Проклятие скифов Пономаренко Сергей

Когда опасность встречи с карателями миновала и они заночевали на небольшом хуторе, затерявшемся в лесной глухомани, Чубатый перешел к активным действиям. Выгнав хозяев из самой большой хаты, Чубатый устроил там отрядный митинг, на котором поставил ультиматум Прохору: сейчас же поровну поделить золото, или…

Прохор оценивал шансы. Что, если неожиданно выхватить маузер и разрядить его в Чубатого? Но тот тоже был не лыком шит, держал руку на нагане, засунутом за пояс, а два его единомышленника не сводили настороженных взглядов с Прохора, не выпуская оружия из рук. Пустить в ход, выхватив из кармана, неразлучную гранату было равносильно самоубийству, даже если удастся ее бросить. Прохор понимал, что Чубатому нужна не мировая, а его любое резкое движение, чтобы доля оставшихся в живых возросла. Сдаться значило бы окончательно утратить авторитет, впрочем, после дележа золота отряд непременно перестанет существовать.

— И корону царскую давай на общий дележ — нечего ее у себя держать, — потребовал Чубатый. — Ты не лучше нас — получишь долю, как и все.

Кровь бросилась Прохору в голову, но прежде чем его рука потянулась к маузеру, он сумел овладеть собой.

— Справедливо, — через силу выдавил он и увидел, как удивленно вытянулись физиономии бывших подчиненных, не ожидавших такой покладистости от командира.

От него не укрылось, что у всей троицы пальцы находились на спусковых крючках.

Мысленно похвалил себя: потянулся бы к маузеру — и уже лежал бы, изрешеченный пулями. Решения надо принимать не спеша, а исполнять быстро.

«Пусть думают, что я совсем струсил — в этом мой шанс», — и Прохор неторопливо открыл командирскую сумку и стал так же неторопливо вытаскивать диадему, которая на ощупь оказалась на удивление теплой, чуть ли не горячей. И тут он понял, что надо делать, и уже не сомневался, что все у него получится, словно диадема своей теплотой придала ему уверенности.

— Держи, Чубатый, корона твоя. — Прохор, вытащив диадему, тут же бросил ее унтеру.

Внимание солдат приковал полет золотого обруча, и время замедлилось настолько, что Прохор успел выхватить маузер и разрядить его в недругов. Чубатый, получив пулю в горло, захрипел и рухнул на пол, дергаясь в агонии, а уже ненужная ему диадема упала у его головы, во все увеличивающуюся лужу, крови. Вторую пулю получил Леха, сидевший на табурете по левую руку от Чубатого, — она выбила ему глаз. Лишь третья пуля не нашла свою жертву — вечный молчун татарин Кизяев, стоявший у окна, оказался проворнее. Он сумел не только уклониться, но и выстрелить в ответ из винтаря. Прохор почувствовал, как обожгло огнем правое предплечье, и не смог удержать в руке маузер. Он колобком скатился на пол, оттолкнувшись от стола, на который опирался, и достал наган из-за пояса.

Тут раздался звон стекла, в окна просунулись стволы винтовок, и громкий грубый голос скомандовал:

— А ну, выходи, басурмане! По одному! Оружие сложить в доме! Будете дурить — стреляем без предупреждения, а то и бомбу бросим!

— Сдаемся! Не стреляйте! — испуганно крикнул Кизяев — дуло винтовки смотрело прямо на него — и, отбросив оружие в сторону, поднял руки.

Раненая рука Прохора горела огнем, и любое движение приносило нестерпимую боль. На глаза ему попался золотой обруч, лежащий под столом, весь в крови — видно, Чубатый, дергаясь в предсмертных судорогах, откинул его туда. «А его-то не видно тем, у окна», — подумал не к месту Прохор и, удивляясь себе, засунул окровавленный золотой обруч под тельняшку.

— А ты чего там рассиживаешься? Особого приглашения ждешь? Так я сейчас бомбой приглашу!

— Ранен я. Хотел руку перевязать.

— На тот свет и без перевязки примут.

— Выхожу я. Оружия у меня нет. — И Прохор, чтобы видели из окна, отбросил в сторону наган.

Во дворе дома он увидел четверых бородатых мужиков, вооруженных винтовками, а остатки его воинства стояли тут же, уже со связанными руками.

— Гляди-ка — матросик, полосатый окунек! Каким ветром тебя сюда занесло, братишка? Здесь морей-океанов нет! — насмешливо выкрикнул рыжий, весь усеянный веснушками.

То, что захватившие их люди были не в форме гетманской варты, подсказывало Прохору, что не все так плохо. По-видимому, это был какой-то партизанский отряд — выходит, опасность не такая большая, как он думал раньше.

— Кто ваш командир? Мне нужно с ним срочно поговорить, — потребовал он.

— Гляди-ка, а полосатик тут командовать вздумал! Ты ручонки-то вверх подыми, а то невзначай пульну и сделаю в тебе дырку.

— Я ранен — руку поднять не могу.

— Не поднимешь — пульну, на счет три. Раз, два…

Прохор, превозмогая боль, сделал над собой усилие и поднял обе руки вверх.

— Тихон, тебе только зубоскалить! Давай, вяжи большевичка!

— Мы анархисты.

— А хрен редьки не слаще.

Рыжий Тихон подошел ближе и специально дернул раненую руку Прохора, собираясь ее завернуть. Ужасная боль и нестерпимая ярость охватили Прохора. «Если уж погибать, то с громкой музыкой!» — подумалось ему. Не размышляя, что он делает и для чего, неимоверным усилием сумел выдернуть руку, а Тихона, не ожидавшего сопротивления, мгновенно присев, перекинул через себя. Левой рукой выхватил гранату из кармана штанов, а раненой схватился за кольцо.

