Записки брюзги, или Какими мы (не) будем Губин Дмитрий

Когда игрушки не радуют

В стране, где экономика растет на восемь процентов в год, доходы – на двенадцать процентов, а спекулянты на недвижимости делают верные сорок, все больше людей убийственно быстро реализуют материальные желания. Про леденящую тоску, приходящую вослед, в России написаны уже, как минимум, один роман и одна статья. Вы ее сейчас и читаете.

Мой давний приятель, крупнейший гебраист, знаток еврейских инкунабул Сема Якерсон спросил тут меня, как правильно пить абсент. Чем поставил в тупик, ибо я, опалив локальным абсентным пожаром сахар на вилке, предпочитаю в отдельном стакане мирить полученную жженку с водой, а освобожденную емкость кувыркать кверху дном, просовывая снизу соломинку. Ну, и занюхивать затем. Однако есть тьма прочих способов, я же не абсентолог и не могу, например, с ходу сказать, приготовляется полынный напиток посредством дистилляции или мацерации, является ли крепость в 74 градуса предельной, и точно ли (и на что конкретно) вдохновляла La Fee Verte, Зеленая Фея абсента, Верлена и Рембо.

Однако и сказанного хватило, чтобы Якерсон посмотрел на меня так, что я замолчал и уткнулся глазами в написанную им «Еврейскую средневековую книгу. Кодикологические, палеографические и книговедческие аспекты» и возрадовался почерпнутому из нее факту, что жизнедеятельность книгоиздателей братьев Нахмиасов с 1493 по 1505 год до сих пор не ясна – и, следовательно, исследователям есть на что класть свои жизни.

О Сема! Собственно, благодаря ему (и отчасти – действию входящего в состав абсента психоактивного туйона) мне очевидно то, что было не ясно миру еще лет пятнадцать назад. Тогда ведь действительно не было еще ясно, что мы не просто переходим от потребления товаров к потреблению стилей жизни. Новый тип потребления размыл, сокрушил, разрушил границу между материальным и духовным, низким и высоким, ибо потребление стало и наукой, и культурой, и чертом в ступе инфрастуктуры. Потребление вообще приобрело все внешние признаки жизни души. И теперь попробуйте, например, популярно объяснить, почему орнаменталисгика у этрусков – тема для диссертации и вообще высокая материя, а крепкие анисовые напитки – это потреблявство и пфффуй. Удастся?

Это раньше книжный червь, пыльный сухарь, поглядывал свысока на фарцу, а фарца, хоть и отвечала тем же, от осознания второсортности ужиралась водкою под оливье. Теперь, господа, мы знаем, что в мире музеев водки больше, чем экспозиций, посвященных заселявшим в 1 тысячелетии до н. э. северо-запад Апеннин племенам. Кстати, и посетителей там погуще. Зачем и кому, спрашивается, ваша палеография нужна?

Я не издеваюсь и не преувеличиваю. Потребление скопировало даже такую черту внутренней жизни, как непрерывность развития. От простых моделей – к дорогим; от штамповки – к лимитированным сериям; новые коллекции – дважды в год; плюс ежемесячные журналы, открытые выставки и закрытые дегустации, – можно смело нырять: дна не будет.

То есть проблема наличия желаний при отсутствии возможностей в России закрыта. Тем более – при нашем экономическом метаболизме, когда год идет за три, и парнишка, вчера заправлявший 92-м бензином «девятку», сегодня, глядишь – выбирает между Golf и Passat. Да ладно машина – старый джентльменский набор, включающий также квартиру и дачу, на добывание которого гробили жизнь, удобряя родимую почву shit, blood & tears, у неленивых стал как-то сам собой образовываться до сорока, а то и до тридцати лет, причем без крови и дерьма. Хотя именно тут проявилась проблема, описанная в англо-саксонской культуре Палаником и Уэлшем и состоящая в том, что оставшуюся жизнь надо чем-то заполнять, но заполнять ее нечем, и купленные для елки игрушки не радуют, и обретенный, наконец, диван от Baxter мягко стелет, да жестко спать. У нас о том же написал Владимир Спектр в Face Control. Коли не читали, вот краткое содержание: герой повествует о невыносимой тоске гламура и потребительского бытия, признаваясь с одинаковым равнодушием как в своих добрых, так и дурных поступках, вследствие превосходства, быть может мнимого, основанного на знании того, что шестипроцентный абсент – безмазово, джинсы с рынка – отстой, a Bikkembergs – актуально. Герой мечется по клубам и жизни, нигде не находя счастья и страдая от боли.

Я тогда еще вел вечернее шоу на федеральном радио и модного романиста незамедлительно в студию притащил, надеясь, что он так же честно своим презрением к человечеству поделится в эфире, – и что человечество в своих звонках платит ему той же монетой. Я на эфире даже его защищал. До тех пор, пока участвующая в программе эксперт-психолог Бережковская не сказала примерно следующее. Что проблема героя – это проблема инфантильной личности, чьи запросы удовлетворены раньше, чем сформированы. Что от боли он даже не рефлексирует, ибо в его личности страданию не от чего отражаться. Что это вызывает к нему сочувствие, но не пробуждает любви. И что это есть плата за презрение к духовной части жизни, которая личность и формирует.

И, видимо, психолог Бережковская была в чем-то права, коли гость после эфира бежал, оставив в студии ключи от BMW.

Потом, правда, за ними вернулся…

Я хочу сказать даже не о том, что кризис реализованных желаний есть угроза нашему миру Но меня искренне пугает, что все, что нематериально, все, что касается чувств, все, что связано с культурой, и многое из того, что связано с образованием – у нас отдано на откуп тем, кто не сумел обустроить существовавшую прежде России страну и кто слишком мертв для России новой. И это наша, и только наша вина, что слово «духовный» сегодня пахнет, как совесть нации с просроченной датой употребления. И хотя давать советы по формированию личности – глупо, но еще глупее ее не формировать и не ухаживать за ней.

Поэтому замечу кротко, что неисследованность жизни еврейских книгопечатников братьев Нахмиасов, проживавших в Турции на рубеже XV и XVI веков, может оказаться для кого-то спасением. Как и наличие хотя бы одной книжной полки в хорошей, ухоженной, дизайнерской квартире.

