Дочь палача и черный монах Пётч Оливер

Действующие лица

Якоб Куизль – палач Шонгау

Симон Фронвизер – сын городского лекаря

Магдалена Куизль – дочь палача

Анна Мария Куизль – жена палача

Георг и Барбара Куизль (близнецы) – младшие дети Якоба и Анны Марии

Горожане

Бонифаций Фронвизер – городской лекарь

Бенедикта Коппмейер – купчиха из Ландсберга

Марта Штехлин – знахарка

Магда – экономка пасторского[1] дома при церкви Св. Лоренца в Альтенштадте

Абрахам Гедлер – пономарь церкви Св. Лоренца в Альтенштадте

Мария Шреефогль – жена городского советника

Франц Штрассер – трактирщик из Альтенштадта

Бальтазар Гемерле – плотник из Альтенштадта

Ганс Бертхольд – сын шонгауского пекаря

Себастьян Земер – сын первого бургомистра

Городской совет

Иоганн Лехнер – судебный секретарь

Карл Земер – первый бургомистр и хозяин трактира «У золотой звезды»

Маттиас Хольцхофер – второй бургомистр

Якоб Шреефогль – владелец гончарной мастерской и член совета

Михаэль Бертхольд – пекарь и член совета

Жители Аугсбурга

Филипп Хартман – аугсбургский палач

Непомук Бирман – хозяин аптеки

Освальд Хайнмиллер – торговец

Леонард Вейер – торговец

Церковники

Андреас Коппмейер – священник церкви Св. Лоренца в Альтенштадте

Элиаз Циглер – священник базилики Св. Михаила в Альтенштадте

Августин Боненмайр – настоятель монастыря ордена премонстрантов в Штайнгадене

Михаэль Пискатор – пастор августинского канонического монастыря в Роттенбухе

Бернард Геринг – настоятель бенедиктинского монастыря в Вессобрунне

Монахи

Брат Якобус, брат Авенариус, брат Натанаэль

Пролог

«Удивительное всегда приятно. Доказательством этого служит то, что в рассказе все добавляют что-нибудь свое, думая этим доставить удовольствие слушателю».

Аристотель. «Поэтика»

Альтенштадт, близ Шонгау, в ночь с 17 на 18 января 1660 года от Рождества Христова

Священник Андреас Коппмейер вставил в зазор последний камень и замазал щели раствором извести. Он и предположить не мог, что жить ему осталось всего несколько часов.

Коппмейер вытер широкой ладонью пот со лба, прислонился к холодной влажной стене позади себя и обеспокоенно оглядел узкую витую лестницу с каменными ступенями. Уж не шевельнулось ли там что? Снова послышался скрип половых досок, словно кто-то крался поверху. Но, быть может, он и ошибался. Церковь Святого Лоренца была старой и источенной ветрами, доски могли растрескаться. Именно по этой причине здесь уже несколько недель трудились рабочие, которым поручили отремонтировать церковь, чтобы она в один прекрасный день не развалилась во время службы.

Снаружи бушевала январская вьюга, ветер обрушивался на стены и свистел в щелях между досками. Однако здесь, в крипте, священника бросало в холод вовсе не от стужи. Он плотнее закутался в рваную сутану, в последний раз оглядел для верности замурованный проход и стал подниматься по лестнице. Его шаги гулко отдавались по стоптанным, покрытым изморозью ступеням. Ветер вдруг завыл еще громче, так что священник даже не услышал тихого скрипа на галерее. Скорее всего, показалось. Да и кто, ради всего святого, станет торчать в церкви в такой час. Перевалило далеко за полночь. Магда, его экономка, давно уже спала в домике рядом с церковью, а старый пономарь явится сюда только к шести часам.

Коппмейер преодолел последние ступеньки из крипты, и его могучее тело полностью загородило проход в подземелье. Ростом под два метра, словно медведь, а не человек, он олицетворял собою ветхозаветное божество, а разросшаяся борода и густые черные брови только усиливали впечатление. Когда Коппмейер, одетый в черное, стоял перед алтарем и низким недовольным голосом читал проповедь, прихожане от одного его вида дрожали в страхе перед Чистилищем.

Священник обхватил неподъемную надгробную плиту и, запыхтев, закрыл ею проход в крипту. Плита со скрежетом встала на свое место, так, словно ее никогда и не поднимали. Довольный собой, Коппмейер оценил проделанную работу и направился к выходу.

