Проклятие скифов Пономаренко Сергей

6

Утром Люба проснулась от громкого стука во входную дверь — она лежала на животе, обнимая левой рукой широкую грудь немца. Вспомнились ночные безумства, и ей стало стыдно. Она приподнялась, чтобы отодвинуться, и встретила взгляд Штюрнера — холодный, изучающий.

— Кто к тебе пришел? — сухо спросил он.

— Сейчас узнаю. — Она закуталась в одеяло, чтобы не светить наготой, встала, отметив, что рука немца нырнула под подушку и извлекла оттуда пистолет.

Люба смотрела при свете дня на этого человека и не верила, что ей было так хорошо с ним ночью. Теперь он был чужим, как и при встрече в казино.

В дверь не просто стучали — казалось, что в нее бьют тараном, так она содрогалась, а за нею слышался мат. Люба узнала голос и без сил опустилась на постель, не зная, как поступить.

— Это дворник — пришел выселять меня из квартиры.

— Открой ему дверь, — приказал Штюрнер.

— Хорошо, — бездумно согласилась Люба.

За время работы домработницей она привыкла, что все проблемы решала, всегда говорила, как поступить, Роза Генриховна. Сейчас рядом с ней был мужчина, который, видимо, уже принял решение. Одевшись, она вспомнила о Мише, зашла в детскую, открыла шкаф — мальчик сидел, сжавшись, маленький, с осунувшимся, каким-то постаревшим лицом — словно за ночь он превратился в старичка. Она жестом показала, чтобы он оставался там, и, желая его успокоить, погладила по голове. Он мотнул головой, сбросив ее руку, и она с удивлением посмотрела на него, но он уже повернулся к ней спиной. Решив потом объяснить происходящее Мише, она поспешила к двери, плотно прикрыв дверцы шкафа.

Отворив входную дверь, она отскочила в сторону, испугавшись перекошенного яростью лица Евсеича, одетого в форму и с повязкой полицейского на руке. За его спиной стояли еще двое полицейских.

— Ах ты, сука! — вызверился Евсеич и занес кулак, чтобы ударить ее в лицо.

Она сжалась, закрыла глаза и прикрыла лицо руками, но удара не последовало. Тогда она осторожно открыла глаза, не отводя ладоней от лица. Евсеич остолбенел, глядя ей за спину. Штюрнер что-то сказал по-немецки, и лицо Евсеича стало еще глупее, полицейские за его спиной переминались с ноги на ногу, поглядывая по сторонам, — видно, сожалели, что оказались здесь.

— Ты — свинья! Что тебе здесь надо? — перешел на русский Штюрнер.

Люба обернулась — немец был уже в эсэсовской форме, даже портупею затянул.

— Здесь жила жидовская семья, а это их прислуга, — Евсеич указал на Любу. — Так что квартира теперь свободна и сюда для поселения…

— В этой квартире живу я — гауптштурмфюрер СС Генрих Штюрнер. А эта фройляйн работает у меня. Если еще раз, свинья, ты будешь ломиться в эту квартиру, то я… — и эсэсовец красноречиво положил руку на кобуру.

— Слушаюсь, гауптштурмфюрер! Прошу меня простить! — Евсеич даже прищелкнул каблуками. — Больше этого не повторится. — Он развернулся, чтобы уйти, но его остановил окрик эсэсовца:

— Стоять! Ты не попросил прощения у фройляйн Любы!

— Прошу меня великодушно простить, фройляйн Люба, — послушно произнес Евсеич, и через мгновение полицейские ринулись вниз, грохоча сапогами.

— Ты довольна? — улыбнулся немец, но в его глазах Люба заметила нескрываемую иронию.

— Да. Благодарю вас, герр офицер. — Люба опустила глаза.

— Когда мы вдвоем, можешь называть меня Генрихом. Мне пора на службу, а вечером приглашаю тебя в ресторан. За тобой заедет мой водитель в восемнадцать ноль-ноль.

Кивнув, немец не спеша спустился по лестнице. А Люба не закрывала входную дверь, пока не услышала, что он вышел из подъезда.

Первым делом она бросилась к Мише. Тот по-прежнему сидел в шкафу, спиной к дверце. Люба привлекла мальчика к себе и ласково заговорила:

— Прости меня, Мишка. — В ее глазах стояли слезы. — Наступили очень плохие времена, город во власти злых сил. Победить их сложно, но можно. Для этого надо побольше узнать о них, об их слабостях.

— Как с Кощеем Бессмертным — узнать, где кроется их смерть?

— Да, именно так. Но это непросто. Для начала надо сделать так, чтобы злые силы не узнали, где ты прячешься. Ты молодец — ночью правильно себя вел, и злые силы не догадываются, где ты.

— Пусть он больше не приходит сюда!

— Не придет он — придет дворник Евсеич и выселит нас, и ты тогда не сможешь прятаться от злых сил. Потерпи совсем немного — я что-нибудь придумаю.

— Хорошо. Папа с мамой не возвращаются, потому что боятся злых сил?

— Когда злые силы будут побеждены, твои папа с мамой вернутся. — Люба еле сдержалась, чтобы не заплакать.

— Сыграй со мной в шахматы, — попросил Миша.

— Ты же знаешь, я не умею. — Но посмотрев на огорченное лицо мальчика, которому столько пришлось пережить и которого неизвестно что ожидает впереди, согласилась. — Хорошо, если ты меня научишь.