Что же до абсента, то мы его в честь выхода книги с гебраистом Якерсоном вмазали просто из водочных рюмок. Якерсон, правда, добавлял кусок льда. Сидели на кухне, болтали до трех ночи, и было нам хорошо.

2004

В(б)ремя второй настоящей любви

Все дискуссии, как быть, когда влюбляется не мальчик, а муж, у которого жена и дети, начинаются с того, что универсальных советов нет. После чего и заканчиваются. Ответ про отсутствие универсальных советов типичен для дяденек, так и не выросших из коротких штанишек.

То, что пушистым цыпленком, нежным котенком сворачивается на груди и по ней же скребет – я про детскую, юношескую любовь – лет примерно с тридцати если и клюет в темя, то жареным петухом.

Кто, кто, скажи, придумал эту любовь? Скажи, зачем я жду звонка, зачем немые облака? Зачем я что-то там еще и плачу?

Симптоматика – та же, что и в первый раз: и слезы в ночи, и крышу уносит в страну Оз, и плющит, и колбасит, и растопыривает. Однако вторую любовь от первой отличают как минимум два обстоятельства. Первое: уже можно понять, насколько объект страсти подходит для совместной жизни (как говаривала моя студенческая знакомая: «Представь, сможешь ли жить с ней в общаге в одной комнате, а потом уж женись»). Второе: эту любовь совершенно не ждут.

И вот неожиданность любви, столь – прошу прощения за слово из дамских романов – прелестная в юных летах, оказывается для мужчин, обремененных семьей, корпоративными планами, банковским кредитом и дружбой с другими семьями, – совершенным убийцей.

Самые трусливые просто не верят, что оно случилось. Говорят: семья, говорят: обязательства, говорят: я приношу себя в жертву, – что, совокупно, маскирует трусость, банальный страх обнулить счет в жизни, в которой вполне могут быть и другая семья, и новые обязательства. Не отменяющие, кстати, прежних. Чем больше при этом ссылок на мораль и нравственность – тем больше трусости. Любовь – это не измена, которая почти всегда есть замена внутренних перемен внешними перестановками. Любовь – это лифт вне расписания, который переносит в другую реальность, дает возможность не изменить, а измениться, принять то, что ранее казалось невозможным и неприемлемым. И вот – делать вид, что лифт не за тобой? Ах, мы не такие, трамваи наши другие? Трусливейшие из трусливых обращаются за утешением к кому ни попадя, наитрусливейшие признаются женам: вот так, зайка моя, оно все получилось, и как же мне теперь после этого всего жить…

Что, спрашивается, должна ответить своему уроду зайка?

Те, кто посильнее, от неожиданности отдаются страсти так, что горит под ногами земля, а на голове – шапка, особенно, когда объект страсти годится в дочки, и все становится по фигу. Дискотеки, огни, все девочки-мальчики, и в башке только дятлом стучит, что больше такого не будет, так что к чему и на что оглядываться. И когда сук под дятлом обламывается, то вместе с ним летят в пропасть и новая любовь, и прежняя семья, и наш взрослый мальчик (дятел благополучно перелетает на другой сук). Я уважаю таких ребят. Им будет что вспомнить, перемены в них – необратимы. Но я не принимаю их решения в тридцать пять лет вести так, как будто им пятнадцать. Не потому, что после тридцати пяти что-то поздно. А потому, что во взрослой любви определяющее слово – «взрослый», и это не минус, а плюс.

Между трусостью и безбашенностью нет никакой золотой середины. Золотых середин вообще не существует, все их золото – самоварное. Что, разве середина – завести параллельную семью? Это выбор холодного рассудка, но любовь не признает компромиссов, и слава богу, что не признает. Она может завершиться либо браком, либо завершением любви.

Тьма выслушанных историй убедили меня в том, что у половины взрослых парней есть какой угодно опыт, кроме опыта чувств; похоже, что у взрослых мальчиков этого опыта остается даже меньше, чем когда мы влюблялись впервые; семейная жизнь расслабляет. И, умоляю, не надо стариковских пошлостей, что нельзя всех под одну гребенку. Можно. Потому что любовь – столь бескомпромиссное состояние, что не признает вариативности мнений, приватизируя истину в обход залоговых аукционов.

Так вот, если без компромиссов. У рухнувшего в любовь взрослого парня есть единственный выбор. Либо – создать новую семью, не принимая во внимание никакие условия существования семьи прежней. Про все нажитое совместно имущество, движимость и недвижимость – забыть. Никаких разборок и претензий. Прежней семье остается все, жизнь обнуляется, ты выходишь в поход налегке, а иначе – зачем нам поход?

Либо – переживать новую любовь тайно, понимая всю ее обреченность, но испивая сладкую горечь до дна. Именно тайно, хотя сила чувства обычно такова, что не удержать, и больше всего хочется тайной поделиться. Но делиться нельзя, потому что нельзя ни с кем делиться ответственностью за то, что твое, и только твое, и не может быть ничьим, кроме как твоим.

Нельзя приводить новую любовь в дом, созданный для и ради прежней любви. Нет сил не встречаться – снимай квартиру; нет денег снять – сиди дома. Потому что морально ли изменять – зависит от обстоятельств, но тратить на измену деньги из семейной кубышки – аморально всегда.

Нельзя знакомить с новой любовью тех, с кем дружишь семьями – почему они должны париться, принимая на себя чужую тайну, бремя недомолвок и конспирации?

Не надо резать кроликов в ванной, обедать в спальне и тащить тайную любовь туда, где есть шанс пересечься со знакомыми или, тем более, с собственными подрастающими детьми. Тайная любовь – утонченнейшая из отрад и острейшее из страданий. Но взрослость в том и состоит, чтобы понимать ход времени (страсть угасает) и знать, что обеспечение тайны – тоже работа, и не только души. Доблесть мужчины начинается, как минимум, с технологии мужского поведения. Хотя, полагаю, большинству это и так понятно.

Удачи, ребята. И, кстати, привет вашим женам.

2004

И действительно смерть придет

Мужчины удивительно мнительны. Закололо в боку (или, хуже, в паху) – ужас, конец, расплата. Хотя, кажется, пора понять, что муки смертельной болезни затем и даются, чтобы с радостью принимать избавление от мук. Но это когда еще будет, а пока для профилактики – парочка еще столь же утешительных замечаний.

