ-позитифф. Спрашивают, что случилось, заранее намекая на счастливый конец. Или неохота слушать чужое нытье?
Все должно было пойти по-прежнему, но почему-то мне все время не по себе. Я засыпаю, и мне снятся дурацкие сны. Я парю в открытом космосе без гермошлема и вижу перед собой четыре галактических глаза, они вращаются с бешеной скоростью и уносятся черт-те куда. Глаза с виду одинаковые, но я знаю, что это не так. У меня миссия – найти между ними разницу, а я не могу. Я каждую ночь слышу занудный манок – где кроется истина? И выхожу как зомби в черный космический вакуум, где нет ни капли солнечного дождя. Я ищу галактические глаза, а они улетают все дальше и дальше, чтобы затеряться в открытом космосе под музыку «Dire Straits». Короче, миссия невыполнима. Блин!
Лиза
Мишке досталась от дяди коллекция винила и проигрыватель «Вега» с двумя колонками. Они пылились на шкафу до поры до времени, пока Мишка не засунул туда свой нос. Он засунул туда свой нос и подсел на «Dire Straits». С утра до вечера обволакивающий, вкрадчивый тембр Марка Нопфлера. Раз за разом частное расследование по замкнутому кругу черного винила. И Мишка, сидящий на диване с поджатыми ногами. Глаза закрыты, колени под подбородком, голени туго спеленуты руками. Ночь напролет. Без света.
– Что там такого? – спросила я.
Он открыл глаза, его невидящий взгляд проскользнул сквозь меня тихой двухголовой змейкой. Я ждала, он молчал.
– Там не бывает дождя, – наконец ответил он.
– Где?
– В местах, где надо искать истину.
Я представила великую сушь. Ни единого деревца, ни крошечного кустика. Валуны, мелкие камни, выжженная, красная земля, упертая в прожаренное солнцем красное небо. И тихие двухголовые змейки, тянущие самих себя в разные стороны. Как Тянитолкай. Бац! Солнечный удар в чешуйчатую кожицу, змейки сцепились головками и покатились раскаленными свернутыми кольцами. Шурш-шурш-шурш. Прямо к солнечной призме, в которой кроется истина.
– Ты ищешь истину в музыке Нопфлера?
– Нет, – нехотя ответил он. – Там ее быть не может. Просто для каждого свой манок.
– Какой еще манок? Расскажи, – попросила я.
– Потом.
Он закрыл глаза и ушел туда, где нет дождя. Я потопталась и ушла. Гравий шуршал мне след в след, как тихие шаги в «Private investigations» Нопфлера. Я заснула под тихий шорох гравия, вывезенного из мест, где никогда не бывает дождя. Но всегда есть ночное, предгрозовое небо, разорванное тысячевольтным разрядом телеграфного провода.
– Хочешь быть со мной? – шепнула тайна.
Я не промолвила ни словечка, даже не кивнула. Струсила. Прямо во сне. И моя тайна ушла, а я не узнала, какая она. И поняла, что упустила что-то очень важное.
Теперь я думаю о Сашке, а вижу Мишку. Начинаю думать о Мишке, а вижу Сашку. У меня в голове каша, и я не знаю, как быть. Мне позвонил Сашка и стал что-то мямлить.
– Короче, – сказала я.
– Мы с тобой больше не увидимся, – ответил он. Как в кино!
Мне стало смешно. Я уже не плачу, я думаю о лунной дороге, которая начинается и кончается там, где никого нет. Тайна дороги в том, что она не достроена. Значит, по ней не дойти? Как искать свою тайну?
Я решила дождаться Мишку во дворе, чтобы поговорить. И отыскала дорожку, которая никуда не вела. Она набухла мокрой глиной и стала скользкой, как лед. Я дошла по ней до грязного снега, развернулась назад и пошла к грязному снегу, туда, где кончалась дорожка.
– Лиза!
Я оглянулась и увидела Мишкиного папу. Он шел по дорожке из глины, которая теперь вела ко мне.
– Здравствуй! – Он улыбнулся, и глазные морщинки прыгнули вверх.
– Привет! – Я улыбнулась в ответ, и мои глазные морщинки тоже скакнули вверх.
– Гуляешь? – спросил он.
– Вроде того.
– Посидим? – он кивнул на скамейку.
– Посидим, – удивилась я.