— Это совсем несложно, Люба. У тебя получится. — И мальчик стал рассказывать, как ходят шахматные фигуры.

7

Человек ко всему привыкает, приспосабливается — может, это и есть главная причина того, что он сначала занял доминирующее место на Земле, а затем принялся этот мир переделывать под себя.

Люба продолжала работать в казино. Она стала постоянной любовницей Генриха Штюрнера, что давало ей множество преимуществ: Магда не требовала, чтобы она ублажала остальных офицеров, что приходилось делать другим танцовщицам казино, и даже побаивалась Любу — эсэсовец занимал какой-то важный пост. Квартира, где прятался Миша, теперь была в полном Любином распоряжении, и на нее никто не претендовал. Эсэсовец имел свою квартиру, куда не приводил Любу, предпочитая три-четыре раза в неделю ночевать у нее, после ужина в ресторане, в котором обслуживали только немцев. Их отношения нельзя было назвать любовными — он знал, что хочет от нее, она знала, что может от него получить. Продовольственные пайки из казино и небольшая помощь от немца позволяли Любе и Мише нормально питаться, а она даже могла приобретать красивые вещи в открывшихся магазинах, хотя предпочитала Евбаз.

Штюрнер никогда ей не рассказывал, чем он здесь занимается, а она не отягощала его просьбами, за исключением одной — однажды попросила узнать в комендатуре о судьбе ее хозяйки Розы Генриховны Берсаковой, жены Ройтмана. Люба никак не могла поверить, что ее хозяйка погибла в Бабьем Яру. Услышав еврейскую фамилию мужа, немец скривился, но подробно расспросил о ней.

— Комендатура к этому отношения не имела, и никаких сведений там нет — это акция Главного управления имперской безопасности. Люба, я уверен, что твоей бывшей хозяйки нет в живых, но попытаюсь что-нибудь узнать. Когда мы с тобой познакомились, я сидел за столиком вместе с Паулем Ломбергом, он один из офицеров зондеркоманды, которой была поручена операция по очистке города от низших рас.

Через неделю Штюрнер сообщил Любе, что списков «ушедших» в Бабий Яр нет, эти документы в основном уже уничтожены, так что он ничем помочь не сможет. Если же Берсакова переступила порог пропускного пункта, где «регистрировали» евреев, обратно ее уже не выпустили, хоть она и «фольксдойче», тем более что она запятнала свою нацию, связавшись с представителем низшей расы.

Любе все время казалось, что Штюрнер к ней присматривается, изучает ее, и у него на уме не только как бы переспать с ней, но и какие-то планы относительно нее. Она не ошиблась — через два месяца «общения» Штюрнер перед ней раскрылся:

— Война идет к завершению — наши войска уже под Москвой и Ленинградом. Советский колосс сломлен и в ближайшее время падет на колени. США и Англия без России долго не продержатся. Пора подумать о том, как жить после войны. Ты же не будешь всю жизнь танцевать в казино, а я носить военную форму. А к миру гораздо сложнее приспособиться, чем к войне. На войне у тебя есть командиры, которые за тебя думают и решают, а в мирное время ты это должен делать сам. Многие на этом ломаются. И знаешь почему?

— Почему, Генрих?

— Потому что они об этом не думали, пока воевали, когда у них были какие-то возможности. Мирное время требует денег, много денег, поскольку становятся доступными гораздо больше удовольствий. Понимаешь, к чему я веду, Люба?

— Нет, Генрих.

— Пора подумать о будущем. Сразу уточню — у нас оно разное. Брак арийца с неарийкой невозможен. Тем более что я женат и имею двоих детей. Но ты не окажешься, — немец рассмеялся, — согласно вашей поговорке, у разбитого корыта, если будешь делать то, что я тебе скажу.

— Хорошо, Генрих. И что же я должна буду делать?

— У меня есть возможность поставлять в больших количествах продовольствие: мясные консервы, сахар, муку. Ты на рынках города будешь это менять на золотые вещи, в первую очередь на антиквариат.

— Я этим никогда не занималась, не разбираюсь в ценных вещах, — удивленно сказала Люба. — Из золотых вещей у меня только сережки, которые ты мне подарил.

— У тебя на рынке есть связи. Сапожник Керим занимается подобными делами, но работает по мелочам — у него нет моих возможностей.

Люба вздрогнула. Выходит, сам Штюрнер или, что вероятнее, его помощники следили за ней, знали, как она проводит свободное время, и наводили справки о людях, с которыми она встречалась.

— Возьми его в долю, вместе организуйте сеть менял и скупщиков золота. Если взяться с умом — всем хватит. Но условия диктую я. Он не должен знать обо мне, и предупреди его: обманет — будет уничтожен!

Люба не особенно верила, что из этой затеи что-нибудь получится, но Керим с радостью ухватился за ее предложение. Он задействовал связи, и вскоре была организована сеть скупщиков-менял ювелирных изделий. Благодаря протекции Штюрнера, Люба больше не танцевала в казино, теперь она числилась администратором, хотя на работе бывала нечасто. Основной ее обязанностью был контроль за работой организованной Керимом сети. У нее появился лабаз на Евбазе, куда по указанию Штюрнера привозили продовольствие, которое затем обменивалось или продавалось. Через какое-то время Керим неожиданно исчез, Люба заволновалась и попросила Штюрнера разыскать его.