Он попытался распахнуть двери, однако перед порталом уже намело целые сугробы. Тогда Коппмейер уперся плечом в тяжелую дубовую створку и закряхтел от натуги. Когда дверь приоткрылась настолько, чтобы он смог в нее протиснуться, в лицо ему мелкими иглами тут же полетел снег. Священник прикрыл глаза и зашагал к дому.

До маленького домика идти нужно не более тридцати шагов, но Коппмейеру они показались целой вечностью. Ветер рвал на нем сутану, и она развевалась, словно изодранное знамя. Сугробы доходили чуть ли не до пояса, и даже мужчина могучего телосложения преодолевал их с огромным трудом. Так, шаг за шагом пробираясь сквозь тьму и непогоду, он обдумывал события двухнедельной давности. Коппмейер был простым служителем Господа, но и он понимал, что находка его представляла собой нечто необычайное, такое, с чем он вовсе не желал связываться. Замуровать тот проход казалось лучшим выходом. И пусть другие, более могущественные и знающие люди решают, открывать его снова или нет. Быть может, и не следовало отправлять письмо Бенедикте, но он не раз уже доверялся своей младшей сестре. Для женщины она была невероятно умна и начитанна, и Андреас частенько испрашивал у нее совета. Конечно, она и теперь подскажет ему верное решение.

Внезапно Коппмейер прервал свои размышления. Краем глаза он уловил движение за кучей досок возле дома. Прищурился и прикрыл ладонью глаза от снегопада. Но было слишком темно, снег валил хлопьями, и разглядеть ничего не удалось. Священник пожал плечами и отвернулся. Видимо, какая-нибудь лиса пытается пробраться в курятник, подумал он. Или птица ищет укрытия от непогоды.

Наконец Коппмейер добрался до крылечка. У входа, с южной стороны, снега намело не так много. Он распахнул дверь, протиснул свое могучее тело в переднюю и задвинул засов. Тут же воцарилась благословенная тишина, вьюга теперь казалась очень и очень далекой. В открытом очаге еще тлели угли, и от них расходилось приятное тепло. Лестница перед входом вела в спальню экономки. Священник шагнул вправо и двинулся в общую комнату, чтобы через нее пройти в свою каморку.

Он приоткрыл дверь, и его обдало сладким маслянистым запахом. Когда Коппмейер понял, откуда исходил тот запах, рот его тут же наполнился слюной. На столе посреди общей комнаты стоял горшочек, доверху наполненный свежеиспеченными пончиками. Андреас подошел ближе и легонько потрогал один из них. Лакомство даже еще не остыло.

Священник широко улыбнулся. Умница Магда, как всегда, обо всем позаботилась. Он предупредил ее, что задержится сегодня в церкви допоздна, чтобы лично заняться ремонтными работами. Андреас предусмотрительно прихватил с собой буханку хлеба и кувшин вина, однако экономка знала, что здоровяк вроде Коппмейера долго на этом не протянет. Потому она напекла ему пончиков, и вот они томились тут в ожидании своего избавителя!

Коппмейер зажег свечу от углей в очаге и уселся за стол, с радостью отметив, что пончики были густо намазаны медом. Пододвинул горшочек к себе поближе, взял одну из теплых булочек и с наслаждением откусил.

Вкус был восхитительный.

Священник медленно жевал и чувствовал, как в него возвращается тепло. Вскоре он расправился с первым пончиком и потянулся за следующим. Разломал мягкое тесто на кусочки и один за другим затолкал их в рот. В какой-то миг он почувствовал неприятный привкус, но сладкий мед его тут же перебил.

После шестого пончика Коппмейер все-таки сдался. Он в последний раз заглянул в горшочек – на дне еще оставались две булочки. Священник тяжело вздохнул, погладил себя по животу и понял, что переел. Затем направился в свою каморку, где сразу же забылся глубоким сном.

Боль дала о себе знать легкой дурнотой перед самым рассветом. Проклиная про себя свое обжорство, Коппмейер вознес молитву к Господу, прекрасно понимая, что чревоугодие относится к семи смертным грехам. Не исключено, что Магда заготовила тот горшочек на несколько дней. Но ведь пончики были такими вкусными! Что ж, божья кара в виде рвоты и резей в животе не заставила себя ждать. А нечего было объедаться посреди ночи! Вот и поделом…

Для таких вот случаев Коппмейер всегда держал наготове ночной горшок. Только священник собрался встать с кровати и облегчиться, как боли в животе усилились. Все тело словно пронзило иглами, Андреас захрипел и ухватился за край кровати. Потом он поднялся и, постанывая, заковылял в общую комнату. Там на столе стоял кувшин с холодной водой. Священник схватил его и осушил одним глотком, надеясь таким образом унять боль.