— Взорву, гады, к чертовой матери! — заорал он. — Мне терять нечего!

Он взмахнул гранатой, дернул раненой рукой за кольцо, но тугая терка оказалась ей не под силу, и почти неработающие пальцы не смогли сорвать кольцо, а граната уже по инерции летела на землю. Мужики, побросав ружья, попадали, прикрыв голову руками в ожидании взрыва. Прохор, наоборот, схватил ружье Тихона, с трудом удерживая его одной рукой, так как правая почти не действовала. Ему казалось, что в ней пульсирует не кровь, а кипяток.

— Лежать, гады! — вновь заорал Прохор. — Кто подымет голову — отстрелю к чертовой матери!

Заметив, что крайний слева мужик потихоньку тянет винтовку, мгновенно выстрелил — фонтанчик земли возник у самой головы мужика, и тот испуганно отдернул руки от винтовки и замер.

— Это — пристрелка. Второй выстрел — точно в голову! — пообещал Прохор и стал ногами в тяжелых ботинках нещадно лупить лежащего перед ним Тихона.

Тот только успевал прикрываться. Закончив расправу Прохор скомандовал:

— Теперь ползком, по-пластунски, твою мать! — А потом потребовал от ошалевшего от боли и страха Тихона: — Будешь моих гореликов высвобождать от пут! Чуть что не так — тебе каюк, Тихон! Знаешь, что такое каюк?

Прохор не услышал выстрела, только пуля пропела песню смерти возле его головы, но не задела.

— Винтарь на землю положь, полосатик! — раздался сзади негромкий голос, и Прохор увидел, как, казалось, ниоткуда возникает вокруг дома множество вооруженных людей, и понял, что окончательно проиграл, счастье отвернулось от него. Он бросил винтовку на землю, а сам присел на корточки, достал кисет и попытался свернуть самокрутку. Тут на него и налетел обезумевший от злости рыжий Тихон…

Избитого, залитого кровью, его привели к командиру. Среднего роста, коренастый, лет тридцати пяти, в английском френче, аккуратно подстриженный и немало выпивший, тот насмешливо спросил:

— Говорят, ты храбрец изрядный и пули тебя не берут, а только царапают. — Он кивнул на раненую руку Прохора, обмотанную окровавленным бинтом. — Сейчас мы поглядим, так ли это. Про Телля слышал?

— Нет.

— Был такой известный стрелок, из лука бил без промаха. Яблоко на голове пронизывал стрелой. Вот мы с тобой и сыграем в Телля. Моли Бога, чтобы я не промазал и попал в яблоко, а не куда пониже!

Прохору положили на голову яблоко, человек во френче отошел на десяток шагов и, почти не целясь, выстрелил. Пуля прошла чуть в стороне, но Прохор даже не пошевелился, и яблоко осталось на месте.

Человек во френче подошел к нему и рукой сбросил яблоко.

— Молодец — хвалю. Будем знакомиться. Я — Григорьев. — И он протянул Прохору руку.

С тех пор Прохор стал личным телохранителем атамана Григорьева, о котором вскоре заговорило все Причерноморье. Бывший штабс-капитан царской армии, выслужившийся до офицерского чина из солдат, получил звание подполковника от Центральной Рады, затем перешел на сторону Скоропадского, который сделал его полковником. Потом Григорьев переметнулся к повстанцам и стал воевать под Петлюрой, в это время Прохор с ним и познакомился. Но и на этом Григорьев не остановился. Перейдя со своим многотысячным войском на сторону красных, он стал командовать бригадой, а затем дивизией. Под его рукой были десятки тысяч бойцов, орудия, бронепоезда. Однако желание повторить восхождение Наполеона не покидало его. Взяв в кратчайшие сроки Одессу, так что покидающие ее франко-греческие войска не смогли оттуда увезти огромное количество оружия, боеприпасов, амуниции и разной мануфактуры, он приодел свою армию, и она стала напоминать регулярное войско. Он наложил пятимиллионную контрибуцию на буржуазию города, его бойцы по-хозяйски захаживали в многочисленные магазинчики, смертельно пугая их хозяев и приказчиков. Вышедший из подполья городской совет сразу заявил свои права на такой «жирный пирог», возникла конфронтация, и Григорьев после десятидневного пребывания ушел из города. Не из-за того, что испугался совета или решил исполнить приказ командарма — Антонова-Овсеенко, а из-за того, что его армия, занявшись «контрибуциями», поредела — прихватив как можно больше добра, бойцы стали разбредаться по родным селам.

В мае Григорьев поднял мятеж и против советской власти, объединив под своим началом многочисленные крестьянские отряды, и многие красноармейские части стали переходить на его сторону.

Победоносным было наступление в мае, когда казалось: еще немного, и Киев будет взят, и он исполнит свою давнюю тайную мечту — провозгласит себя главным атаманом всей Украины. Но наступил июнь, поражения стали преследовать «головного атамана», и он пошел на военный союз с батьком Махно против «белых и красных», согласившись на верховенство того.

Отношения с батьком никак не складывались — тот был против разгуляй-вольницы, которая царила в войске Григорьева, против погромов и грабежей под видом реквизиций.

В селе Сентово григорьевцы ограбили — крестьянский кооператив, и батько Махно пригласил туда Григорьева для разбирательства. К приезду Григорьева махновцы заняли центр села, вынудив того оставить свои войска на околице. Снаряженные тачанки на узких улочках села, с полным пулеметным расчетом не понравились Прохору, и он сразу высказал свои опасения атаману, просто и лаконично:

— Ловушка это, Николай Александрович. Пока не поздно, надо повернуть назад. Если у Махно есть вопросы, пусть он сам приедет к нам в штаб.