В нежном возрасте 30+, когда соотнесение с миром вчерне завершено, мужчина переживает второе рождение. Он начинает интересоваться пластической хирургией, практической косметологией, узнает про дыхание по методу Бутейко, исключает из рациона соль и сахар и, как идиот, ищет на этикетке йогурта содержание жира. То есть в тех или иных формах пытается купить бессмертие – ибо очень, очень начинает бояться смерти. Весь мир гламура убеждает его, что сделка вполне возможна, стоит лишь правильно питаться, давать телу достаточную нагрузку и вовремя обращаться к толковому лекарю. Это действительно многим помогает, ибо процесс часто затягивает, заставляя забыть про результат: с кем не случалось.

Сам страх при этом редуцируется, замещается, вытесняется, однако не отменяется как страх.

Потому что настоящее рождение, будь оно вторым или третьим, – это всегда мордой о вопрос: «Неужели же я настоящий и действительно смерть придет?», – как Мандельштам писал про обретение ребенком сознания. А за этим вопросом следует неизбежное: «Что есть жизнь и что есть смерть?» То есть тот вопрос, от которого обычно отмахивались, как отмахиваются от пустых высоколобых бредней, и на который теперь, ввиду отсутствия высокого лба, чуть не лобком дается ответ: жизнь – это жизнь моего тела, а смерть – уничтожение моего тела. Что бы там ни писал Мандельштам про душу, а Пушкин – про лиру.

Все, вперед, за любые бабки бегом к бессмертию, сколько бы там ни стоили стволовые клетки или пересаживание семенников обезьяны.

Это – путь настоящих марксистов, со школы вызубривших дурацкую формулу про жизнь как существование белковых тел. Да, белковые тела существуют. И они умирают. Окисление, сгорание, распад протеина необратим. Свое (несомненно белковое) тело является, следовательно, и формой жизни, и ее содержанием. И попробуйте на это хоть что-нибудь возразить.

Кроме того, разве что Карл Маркс, написав в XIX веке про жизнь как существование белка, не мог ничего знать про заворачивающуюся жгутом спираль дезоксирибонуклеиновой кислоты, ДНК, содержащей всю необходимую информацию для синтеза нового белка. И, следовательно, не имел возможности задуматься: а что, собственно, важнее – белок как носитель информации или сама информация, спрятанная внутри белка? И нельзя ли, в таком случае, использовать другой носитель?

Я не умничаю, ребята. Я о том, что, начиная с некоторого возраста – а в своем развитии мужчина, коль не дурак, пробегает основные этапы развития человечества – должно приходить понимание, что главное в тебе отнюдь не тело; что жизнь – это обработка переданной тебе информации и передача ее дальше по списку.

Мы живы, пока обрабатывается обработанная нами информация, на чем бы она ни была зафиксирована: на бумаге, на которой отпечатан этот номер GQ, на жестком диске ноутбука, на котором я этот текст сейчас набираю, или в нейронах вашего мозга, который теперь обрабатывает то, что было написано мною и напечатано GQ.

Пушкин был банально, но неопровержимо прав со своей заветной лирой. А Дантес практически умер, ибо информации о нем сохранилось ровно столько, сколько можно уместить на кусочке свинца. Неправильный выбрал носитель товарищ. Понимаете, к чему я клоню?

Хотите бессмертия, сделайте так, чтобы информацию, которая составляет ваше уникальное ego, как максимум – хотели обрабатывать и перерабатывать, а как минимум – не могли уничтожить.

А если и это недостаточно ясно, то позвольте пример, который я обычно использую, болтая с младыми и незнакомыми, которые, правда, считают, что я играю с ними в слова. Но я-то серьезен.

Самый продвинутый на пути бессмертия парень – Кощей Бессмертный – был все-таки лохом.

Всю информацию о себе он держал во флэш-памяти – чем, спрашивается, еще могла быть пресловутая игла?

И вот он прятал иглу – в яйцо, яйцо – в утку, утку – в зайца, зайца – в сундук, сундук – на дуб и т. д. Пришел Иван, иглу сломал, конец Кощею.

Дурак: сделал бы backup – до сих пор был бы жив.

Так что бэкапьтесь, господа. Размножайтесь, клонируйтесь информационно.

С точки зрения вечности это вопрос действительно морали, а не науки и техники.

2004

Родня

Христос был ужасающий имморалист, если судить по оставшимся о его жизни запискам. Он ни в грош, ни в тридцать сребреников не ставил то, что все вокруг уважали: ни субботу, ни семью, ни родню. Нам пора перенять его опыт. А поскольку физически истреблять родню негуманно, ее имеет смысл перепозиционировать.

А вот еще: не разрешить ли нам однополые браки?

Общественная дискуссия (у нас – телезвезда Парфенов, у них – кандидат в президенты Керри) и т. д.

Друзья мои, дело не в сексе. Потому что завтра сочетаются узами две гетеросексуальных, но до ужаса одиноких старушки, которым выгоднее жить семьей, или два вполне молодых, но убежденных холостяка – и опять-таки вне темы, которая все еще вызывает в России «гы-гы».

Мы просто пришли к тому, к чему должны были прийти. Семья – больше не союз для продолжения рода, а клуб по интересам. Род продолжается не биологически, а информационно. Приемные дети, изолированная жизнь в городах, низкая рождаемость, нацеленность на карьеру – вот черты новой цивилизации.

Понятие родни в прежнем смысле – умерло. Все эти кровные, родственные, однокоренные связи отыграли свое на уровне общины, битвы за мамонта и урожай, когда сведения о мотыжении и сноповязании только и сохранялись, что при биологической передаче: там, яйцеклетки-сперматозоиды, дюжина детишек, кто-нит да выживет, и отцовскую мотыгу в руки возьмет.

Звоночек прозвенел, когда парень из Галилеи послал куда подальше своих единоутробных (ха! О девственности Марии…) сестер и братьев, ограничив возлюбленную родню учениками. Для него страховой полис кровной связи был явно просрочен. Враги человеку – его домашние. В какой заднице оказалось бы христианство, когда б Христос пекся о племянниках да качал на ноге внуков? И, кстати – я уже о наших днях – какое отношение родственные обязательства имеют к морали Христа?