— Сапожник посчитал, что он умнее всех, и за это поплатился. — Штюрнер холодно посмотрел на девушку. — Думаю, ты сама сможешь всем этим руководить, но не забывай: я всегда у тебя за спиной.

Люба не поняла его последних слов: это обещание поддержки или угроза?

Хотя она делила постель с Штюрнером уже длительное время, но он оставался для нее загадкой. Чем же он занимается на работе, если имеет возможность манипулировать большими объемами продовольствия? На хозяйственника он не был похож.

Передавая эсэсовцу выменянные золотые украшения, она постепенно входила во вкус. Люба обязательно примеряла их перед зеркалом, а расставаясь, часто испытывала такие чувства, словно отрывала их от сердца, но понимала: малейшее подозрение со стороны немца — и ее постигнет судьба Керима, а ведь она в ответе за жизнь Миши. Мальчик выполнял все, что от него требовала Люба, когда приходил Штюрнер. Он прятался в шкафу, ничем не выдавая своего присутствия.

Вот только его отношение к ней стало совсем другим. Когда она была домработницей, он весело шутил, играл с ней, приставал с вопросами, а сейчас затаился. Спросит она что-то — он ответит, и ни слова больше. А в основном он молчал. Сказки Андерсена на немецком он одолел за полгода, но уже не спрашивал ее, почему родители не возвращаются. В свободные вечера она, как могла, пыталась развлечь его, но он оживлялся лишь за шахматной партией, а когда они заканчивали игру, вновь уходил в себя. Люба покупала ему игрушки, но и это не меняло его отношения к ней.

Когда стало ясно, что война не только затянулась, но и двинулась в обратном направлении, возможности Штюрнера доставать продовольствие иссякли. Теперь уже Люба, на свой страх и риск, занималась обменом, используя свои скромные припасы. Она поражалась тому, что порой за килограмм сахара можно было выменять поистине уникальную вещь.

За свою жизнь Люба ни разу не болела, недомогания переносила на ногах, но ранней весной ей вдруг стало нездоровиться, одолевала тошнота. Обследовавшись у немецкого врача, она узнала, что беременна. Штюрнер спокойно воспринял это сообщение — его гораздо больше волновало то, что советские войска все ближе подходили к городу, и не было уверенности, что его удастся удержать, хотя Днепр сам по себе являлся могучей преградой, а все мосты были взорваны.

— Люба, — однажды Штюрнер сам завел разговор. — Ты никогда не спрашивала, чем я занимаюсь, и я ценю твою выдержку. Но, видимо, пришла пора тебе узнать больше, чем я рассчитывал рассказать. Я представляю здесь секретную организацию «Аненербе».

— Название мне ничего не говорит.

— Это немецкое общество по изучению древней германской истории и наследия предков.

— Ты ученый? — удивилась Люба и непроизвольно посмотрела на его мундир эсэсовца.

— Почетный президент нашего общества — сам Генрих Гиммлер! — торжественно сообщил Штюрнер. — Руководство нашего общества — члены его личного штаба. Рассказать, чем занимается наше общество, я не имею права, но даже если бы и смог, вряд ли бы ты все поняла. «Аненербе» — это сердце нации и ее мозг![53] Это — новая религия, но только для избранных!

— Тогда лучше не рассказывай. — Люба пожала плечами. За совместно прожитое время она присмотрелась к немцу и изучила его слабые стороны.

Работа у него была напряженная, он мало что мог рассказать, но выговориться ему ой как хотелось. Поэтому и привлекла его в девушке ее крайняя нелюбознательность и то, что она не позволяла себе говорить лишнее, чем, по его словам и, видимо, горькому опыту, грешил женский род. Вот и сейчас, начни она расспрашивать, он замкнулся бы, замолчал, а если Люба сделает вид, что ей все это безразлично, может, что-то и расскажет. И она не ошиблась.

— Неважно, какие задачи у общества, главное — чем занимаюсь в обществе я. Ты удивилась, узнав, что я ученый в военной форме, но это действительно так. Я остаюсь историком-археологом, но только теперь провожу исследования на более высоком уровне. Я изучаю силу предметов, особенно древних.

— Силу вещей? — недоуменно переспросила Люба и еле удержалась, чтобы не рассмеяться.

— Именно так. Каждая вещь несет в себе частицу силы своего хозяина.

— Выходит, ложка, которой я ем, перенимает часть моей силы? Но завтра этой ложкой будешь есть ты, и у тебя она тоже отберет силу? И чья же сила возьмет верх? — Люба рассмеялась.

— Это не то, что ты думаешь. — Немец поморщился. — Я занимаюсь поиском предметов и мест, имеющих сакральную силу. Недавно меня не было две недели — я ездил в генеральный округ «Таврия»[54]. Там в древности находилось государство наших предков, готов, от которых пошли и мы, арийцы. Это священная земля — Великая Готия, и в дальнейшем там должны будут жить лишь немцы — никаких инородцев! Это часть Великой Германии — Gotenreich! Мы обследовали ее[55], но этот край весьма обширен и пока мало что удалось найти — местные варвары хищнически относились к тому, что хранила эта земля. Мне очень понравились земли возле Теодериксхафена[56].