— Проша, что я слышу? Ты — боишься? Да у меня здесь войск в два раза больше, чем у Махно! Да мои орлы в два счета разгромят его армию, стоит только мне бровью двинуть! Не ожидал я от тебя такого. А еще носишь кличку Заговоренный! Забубенный ты после этого, а не Заговоренный! А крестьяне меня любят — я их главный защитник!

Прохор знал упрямый и неукротимый нрав своего командира, который часто впадал в бешенство, любил лесть, а еще любил хвастаться былыми подвигами, особенно разгромом интервентов и взятием Николаева и Одессы. Он частенько преувеличивал количество своих войск и свои возможности, но в чем его нельзя было упрекнуть, так это в личной храбрости. И Григорьев не упускал возможности ее проявить. За это и за «волю и свободу», царившие в частях, а главное, за то, что атаман раздавал большую часть захваченных трофеев бойцам, те его обожали. Сразу после знакомства Прохора с Григорьевым тот не только дал ему свободу, приблизил к себе, но и разрешил взять долю из золотого клада. С тех пор золотая диадема всегда находилась в полевой сумке Прохора, что вызывало насмешки у Григорьева. А Прохор считал диадему своим оберегом и не расставался с ней. Кроме диадемы, у него теперь было много всякого добра, размещавшегося на трех «личных» телегах. И золотишка прибавилось, для этого Прохор имел специальную кожаную сумку, крепящуюся к седлу верного Булата.

На крестьянский сход Григорьев отправился на пулеметной тачанке, посадив рядом с собой Прохора.

— Раз ты такой осторожный, то будешь у меня вторым номером. Не боись — прорвемся! — подмигнул ему атаман.

Их сопровождали двое телохранителей верхом, подчиненные Прохора, начальника личной охраны.

Сход крестьян, как и ожидал Прохор, ничем не порадовал Григорьева — в адрес его бойцов было высказано много обвинений в грабежах и незаконных реквизициях. Красный от злости, Григорьев, не дожидаясь окончания схода, направился быстрым шагом в сторону сельсовета, где его ожидал Махно.

— Чуть их пощипали, а они такой шум подняли! — зло бросил он на ходу, не слушая совета Прохора немедленно возвращаться к своим. — А того, что мои бойцы за них кровь проливают, они не замечают?! Где бы они были со своим добром, если бы к ним нагрянули продотрядовцы?

Махнув рукой телохранителям, чтобы те отстали, Григорьев в сопровождении Прохора вошел в дом. Кроме батька Махно там было еще шесть человек, причем из командиров-махновцев присутствовал только Чубенко, а остальные были телохранителями батьки. Раньше их встречи не отличались таким многолюдьем, необычность ситуации бросилась в глаза Григорьеву, и он сразу понизил тон:

— С виновниками разорения крестьянского кооператива разберусь лично — по двадцать пять шомполов получит каждый. То, что они забрали, — вернут.

— А за погром в Елизаветграде кто ответит? Пару тысяч твоих там было — каждого шомполами? Взяли город, но вместо того чтобы укрепиться, погром устроили и грабеж! — жестко проговорил Махно. — Город проворонили из-за жажды наживы!

— Разберусь, батько, — хмурясь, пообещал Григорьев. — Виновные свое получат.

— Намедни к нам гости приблудились — перепутали твой штаб с нашим, — ввернул Чубенко. — Переодетыми офицерами-деникинцами оказались. Любопытные документы у них обнаружились!

Прохор вспомнил, как подвыпивший Григорьев говорил, что с красной заразой ему одному не совладать, что нужен союзник — хоть черт, хоть Деникин. А разбираться с этим союзником он намеревался уже после победы.

Григорьев наклонил голову, и в следующее мгновение у него в руках оказался револьвер, но выстрелить он не успел — Чубенко опередил его, однако пуля лишь черкнула Григорьева по лицу, оставив кровавую борозду.

— Эх, батько, батько! — крикнул Григорьев и ломанулся к двери.

Прохор успел оттолкнуть двоих, попытавшихся этому помешать, но его тут же сбили с ног. Пока он сумел выскочить вслед за атаманом, на дворе раздались выстрелы. Он увидел распростертое тело убитого Григорьева, разоруженных телохранителей, Махно и Чубенко, стоящих с револьверами возле него. Не раздумывая, он выстрелил в Махно, но только сбил с его головы папаху. Потом, отстреливаясь, бросился бежать, понимая, что уже ничем не поможет погибшему атаману.

Сзади стреляли, но помогла оторваться от преследователей и этим спастись вечная спутница граната — преследователи отстали, и, перескакивая через заборы, Прохор стал огородами выбираться из села. Со всех сторон раздавались бесконечные пулеметные очереди и нестройные винтовочные залпы, постепенно все реже и реже, пока не перешли в одиночные выстрелы. Прохор понимал, что, лишившись командира, григорьевцы не окажут серьезного сопротивления махновцам, и спешил как можно дальше уйти от села, ставшего вероломной западней.

Выйдя на проселочную дорогу, он перешел на легкий бег, деревянная кобура маузера и полевая сумка хлопали по боку, мешая бежать, туго затянутая портупея сдавливала грудь, не давая сделать полный вдох. Но его мучения продолжались недолго — позади себя он услышал шум, топот копыт, ржание и сразу скрылся в редком березняке, тянувшемся вдоль дороги.

Упав на землю среди строя молодых рябых берез, Прохор потревожил стайку комаров, что дремали, ожидая наступления ночи. Они облепили его, нещадно жаля, а он не мог делать резких движений, чтобы не выдать своего присутствия. Он затаился за разлапистым кустом, наблюдая за дорогой. Пряный запах осени, исходивший от прошлогодней листвы, донимал его не меньше комаров, напоминая о тленности существования человека. На его памяти сельские похороны были большей частью связаны с осенью, словно именно эта пора наиболее подходила для прощания с белым светом.