Мишкин папа, оказывается, тоже маялся от безделья. Зачем ему я? Но мне вдруг стало приятно, и я улыбнулась опять.
– У тебя мамина улыбка, – сказал он.
– Ага. – Я села на скамейку вместе с ним. – Я яблоко от маминой яблони.
Он рассмеялся и замолчал. Он молчал, я не знала, о чем говорить, и потому сказала:
– А Мишка от вашей.
– Вроде того, – он улыбнулся. – Такой же хулиган, как и я.
– Вы хулиган? – засмеялась я.
– Был, – поправился он. – В школе. Потом все вырастают и становятся…
– Нудными, – подсказала я. – Ведь все тайны уже разгаданы. Жить становится неинтересно.
– Нудными? Можно сказать и так. А вот тайны никуда не деваются.
– У вас тоже есть тайна? – поразилась я.
Мишкин папа симпатичный, но он обычный взрослый в правильном пальто, костюме и галстуке. С портфелем!
– Кажется, да. – Он отвернулся. Короткий ворс на его черном пальто заблестел синим на солнце.
– Вы ее ищете? Вашу тайну? – Меня охватило неудержимое любопытство. Может, он что-то знает, чего не знаю я.
– Нет, – медленно ответил он. – Я ее нашел.
– А если я тоже хочу узнать свою тайну? Где и как ее искать? – Я засмеялась, потому что смутилась. Вопрос прозвучал глупо.
– Совсем не там, где ты думаешь. Или она сама тебя найдет. – Он тоже улыбнулся, но глазные морщинки остались внизу. Я впервые видела, чтобы человек улыбался только губами. Это было неприятно, будто тебе врут.
– Я вас не понимаю. – Я отвернулась в сторону дорожки, которая никуда не вела. Мокрая глина светилась красным в лучах заходящего солнца.
– Не понимаешь?
И он рассказал мне о рыцарском ордене ассасинов[6]. О воинах ислама, идущих на верную смерть во имя Аллаха, а на деле ради истины Заратуштры. О девяти ступенях посвящения в средневековый рыцарский орден профессиональных заговорщиков и убийц, где главари вместо ислама исповедуют зороастризм и коварство, а рядовые погибают, так и не узнав, что их жертва напрасна. Я хорошо это запомнила и думаю об этом даже сейчас.
– Зачем мне это знать?
– Ты же сама этого хотела.
– Хотите сказать, что истины нет?
– Есть. Только она перевертыш.
Я ему почему-то поверила. Наверное, потому что каждый день через свое окно я видела спекшееся кладбище реальных вещей, недотянувших до своего идеала. Если бы я не узнала Мишкиного папу, я бы не поняла, что такое идеальный отец. А теперь мне нужно было узнать, каков мой реальный отец. И отправить его на кладбище или канонизировать.
– Мам, – наконец решилась я. – А кто мой отец?
Мама испуганно вскинула на меня глаза.
– Не хочешь, не говори, – отступила я. – Я просто так спросила.
– Потом, – она прятала глаза. – Когда повзрослеешь.
– Ладно. – Я помолчала. – А разве четырнадцать лет еще не взрослость?
Мама неопределенно повращала рукой в воздухе. Я решила ее не добивать и ушла к себе. Замесила кукольное тесто и посмотрела на себя в зеркало. У моей мамы нормальные щеки, у меня толстые. В отца? У мамы карие глаза, у меня почти черные. У нее мягкие волосы, у меня жесткие. Они вьются на концах и топорщатся над ушами полукольцами. Мне приходится приглаживать их водой, они высыхают и расправляют крылышки. Крылышками их называет Мишка.
Я позвонила Мишке и велела ему прийти.
– Сними с меня маску, – попросила я.
– Ты ж еще не померла, – засмеялся он.
– Болван! – крикнула я и вдруг заплакала.
– Ты что, Лизка? – испугался Мишка. – Я ж пошутил. Не реви.
Я ревела и терла кулаками глаза, а слезы все не кончались.
– Лизка, ты чего? – бубнил Мишка. – Да я десять масок с тебя сниму. Не реви, Фекла.
– Я не Фекла! – закричала я. – Уйди! Уйди отсюда! Болван!
Мишка протянул ко мне руки, я горстью схватила кукольное тесто и запустила им в его лицо. Оно попало в лоб и потекло вниз. Мишка прихлопнул тесто ладонью и медленно размазал его по всему лицу.