Он вернулся в свою комнату, как вдруг внутренности его пронзила такая боль, какую ему до сих пор не доводилось терпеть. Коппмейер попытался закричать, но из горла вырвался лишь хрип. Язык распух, превратившись в мясистый комок, и перекрыл гортань. Священник рухнул на колени, глотку обожгло нестерпимым пламенем. Его вырвало чем-то вязким, но боль так и не отступила. Она, наоборот, усилилась, так что Коппмейер лишь заползал по полу на четвереньках, словно побитый пес. Ноги внезапно отказались ему повиноваться. Он силился хотя бы шепотом позвать экономку, голосовые связки давно уже выжгло огнем.

Постепенно до него стало доходить, что все это не было обычными коликами и терзали они его вовсе не оттого, что Магда передержала молоко. Коппмейер чувствовал приближение смерти. Он растянулся на полу и приготовился умереть.

Пережив несколько минут страха и отчаяния, священник принял решение. Из последних сил он подполз к входной двери и толкнул ее. Снова на него обрушилась вчерашняя вьюга, лицо обдало холодом и ледяными иглами. Ветер завывал, словно в насмешку над священником.

Тем же путем, что и вчера, Коппмейер двинулся на четвереньках в сторону церкви. Местами еще сохранились его давешние следы. Временами боль становилась нестерпимой, и Андреасу то и дело приходилось останавливаться и ложиться. Снег забился в одежду, а руки смерзлись в бесформенные комья. Священник потерял всякий счет времени. В мыслях его кружилась единственная цель: нужно добраться до церкви!

Наконец он уперся головой в стену. Первые несколько секунд сомневался, но потом сообразил, что добрался до портала церкви. Из последних сил Коппмейер просунул в щель обмороженные культи, которые некогда были его руками, и открыл двери. Внутри он не смог ползти даже на четвереньках, ноги больше не держали его массивное тело. Последние метры пришлось ползти на животе. Во внутренностях его разыгралась ожесточенная борьба. Он чувствовал, как органы его отказывали один за другим.

Священник дополз до плиты над криптой и провел рукой по женскому изображению под собой. Он гладил ее истертый образ, словно любимую, и в конце концов прижался щекой к ее лицу. Все тело, начиная от ног, сковал паралич. Прежде чем онемели руки, Коппмейер начертил ногтем указательного пальца круг по слою инея на плите. Затем силы покинули его могучее тело, и Андреас съежился на полу. Он еще пытался приподнять голову, но что-то ее удерживало.

Последнее, что почувствовал священник, это как его борода, правое ухо и кожа на лице стали постепенно примерзать к камню. Андреас Коппмейер затих, и тело его начало медленно остывать.

1

Симон Фронвизер пробирался сквозь снег по дороге на Альтенштадт и проклинал свою профессию. В такой трескучий мороз крестьяне, слуги и ремесленники и даже шлюхи с нищими сидели в тепле. Один только он, городской лекарь, непременно должен тащиться к больным!

Симон надел поверх сюртука шерстяной плащ и натянул на руки меховые перчатки, но все равно продрог до самых костей. Под воротник и в сапоги забились комья снега и льдинки – и теперь таяли, растекаясь холодными ручейками. Фронвизер глянул вниз и увидел на левом сапоге новую дырку. Из нее торчал большой палец, красный от холода. Лекарь стиснул зубы. Чтобы в самый разгар зимы сапоги так его подвели! А он уже потратил скопленные деньги на новые ренгравы[2]. Но ведь они просто необходимы. Лучше палец себе отморозить, чем упустить последние веяния французской моды. Даже в таком богом забытом баварском городишке, как Шонгау, он умудрялся следить за модой.

Симон снова устремил взгляд на дорогу. Снег прекратился совсем недавно, и в эти ранние часы осиротевшие поля и леса вокруг города сковало пронизывающим холодом. Узкую тропинку, протоптанную посередине тракта, покрывал наст, ломающийся под ногами. С веток свисали сосульки, деревья сгибались под тяжестью снега. Сучья то и дело ломались или с шумом стряхивали с себя тяжелый груз. Превосходно подстриженная бородка и длинные волосы Симона покрылись инеем. Лекарь потрогал брови – они тоже заледенели. Он снова громко выругался. Это, наверное, самый холодный день в году, будь он проклят, и именно сегодня по милости отца ему пришлось тащиться в Альтенштадт! И все это ради какого-то больного пастора…

Симон уже догадывался, что случилось с толстым Коппмейером. Обожрался, как обычно, и лежит теперь в кровати, мучается от несварения и ждет чая из липовых листьев! Как будто экономка Магда не могла его сварить… Хотя, возможно, господин священник снова подхватил что-нибудь от одной из деревенских шлюх. Магда теперь на него дулась, а Симону все это расхлебывать.