Большой конный отряд махновцев с шестью пулеметными тачанками промчался мимо. Прохор понял, что он опоздал и на хутор Вольный уже нет смысла идти: все его добро вместе с верным конем Булатом пропало. Но не об этом ему стоило беспокоиться, а о том, как побыстрее унести отсюда ноги. Как близкий к Григорьеву человек, он был весьма известной фигурой, к тому же и махновцы ему не простят того, что он пытался убить их атамана, приложат все силы для его поимки. Не лучше бы обстояло дело, если б он попал в руки красных или белых. Для одних он предатель, повстанец, для других — просто враг. В любом случае его ждет расстрел или виселица.

Вернуться в родной городок? Очень далеко, да и что его там ожидает? Женитьба на Фекле, которая родит ему кучу ребятишек, а он, чтобы их прокормить, пойдет по стопам отца — станет работать сапожником? Правда, у него есть золотая диадема, которая стоит больших денег, но на нее еще надо найти покупателя. Вообще, рано ему думать о возвращении домой.

Прохор решил попытать счастья в Одессе. Там он сможет остановиться у Веры, попробует выйти на анархистов, в крайнем случае — на левых эсеров, и с их помощью определить свою дальнейшую судьбу. Прохор верил, что его ожидает будущее более завидное, чем корячиться с утра до вечера в сапожной мастерской.

Дорога до Одессы заняла много времени, ушли все его наличные деньги, зато внешне Прохор преобразился. Теперь он выглядел как обычный мужик, и было трудно узнать в нем франтоватого телохранителя атамана Григорьева, в английском френче с расстегнутыми верхними пуговицами, открывающими на всеобщее обозрение тельняшку — намек на недавнее морское прошлое. Вот только эти заметные ямочки на щеках, которые непроизвольно появлялись, когда он улыбался, сразу преображали заросшее лицо и делали его узнаваемым.

Вера, с которой он познакомился, пока был в Одессе, жила на Молдаванке, на пользующейся дурной славой Запорожской улице — здесь находились самые дешевые бордели, кабаки и прочие питейные заведения низкого пошиба. Григорьев, будучи в Одессе, объявил войну «королю бандитов» Япончику: «В городе должен быть один король, и это я», — заявил он. По его приказу неоднократно прочесывали Запорожскую в поисках воровских малин. Прохору это место подходило как нельзя лучше — вдали от центра и возможных нежелательных встреч.

Вера была актрисой на вторых ролях в местном драматическом театре. За время их знакомства он всего раз подвез ее на коляске к дому, и было это днем. А вообще она делила с ним постель в самом шикарном отеле — «Лондонском». Прохор надеялся на свою хорошую зрительную память, и она его не подвела — он быстро нашел неприметный серый двухэтажный дом.

— И что пану мешочнику требуется в этом Богом и революцией забытом краю? — спросила его толстая девица в несвежем сарафане, стоя на деревянной лестнице и жуя яблоко.

— Мне нужна Вера. Она дома?

— Чтоб я так жила — у модницы Верки уже появились такие вшивые кавалеры! Если бы ты спросил, живет ли здесь Верка, я бы ответила: нет, она давно обходит эти места стороной. Видите ли, она почти королева, а здесь воняет, да и клопы. Ты спросил: дома ли она? Откуда я знаю, где ее дом сейчас? Ты еще спроси…

— Замолкни, Сара! — На открытую веранду второго этажа вышла Вера в легком ситцевом платье.

Толстая девка хотела ответить как следует, но поперхнулась яблоком и закашлялась, согнувшись вдвое.

— Кто вы?

Вера уставилась на Прохора, нервничавшего из-за присутствия безостановочно кашляющей девицы, изо рта которой летели кусочки недожеванного яблока и брызги слюны. Он не хотел раскрываться при этой толстухе, которая обязательно будет чесать языком о нем всем знакомым и незнакомым.

— У меня к вам дело…

Тут лицо у Веры изменилось, в ее глазах вначале читалось недоумение, затем они радостно заискрились. Или ему это только показалось?

— Проходите ко мне наверх. Сара, дай дорогу.

Толстая девица тем временем пришла в себя, но не спешила сходить с лестницы. Она будто ощупывала Прохора своими глазенками. Прохор, взяв ее под локотки, переставил, освободив себе дорогу.

— Ты такой мешочник, как я царица Савская, — заявила девица, но Прохор молча прошел мимо нее.

Оказавшись в комнате Веры, больше напоминающей чулан, Прохор хотел было обнять девушку, но та ускользнула от него. Это ему не понравилось — не так давно она была счастлива от того, что он обратил на нее внимание и дарил подарки. Он даже переговорил «по-свойски» с директором театра — тот сразу пообещал Вере главную роль в новом спектакле.

«От меня не убежишь!» — подумал он, поймал девушку и рухнул вместе с ней на кровать. Его лицо оказалось напротив лица Веры, и ее новый взгляд ему тоже не понравился. Раньше она смотрела на него с восхищением, а сейчас чуть ли не с презрением. «Прошла любовь — увяли лютики. Ты самая настоящая гулящая девка, разве только на панели не стоишь! Со мной была из-за выгоды, а сейчас, видимо, нашла другого кота!» Эти мысли разбудили в нем злость, и он даже не знал, чего сейчас больше желал: ее тела или выпустить пар — дать выход злости. «Отлупить ее, что ли?»

— Вначале ты вымоешься и побреешься — от такой щетины у меня на щеках красные пятна появятся. — Вера попыталась высвободиться из-под его большого и сильного тела.

— Помыться — дело хорошее. А с бородой придется повременить, Вера.

И он, слегка приподнявшись, задрал платье почти до шеи и начал было рвать на ней тонкое белье. Перед его глазами замелькали красные круги, так он был возбужден после долгого воздержания.