Наши друзья, соавторы, сотворцы, сожители – вот возлюбленные сестры и братья наши. Тратить время на тетушку из Салехарда, с ее шумными разговорами, прокисшими блинчиками и девичьей страстью увидеть живого Баскова – преступление, времяубийство. И кто нам – наши биологические братья, сестры, родители, если единственный повод и мотив встречи с ними – «не прийти – обидятся»? Ах, им одиноко? Это – расплата за то, что не выстроили свой круг, как выстраиваем его мы – подчиняясь мозгу или чувству, но строя по личному плану. И кто нам реальные дети: те, кто наследует нашим генам – или нашим идеям?

Повторяю: родня, родственность, стадность в нашем урбанистском, постиндустриальном бытии потеряли смысл так же, как средневековые цеха в эпоху паровой машины. Понять это легко. Но принять в чистом виде так же непросто, как хлебнуть 96-процентного ректификата.

И этот консерватизм утешителен.

Преуспевающий человек в любом обществе – и особенно в нашем – обретает социальные обязательства (и, умоляю, без ухмылок. Да, я про помощь бедным, про charity shops, Армию спасения, пожертвования и т. д. Да, социальная успешность предполагает ответственность за окружение). И самое легкое, что преуспевающий человек может сделать – это откупиться от обязательств по переделке мира. Откупиться банально, деньгами, будь то налоги или благотворительность «вообще».

И не то чтобы это скверно (это лучше, чем ничего), но для продвинутых парней есть игра посерьезнее. Наша родня, наш племенной атавизм – это, как ни странно, идеальный полигон для отработки социальных идей. Легко вытаскивать из нищеты детей (благотворительный концерт. Рояль. Официанты разносят шампанское) – но попробуй оттуда ж вытащить двоюродного брата. Так, чтобы дальше он поднимался сам, чтобы не офигел от денег, не спился и не объявил тебя зажратым негодяем. Попробуй помочь пожилой тете превратить недвижимость в ренту, чтобы она не чувствовала себя ни обманутой, ни униженной. Попробуй, наконец, собственных сына, дочь из просто наследников (кстати, почему? Почему мы оставляем все им, если реально нам наследуют другие?!) – в союзника, в наперсника, в сообщника.

О, вот это задача. Наш круг крови, наш круг родства – благодатное поле для эксперимента, ибо здесь быстры и результат, и ответственность за него. И, кстати, богоданное поле: ведь это не наш, а нам выбор, сделанный там, наверху. Такие вот выпали жизнь и обязательства, такая предлагается игра.

Стыдно уходить в распасы.

2004

Трехпенсовая опера

Дихотомия русского стиля поведения за границей состоит в некоем купеческом кутеже с одновременным пониманием, что кутеж не совсем comme il faut. Дурен, однако ж, не разгул с попаленным баблом, а дурно то, что любой иной вариант поведения – допустим, рюкзачок за спину и вперед – нашими ребятами слабо представим в качестве стиля и тренда.

Я с марта живу в Лондоне, пишу свои вирши, живется легко. Приезжающим показываю рынок Camden, где тусуют фрики, и Eaton Square, где живет Абрамович. Мои знакомые – прогрессивные люди, они от Абрамовича в ужасе. Они говорят, что он закупил игроков для «Челси» на двести миллионов у.е. (что правда). Они говорят, эти деньги не отобьются никогда (наверное). Они говорят, что Абрамович тем самым испортил трансфертный рынок: мне предлагается идею поддержать как аборигену.

Не знаю, не знаю. Опыт подсказывает мне, что основная идея, питающая русских за рубежом – это идея исключительности, причем неважно, какой. Мы либо хуже других, либо лучше, но уж точно не такие, как все.

Все во мне против этого вопиет. Ну господи, вбухал Абрамович в «Роллс-Ройс» пятьдесят штук фунтов поверх стандартного пакета – так саудовские шейхи этих «ройсов» вообще в год по пятьдесят штук покупали. Ну, хвалятся наши напоказ, что ужинают у Гордона Рамзи – так местные ребятишки из Сити однажды отобедали на сорок три тысячи фунтов. Ну, хочет русский человек делать шоппинг непременно в Harrods – так и японцы туда идут косяком. И вообще, если Абрамович испортил трансфертный рынок, то это проблемы трансфертного рынка, а не Абрамовича.

Почему, собственно, мы должны стесняться того, что играем в потребление, как малые дети? Что, лучше сразу – в старички-скупердяи, похоронить с любимым гроссбухом? Да, The Sun или Daily Mail с сарказмом пишут о «Боинге-76?», заказанном Абрамовичем (триста шестьдесят мест в стандартной комплектации, прикуплен в дополнение к «Боингу-737» и двум вертолетам) и называют эту флотилию Chelski Air, но почему мы должны уважать эти газеты больше, чем «Московский комсомолец»?

Почему – почти ору я своим прогрессивным друзьям – мы вообще должны доверять вкусам англичан? Этих представителей самой безобразно одетой в мире нации? Страны худшего в мире общепита, где для обозначения хоть сколько-нибудь съедобного придуман термин organic food? Обладателям некачественного, микроскопического по габаритам и убийственно дорогого жилья? Это они – авторитеты? Это они учат нас не ковыряться в носу?!

Веди себя, как ведешь; мир – твой, и ты на него имеешь столько же прав, сколько и остальные! Почему я должен стесняться, что наши в Лондоне скупили треть Найтсбриджа, Белгравии и Челси, что взвинтили и без того безумные цены, что дали району возле Harrods прозвище Little Moscow, а всему Лондону – Moscow-upon-Thames?!

Но все же я не кричу.

Мешает пара обстоятельств. Первое состоит в том, что русский размах (и размер) есть следствие не столько финансового благополучия, сколько стремления доказать, подтвердить факт благополучия перед миром. Большинство наших транжир все еще не уверены, что нажили деньги по уму, совести и закону – и уж тем более не уверены, что смогли бы повторить успех при других обстоятельствах и в другой стране. И эта смутно ощущаемая неполноценность успеха требует заливать его деньгами, словно горе – водкой.

И второе: в своем консьюмеристском поведении русские редко осознают себя частью мира, Европы, другой страны, что подразумевает знание не только стиля, но и последствий его нарушения.