Под утро к ним домой постучался Абрахам Гедлер, пономарь церкви Святого Лоренца в Альтенштадте. Он был немногословен и необычайно бледен. Сказал только, что пастору нездоровится и что господина доктора там очень ждут. А потом без лишних объяснений побежал по сугробам обратно в Альтенштадт.

Симон, как обычно, в это время еще лежал в кровати. Голова гудела после токайского вина, выпитого вчера в трактире «У золотой звезды». Однако отец поднял его, осыпая отборной бранью, и без завтрака отправил в дорогу.

Симон в очередной раз провалился по пояс в сугроб, и пришлось приложить немало усилий, чтобы выбраться оттуда. Несмотря на пронизывающий холод, лицо его покрылось испариной. Он вытянул из снега правую ногу и при этом чуть не потерял сапог. Криво усмехнулся. Случись такое, придется ему самого себя лечить. Симон покачал головой. Отправляться в Альтенштадт в такую погоду казалось безумием. Но что ему оставалось делать? Его отец, городской лекарь Бонифаций Фронвизер, лечил от подагры богатого советника, цирюльник сам слег с тифом, а отправлять в Альтенштадт палача – так отец лучше палец себе отгрызет. Вот он и послал своего непутевого сына…

Тощий пономарь дожидался Симона у входа в церквушку, которая стояла на возвышении в стороне от остальных домов. Лицо у Гедлера было белее снега вокруг, под глазами запали круги, и он весь дрожал. У Симона промелькнула мысль, что помощь, скорее всего, потребуется самому Гедлеру, а вовсе не священнику. Вид у пономаря был такой, словно он не спал несколько ночей кряду.

– Ну, Гедлер, – бодро заговорил Симон. – Что там с господином священником? Снова заворот кишок? Или запор? Поверь, клизма творит чудеса. Вам надо было попробовать.

Он торопливо зашагал в сторону пасторского дома, однако пономарь придержал его и молча показал на церковь.

– Он что, внутри? – изумленно спросил Симон. – В такой-то мороз? Чудом будет, если он там не замерз насмерть.

Молодой лекарь направился к церкви, но пономарь кашлянул за его спиной. Симон развернулся у самого входа.

– Что такое, Гедлер?

– Господин пастор…

Пономарь не смог договорить и безмолвно уставился в пол.

Поддавшись внезапному порыву, Фронвизер-младший толкнул тяжелую створку. Его тут же обдало ледяной свежестью. Воздух в церкви был холоднее, чем снаружи. Где-то хлопнуло окно.

Лекарь огляделся по сторонам. Вдоль стен до обветшалой галереи высились строительные леса. Судя по обрешетке под сводами, в ближайшем будущем следовало ждать нового дощатого потолка. По заднему фасаду вынули несколько оконных рам, и по главному нефу беспрестанно дул леденящий ветер. У Симона изо рта повалил пар, и клубы его словно гладили лекаря по лицу.

Священник Андреас Коппмейер лежал в глубине церковного зала, в нескольких шагах от алтаря. Он казался статуей, высеченной из ледяной глыбы. Побежденный белый великан, сраженный гневом Господним. Все его тело покрывал слой инея. Симон приблизился и осторожно коснулся заледенелой сутаны. Она была тверже камня. Даже раскрытые в агонии глаза покрылись ледяными кристаллами, что придавало облику священника сверхъестественный вид.

Симон в ужасе развернулся. Пономарь стоял с виноватым видом в дверях и мял в руках шапку.

– Так… он же мертвый! – воскликнул лекарь. – Почему ты ничего не сказал, когда приходил за мной?

– Мы… мы не хотели лишних хлопот, ваша честь, – промямлил Гедлер. – Подумали, что если расскажем про это в городе, то каждый ребенок прознает. И тогда все начнут болтать, и, наверное, церковь починить не…

– Вы? – переспросил Симон, сбитый с толку.

В тот же миг за спиной пономаря, громко всхлипывая, показалась экономка священника Магда. По внешности она, круглая, как бочонок, с толстыми заплывшими ногами, являла собою полную противоположность Гедлеру. Женщина утиралась огромным кружевным платком, и Симон едва ли мог разглядеть ее отечное зареванное лицо.