— Подожди, я разденусь, — охладила его горячность ледяным тоном Вера. — Белье денег стоит — а такое еще и найти надо.

Он с трудом взял себя в руки и дал ей встать, внимательно наблюдая за ней, готовый в любой момент вновь накинуться. Но Вера, как и обещала, сбросила платье, аккуратно его повесила и сложила свое белье, а затем легла под него. Она была демонстративно холодна, и этим испортила все удовольствие Прохору, которому вспомнились безумные, ненасытные ночи с ней, когда она шептала слова любви и страсти. Теперь она была ледяная, словно труп. В нем снова вспыхнула злость, он уже ненавидел эту бесталанную актрисишку, мнящую себя бог знает кем. Но сейчас он от нее зависел — ему нужна на первое время крыша над головой и свобода действий.

— Прости, не сдержался. Очень соскучился по тебе. Как увидел — голову потерял, — произнес он делано виноватым тоном.

— Что за маскарад на тебе? Ну, мужик мужиком!

Прохор рассказал ей о гибели Григорьева и своих мытарствах.

— То, что Григорьев погиб, я знаю. Что думаешь делать?

— Хочу связаться со здешними анархистами — знаю, что они есть в профсоюзе железнодорожных рабочих.

Взгляд Прохора остановился на открытой газете, и он даже слегка присвистнул от удивления.

— Чека производит расстрелы и печатает списки в газете? Ого — пятьдесят человек! Хотя они — буржуи, дворяне, в общем, контра. А я думал, что у Онищенко[36] для этого кишка тонка!

— Уже не он, а Саджай. А в помощники Дзержинский прислал ему своего секретаря, с группой московских чекистов, вот они и наводят порядок. Так что ты зря приехал сюда — рискуешь жизнью. Такие списки каждый день в газетах печатаются, и там не только буржуазия, а и те, кто советскую власть предали.

— Откуда ты все это знаешь?

— Так весь город гудит, разговоры только об этом.

— А как у тебя в театре? Получила главную роль в новом спектакле?

— Я ушла из театра. Работаю машинисткой в конторе, связанной с обеспечением продовольствием. Хороший паек.

— За три месяца ты здорово изменилась, Вера. Судя по тому, что услышал от той толстухи, ты здесь не живешь?

— Я перебралась в общежитие — оттуда ближе к работе, а здесь иногда бываю. Ты меня случайно застал.

— Буду надеяться, что это счастливый случай… Я пару дней у тебя здесь поживу — не возражаешь?

— Да нет. — Тень улыбки пробежала по лицу Веры. Она начала одеваться. — А помыться тебе все равно не помешает. Я принесу таз с теплой водой.

— Вода — это здорово! Вера, помнишь мраморные ванны «Лондонской»? А теперь — та-аз!

— Жизнь переменчива, и всегда на поверхности обычно плавает только дерьмо.

— Ты стала философом, Вера.

— Это лишь проза жизни… Я пошла за водой.

Через час Прохор, чистый и взбодрившийся, уже более оптимистично смотрел на мир. Вере надо было отправляться по делам, а заодно она собиралась принести из общежития немного продуктов, чтобы ее гость не умер с голода. У Прохора тоже было одно очень ответственное дельце, но он не стал посвящать в него Веру.

Его путь лежал в центр города, на Преображенскую, к ювелиру Либерману, с которым познакомился во время предыдущего пребывания в Одессе. И это было не просто знакомство, Прохор фактически спас Либермана, причем одним лишь своим присутствием.

Он тогда находился в ювелирной лавке, выбирая Вере в подарок золотые сережки, а в это время влетели трое пьяных григорьевцев, намереваясь провести у буржуя «реквизицию». Увидев в лавке начальника охраны Григорьева, они сразу сникли и поспешили убраться восвояси. Перепутанный Либерман подарил Прохору выбранные сережки, а к ним и колечко.

Ювелирная лавка Либермана, помещавшаяся на первом этаже двухэтажного дома, оказалась закрытой, но Прохор знал, что тот живет в этом же доме на втором этаже. Ворота во двор тоже были закрыты, а когда Прохор стал звонить, появился дворник со свирепым лицом.

— Чего надо, быдлота?!

— Либерман требуется. — Прохор еле сдерживал себя, чтобы не сунуть тому под нос наган.

— Для чего?

— Не твое холуйское дело! Иди зови хозяина!

— Да я тебя!.. — Дворник вытащил суковатую палку, видно, припасенную для таких посетителей, и стал ключами открывать ворота.

— Вон Либерман идет! — сказал Прохор и указал пальцем через плечо дворника, тот повернулся в том направлении.

Прохор мгновенно просунул руку сквозь прутья ворот и, схватив дворника за волосы, несколько раз с силой ударил его лицом о прутья. Увидев, что у того закатились глаза, отпустил, и грузное тело шлепнулось на землю. Прохор нащупал ключ в замке и вошел во двор.

Либерман оказался дома и был изрядно напуган при виде посетителя. Он не сразу признал в заросшем щетиной мужике бравого телохранителя Григорьева, а когда узнал, чуть было не расплакался от избытка чувств:

— Что творят, что творят, Прохор Ефимович! Ваш атаман, чтоб ему было тепло и светло на небе, изрядно пощипал наши кошельки — что правда, то правда. Но ЭТИ хотят отобрать не только наши деньги, но и саму жизнь! Я закрыл свою лавку, сижу, как крыса в пустом амбаре, и мечтаю, чтобы забыли, что был такой ювелир Моим Либерман! Каждая новая власть подвергает меня новому испытанию, словно ей больше нечем заняться. А что творится на белом свете? От всего этого голова идет кругом. Моим Япончик, вор и налетчик, которому я платил каждую неделю по сто «николаевок», оказался красным генералом, собрал целую армию и пошел воевать с белыми. Я только вздохнул с облегчением, когда узнал, что его шлепнули те же самые красные. Но сейчас большевики не довольствуются малым, а хотят забрать все. Почему я не купил место на корабле интервентов, как сделали Шмуклеры и Цуккерманы?! Теперь сидел бы себе в Париже и немного торговал, а здесь трясусь от каждого стука в дверь.