Те самые люди, что ругают Абрамовича, кривятся – «Ты еще на метро нас отправь!» – когда я советую добираться из Хитроу электричкой. Цены на игроков «Челси» не мешают им заказывать в ресторане вино по сорок долларов за бутылку, нимало не задаваясь вопросом, планировал ли я эти расходы и порушат ли они мой личный трансфертный рынок. О нет, они не скупердяи, они отваливают официантке лопатой сверх уже включенных в счет процентов, и они не слушают мой лепет про отсутствие наличных при наличии карты – они заплатят за меня, ведь это у нас здесь, в Англии, денег нет, а у них, в России – есть. То, что официанты после русских чаевых начинают суетиться исключительно вокруг русских, и то, что мне такое покровительство неприятно – нимало их не смущает.

Они ведут себя так всегда и везде. Они не хотят знать, что можно жить по-другому Для них лишь деньги есть символ успеха. Говорящие иное – стопудовые лохи. И я, если честно, больше с ними не спорю.

Они все равно не поверят, что в Лондоне можно классно жить и на три пенса. По будням ходить на блошиный рынок Портобелло, где меж антикварных рядов торгуют дешевой спаржей и сладкой картошкой-бататой. По выходным летать дискаунтером Ryanair на континент. По утрам бегать по Кенгсингтон-Гарденс с белками наперегонки. По ночам гонять с гиком и свистом в компании роллерблейдеров от Арки Веллингтона до собора Сент-Пол.

И понимать из своего прекрасного далека, что потребительский лозунг – создать в России миддл-класс и стать его частью – устарел, ибо не сулит никакой перспективы. Ведь средний класс – это просто идентификация по доходу и потреблению, и больше решительно ничего. Миддлы в России победили – ну, и что дальше?

Прогрессивным российским людям пора взять на вооружение другой лозунг – быть европейцем. То есть открыть мир, открыться миру и добавить к своей жизни еще одно измерение.

Act a European, be a European.

Присоединяйтесь, барон.

2004

Убить Versace

Непременная безупречность быта и вида российских прогрессивных людей плоха не потому, что новодел означает отсутствие истории, хотя бы и кредитной, а потому, что самостоятельно свой стиль прогрессивные люди устраивать не решаются. Все дано на откуп дизайнерам, консультантам, ребятам со стороны. Этот комплекс – сродни привычке секса в единственной миссионерской позиции. Раскрепощайтесь!

Если, товарищи, взять билет до города Лондона и прогуляться по Гайд-парку, то возле озера Серпантайн можно найти одноименную галерею из тех, что путеводители помечают как «рекомендуется; плохих выставок не бывает». Побродить по exhibition мексиканца Орозко (мячики в пакетиках, войлок на веревках) и услышать за спиной по-русски: «По-моему, нас дурят».

Идиотизм ситуации в том, что, с одной стороны, в общем, да, соглашаешься. А с другой, внутренне споришь: вы че, ребят, по Церетели загрустили?

Впрочем, о чем спор. Ребята правы. Пока родное искусство торчало на реалистической точке зрения и замерзания, Запад произвел техническую революцию: грянул век пара. Турбиной был Пикассо. Он первым поставил во главу угла не мастерство, а технологию. Он плохо рисовал. Загляните в его музей в Барселоне: хилый ужас этюдов. Поскольку в испанском реализме удача не светила, Пикассо уехал в прогрессивный Париж, где и представил результат применения не навыка, но идеи. Кубизм стал технологией, доступной любому: Пикассо или Брак – картинка одинакова. В середине века Уорхолл (кстати, отличный рисовальщик) сделал произведением искусства консервную банку: это попало в струю, и в искусство пришел тираж. А завершился век чередой инсталляций, где понятие мастерства отсутствует вообще. Не нужно уметь рисовать, чтобы завалить венецианскую пьяцца Сан-Марко скомканными газетами, среди которых, шурша, будут взлетать и садиться голуби. Не нужно знать композицию, чтобы слепить из глины тридцать пять тонн глазастых гуманоидов и уставить ими выставочный зал (моя колонка о морали? Да, о морали: сейчас)… Можно посреди зала поставить пустую раму: все, что попадет внутрь нее, мгновенно превратится в артефакт. Искусство пришло к тому, что все могут все. На этом же оно завершилось.

Можно расписывать фломастером черепа, или хоронить акулу в стеклянном гробу, или трахаться под видеозапись с собакой – если повезет, тебя признают. Поскольку о качестве говорить смешно (что считать мастерством в видеозоофилии?), успех зависит от куратора. Куратор – держатель бренда. Отлично, если тебя выставили в «Саатчи». Но и «Серпантайн» – тоже ничего. Вполне нормальный арт-рынок, впрочем, и без приставки «арт».

Вдохнуть в эту схему божью искру можно, только если ее к чертовой бабушке попалить. И соотечественник, отказывающий во внимании бренду «Серпантайн», для меня герой времени: контрреволюционер, белая гвардия, Георгий Победоносец, топчущий артефакт.

Как писали в романах эпохи искусства? «Взор его замутился»? Я прочувствованно обернулся: на ниспровергателе устоев были лаковые кроссовки от Yamamoto, на его подружке – джинсы с дырами от Prada (универмаг Harrods недалеко от Гайд-парка, на распродаже такие джинсы можно ухватить долларов за 150: хозяйке на заметку).

Это были, увы, не герои. То есть герои, но не мои.

Я не ругаю, я скорблю. Это был вызов моих соотечественников серому быту и философии буржуа. Штаны были в дырах – потому что обладатели имели всех, а от Prada – чтоб сомнений не возникло, не по бедности ли имеют.

Меня пугает не то, что приподнявшийся на деньгах российский папик хочет в квартире кожаный диван и хрустальную люстру, потребляя то, что каталог или архитектор впаривают ему как «вечно актуальную классику»: набор как набор. Меня пугает, что прогрессом в жизни считается другое потребление. И что искусство жизни – то самое, что теперь доступно всем по технологии – прогрессивными людьми отдано на откуп другим людям. Что Calvin Klein, что Versace – они давно не созидатели, а просто кураторы.

В принципе, выход есть.