– Сними с меня маску, Ромашова, – серьезно сказал он. – Посмертно.
– У тебя на носу бородавка, – сквозь слезы ответила я.
– У всех болванов на носу бородавки. – Он сковырнул ногтем бородавку из теста.
– Дурак, – проворчала я.
– Болван. – Он собрал глаза в кучку и свесил набок красный язык.
– Дурак, – не согласилась я. – Только дураки в твоем возрасте показывают язык.
– Что приключилось?
– Ничего. Иди, – попросила я и отвернулась. Разговор был окончен.
Мишка потоптался и ушел. Разве можно объяснить, что случилось? Рассказать именно ему, Мишке. Счастливому парню из счастливой семьи. Он все равно не поймет.
Я лепила уменьшенную копию своего лица весь вечер и всю ночь, пока не получилось похоже. Потом высушила феном и наклеила из черного каракуля шевелюру и усы, а на место глаз – черные бусины. Мой воображаемый отец получился похожим на упитанного конокрада. Тогда я постригла его усы щеточкой и подровняла кольца у шевелюры. И он стал копией Гитлера, страдающего базедовой болезнью. Я полюбовалась больным Гитлером и решила отца не искать. Зачем мне такой отец?
Я заснула под утро. Мне снилось, что я иду внутри огромных песочных часов, где вместо песка – гравий, собранный в балконном каньоне. Гравий прогибался под тяжестью тела и шуршал под ногами след в след. Шурш-шурш-шурш.
Мой сон стал моим частным расследованием, только я забыла, что нужно искать. Потому мой сон повторялся вновь и вновь, чтобы я вспомнила свою тайну. Но она так и не вернулась, а времени в песочных часах совсем не осталось.
Мила
Мне повезло, у меня отличные отношения со свекровью. Могло случиться иначе, но случилось, как случилось. Мой муж из профессорской семьи, а я простая девочка из провинции. Его мать уже тогда была ученым секретарем, отец заведовал кафедрой на геофакультете. В первый раз, когда я попала к ним в дом, меня поразила коллекция камней. В кабинете отца Сергея полки ломились от книг и отполированных обломков камней, больших и маленьких, округлых и угловатых, красно-коричневых и желтовато-бурых, зелено-голубых и черно-белых. Я прошлась вдоль стеллажей, провела пальцем по полкам и загляделась на камни, внутри которых росли деревья. На сколах камней поднимались в коричневую горку осенние деревья с пылающей красным рыжей листвой. Виднелись заливные луга, опушки и редкий зеленый лесок на фоне голубого неба. На черных ветках каменных деревьев лежал пушистый снег, а под ним – замерзшие озера, закованные бледно-серым, дымчатым льдом. Я разглядывала их от нечего делать, а потом увлеклась.
– Ты что делаешь? – воскликнул Сергей, войдя в кабинет. – Их нельзя трогать!
Я вздрогнула, и большой камень упал на пол. Я так перепугалась! Мне казалось, никогда больше мне не дождаться сюда приглашения. Сергей подобрал камень двумя пальцами и осторожно поставил на место.
– Это радиоактивные камни, – сказал он. – Знаешь, что теперь будет?
– Нет, – пролепетала я.
– У тебя выпадут волосы, – серьезно сказал он. – Все. Мой отец лысый, как глобус.
– Все? – с ужасом спросила я, а он захохотал как сумасшедший. Он хохотал до тех пор, пока я не треснула его кулаками в грудь.
– Смеешься?
– Видела бы свое лицо, – хохотал он. – Сама бы смеялась.
Я развернулась, чтобы уйти домой и никогда сюда не прийти, а он дернул меня за руку, и я чуть не упала. Мы целовались как сумасшедшие у полок с радиоактивными камнями, внутри которых росли весенние и зимние деревья. Целовались так долго, что я могла потерять не волосы, а последнюю каплю разума, если бы в кабинет не вошла Елена.
– Здравствуйте, – спокойно сказала она.
Я отпрянула от Сергея, и меня обдало жаром.
– Люда в восторге от мохового агата, – с вызовом сказал Сергей.
– Я так и подумала, – засмеялась Елена. – Так вас зовут Людмила?