— У меня есть одна очень дорогая вещь, я хотел бы ее продать. — Прохора не интересовали чужие проблемы, и он оставил сетования старого ювелира без внимания.

— Дорогая вещь… Кому сейчас нужны дорогие и ценные вещи, Прохор Ефимович? Вот кушать надо каждый день, а дорогая вещь — зачем и для чего? Или бандиты заберут, или красные, те же бандиты. Скажите, зачем дорогая вещь, если ее нельзя никому показывать?

— Это царская корона.

— Зачем мне царская корона? Щеголять по субботам в синагоге? — развеселился Либерман.

— Нет так нет. Каждый товар имеет своего покупателя.

— Откуда корона несчастных Романовых могла взяться здесь?

— Это очень древняя корона. Вот она. — Прохор достал из вещмешка полевую сумку, а из нее диадему.

Старый ювелир в первый момент даже скривился:

— Это в наше время называется короной? — Он вертел ее в руках, внимательно рассматривая. — Во сколько же ее оцениваете, Прохор Ефимович?

— Меняю по весу на золотые «николаевки».

— Ну вы и загнули, Прохор Ефимович! — возмутился Либерман. — Сравнили стоимость золотого лома и николаевских золотых рублей!

— Археолог говорил, что она бесценная.

— Говорите, археолог? — Либерман задумался.

Он никогда не покупал кота в мешке, но интуиция подсказывала ему, что, возможно, этот золотой обруч очень ценен, и он не решился отправить восвояси григорьевского бандита. Ювелир вспомнил, что в соседнем доме живет преподаватель гимназии Куковецкий, теперь оказавшийся не у дел — история, которую он преподавал, не устраивала новую власть. Либерман послал горничную за бывшим учителем и попросил, чтобы тот пришел незамедлительно, пообещав оплатить его услугу, а сам напоил Прохора чаем с черствым пирогом, все время сетуя на ужасную дороговизну жизни.

Куковецкий, высушенный и согнувшийся под обрушившимися на него житейскими невзгодами человечек, в старом, потертом костюме-тройке, подслеповато морщась, сразу достал из кармана футляр, из которого бережно извлек очки, старательно протер стеклышки кусочком фетра и только после этого произнес:

— Чем могу служить, господа?

Либерман до его прихода успел рассказать Прохору, что Куковецкий вечно попадает на улице в переделки, из-за чего уже лишился пенсне и двоих очков. Эти были последними, поэтому, несмотря на сильную близорукость, он пользовался ими в исключительных случаях.

— Харлампий Модестович, будьте любезны, посмотрите эту вещичку, но очень внимательно, и дайте по ней свое заключение. — Ювелир протянул вошедшему диадему.

— Любопытно, — сказал человечек и, чуть ли не уткнувшись носом в золотой обруч, исследовал его, время от времени повторяя одну и ту же фразу в разных вариациях: — Любопытно… Очень любопытно…. Весьма любопытно… Довольно-таки любопытно… Да-с, любопытно.

Своей медлительностью Куковецкий раздражал Прохора, но он ничего не мог сделать, понимая, что от мнения этого человечка будет зависеть решение ювелира.

Наконец тот вынес свой вердикт:

— Если это не подделка, чем нередко грешат умельцы, живущие в нашем городе, то эта вещичка поистине уникальная. Да-с! Имя скифского царя Скила известно по истории Геродота. Но только это не царская корона — у скифов ее не было. Да-с.

Задав несколько вопросов, Либерман рискнул и купил диадему в десять раз дешевле, чем просил Прохор.

— Только по доброте душевной, помня о вашей услуге, пошел я на эту сделку, Прохор Ефимович, — объяснил Либерман свой поступок, спеша поскорее выпроводить гостя за дверь и отправить древний золотой обруч, приобретенный почти задаром, к остальным сокровищам в тайник.

Мысли об удачной сделке прервал тяжелый стук во входную дверь, заставивший его побледнеть. Он прокрался к двери, и всякие сомнения уничтожил громкий голос:

— Немедленно откройте дверь! Приказываю вам именем революции!

— Они там-с! — послышался подхалимский голос дворника. — Не иначе как переодетый офицер-с! Бить трудового человека по рылу!

Либерман, увидев, что в руке у Прохора появился наган, чуть не грохнулся в обморок. «Вот и выгодная сделка! Только стрельбы здесь не хватало!» Ювелир молча увлек Прохора в конец коридора, откуда лестница шла вниз, и шепотом сообщил:

— Спуститесь в лавку, там двери изнутри закрыты лишь на запор, и немедля уходите, а то подведете себя и меня! — И он поспешил к входной двери.

— Иду, иду! Подагра замучила проклятая — ноги словно чужие!

Прохор тем временем быстро спустился и вскоре оказался на улице, держась настороже, готовый в любой момент выстрелить, но обошлось. Он растворился в толпе — улица была очень оживленной, и когда через четверть часа дверь лавки вновь распахнулась и двое молодых людей в кожанках, недавние студенты петроградского политеха, выскочили на улицу, то сразу поняли, что догонять уже некого.

— Вот сволочь бандитская! Ушел! — выругался светловолосый, большой почитатель имажинизма и футуризма.

— Возвращаемся. Далеко не уйдет! — возразил темноволосый. — Поговорим с хозяином.