В городе, в котором я пятый месяц живу, запредельная стоимость жилья, транспорта, ресторанов. Но все искупает запредельный дизайн – то есть то, во что перетекло умершее искусство. Лондонские прогрессивные молодые люди живут в районе с ржавыми рельсами, брандмауэрами и фабричными корпусами где-нибудь у эмигрантской Брик-лейн, снимают квартиру на пятерых и жрут всухомятку поганые треугольные сэндвичи. Но нужно видеть силу, с который они ломают асфальт, пробиваясь из своих подземелий. У них нет денег – только идеи и дешевые подручные материалы. Это они прикрутили для своих подружек к кедам 10-сантиметровые шпильки. Это они придумали не скрывать швы и торчащие нитки. Это от них пошло красить стены по кирпичу без штукатурки. Это они родили лондонские клубы с нулевым интерьером, но с безумной музыкой. Какая еще, на хрен, Прада? Если бы им потребовались действительно прогрессивные рваные джинсы, они бы расстреляли имеющиеся штаны на заднем дворе из револьвера, одолженного у знакомого драгдилера.

Придите на любой лондонский рынок. Из дешевых материалов, руками полулегальных швей здесь сотворены не столько вещи, сколы ко идеи: шарфы в дырочку, пиджаки с граффити и заплатами. Среди покупателей можно столкнуться с Вивьен Вествуд или Полом Смитом, пришедшими, как вампиры, на запах молодой крови.

Мораль? Бегите на распродажу, а то дизайнерские джинсы кончатся. Ничего не имею против них, но где те, кто оттиснет на майке «Who the fuck is Prada?»?

Ловите идею, пока Лондон не опередил.

2004

И не будет вам ренты на старости лет

Вера в то, что упорная работа сегодня принесет спокойную старость завтра, держится на экономической пирамиде. Когда пирамида рухнет, станет ясно, что старики и старухи заслужили свое разбитое корыто.

Пищеварительный звук старых столиц.

Вот автобус из свежеевропейской Варшавы, семьдесят шесть человек на борту, при каждом семьсот среднестатистических долларов, втягивается в лондонский пищевод, наловлю счастья и зарплат.

Хрюп.

Через пару недель шестьдесят из семидесяти шести окажутся на Виктория-стейшн, без пенни в кармане, в ожиданье отправки домой.

Сокращенье кишечника: переварили.

Вот девочки-мальчики, с чемоданчиками на колесах, слетаются в очередную School of English.

Они разделят на шестерых комнату ($400 в месяц за койку), будут подрабатывать официантами, но их английский никогда ни за что не будет таким, как у держателей прав, аборигенов.

Хрюп.

Мой однокурсник работает в Лондоне десять лет, но не может найти дорогу – смешно – в «Ковент-Гарден». Его дом в часе от города электричкой, после службы – сразу туда, он типичный компьютер. Квартира в Лондоне – это для тех, кто успел взять кредит лет пятнадцать назад. Новички цепляются за Ноттингемширы, Глостеширы, уползая с каждым годом все глубже: спрашивается, на фига приезжали? Средняя квартира с одной спальней в Лондоне – полмиллиона долларов (плюс ипотечный процент), средняя зарплата в Лондоне – пятьдесят тысяч долларов в год (минус налоги). Недвижимость дорожает в год процентов на двадцать – где же мы это встречали?..

И не надо про инвестиции, инфляцию и ставку рефинансирования.

Ваша инфляция, с моей точки зрения, есть не экономический, а социальный процесс, дающий преимущества не тем, кто лучше, а тем, кто раньше: как и в армии – старикам.

Энергичные, работоспособные мальчики и девочки пройдут – хрюп! – все дерьмо городского кишечника, нищеты и отчаяния, жизни в подвалах красных кварталов, прежде чем получат доступ к тому, что схвачено стариками – то есть когда станут стариками сами.

Сынок, почисти сапоги дедушке. Хрюп.

Рост цен на недвижимость и объем начального капитала гарантирует дедам превосходство, потому что в Лондоне, Москве и, наверное, уже в Варшаве цена покупки среднего рабочего мяса недостаточна для покупки этим мясом среднего уровня жизни.

Это экономика старых столиц, это строительство пирамиды; она неизбежно связана с моралью, охраняющей рантье. Старые общества говорят: «Не смейте!» – не смейте забывать учителей, не смейте не чтить память прошлого, не смейте не уважать нашу старость. Как будто остановка, отсутствие новой вышивки по канве жизни достойны уважения.

Если хотите жить – лично вы – забудьте про это дерьмо.

Старость нельзя уважать, ибо уважения заслуживает лишь действие или, точнее, его результат, старость же есть отсутствие изменений.

Уважать можно лишь тех, кто с возрастом не остановился, но и это не повод уступать место в метро.

Развал СССР был самым высокоморальным моментом в его истории, когда каждый бросил свой труд на весы мира и стал получать действительно по результату, – а не по стоянию в очереди. Прошлое перестало существовать. О, вот вам катарсис с пением ангелов: начни жить с нуля, доказывай себе, стране, веку, небу, что эта планета, время, страна – твои!

Уважение прошлого за то, что оно прошлое – глупость. Это как уважать Microsoft Word версии 1.0 и кричать, что апгрейд есть предательство предков. Тогда можно не созидать, жаловаться на болячки, рано сваливать на покой и эксплуатировать, эксплуатировать молодых, обеспечивающих приток ренты.

Однако пирамиды достигают потолка. В Лондоне, где я пишу эту колонку, уже говорят о подъеме пенсионного возраста до семидесяти или семидесяти пяти лет и о том, что нынешнее поколение европейских стариков будет последним поколением обеспеченных стариков. Следующих стукнет обломками пирамиды. Старики не желают работать, но молодые не в силах прокормить их.

Россия идет по тому же пути. Я, опять-таки, не про экономику. Просто сегодня возвышенный идеал российского тридцатилетнего городского парня из породы новейших русских – это не просто квартира, машина, дача и стабильный доход, но еще и рента «для покойной старости», то есть как минимум еще одна квартира или еще один гарантированный источник дохода, хотя бы и пенсионный фонд, хрюп-хрюп.

Все больше прогрессивных молодых людей будут класть жизни на этот священный алтарь. Но не факт, что им с него обломится. Рухнет рынок жилья, поднимется пенсионный возраст (а не поднимется – рухнут пенсионные фонды), в дряблый живот уткнется острый ножик Востока – пирамиды не бесконечны.