– Стыд, стыд-то какой! – причитала она. – Так вот человеку помирать, да еще господину священнику… Сколько ж я ему говорила, чтобы не объедался он до такой степени!

Пономарь кивнул, не оставляя в покое шапку.

– Объелся булочками, – пробормотал он. – Всего две штуки оставил. Пришел помолиться, тут его и скрутило.

– Булочками… – Симон почесал лоб.

По крайней мере, его опасения отчасти оправдались – с тем лишь отличием, что священник не заболел, а умер.

– А почему он тогда лежит здесь, а не дома в кровати? – вопрос он адресовал больше себе, нежели обращался к присутствующим.

– Говорю же, – пробормотал Гедлер, – он пожелал еще помолиться, прежде чем предстать перед Создателем.

– В такую-то погоду? – Симон недоверчиво покачал головой. – А можно мне дом посмотреть?

Пономарь пожал плечами и двинулся на улицу. Безутешная Магда последовала за ними, и они вместе прошли к соседнему строению. Магда не закрыла дверь, поэтому внутрь намело снега, который заскрипел под сапогами Симона. На столе перед печью стоял горшочек, в котором оставались два пончика, блестящие от масла. Румяные, величиной с ладонь, так и тянуло откусить кусочек. Хотя предшествующее лицезрение покойника и не располагало повышению аппетита, у Симона сразу потекли слюнки. Мододой человек вдруг вспомнил, что ушел из дома не позавтракав. Он даже потянулся к одной из булочек, но потом передумал. Все-таки пришел труп осматривать, а не на поминки…

Возле кровати священника лекарь прикинул последовательность последних его действий.

– Судя по всему, он встал, прошел на кухню, чтобы напиться воды. А потом здесь вот свалился, – он указал на осколки кувшина и вязкие пятна рвотных масс. В тесной комнате стоял едкий запах желчи и прокисшего молока.

– Но с чего бы ему вдруг отправляться потом в церковь? – пробормотал Симон. Поддавшись внезапному порыву, он повернулся к пономарю. – А что, кстати, Коппмейер делал вчера вечером?

– Он… был в церкви. Остался там до поздней ночи, – ответил Гедлер.

Магда закивала:

– Он даже кувшин с вином и буханку хлеба с собой взял. Думал, что задержится. Я когда спать ложилась, он так и не вернулся. А ближе к полуночи еще просыпалась, так в церкви и тогда свет горел.

– Ближе к полуночи? – переспросил Симон. – И для чего священнику прозябать в церкви в такое время?

– Он… он решил проверить, как отремонтировали своды алтаря, – сказал пономарь. – И вообще в последние пару недель он какой-то чудной был, наш пастор. Из церкви почти и не показывался, и это в такой-то мороз!

– Ни о чем другом и не помышлял, добрая душа, – перебила его Магда. – Здоровяк, настоящий медведь. Если уж брался за молот и зубило, так равного ему было не сыскать.

Симон поразмыслил. Такой холодной ночи, как вчера, он давно уже не мог припомнить. Именно поэтому строители пока не проводили в церкви никаких работ. И если кто-нибудь в такую вот ночь хватался за молоток и резец, то лишь по чертовски важной причине.

Позабыв про пономаря и экономку, он бросился обратно в церковь. Внутри все так же обмерзал труп священника. Только теперь Симон заметил, что тот лежал прямо на надгробной плите. Гравюра на ней изображала женщину, очень похожую на Деву Марию. Голову ее, словно нимбом, венчала написанная полукругом фраза.

Sic transit gloria mundi.

– Так проходит мирская слава… – пробормотал Симон. – Воистину.

Не раз он встречал эту надпись. Ее часто выводили на надгробных плитах, и еще в Древнем Риме существовал обычай, по которому раб шептал эти слова вслед победоносному полководцу, когда тот с триумфом шествовал по городу. Ничто не вечно на земле…

При этом выглядело все так, словно священник в последнем жесте своей правой руки хотел обратить внимание на надпись. Симон вздохнул. Умер ли Андреас Коппмейер, поддавшись лишь простому искушению плоти? Или же этим указующим жестом он стремился о чем-то сказать еще живущим?

Шум за спиной заставил его вздрогнуть. Это была Магда. Она приблизилась и с раскрытым ртом уставилась на обледенелый труп. Потом повернулась к лекарю. Женщина явно хотела что-то ему сказать, однако слова комом застряли у нее в горле.