Зайдя на Привоз, Прохор на один червонец выменял продукты, решив устроить сегодня пиршество, о чем мечтал во время полуголодного пешего путешествия до Одессы. Да и Вера будет с ним поласковее, когда увидит такое изобилие и поймет, что он при деньгах. Только вместо сладкого лафита, который очень любила Вера, он взял водку — хотел напиться до чертиков, чтобы отрешиться от ужасающей действительности, сбросить тяготивший груз постоянной напряженности.

Приближаясь к дому, Прохор не заметил ничего подозрительного, но, проходя через арку во двор, на всякий случай нащупал под пиджаком рукоятку нагана. Во дворе, возле лестницы, на табурете стоял таз, в котором Вера что-то стирала, одетая в открытую белую блузку, подчеркивающую ее красивую грудь. Увидев девушку, Прохор обрадовался и успокоился.

— Сегодня гуляем! — сообщил ей, жадно ощупывая взглядом ее ладную фигуру. — Вспомним прошлые денечки.

— Хорошо, я скоро, — устало улыбнулась ему Вера. — Собирай на стол, а я только развешу постиранное. Дверь в комнату не закрыта.

Уже поднимаясь по лестнице, Прохор пожалел, что не догадался купить у Либермана подарок для Веры — какое-нибудь колечко было бы очень кстати. Тогда и целовала бы его Вера слаще. Судьба ювелира, к которому нагрянули чекисты, его не волновала — тот был уже в прошлом, как и многое в его жизни. Вот только почему-то он жалел, что расстался с золотым обручем, который оказался не царской короной. Обманули археологи. Ему вспомнилось, как несколько раз, когда никто не видел, он примерял золотой обруч и сразу чувствовал себя по-особому.

Да и сны потом снились чудные. Впрочем, зачем ему этот кусок золота? С червонцами сподручнее, на них он может что угодно купить или даже вернуться домой — теперь не с пустыми руками! Фекла, небось, дожидается, истосковалась. «Может, мое счастье там, а не здесь?» — подумалось ему.

Прохор открыл дверь и прошел внутрь темной комнаты — сощурившись, поскольку ослеп после яркого дневного света. Услышал позади шорох, и его рука дернулась к нагану, но было уже поздно. Ему заломили руки за спину и бросили лицом вниз, заставив почувствовать запах пораженных грибком досок пола.

Он ворочался, словно потревоженный медведь в берлоге, пытаясь сбросить с себя навалившиеся жилистые тела, пахнущие потом и ядреным табаком. Сделав неимоверное усилие, он смог встать на колени.

— Чего тут цацкаться с контрой!

И на него посыпался град ударов — били кулаками, сапогами, с размаху, вначале нервно и бестолково, куда попало, затем методично и выборочно, заставляя корчиться от боли. Он снова лежал на полу, пытаясь позой младенца в утробе матери защититься от безжалостных ударов в голову, по почкам, печени. Передние зубы вместе со сгустками крови он давно выплюнул, а удары продолжали месить его, словно хозяйка тесто, перед тем как посадить в печь. Когда его тело, отупев от боли, бесчувственное ко всему на свете, бессильно вытянулось на полу, его наконец оставили в покое. Его сознание было далеко, и только малая частичка мозга бодрствовала и не прекращала борьбы. Послушная ей рука дернулась и медленно направилась к карману, где была граната, но не добралась до нее, раздавленная громадным сапогом, будто таракан на подоконнике.

«Хрусь», — это хрустнули косточки фаланг пальцев и застыли, словно в мгновение замерзли.

— Вот гад! Хотел взорвать нас бомбой!

Его потянули волоком за ноги, оставляя кровавый след на полу. Затем под руки стащили по лестнице.

— Спасибо, товарищ Вера. Важного гада-григорьевца с твоей помощью обезвредили. При нем револьвер, бомба и золотишко оказалось. Думал, гад, сбежать к румынским боярам, да не получилось. От трудового народа не сбежишь — он всюду найдет и накажет.

Тут сознание окончательно покинуло Прохора, погрузив в тяжкое небытие. Очнулся он в битком набитой камере, возле его головы был лес ног — в щегольских лаковых и с дегтярным запахом яловых сапогах, легких штиблетах, ботинках, полуботинках и даже в тапочках. Вот эти красные тапочки ему были знакомы, но только он не мог вспомнить — откуда?

«Куда мне, сапожнику, управиться с такой уймой обуви?» — испугался он и попросил:

— Пить… пить…

— Разлегся, как барин, а ему еще пить подавай! — пробасили яловые сапоги.

— Зачем ему пить, если все равно конец? — согласились щегольские сапожки.

— Где ваше человеколюбие?! — разгневались ботинки, но пить не дали.

— Прохор Ефимович, водички пока нет, так что потерпите, — отозвались тапочки знакомым голосом, и Прохор вспомнил все.

— Как ты здесь оказался, Либерман? — прохрипел Прохор.

— По вашей воле — с Васькой вы некультурно обошлись, вот он и привел ко мне чека. Вас не нашли, так меня забрали. Хорошо, что не сильно били. Разорили вы меня, Прохор Ефимович. Все золотишко, богатство мое, забрали, вместе с вашим обручем. Не принес он мне счастья… Здесь бы только живым остаться. — Голос ювелира понизился до шепота. — Все время приводят и уводят. Приводят и уводят… Во дворе автомобиль заводят, чтобы выстрелы не были слышны.

Прохору вспомнилась дикая степь, пытавшийся убежать археолог с золотым обручем за пазухой. И другой археолог, убеждающий, что нельзя брать этот обруч, он накличет несчастье. «Может, и не оберег это был, а наоборот?» Затем в памяти всплыла Фекла, ее большие печальные глаза смотрели на него осуждающе, словно говоря: «Проша, почему ты не поехал домой? Что ты хотел найти? Ведь там все чужие, а здесь — свои. И я тебя так жду!» Наваждение ушло, и он снова оказался в битком набитой вонючей камере, с изувеченным, больным телом. «Еще не конец. Еще повоюем», — твердил себе Прохор, и сумасшедшая жажда жизни на время оживляла его истерзанное тело.