— Но я не понимаю, неужели все это имеет какое-то значение во время войны? — удивилась Люба.

— Конечно имеет, — торжественно произнес Штюрнер. — Сейчас я тебе кое-что расскажу — знаю, ты умная девочка и не будешь об этом болтать. Ведь ты теперь в ответе за жизнь своего будущего ребенка.

— Нашего, — уточнила Люба.

— Да, в нем будет течь и германская кровь… Так вот, в христианском мире существует несколько святынь, имеющих сакральное значение, из которых на первом месте стоит чаша Грааля, а на втором — Копье Лонгина, которым было проткнуто тело распятого Иисуса Христа.

— Какой ужас! — Люба вздрогнула.

— Да нет же, для римских легионеров это была будничная работа. У них не существовало зондеркоманд, но размах казней поражал воображение — тысячи, а иногда десятки тысяч распятых на крестах, которые устанавливали вдоль дорог, чтобы казненные медленно умирали. У каждого легионера при себе всегда имелся топор и несколько гвоздей. Один удар — прибита правая рука, второй — левая, а для того чтобы одним гвоздем укрепить скрещенные ноги, требовалась практика. Четвертым ударом нижний гвоздь загибался, чтобы надежнее удерживал пригвожденного. — У Штюрнера от возбуждения загорелись глаза, казалось, он сожалеет, что не живет в те времена, когда воины были «многостаночниками» — и воевали, и казнили.

— Легионер Гай Кассий, проткнувший бок Христа, позднее уверовал в христианского Бога и крестился, приняв имя Лонгин, что означает «длинный». А с копьем, пролившим кровь Сына Божьего, связана легенда. Считается, что оно может принести его владельцу Великое Добро или Великое Зло, его еще называют Копьем Судьбы. Тот, у кого в руках это оружие, будет вершить судьбы мира. Его владельцами были более сорока германских императоров, чьи подвиги и завоевания вошли в историю. Владел им и Тевтонский орден, и даже Наполеон Бонапарт. А теперь я тебе прочитаю небольшую выдержку из биографической книги нашего фюрера, Адольфа Гитлера, которая называется «Майн Кампф»[57].

Штюрнер сходил в спальню и вернулся с толстой книгой в темном кожаном переплете с позолотой. Как всегда, она лежала на тумбочке, возле изголовья кровати, но немец ее никогда даже не раскрывал. Любу постоянно мучил вопрос, зачем она ему, если он ее не читает? Но она, по своему обыкновению, его об этом не спрашивала и книгу не трогала.

— Сейчас я прочту, что почувствовал молодой Гитлер при первой встрече с Копьем Лонгина в Хофбургском музее. — Штюрнер раскрыл книгу на нужной странице и начал читать, сразу переводя с немецкого: — «Вначале я не обращал внимания на то, что говорит гид, считая присутствие групп рядом с собой вторжением в интимное течение моих мрачных мыслей. Но вдруг я услышал слова: "Тот, кто откроет тайну Копья, возьмет судьбу мира в свои руки для совершения добра или зла"». — Немец посмотрел на Любу — та изобразила на лице восторг, на что Штюрнер и рассчитывал. — Гитлер на следующее утро вновь пришел в музей. — И он продолжил чтение: — «Воздух стал удушливым, и я едва был в силах дышать. Обжигающая атмосфера музейного зала, казалось, расплывалась перед глазами. Я стоял один перед колеблющейся фигурой сверхчеловека. С почтительной опаской я предложил ему свою душу, чтобы она стала инструментом его воли». — Штюрнер отложил книгу. — Поэтому Гитлер, придя к власти, сделал все, чтобы завладеть Копьем Лонгина, рассчитывая, что оно даст ему власть над миром — и это ему удалось. В короткое время он объединил все германские земли в прежних границах.

«Похоже, что не только Гитлер безумец, но и Штюрнер тоже. Безумец может руководить лишь при помощи безумцев», — подумала Люба, глядя на возбужденного немца. Ей было жаль, что ее ребенок зачат не в любви, а вследствие обстоятельств, и от человека, не совсем психически здорового.

— Учась в Ленинграде, я познакомился с историком-армянином. Мы часто с ним спорили на разные исторические темы, однажды коснулись и Копья Лонгина. В Ватикане и Кракове также хранятся «копья Лонгина», но историки уже давно разобрались, что это лишь поздние копии. Так, этот армянин утверждал, что копье из Хофбургского музея — копье не Лонгина, а Маврикия — воина знаменитого Фиванского легиона, состоявшего из христиан и из-за этого полностью уничтоженного римским императором. По его мнению, настоящее Копье Лонгина хранится в монастыре Герхгарт, расположенном высоко в горах. Я, державший в руках Копье Лонгина и прочитавший надпись «Копье и гвоздь Господен», не соглашался с его доводами и всячески их опровергал. Но теперь, когда мы потерпели поражение под Москвой, находясь в шаге от победы, когда наши войска отступают от, казалось, полностью разгромленного противника, я задумываюсь: может, тот армянин был прав? Ведь и Наполеон, владея этим копьем, находясь на пике славы, также потерпел поражение. Теперь ты понимаешь, насколько наши изыскания важны для рейха? Если бы я тогда всерьез принял гипотезу армянина и мы заполучили бы настоящее копье, хранившееся в том монастыре, может, ход войны был бы другим? Сейчас я не могу сообщить своему руководству о своих догадках — это значило бы выставить фюрера… — Немец запнулся и покраснел, впервые за все то время, что Люба его знала. — Это значит подписать себе смертный приговор. А если магическим Копьем Лонгина владеем не мы, а наш противник, то исход войны окажется не таким, на какой мы рассчитываем. — Штюрнер тяжело вздохнул — видно, последние слова дались ему с большим трудом. — Как бы то ни было, мы должны быть готовы к любому финалу, а значит, золото нам крайне необходимо. Деньги — это бумажки, имеющие цену лишь в зависимости от политической ситуации в стране, золото — вечно. В последнее время я стал опасаться за сохранность драгоценностей в моей квартире. Ты рассказывала, что здесь у тебя есть старинный надежный сейф — покажи его. Наверное, золото лучше хранить у тебя — даже мои приятели не подумают, что я могу сотворить подобную глупость.