Вот почему жить ради будущей ренты – идиотизм. Не идиотизм – вкладываясь в ренту, полагать, что пожить на нее не придется.

Что тогда буду я? Кто буду тогда я? В чем моя функция в мире? Кого я люблю? Нуждаются ли во мне? От чего я действительно счастлив? Что я сделал из того, что никогда не делали до меня? Чем хотел бы заниматься?

О, вот вопросы! Игнорируемые активными, продвинутыми, зацикленными на бизнесе (и на деньгах) молодыми людьми, так уверенными, что придет их день ренты сродни бесконечному дню сурка – они оказываются так спасительны, когда понимаешь, что день не наступит.

Не заботься о том, чтобы умереть комфортно, живи; сгореть на работе – прикольно.

И пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

2004

Крупный план на среднем фоне

Уильям Сароян как-то написал: зачем глупцы вменяют себе в обязанность быть добрыми, если поделиться им нечем? Вот и я думаю: отчего успешные, обеспеченные, безупречные в своем поведении мужчины начинают страдать, если их жизнь лишена перца и уксуса? Зачем в своих замечательно сшитых костюмах лезут туда, куда впускают лишь нази и бози? Отчего ради приправ отвергают главное блюдо?

Как-то в летней (и, понятно, дивной) ночи за мной заехал мой друг, фотограф Miguel, по причине жизненной неприкаянности тратящий гонорары на спортивные мотоциклы. На умеренной скорости 150 км/ч мы подъехали к «Пирамиде» на Пушкинской площади.

Было около двух, вид у нас был еще тот.

Miguelito, затянутый в кожу, в мотосапогах, перчатках, шлем на руке, с гривастой мордочкой семнадцатилетнего лисенка (на самом деле ему двадцать четыре, но официанты всегда спрашивают паспорт) – и я, в белых чинос, соломенной шляпе, гавайке и сандалиях на босу ногу Плюс, разумеется, чудовище «Хонда», рвущее до сотни за пять секунд.

Поднимали глаза даже девушки, имеющие обыкновение в таких заведениях по ночам красиво скучать, читая Кундеру или Уэльбека до последней сигареты.

Через столик сидел мужчина в окружении двух спутниц, каждую из которых я бы с чистым сердцем записал себе разом в сестры, жены и деловые партнерши, если б уже не имел жены, сестры и привычки к индивидуальному творчеству. Мужчина был также неплох. Его летний костюм сделал бы честь Сэвил-роу. Живот давил на ремень не более чем пятью избыточными килограммами. Стрижечку «зачесом назад» легко было починить.

– Батяня, – зашептал на всю площадь Мигель, лелеющий образ подросткового максимализма, – ну почему иностранным луям достаются всегда такие классные телки?

– Он русский, – ответил я, прикидывая, что лет мужику точно не больше, чем мне, – и занимается нефтью. В любовницах у него лишь одна из подруг, и не по страсти, а потому что духу не хватило отказать. Семья в Москве. Сам большей частью в Сибири. Сейчас он девушек бросит и подойдет к нам.

– С твоим талантом на сказках бабло зарабатывать! – заорал Мигель так, что пара Кундер захлопнулись. – Он что, с дуба упал таких классных бабцов бросать?

– Он взыскует жизни, полной гламурного риска. У него кризис среднего возраста: хочет удрать из самим же построенного дома. Нас он не может идентифицировать, а выпитое открывает дорогу в бездны… («Дорогу в бездны» – по-моему, я хорошо для трезвого человека сказал.)

Мужик подошел к нам минут через пять: понятное дело, за спичками. Ну да, юганск… или печор… какой-то там нефтегаз. Но ты такого не подумай, вот, я собираюсь, на лыжи в Куршевель. (О господи! Отчего все они – в Куршевель? Жизнь их – раскрытая книга, издательский дом «Коммерсантъ»…) А чем занимаешься ты? – Да вот, катаюсь на байках с подростками, которые пялятся на чужих теток, потому что никак не могут завести своих… («Я не могу?! – возопил Miguel. – Да я их могу косить комбайном, да только на фиг надо!» – я же говорю, дитя…) – Я тоже собираюсь такой байк купить… – Не купишь. На фиг тебе он в Сибири. На фиг он тебе вообще. Для таких, как ты – немецкие тачки. Небось, у тебя «Ауди-6»? – Нет, у меня «пятая» BMW, но ты не подумай, она спортивная… – Спортивных с четырехдверным кузовом не бывает. Тебе же дочек на заднем сиденье возить. Ты же ведь семейный, не правда ли?..

Мужик извивался ужом и сворачивался ежом. Он доказывал, что не из семейных. Хвалился, что летал на истребителе (а я-то гадал, что там у него в анамнезе – пейнтбол? танкодром?). Он признавался в связях на стороне (в единственной связи; как и следовало ожидать, столь непатетичной, что на месте его жены я бы не обращал внимания – она, полагаю, и не обращает). Он говорил, как тяжело в Сибири с инструкторами по серфингу Он спросил, где делать татуировку – на щиколотке или на лопатке. Спутницы подошли прощаться, он вяло клюнул их в щеки. Он замечательно предавал свой круг, в котором есть дорогие рестораны, первая рубашка от Zegna (с мечтой о второй от Brioni), загородный дом для семьи, отдых на островах, черные немецкие автомобили, туфли от Church’s, гильотины для сигар Cohiba, деловые партнеры, односолодовый виски.

Меня охватывала тоска. Чужая жизнь кренилась так, что из чувства равновесия хотелось первым самолетом улететь к своей семье в Петербург, на дачу под Выборг, на грядки и в парники, чтобы синие треники с пузырями на коленях и мотыга в руке, как у красного кхмера. Свершающееся предательство всегда отвратительно, и особенно отвратительно, когда совершается незаметно. О, тонкая красная линия. Пересекая которую, любить свой мир – просто живя в нем, не глумясь, и не распахивать ворота без необходимости – сил надо не меньше, чтобы этот мир создать.

Миры домашних обедов, столов под абажурами, велосипедов в парках, лыжных (не горных) прогулок, пижам (а не черных револьверов) под подушкой, а если и охотничьего ружья, то убранного так, чтобы не нашли дети. Это сложный мир. Серфинг на Бали – дерьмо вопрос, но попробуй устрой чемпионат дачного поселка по пинг-понгу.