Я кивнула, не в силах сказать ни слова. Она протянула мне руку; на ней было только обручальное кольцо, и все. Никаких других украшений, слишком скромно для профессорской жены. И слишком простая одежда для секретаря ученого совета. Так мне тогда показалось.
– Елена Анатольевна. Рада знакомству. Пройдемте к столу.
Я вышла в коридор, и меня обдало запахом сдобы. Таким ядреным, что слюнки потекли прямиком на кухню. Елена угощала меня пирогами, пышными и нежными, как бывает только тогда, когда готовишь с душой. Она кормила меня и приговаривала:
– Ешьте, милочка, ешьте. Не то остынут.
Слово «милочка» в ее устах звучало не унизительно, а, напротив, ободряюще. И я успокоилась.
– Какие пироги у вас пушистые и душистые! – воскликнула я.
– Духомяные, – не согласилась она. – Все нужно делать с душой. Готовить тоже. Тогда и пироги всегда будут пышные и духомяные. Духом нашим сильные.
Елена и научила меня печь сдобу, и на готовку мне времени нисколько не жаль. Я оставляю в каждом блюде каплю своей души, чтобы мужикам моим было сильно, тепло и сытно. А «милочка» ко мне приклеилось навсегда. Вот так я и превратилась в Милу – сердцу милу.
Елена пригласила меня к себе составить партию в бридж. Я с удовольствием согласилась поддержать традицию и заменить приболевшую Наталью Николаевну. Традиция сложилась давно, компания тоже. Елена и три ее подруги, Наталья, Анна и Софья. А мужья их давно умерли.
Каждую неделю по пятницам одна из них приглашает к себе. Всякий раз новое блюдо, хорошее вино и повод надеть нарядное платье. Не скажу, что Елена страстный игрок, но она любит принимать гостей и любит ходить в гости. А также она любит ходить на спектакли, концерты, теннисные матчи и даже на лыжах. Моя свекровь все еще красива, подтянута и выглядит не старше полсотни лет.
– Это гены, – говорю я.
– Это фитнес, – смеется она.
Вот так моя свекровь ведет активный образ жизни, куда активней моего. Я хочу точно такую же старость, только чтобы милый рядом.
Елена сдала карты, стороны света игру приняли. Я никудышный игрок: если объявляю игру без козырей, всем ясно, что у меня на руках сильная карта. Если пасую, значит, играть нечем.
– У тебя все на лице написано, – смеется Елена.
– Не боги горшки обжигают, – обижаюсь я.
Анна объявила малый шлем на пиках, Елена – вист и выложила девятку червей. Софья открыла карты, Анна оглядела карты и задумалась.
– Пауза затянулась, – засмеялась Елена. – Надо было у Сени учиться рисковать, пока он был жив.
– Мой Сеня рисковал только в азартных играх, в отличие от твоего, – не поднимая глаз от карт, сказала Анна.
– У твоего Сени было больное сердце, – усмехнулась Елена.
– У твоего Миши – горячее и большое, – откликнулась Анна. По ее губам скользнула улыбка, она скрыла ее, подняв веер из карт к лицу.
– Девочки! – воскликнула Софья и бросила быстрый взгляд на меня. – Давайте играть. Время – деньги! Припозднимся, мне придется брать машину.
– А мы и так играем, – Елена вставила сигарету в мундштук, – сердечками, пробитыми пичками.
– О боже! – Софья щелкнула ногтем по своим открытым картам и откинулась на спинку стула.
– Я не играю сердечками, как и сегодня. Сердечки остаются у других.
Реплика Анны прозвучала иронично. Я видела ее столько раз, но мне никогда не приходило в голову, что у Елены с ней могут быть отношения, выходящие за рамки просто дружеских. На семейных фотографиях Елена выглядела самой красивой и яркой женщиной, Анна и тогда казалась ничем не примечательной блондинкой. И как человек она была неинтересна, я хорошо ее узнала.
Я украдкой взглянула на Анну. Всегда блеклая, заурядная блондинка сейчас выглядела иначе. Ее осанка изменилась за несколько минут, глаза блестели, подбородок приподнят и снисходительная улыбка. Такая улыбка легко читается, даже если ее трудно заметить.
– И я о том же, – широко улыбнулась Елена. – Кому пички, а кому сердечки.
Анна забарабанила пальцами по столу. Игра могла не получиться, малый шлем в режиме настоящего времени всухую проигрывал воспоминаниям.