«Доверять мне, матери его будущего ребенка — глупость!» — с огорчением подумала Люба.

Вскоре Штюрнер перевез свое богатство, в значительно меньшем количестве, чем ожидала Люба, зная, сколько золотых вещей к нему попало. Одно из двух: ему пришлось с кем-то поделиться или он имеет еще один тайник. Второе Любе показалось более вероятным, хотя она не исключала, что верно и первое предположение. Среди золотых изделий оказались и незнакомые ей.

— Эта коллекция скифских вещей попала ко мне случайно — подарок от НКВД, — сказал, посмеявшись, Штюрнер, когда увидел, как у нее от удивления вытянулось лицо. — Гестапо была захвачена группа подпольщиков, причастных к взрывам в центре города, и каково было удивление следователя, когда один из них, бывший работник госбезопасности, попросил о встрече со мной — назвал мое имя и звание. Я был удивлен не менее гестаповцев — не знал, что НКВД располагает сведениями обо мне.

Захваченный подпольщик произвел на меня неприятное впечатление — избитый, тщедушный, и как только душа в нем держалась! Но он стойко выдержал пытки, твердя, что говорить будет лишь со мной.

— Моя фамилия Добрынин, зовут Василий Иванович, — прошепелявил он, так как все передние зубы у него были выбиты. — Я лейтенант госбезопасности, оставлен здесь для подпольной работы. Знаю о вашей миссии и то, что вы в прошлом археолог. Я тоже бывший археолог, занимался любимым делом, пока революция не поставила все с ног на голову и мне не пришлось делать то, что противно моей душе. К вам обращаюсь как к собрату по профессии, и это не просто слова. — Он понизил голос. — Если вы выполните мою просьбу, я передам вам коллекцию древних золотых вещей, а там есть поистине уникальная находка! Вам как археологу будет лестно стать их обладателем, даже не учитывая их стоимости.

— Что вам надо? Снисхождения к своей судьбе? Это невозможно.

— Нет, это я понимаю. Речь идет о членах моей семьи — они тоже у гестаповцев. В обмен на их жизнь я готов передать вам коллекцию и рассказать все, что знаю о подполье. Впрочем, вся наша группа и так арестована. — Он пожал плечами. — Я подумал и согласился — и теперь его коллекция у меня.

— Ты спас его семью?

— За кого ты меня принимаешь? — удивился Штюрнер. — Все они понесли наказание, все без исключения. Обман представителя низшей расы, варвара, не считается обманом. А он еще имел наглость считать себя ровней мне, собратом по профессии. — Немец громко рассмеялся.

«Обманом выудить у человека ценности и присвоить их — это он не считает преступлением», — с осуждением подумала Люба.

— Посмотри, какая красота! — Штюрнер показал ей золотой обруч, на концах которого были изображены животные, похожие на львов, только с крыльями. — Эта диадема — корона скифских царей. — Он тут же надел ее себе на голову. — Похож я на царя? А ведь родись я в те времена, мог бы им стать. — Штюрнер сделал жест, как будто рубит мечом. — Это единственная сохранившаяся скифская корона — и она у меня! Ты хочешь спросить, сколько она стоит? Она бесценна. — Тут он задумался и поправил себя: — К сожалению, в нашем мире все имеет свою цену, но у нее она заоблачная! На ней имеется имя скифского царя, известного по хроникам Геродота, — Скил. Но есть и другое — Агаст. Эту диадему нашли в захоронении скифа. Но ее, как и другие золотые предметы, у этого Добрынина отобрали бандиты во время гражданской войны, и лишь чудом она вновь вернулась к нему. Ему удалось разыскать в средневековых документах упоминание о скифе Агасте, отравившем своего отца-царя Октамасада и захватившем власть, но вскоре смещенном и убитом своим дядей, Ориком. Диадема подтверждает подлинность этой истории.

— Ты сказал, что вещи имеют силу, — не боишься, что, надев вещь, принадлежавшую скифским царям, умершим насильственной смертью, накличешь на себя… неприятности? — поинтересовалась Люба.

— Не боюсь — у меня есть амулеты, оберегающие от подобных проклятий. — Штюрнер подошел к зеркалу и всмотрелся в свое изображение. — Не верится, что его носили цари могучего воинственного народа, внушающего страх соседям. Целые орды конных воинов уничтожали все на своем пути — поселения, города, крепости, страны. Иногда мне снятся сны, в которых я вижу всадников в остроконечных шапках и без них, в чешуйчатых кольчугах, с копьями и луками, мчащихся на небольших лохматых лошадях по бескрайней степи, и от топота копыт трясется земля. — Немец неожиданно рассмеялся. — Мои предки, готы, сломали могущество скифов, разгромили их в Причерноморье и образовали свою державу — Gotenreich.