Умение наслаждаться обыденностью, а не экстримом, семьей, а не страстью, правилом, а не исключением, – это то, чего новым российским мужчинам решительно не хватает. Потому их и крутит на сквозняках, как воздушные шарики. Потому что только эстетизация рутины и повседневности дает ощущение тяжести, наполненности – серьезное, как наполнение ведер колодезной водой.

Именно это наполнение создает ощущение братства в поколении, мужского родства, сомкнутых рядов.

К тому же эти ряды – тот самый фон, на котором так выигрышно выглядят ночные всадники вроде меня и Мигеля.

2004

О, настоящая мужская трусость

Лишняя пара ботинок королю нужнее, чем нищему. И пересадка из «гелика» в «гольф» – как пересадка почки: куда проще из «Жигулей» в метро. Эти банальности не стоят чернил принтера, когда б не пределы действия вышеозначенного правила.

– Тебе необходимо время для адаптации в России. Ты вернулся в другую страну. Не лезь на рожон. Плетью обуха – сам знаешь. Ну-ну, расскажи про ценности демократии. Ты и в пятьдесят будешь пробавляться статеечками?

Yes. I will. Буду, блин, да.

Я вернулся из Лондона. Я влетел в страну после Беслана. Я беспомощно тыкал пульт телика, где не осталось ни одного драматического (dramatically) прямого эфира и ни одной из программ, что я любил, в начале года улетая. Я даже не про Парфенова или Шустера. Андрюшу Егоршева, растамана-пофигиста, с его смешным обзором прессы на НТВ прикрыли тоже, после шуточки о Путине, сказав, что критиковать надо по существу, а не по личности.

Меня, собственно, это все не пугало.

Испытав в нежном возрасте отчаяние после прихода Андропова, когда хватали на улицах за праздность в рабочее время, пережив это продление советско-тюремного срока, очень хорошо понимаешь, что такое ноль, пустота, точка отсчета в тупой империи. И мой мудрый приятель поэт То лик, передавая Солженицына, завернутого в петрово-водкинскую селедочную газетку, уже тогда говорил: «Имей в виду: прежде чем вступить в борьбу можно быть отлученным от борьбы».

Диалектика, развитие по спирали.

Наполучав синяков, научившись лечить шишки на лбу фигами в кармане, ты понимаешь, что лишь лавирование позволяет идти против ветра, несмотря на который, мужчина должен делать простые мужские вещи, о которых все знают: строить дома, сажать сады, защищать семью.

То есть превращаться, шаг за шагом, в sugar dad, «сахарного папочку», папика, для которого вторичные признаки пола – первичны. Потому что дома, сады, карьеры, классный секс, дети, счета, машины не могут быть первичны. Ибо единственный и главный признак мужчины – передача себя вперед по времени, бегство от энтропии. В спокойные времена ты передаешь себя через семя, через семью, через слова и дела (и материальный успех здесь – отличный индикатор). Но что же, спасать BMW, когда к подруге лезет подонок? А если друзья начитались «Тараканища» и дружно задрожали, в обморок упали – валить в «Единую Россию»? И если самарский губер завидует Монике Левински – что, становиться в очередь к президенту в позе Левински? В скромном платье из черного ситца?

Ребята, меня полгода не было среди вас. Вы мне теперь говорите, что вертикаль укрепилась и что правят бал из-за «стенки» (для простодушных: кремлевская стена). Вы приводите в пример Шустера, который после похорон «Свободы слова» остался на НТВ, дабы не быть отлученным от борьбы. Вы сочувствуете, узнав, что из моей статьи, написанной для политического журнала, сняли абзац о том, что, если после Беслана общество не задается вопросом об эффективности работы Путина, это значит, что оно боится Путина больше, чем террористов.

Но я не знаю имен живущих за стенкой – или орущих из-за нее. Я вижу страх в конкретных людях, среди которых много мне близких. Я не знаю, кто составлял списки разрешенных и запрещенных ньюсмейкеров – но знаю имена коллег, которые этими списками руководствуются. Мои тексты, кстати, цензурировали тоже не безымянные Медведев и Сурков. И вот мы смеемся, говорим о том, что во всяком безобразии следует соблюдать приличия, но на прощание я ловлю мимолетный взгляд: понял ли я, что плетью обуха? Осознал ли, что лишь дебилы идут в отлученцы?

У нас давние дружбы. Мы пережили август 91-го – когда лезли на баррикады – и август 98-ш, когда мы орали: «А в плиточники пойдем! Мы ж умеем плитку классно л ожить!» – и сбрасывали со стола заблокированные по причине отсутствия денег мобильники. То есть мы (они?) все в теории знаем, что настоящим страхом мужчины должен быть страх исчезнуть завтра, а не получить по морде сегодня. Страх, что наследники не примут наследства. Страх войти в историю Моникой при отсутствии Клинтона. Но они (мы?) очень хорошо научились менять галс, рассчитывая проскочить вперед бейдевинд.

Мы все больше говорим на разных языках. Потому что в области морали не существует тактики и стратегии. Сталин раз позвонил Пастернаку, спросил: «А что ви думаитэ о Мандэльштаме?» – Тот замялся: «Видите ли, Иосиф Виссарионович, дело в том, что…» – Сталин оборвал: «Спасибо, товарищ Пастэрнак…» – и повесил трубку. И Мандельштама не стало. И мой студенческий друг, поэт Толик, поведавший когда-то этот примечательный факт, остался вне борьбы и неборьбы: он просто умер от сахарного диабета. Во времена Андропова все были уверены, что он далеко пойдет.

У вас все в порядке с сахаром в крови?

Вы, надеюсь, намерены жить вечно?

Корабли лавировали?

И Толстой, по-вашему, с ума сошел – бежать в Осташкове?

Тогда ура.

Мужская трусость всегда исторически конкретна, как и любая истина.

Я больше не буду талдычить на смешную тему морали.

Эта моя колонка для GQ – последняя. Я не уполз в чистую политику из критики чистого разума, который, несомненно, отвечает в человеческом организме за мораль. Но порой в жизни надо все же делать повороты, не позволяющие плыть по прежней реке.

Увидимся где-нибудь там, в море.

2004