– Крой тузом! – раздражилась Софья. – Или привычка думать так и не стала привычкой?
– И ты, Брут? – Губы Анны капризно надулись.
Мне захотелось улыбнуться, я впервые видела ее кокетничающей со своим возрастом. Сегодня Анна прочно застряла в прошлом. И мне она не нравилась!
– Отличная идея! – воскликнула Елена. – А не охладить ли нам «Брют»?
– Охладить не помешает, – засмеялась Софья.
Три подруги рассмеялись весело и непринужденно. Я зааплодировала про себя.
Я осталась у Елены помочь и просто поболтать. Елена курила, стоя у кухонного окна. И я позавидовала ее фигуре. За ней не угнаться, хорошо бы сохранить то, что имею.
– Мой муж был мерзавцем, каких поискать, – не оборачиваясь, вдруг сказала она. – Знаешь, о чем я думала? Слава богу, умер. Наконец отдохну. Он любил очередную женщину как в первый раз, – она запнулась, и ее голос дрогнул, – и рассказывал мне об этом во всех подробностях…
Я промолчала. Иногда так лучше. Да и что я могу сказать? Все и так ясно. Мое первое знакомство с их семьей состоялось без отца Сережи. Он уходил из семьи, возвращался, снова уходил. И это стало его привычкой. Совсем необременительной для него. Его всегда прощали. Тоже необременительно. Сегодня его нет, а завтра, как ни чем не бывало, ужинает с семьей. Чувства кипят, но на лице улыбки.
– Я ему предложила оставить вещмешок с его тряпками в прихожей. Кто знает, когда за ним пришли бы… – она стряхнула пепел и произнесла сквозь зубы, – чувства!
Мне подумалось, что со дня смерти мужа прошел десяток лет, но для Елены это все еще в настоящем. Иначе бы ей было все равно.
– Знаешь, как он отреагировал? – спросила она. – Расхохотался. И тоже пошутил. Я для него – пунктир, все остальные – точки, и от меня он не уйдет. – Она усмехнулась. – Я тоже изменяла своему пунктиру, ставя точки. Делала аборт, даже два. Сейчас жалею. Была бы, может, дочка.
– Отчего вы не ушли? – спросила я и осеклась. Зачем спрашивать, если ответ известен.
– Любила, – медленно произнесла она и внезапно хрипло рассмеялась. – Любила старого, лысого пердуна!
Мы замолчали. Елена смотрела в темень за окном, забыв стряхнуть пепел. Серый рыхлый столбик упал на подоконник, она аккуратно собрала его салфеткой и сбросила в пепельницу.
– Я хочу дочку, – вдруг сказала я. – Очень.
– Рожай! – Елена резко развернулась ко мне. – Еще не поздно. Сережка не такой. Плохой пример учит. Отца он невзлюбил и стал моим хорошим другом.
– Мне почти сорок, – вздохнула я.
– Глупости! – Елена обняла меня. – Вместе будем нянчить двух зайцев сразу. Твою и мою мечту. Давай?!
Мы переглянулись и рассмеялись.
Мне с Еленой легко. Я люблю свою свекровь. Она моя кровь через мужа.
Я надевала туфли, Елена принесла мне ажурную брошь в подарок. Золотую гроздь, сердоликовые ягоды уже созрели, хризопразовая завязь зеленела молочным соком, а на веточке сверкали капли бриллиантовой росы.
– Бери, – сказала она. – Не слишком дорогая, но сделана на заказ. Таких ни у кого не встретишь.
– Вы меня задарили, – смутилась я.
– Мой муж просил прощения, оформляя его ювелирными изделиями. Я была самая дорогая женщина из нашего круга. И вышло так, что часто оказалось много лучше, чем редко!
Она засмеялась, я тоже. Но смешно мне почему-то не было.
Лиза
Апрель привел за собой жару и устроил солнцепек на нашем балконном каньоне. Мишка перетащил туда кровать со смешными никелированными шарами и старый матрас. «Насовсем переехал на свою аэродинамическую улицу, – сказал он. – Буду здесь спать». А мне пришлось повесить плотные шторы и приклеить на оконное стекло желтый треугольник с черным черепом. Мишка заглянул в мое окно и вытаращил глаза.
– Кого я вижу? – засмеялся он. – Конан Дойл!