8

Штюрнер не хотел, чтобы о беременности Любы узнали его сослуживцы, и освободил ее от работы в казино еще до того, как выросший живот мог выдать ее положение. Он перестал с ней появляться в людных местах, в ресторанах, и теперь они встречались в домашней обстановке. Любу настораживало, что он стал реже бывать у нее. Успокаивало только то, что золотые украшения, в том числе и скифская коллекция, хранились в объемном сейфе, вмурованном в стену ее квартиры. Это свидетельствовало о том, что Штюрнер доверял ей и что он никуда не денется, ведь золото он любил больше всего на свете.

Теперь Люба смогла больше времени уделять Мише, и ему меньше приходилось находиться в заточении в шкафу. Их отношения стали более дружескими, и мальчик постепенно оттаивал. Она не задумывалась о дальнейших планах на жизнь, решив: как сложится, так и будет.

Зато Штюрнер уже все спланировал и однажды сообщил ей, что его переводят в другой город, куда и она в скором времени переедет со всем добром и где будет рожать. Куда именно, он не говорил, но она предполагала, что это будет Крым — в разговоре Штюрнер часто упоминал Готенбург[58]. Он продолжал грезить о черноморской Готии, о ее сказочных пейзажах.

Из-за предстоящего переезда возникла серьезная проблема — как быть с Мишей? Увидят его свидетельство о рождении — и прямая дорога в Бабий Яр и ему, и ей как укрывательнице. Что касается самой Любы, Штюрнер, возможно, и предпримет какие-то шаги, хотя она в этом не была уверена. В нем одновременно уживались крайний пангерманизм и тяга к накопительству богатств. Особых чувств к ней он не испытывал, поэтому она удивилась, узнав, что он берет ее с собой на новое место службы.

Открыться Штюрнеру Люба не могла — боялась за жизнь Миши. Она не исключала, что немец сочтет смерть мальчика лучшим решением проблемы. Но она должна была что-то предпринять и уже в скором времени. Ей требовалась помощь, но кто и как может ей помочь?

Штюрнер сообщил дату отъезда — через две недели, и она должна была заранее составить список того, что собирается взять с собой из вещей, чтобы он мог его просмотреть. Невзирая на то что Люба жила с ним уже полтора года, изучила его привычки, он все равно оставался для нее загадкой, и она не могла наверняка предугадать его последующие шаги. Поэтому рассказать о Мише она решила, если уж ситуация окажется совсем безвыходной. Ей оставалось лишь уповать на случай, и когда она знала, что в этот день Штюрнер не придет, то с утра до вечера бесцельно бродила по городу в поисках неизвестно чего. Два раза она попадала в облаву, но ее документы, о которых позаботился немец, помогали ей избегать ареста, при этом она кожей ощущала ненавистные взгляды задержанных людей. Один раз она даже явственно услышала: «Немецкая шлюха!» Это ее особо не задело, она вполне понимала чувства того, кто это сказал. А что еще он мог подумать, увидев, как ей, красивой, ярко накрашенной, в новенькой шубке и изящной меховой шапочке, козыряют немцы и ехидно улыбаются полицаи, отпуская ее?

Когда человек чего-то хочет, с этим ложась спать и просыпаясь утром, — это всегда сбывается. Так произошло и у Любы — она неожиданно встретила бывшего киномеханика, своего первого мужчину, Володю. Он еще больше похудел и от этого стал как будто выше, хотя и сутулился. На Володе было старое серое пальто и облезлая шапка-ушанка, несмотря на то, что холода уже прошли и весна все больше заявляла о себе. Она столкнулась с ним на «поле чудес» — Евбазе, который теперь посещало еще больше людей, так как он заменил им все довоенные увеселения — кино, концерты, парки отдыха. Здесь тоже были свои зрелища: иногда смертным боем били пойманного карманника или какой-нибудь безумец пророчествовал о близящемся Армагеддоне. Тут можно было получить полезные советы, например, как сделать печку-буржуйку менее прожорливой на дрова и повысить ее теплоотдачу, а также продать или обменять свои вещи, за счет чего выживало теперь большинство людей.

Володя шел навстречу и, увидев ее, даже споткнулся, но тут же придал лицу безразличное выражение, словно они незнакомы — и прошел дальше. Люба догнала его и взяла за руку:

— Володя, ты не узнаешь меня?

— Не узнаю. Той, прежней, я не вижу, — резко ответил он. — Зато по тебе видно, что новая власть тебя облагодетельствовала.

— Не сердись, Володя. У меня не все так хорошо, как можно подумать.

— Не слепой, вижу — красиво одетая, сытая. Нетрудно догадаться, каким образом все это тебе дается. — Он зло улыбнулся.

— Меня с биржи направили работать в казино. Ты же сам меня когда-то прозвал Артисткой. Я там танцую.

— Почему не в Германию или на завод — а в казино? За красивую мордашку? Ублажаешь фрицев! — бросил он презрительно.