– Что такое? – нетерпеливо спросил Симон.

– Те… два оставшихся пончика… – начала экономка.

– Что с ними не так?

– Они… намазаны медом.

Симон пожал плечами, встал и стряхнул снег с ладоней. Он собрался уходить, здесь ему делать больше нечего.

– Ну и?.. В «Звезде» их тоже мажут медом. Очень, между прочим, вкусно. Ты оттуда этому научилась?

– Но… я их медом не намазывала.

На краткий миг у Симона возникло чувство, будто земля ушла у него из-под ног. Ему показалось, он ослышался.

– Не… не мазала их медом?

Экономка покачала головой.

– У нас мед кончился. Я на будущей неделе собиралась купить еще горшочек. Потому в этот раз я испекла их без меда. Понятия не имею, кто его туда намазал. Но уж точно не я.

Симон оглянулся на околевшего священника, а потом осторожно осмотрелся по сторонам. Откуда-то потянуло сквозняком, и лекаря обдало холодом. Внезапно он почувствовал, что кто-то за ним наблюдает. Он бросился вон из церкви и потащил за собой Магду. Ветер рвал его плащ, словно хотел удержать.

Когда они наконец оказались за дверью, Симон обхватил побледневшую экономку за плечи и посмотрел ей в глаза.

– Послушай меня. Еще раз отправь Гедлера в Шонгау, – тихо проговорил он. – Пускай приведет палача.

– Палача? – прохрипела Магда. Лицо ее стало еще белее. – Но зачем?

– Поверь, если сейчас нам и может кто-то помочь, так это он, – прошептал Симон. – А теперь не спрашивай, беги!

Он легонько подтолкнул Магду, а потом налег на тяжелые створки. Когда те с громким скрипом закрылись, Симон проворно повернул ключ в замочной скважине и спрятал его в кармане. Только теперь он почувствовал себя в относительной безопасности.

Сам дьявол проник в церковь, и справиться с ним мог только палач.

Некоторое время спустя Симон сидел в продуваемом всеми ветрами доме пастора, жевал хлебную корку и угрюмо прихлебывал чай из липовых листьев, который приготовила ему Магда. Вообще-то высушенные листья предназначались священнику, но теперь они ему были без надобности. Бурого цвета отвар напоминал о болезнях и вызывал сухость во рту.

Симон глотнул горячего варева и вздохнул. Он остался один. Пономарь отправился в Шонгау за палачом, а Магда пошла в деревню, чтобы сообщить ужасную весть. С тем, что священник объелся до смерти, она еще могла смириться, а вот то, что его отравили, явно в ее голове не укладывалось. Народ наверняка уже вовсю болтал об отравительницах и происках дьявола. Лекарь покачал головой. С какой радостью он сейчас вместо чая выпил бы чашку крепкого кофе! Но мешочек с мелкими зернами Симон держал дома, бережно храня его в сундуке. Последний раз он покупал кофе на аугсбургской ярмарке, и запасы эти почти истощились. Следовало его поберечь, ведь кофе был напитком редким и дорогим. Торговцы из Константинополя или даже более далеких стран привозили его не так уж часто. Симону нравилась ароматная горечь этого напитка, который прояснял мысли. С ним лекарь мог разобраться в самых запутанных ситуациях. И вот теперь чашка кофе была ему просто жизненно необходима.

За окном послышался шум, и Симон вздрогнул. Что-то щелкнуло и заскрипело, словно медленно открылись ворота на ржавых петлях. Симон прокрался к двери, приоткрыл ее и выглянул на улицу. Снаружи никого не было. Он хотел уже вернуться к столу, но взгляд его скользнул вниз, и лекарь с ужасом уставился на свежие следы, которые вели по снегу к церкви. Он проследил их путь до самого портала.

Широкие створки были приоткрыты.

Симон выругался. Он похлопал себя по карману – ключ от церкви лежал на месте. Но как, черт побери?..

Он стал лихорадочно осматривать комнату в поисках пригодного оружия. Взгляд его упал на мясницкий нож возле очага. Симон схватился за холодную рукоять, взвесил клинок в руке и вышел на улицу.

Следы, несомненно, принадлежали крупному человеку. Они шли напрямую от аллеи к церкви. Бесшумно ступая по снегу и, словно саблю, держа перед собой нож, Симон пробрался к порталу. Снаружи тьма в церкви казалась непроницаемой. Лекарь собрал все свое мужество и вошел внутрь.