Стоя у расстрельного гаража, слушая неровное тарахтение заведенного мотора грузовичка, которое не могло полностью заглушить доносившиеся изнутри выстрелы, Прохор не верил, что через мгновение мир погаснет и он отправится в небытие. Что его там может ожидать — чаны с кипящей смолой, чем пугала его за непослушание бабка Анисья, или вечная темнота — его не волновало. Он был спокоен, как и раньше в минуты смертельной опасности, которых в его жизни хватало с избытком, по-прежнему веря в благополучный исход даже в этой безнадежной ситуации. Ведь он — Заговоренный!

Приговоренные к смерти раздевались донага, собственноручно раскидывая свою одежду по кучам: верхнюю — в одну, нижнюю — в другую. Они по очереди входили в гараж, длинный, как кишка, чтобы через несколько шагов получить пулю в затылок и свалиться бесформенной грудой. Чекисты спешили разгрузить тюрьму — деникинские войска были уже на подступах к Одессе. На фронт отправили даже расстрельную команду, и теперь ее работу по ночам выполняли сами сотрудники, дежурившие в здании ЧК на бывшей Екатерининской площади.

В эту ночь дежурил Свирид Коржунский, долговязый блондин, нескладный, слегка косноязычный, но очень исполнительный. Именно за это качество его выделил Реденс, отбирая себе сотрудников для «оздоровления» Одесской ЧК. Свирид просмотрел список арестованных и начал составлять расстрельную ведомость. Уничтожению подлежали все арестованные — само нахождение здесь доказывало их вину, вне зависимости от того, за что их взяли. Буржуазия и дворянство уже в силу своего социального статуса и происхождения должны быть уничтожены под корень. Свириду вспомнилась учеба в реальном училище и частые стычки с гимназистами, где чаще всего побеждали последние — сытые, холеные, в добротной одежде. Еще ему вспомнилось, как однажды с ним жестоко обошлись гимназисты — взяв «в плен», вымазали голову зеленой краской. Волосы ссохлись, и керосин не помог — пришлось стричься налысо, и из-за этого к нему надолго прилепились два паршивых прозвища: «Плешивый» и «Зеленый».

Составив ведомость до половины, Свирид выискал в списке арестованных фамилию Либерман и, несмотря на то что очередь того должна была подойти лишь послезавтра — расстреливали не более пятидесяти человек за ночь, — вписал ее. И не из-за того, что Свирид питал какую-то особую ненависть к старому ювелиру, просто он любил все делать аккуратно и был очень предусмотрительным и осторожным человеком. Во время обыска у Либермана некоторые ценности не попали в список изъятых вещей, а остались у Свирида. Он был не первым, кто занимался чем-то подобным, и не последним. Многие делали это не задумываясь и даже чуть ли не в открытую — за что и поплатились после приезда Реденса. Вернув украденные вещи, они отправились на фронт и лишь этим спасли себе жизнь. Надолго ли?

Свирид это проделывал более изощренно — оставив что-либо себе, он, расследуя дело, внушал арестованному надежду, но способствовал лишь отправке его вне очереди в расстрельный гараж. Следующим внеочередником оказался Толмачев Прохор — в этом случае больше значили эмоции, чем корысть. Этот григорьевец сбежал у Свирида из-под носа. Товарищ Сергеев[37] устроил ему разнос за то, что он не догадался взять под наблюдение двери лавки ювелира. Свирид стоял вытянувшись, ни жив ни мертв, уже ощущая себя на фронте.

Четверо конвоиров выводили арестованных из камеры по пять человек, затем подводили к гаражу. Раздевшись, в чем мать родила, те группой отправлялись в гараж, где их ожидал Свирид и второй дежурный — Вихман. С наганами наготове сотрудники ЧК устраивали соревнование по стрельбе на скорость — ведь осужденных было нечетное количество. Побеждал то один, то другой чекист. Неточное попадание в затылок, когда казненный умирал не сразу, считалось промахом. На этот раз лидировал Вихман, опережая товарища по скорости и по точности, из-за чего Свирид нервничал, делал ошибки.

Когда подошла очередь пятерки, в которой были Прохор и Либерман, Вихман неожиданно предложил сделать небольшой перерыв — он захотел сходить в сортир, а уже потом продолжить соревнование. Свирид заволновался, ему вспомнился обыск у Либермана, когда тот тайком протянул ему золотой обруч, сказав, что это очень ценная древняя вещь.

— Пан чекист, этот золотой обруч дороже многих брильянтов из моего магазина — это древняя корона скифов. Возьмите ее себе и помогите мне выжить. Очень вас прошу, пан чекист.

Сейчас эти пятеро голых мужчин молча стояли, прикрывая руками срамные места, думая каждый о своем. Либерман, втупившись в землю, что-то шептал.

Затем он поднял глаза и встретился взглядом со Свиридом. Тот понял, что старый ювелир хочет что-то ему сказать, и подошел к нему.

— Пан чекист, я думаю, что эта корона не принесла счастья ни ему, — он кивнул на Прохора, — ни мне. Не принесет счастья и вам. Избавьтесь от нее — может, ваш Бог и помилосердствует.

— Бога нет! Оставь свою пропаганду. — Свирид оглянулся и увидел торопливо идущего Вихмана. Тот был бледен и взволнован.

— Белые высадили десант и прорвали оборону. Бои уже идут в предместье. Надо быстро драпать, а то вскоре поменяемся с ними местами, — Вихман глянул на голых мужчин.

— Чтобы этого не произошло, надо довести дело до конца. Или ты струсил? — Свирид насмешливо посмотрел на товарища.