— Роза Генриховна подготовила меня и помогла поступить в пролеткультучилище, — соврала Люба. — Я указала это в анкете, и меня направили в казино. Давай возьмем чаю с пирожками — я угощаю, где-нибудь присядем, и я все тебе расскажу. Может, ты сможешь мне помочь. — И она тяжело вздохнула.

Присесть не получилось. Взяв по стакану обжигающего бледного чаю, налитого из самовара, над которым хлопотала языкатая бабенка в цветастом платке, и по пирожку с ливером, они отошли в сторонку, где им удалось переговорить.

Люба, несмотря на свои девятнадцать лет, за время общения с Штюрнером усвоила истину: мужчине никогда нельзя говорить всю правду, на него лучше действует полуложь, да и сказать ее проще. И еще: чтобы добиться желаемого результата, обязательно надо сначала говорить мужчине то, что он хочет услышать, а уж потом — что надо тебе.

Она рассказала ему свою историю, смешивая правду с вымыслом, показав себя перед Володей совсем не такой, какой была на самом деле. Работа в казино для нее каторга, она уже не может смотреть на ненавистные рожи фашистов, но уйти оттуда нельзя — сразу пошлют в Германию, а этого никак нельзя допустить, поскольку она в ответе за сына прежних хозяев. Люба, понизив голос, рассказала о наказе супругов Ройтман, погибших в Бабьем Яру. Какое-то время они прожили более-менее спокойно, но теперь один эсэсовский офицер, Штюрнер, стал ее домогаться, не дает ей проходу. Она боится, что однажды он ворвется в ее квартиру и обнаружит там Мишу. Переправить мальчика к своим родителям в село она не может — в его метрике указаны имена родителей и национальность. Да и в селе мальчик не будет в безопасности — там тоже есть полиция.

— Новую метрику ему сделать можно, но для этого потребуется время, не менее недели, — задумчиво произнес Володя.

— Я заплачу — его родители оставили немного денег и ценности, — торопливо сказала Люба.

— Не в деньгах дело, — отмахнулся Володя и помолчал. — Даже с новой метрикой у тебя он все равно не сможет жить — не исключено, что кто-нибудь из соседей случайно проговорится тому, кому не следует, кто он есть в действительности. Отправить мальца к твоим родителям — тоже не выход. Село не город, там каждый новый человек на виду, пусть даже и ребенок. Да и захотят ли они подвергать опасности себя и твоих младших братишек? Ты с ними уже говорила об этом?

— В письме об этом не напишешь — надо ехать туда, а сейчас я этого сделать не могу. А как же домогательства Штюрнера? Может, мне и удастся какое-то время не пускать его в квартиру. Он так настойчив! — Люба вздохнула.

— Надо что-то решать, и как можно скорее, — загорелся Володя. — Я могу увидеться с мальчиком, переговорить с ним?

— Пока нет. Бывший дворник Евсеич теперь полицай, он часто крутится возле нашего дома. Возможно, докладывает обо всем Штюрнеру, и если в мою квартиру придет посторонний мужчина, это может его разгневать, и последствия будут непредсказуемыми, — нашлась Люба.

— Да, ты очень изменилась, уже не та девчонка, какой я тебя помню. Ты даже разговариваешь по-другому, — задумчиво произнес Володя. — Я тебе помогу, обещаю. Через три дня встретимся здесь, на этом месте, в это же время. Расскажи мне, что знаешь о Штюрнере.

— Он лектор-пропагандист, читает лекции по истории Германии в воинских частях, в том числе и для зондеркоманды. Знаю, что у него есть кабинет на Владимирской, в здании гестапо. — Тут она вспомнила: — У меня есть его фотокарточка. — И она достала из сумочки фото, где были засняты сидящие за столиком в ресторане немецкие офицеры, и указала на Штюрнера. Он никогда не фотографировался с ней, не хотел себя компрометировать. Эта фотокарточка оказалась у нее случайно, и носила она ее в сумочке, сама не зная для чего.

— Хорошо, Люба. — Володя взял фотографию и попрощался: — До встречи через три дня.

Когда он исчез в толпе, Люба спохватилась: она так и не узнала, чем он занимается и где живет, жива ли его семья. Но теперь у нее на душе стало спокойно — она была уверена, что Володя обязательно найдет выход из сложившейся ситуации.

Через три дня Люба пришла на условленное место, но Володи там не оказалось. Он так и не пришел, хотя она прождала его два часа. Через пять дней истекал оговоренный Штюрнером срок, и волнение вновь охватило ее. Любу удивляло то, что немец не появлялся, хотя раньше он раз в два-три дня всегда давал о себе знать, а в ночь субботы на воскресенье обязательно оставался у нее ночевать.

Люба крутилась перед зеркалом, оглядывая свою располневшую талию. Живот уже был заметен, и скрыть его не могло ни одно платье из ее гардероба — они были пошиты по фигуре, в обтяжку. Хорошо, что при встрече с Володей она была в шубке — та помогла скрыть ее беременность. Теперь ей следовало носить платья более свободного покроя — они помогут ей маскироваться еще некоторое время.

В дверь квартиры позвонили, Люба подошла к двери, посмотрела в глазок и увидела Курта — водителя Штюрнера. Она открыла дверь. Иногда эсэсовец присылал своего водителя с запиской или с какой-нибудь передачей. Тот обычно, выполнив поручение, молча уходил — он не владел русским языком.