В глубине зала лежал никем нетронутый пастор. С распятия над алтарем истекающий кровью Иисус устремил на Симона полный упрека взгляд. В нишах по обе стороны стояли резные фигурки мучеников, скорченных в предсмертной агонии. То были воплощения замученных и жестоко убитых святых. Например, святой Себастьян слева от Симона, пронзенный шестью арбалетными болтами.

Строительные леса, что высились до самой галереи, покрывал иней. Симон шагнул вперед, и вдруг рядом кто-то громко сплюнул. Выставив перед собой нож, лекарь стал лихорадочно озираться и вглядываться в тени, которые отбрасывали на стены святые мученики.

– Убери нож, пока не порезался, лекарь, – раздался откуда-то голос. – И прекрати красться по церкви, как вор. Иначе повешу тебя за расхищение церковного имущества.

Голос, судя по всему, доносился откуда-то с галереи. Симон поднял взгляд и за обветшалой балюстрадой увидел высокого, закутанного в плащ человека. Он пыхтел длинной трубкой и временами выпускал облачка дыма. Лицо его заросло бородой, он поднял воротник и надвинул на лицо широкополую шляпу, так что виднелся лишь кончик огромного крючковатого носа, а из-под полей шляпы сияли живым блеском глаза, насмешливый взгляд которых устремлен был на Симона.

– Господи, Куизль! – облегченно воскликнул Симон. – Ну и нагнали же вы на меня страху!

– В следующий раз, когда будешь красться где-нибудь, наверх не забывай поглядывать, – проворчал палач и стал спускаться вниз. – Иначе убийца твой прыгнет тебе на хребет, и поминай как звали нашего ученого лекаря.

Спустившись вниз, Якоб Куизль стряхнул известь с изодранного плаща, недовольно высморкался и ткнул трубкой в сторону мертвого священника.

– Жирный пастор, который ужрался до смерти… И ради этого ты послал за мной? Я палач и живодер, в мои обязанности входит убирать дохлую скотину, а вот мертвые священники меня не касаются.

– По-моему, его отравили, – тихо проговорил Симон.

Палач присвистнул сквозь зубы.

– Отравили? И ты решил, что я скажу тебе, каким ядом?

Симон кивнул. Палач Шонгау далеко за пределами города прослыл мастером своего дела, и не только по части казней, но также в искусстве врачевания и приготовления отваров. Шла ли речь о настойке из спорыньи и руты против нежелательной беременности, о нескольких пилюлях от запора или снотворном из мака и валерианы – простой народ с любой болячкой охотнее шел к палачу, нежели к лекарю. Палач и брал дешевле, и средства его действительно помогали. Симон довольно часто испрашивал его совета, когда дело касалось лекарств или непонятного заболевания, – к величайшему возмущению своего отца.

– Может, посмотрите на него поближе? – спросил Симон и указал на околевшего священника. – Вдруг удастся узнать что-нибудь про убийцу.

Куизль пожал плечами.

– Не знаю, что из этого должно получиться. Но коли на то пошло и раз уж я все равно здесь… – Он сделал затяжку и с любопытством взглянул на труп. Потом наклонился и стал внимательно изучать тело священника. – Ни крови, ни следов удушения. И никаких признаков борьбы, – пробормотал он и провел рукой по заледенелой одежде Коппмейера, на которой обнаружились остатки рвотных масс. – А с чего ты взял, что его отравили?

Симон прокашлялся.

– Пончики… – начал он.

– Пончики? – Куизль вопросительно поднял густые брови.

Лекарь пожал плечами и вкратце рассказал палачу все, что узнал от Магды и Гедлера.

– Лучше бы нам сейчас сходить в пасторский дом, – сказал он в заключение и направился к выходу. – Может, я что-нибудь недоглядел.

Когда они вышли за двери, Симон покосился на палача и спросил:

– А как вы вообще попали в церковь? Я-то думал, что ключ только у…

Куизль усмехнулся и показал лекарю длинный загнутый гвоздь.

– Эти двери в церквях только болван не откроет. Неудивительно, что их обворовывают по всей округе. Вообще не пойму, зачем эти святоши их запирают.

В доме Симон провел палача в общую комнату и показал на два оставшихся пончика и рвоту на полу.

– Их тут было, наверное, с полдюжины, – сказал лекарь. – Все намазаны медом. Хотя Магда утверждает, что ничего не мазала.