И в этот раз водитель молча протянул ей газету, но при этом что-то сказал и сбежал вниз по лестнице. Из потока слов она поняла лишь последнее — «ауф фидерзейн». Недоумевая, Люба раскрыла газету и еще больше удивилась — это была местная газета, «Дойче Украинише Цайтунг», но на немецком языке, который она не понимала, так как выучила лишь несколько фраз. Она обратила внимание на небольшую заметку, обведенную красным карандашом, где увидела знакомую фамилию — Штюрнер.

Закрыв дверь, она поспешила к Мише и попросила его перевести заметку. Тот быстро пробежал ее глазами, затем, вооружившись толстым словарем, сел за стол, а Люба уселась напротив, нетерпеливо ожидая, что скажет мальчик. Неожиданно тот легко улыбнулся, по-детски — такую улыбку она давно не замечала на его лице — и у нее отлегло от сердца: значит, в заметке не могло быть ничего плохого.

— Ну что там, Мишаня? — не выдержав, спросила она.

— Здесь сообщается, что в городе партизанами позавчера были застрелены гауптштурмфюрер СС Генрих Штюрнер и шарфюрер СС Отто Ланге. — У нее оборвалось сердце. Услышанное с трудом доходило до ее сознания. Затем голос мальчика сник: — При попытке к бегству один из нападавших был застрелен патрулем военной жандармерии, второй ранен и отправлен в гестапо для допроса. Показательная казнь партизана состоится завтра, в 13 часов, в начале Ровноверштрассе. Взяты сто заложников, которые будут расстреляны за убийство немецких офицеров.

Мальчик посмотрел на дату — газета была вчерашняя. Люба уже не слышала его — она окаменела от горя и сидела прижав пальцы к вискам. Затем, взяв начатую бутылку шнапса, оставшуюся после прошлого визита Штюрнера, прошла в гостиную, налила полный стакан и выпила.

Наступившее через несколько минут опьянение сняло боль в сердце. Она не любила немца, знала, что их отношения временные, но не ожидала такой развязки. Она привыкла к нему, к тому же он был по-своему добр к ней. Неожиданно возникшая мысль заставила ее спешно покинуть квартиру и направиться в сторону Бессарабского крытого рынка — напротив, там, где начинался бульвар Шевченко, был установлен эшафот с виселицами.

Торопясь, она даже не посмотрела в зеркало, надела не модную шапочку, а обмотала голову старым темным шерстяным платком и, уже сойдя вниз, подумала, что ее головной убор совсем не подходит к шубке, но не стала возвращаться.

Среди девяти повешенных Люба не сразу опознала Володю: вытянувшееся тело, босой, потемневшее лицо с прикушенным кончиком языка, в исподней рубахе, на груди табличка. Люба не смогла прочитать, что на ней написано, — слезы непроизвольно покатились из глаз.

В голове у нее застучало: «Это я послала его на смерть! Я виновница гибели его и Штюрнера! Прося его помочь, я не задумывалась, что этим толкаю его на убийство Штюрнера, а значит, на верную смерть». Ей хотелось дать волю своим чувствам — кричать, рвать на себе волосы, рыдать, но вместо этого она молча прошла мимо виселиц, задержавшись лишь на мгновение, — обычная прохожая-ротозейка. Люба не вызвала подозрений у дежуривших здесь полицаев.

Когда подходила к дому, уже совсем успокоилась. Оправданием ее поступка была спасенная жизнь Миши. Ведь сообщи она о мальчике Штюрнеру, и тот бы обязательно от него избавился. Гибель немца равнозначна расставанию, а ведь это рано или поздно должно было произойти. Он же сам говорил, что их брак невозможен, и даже показывал ей фотографию своей супруги Лотхен, женщины с неприятным, вытянутым, лошадиным лицом, рядом с которой сидели двое белобрысых мальчуганов. Ее вины нет — они просто расстались, а то, что он погиб… На то война!

Что касается гибели Володи, она тоже нашла себе оправдание: он был комсомольским активистом, и раз остался в оккупированном немцами городе, то наверняка был связан с подпольщиками. Он пошел убивать Штюрнера не один, и это доказывает, что он был членом подпольной организации и вместе с другими уничтожал фашистов. То, что его выбор пал на Штюрнера, и случайность, и закономерность — немец ведь мог быть как-то связан с зондеркомандой, расстреливающей людей в Бабьем Яру. Возможно, Штюрнер не только читал им лекции, как он ей рассказывал.

О расстрелянных заложниках она старалась не думать, считая, что и в этом ее вины нет. Володя знал, к каким последствиям приведет покушение на жизнь немецких офицеров.

Вернувшись в свою квартиру, Люба решила: теперь надо думать о будущем, а не о том, что она сделала правильно, а что — неправильно. Она нашла ключ от сейфа, спрятанный в потайном ящичке старинного секретера — ключ был один, и Штюрнер не решался носить его с собой. Взяв ключ, она подошла к картине на стене, изображающей бушующее море, и отодвинула ее. За ней обнаружилась стальная дверца сейфа. Открыв ее ключом, она с трудом потянула на себя тяжелую дверцу.

Золото, которое находилось здесь, теперь стало ее собственностью и должно было помочь ей, Мише и тому ребеночку, которого она носит под сердцем, пережить войну, ведь она рано или поздно закончится.