Куизль осторожно отломил кусочек теста и стал его нюхать; при этом он закрыл глаза, а ноздри его шевелились, как у лошади. Выглядело все так, словно он этот кусочек хотел втянуть носом. Наконец Якоб отложил его в сторону, опустился на колени и принялся нюхать рвотные массы на полу. Симон почувствовал, что ему становится дурно. В комнате стоял едкий запах уксуса, дыма и разложения. И чего-то еще, что лекарь не мог распознать.

– Что… что вы там нашли? – спросил он.

Палач выпрямился.

– Он меня до сих пор никогда не подводил, – сказал он и коснулся своего крючковатого носа. – Я тебе любую самую мелкую болячку вынюхаю из загаженного ночного горшка. А эта вот лужа пахнет смертью. Тесто – тоже.

Куизль снова взял кусок булочки и покрошил его в ладони.

– Отрава в меде, – пробормотал он через некоторое время. – Пахнет… – Он поднес тесто к носу и наконец улыбнулся. – Мышиной мочой. Как я и предполагал.

– Мышиной мочой? – растерянно спросил Симон.

Куизль кивнул.

– Так пахнет болиголов. Самое ядовитое растение в наших краях. Паралич медленно расползается от ног и выше, пока не дойдет до сердца. Можешь даже почувствовать приход смерти.

Симон с отвращением встряхнул головой.

– И кому такое на ум только могло прийти! Никто из деревни до такого не додумался бы, так? Какой-нибудь завистливый мастеровой просто пристукнул бы Коппмейера дубинкой. Но чтобы это…

Погруженный в раздумья, Куизль пожевал потухшую трубку, потом резко развернулся и направился к выходу.

– Вы куда? – крикнул ему вслед Симон.

– Еще раз хорошенько погляжу на пастора, – проворчал он уже снаружи. – Что-то тут не сходится.

Симон невольно усмехнулся. Палач попробовал крови. Достаточно было лишь небольшого толчка, и мысль его начинала работать безотказно, как нюрнбергский часовой механизм.

Вернувшись в церковь, Куизль тщательнейшим образом осмотрел священника. Стараясь не задевать его, обошел труп вокруг, словно желал подробно оглядеть положение тела. Андреас Коппмейер все так же покоился на надгробной плите с изображенным ликом Богоматери, на которой его нашли утром. Пастор скорчился на полу, так что виден был только его профиль. Волосы его побелели от инея, а лицо цветом стало напоминать замороженного карпа. Левая рука лежала вдоль тела, а правой он, похоже, указывал на надпись над головой Богоматери.

– Sic transit gloria mundi, – пробормотал палач. – Так проходит мирская слава…

– Он даже обвел надпись. Вот, посмотрите! – сказал Симон и указал на неровные линии вокруг изречения. Круг был прерывистый, словно Коппмейер нацарапал его на льду из последних сил. – Он совершенно ясно понимал, что ему приходит конец, – заключил лекарь. – Добряк Коппмейер всегда славился чувством юмора, в этом ему нельзя было отказать.

Куизль наклонился и провел рукой по изображению святой. Над головой ее лучился нимб.

– Одно меня настораживает, – пробормотал он. – Это ведь надгробная плита, так?

Симон кивнул:

– Таких полно по всей церкви. Почему вы спрашиваете?

– Сам посмотри, тупица, – палач обвел рукой все пространство церкви. – На других плитах тоже покойные нарисованы. Советники, рыцари, богатые женщины. Но здесь, без сомнения, изображена Дева Мария. Никто не осмелится пририсовать нимб простой смертной.

– Может, какой-нибудь святой дар? – высказал мысль Симон.

– Sic transit… – снова начал палач.

– Так проходит мирская слава, – нетерпеливо перебил его лекарь. – Это я знаю. Но вот как это связано с убийством?

– С убийством, может, и никак, а вот с тайником – вполне, – неожиданно ответил Куизль.

– Тайником?

– А ты разве не говорил, что священник, мол, всю прошлую ночь в церкви трудился?

– Да, но…

– Посмотри-ка на круг внимательнее, – пробормотал палач. – Ничего не бросается в глаза?

Симон склонился над рисунком и хорошенько присмотрелся. Его словно громом поразило.

– В круг же попали не все слова, – прохрипел он. – Только первые два…

– Sic transit, – сказал Куизль и ухмыльнулся. – Господин ученый лекарь, конечно, знает, что это значит.

– Проходит… через… – проговорил отстраненно Симон. И только потом до него дошло. – Через… плиту? – прошептал он и самому себе не поверил.

– Ее, конечно, придется сдвинуть.

Палач принялся стаскивать с плиты неподъемное тело Коппмейера. Он ухватил его за сутану и оттащил на несколько метров за алтарь.