Проклятие скифов Пономаренко Сергей

2

Война началась для Любы незаметно — точнее, она ее проспала, по обыкновению провалившись в сон без сновидений. За завтраком Роза Генриховна была беспокойной, жаловалась, что ночью слышала странные звуки, похожие на далекую канонаду. Шай Израилевич, как всегда, начал над ней подшучивать, мол, она просто перепутала могучую поступь пятилетки с орудийными залпами, а на самом деле это снова перековывают орала на мечи. Шутка была опасная, с политическим подтекстом, и Люба поспешила в кухню. Когда она вернулась, Шай Израилевич уже не улыбался, а Роза Генриховна немного успокоилась, но планируемую поездку на дачу в Боярку они отменили. Лишь в полдень из радиорепродуктора сообщили, что началась война и бомбили пригород, но Люба не испугалась, решив, что это ненадолго.

В первые дни слово «война» проявлялось лишь в ночной светомаскировке и бумажных лентах-крестах на окнах. Люба прикидывала: продлится ли война до следующей весны или закончится раньше, и тогда ей придется лишний раз скрести и мыть окна?

Вдруг всем одновременно понадобилось запастись солью, сахаром, крупой, мукой, и полки магазинов стали быстро пустеть. Начали передавать регулярные сообщения от Совинформбюро о положении на фронтах, и несмотря на внушающие оптимизм рассказы о героических подвигах солдат и офицеров, эти сводки вселяли тревогу — война все ближе подбиралась к Киеву.

Затем по квартирам стал ходить участковый, переписывая жильцов, и Любу, как представителя семьи Ройтман, отправили на три недели на рытье противотанкового рва на Сырце. Работа была тяжелая, но время от времени приезжали нервные военные и кричали, что надо еще быстрее и лучше работать. Правда, кормили сносно. Это был хоть отдаленный, но район Киева — множество частных домов с крошечными огородиками, недалеко — кладбище. Эти места не понравились Любе — слишком мрачно, да еще здесь были глубокие яры, которые использовали как продолжение противотанкового рва.

— Местность знаешь, как называется? — спросил у Любы хулиганистого вида юноша лет шестнадцати, почти ее одногодок. Он на этих работах не перетруждался, часто отлучался перекурить — после от него воняло самосадом.

— Сырец, ну и что? — с вызовом ответила Люба, ей не нравилось, что этот сопляк ее все время задевает.

— Бабий Яр! — Подросток рассмеялся. — Бабы, как сюда попадут, то сразу что-то из-под юбки теряют. Может, пройдемся в ярок? — и он ей подмигнул.

— Дурак! — разозлилась Люба, решив больше с ним не разговаривать и не отвечать на вопросы — все равно он ничего умного не скажет.

Вернулась Люба домой лишь в конце августа и застала своих хозяев решающими все тот же вопрос: «Надо им эвакуироваться или нет?» Шай Израилевич считал, что сделать это надо немедленно — и так много времени потрачено зря. Роза Генриховна говорила на это, что Киев — все равно что мощная крепость, и немцы ее не возьмут. Ведь они уже сунулись и в Боярку, и в Глеваху — но не взяли же. А уедут — останется квартира без присмотра, чем обязательно воспользуются грабители. О ночных налетах был полон слухами Новый рынок, бывший Евбаз[46]. Всезнающие продавцы даже сообщали шепотом, что эти грабители — китайцы. Днем торгуют дешевыми бумажными игрушками и веерами, а ночью собираются в банды.

Шай Израилевич чрезвычайно обрадовался возвращению Любы и по этому случаю достал припрятанную бутылку сладкого шартреза[47]. Как оказалось, то, что домработница вернулась, решило спор в его пользу — они с семьей эвакуируются, а Люба, как прописанная в этой квартире, останется ее охранять и ожидать их возвращения. Началась суматоха подготовки к отъезду. Роза Генриховна, как женщина практичная, вспоминала то об одном, то о другом, что обязательно надо было взять с собой, пока неожиданно они не поняли, что опоздали. Выехать на транспорте из почти полностью окруженного Киева было невозможно, а покидать город пешком — бессмысленно.

— Ничего, побудем при немцах — им тоже надо зубы делать, — оптимистично заявил Шай Израилевич за стопкой вишневой наливки. — В восемнадцатом году они уже были здесь, — так установили порядок: улицы стали чистыми, а бандитов они расстреливали на месте без суда. Культурная, умная нация. Нам чего бояться? В партии мы не состояли, ни в чем таком замешаны не были. У нас даже домработница — не комсомолка. Ничего, через две недели после вступления немцев в город жизнь здесь нормализуется. Даже твой театр откроют.

— Артисты давно эвакуировались. — Роза Генриховна нахмурилась, не разделяя оптимизма мужа.

— Других найдут. Вот Люба — чем плохая артистка? Ты с ней столько месяцев занималась, так что пора выпускать на сцену.

— В наших спорах я всегда упрямо доказывала свою правоту, но сейчас это тот случай, когда я хочу, чтобы ты оказался прав, чтобы при немцах здесь установился порядок и Люба имела возможность стать артисткой.

Тревожное предчувствие подсказывало Любе, что прежняя жизнь ушла безвозвратно, и сидящие за столом полный мужчина и статная женщина это понимают, хотя пыжатся показать, что готовы к грядущим переменам. Ей было жаль, что пришла осень, а она так и не поступила в пролеткульт-училище, и через два года не поступит в театральный институт, а, значит, ее мечта стать актрисой теперь в прошлом.

3

Немецкие войска вошли в Киев 19 сентября. Произошло это крайне неожиданно — улицы города, казалось, совсем недавно были заполнены отступающими советскими войсками, измученными боями. Еще вывозили раненых на автомобилях и на простых конных повозках, а уже слышался шум мотоциклеток разведки 6-й армии генерала Вальтера фон Рейхенау.

Подобно большинству жителей города, семейство Ройтман решило не выходить на улицу, пока ситуация не прояснится. Оставаться в неведении, сидя в четырех стенах, было ужасно, и Роза Генриховна начала заводиться по пустякам. Поняв ее состояние, Люба вызвалась пойти на разведку, и ее никто удерживать не стал.

Выйдя на улицу Чкалова, Люба поразилась: эта улица, где она прожила почти год и, кажется, знала каждый камень мостовой, стала совсем незнакомой. И все из-за непривычной безлюдности, придающей домам хмурый, даже враждебный вид. А ведь эта улица, несмотря на спуски и подъемы, ей так нравилась! Отсюда и до Нового рынка недалеко, а там можно купить все, что душа пожелает, надо лишь спуститься к площади. А если нужны только овощи и фрукты, по ступенькам можно подняться к Сенному рынку. Рядом с домом зеленел скверик, а напротив стояло очень красивое здание, в котором до революции, хозяйка рассказывала, располагался женский университет святой Ольги. Центральный фронтон здания украшало изображение Афины Паллады, античной богини мудрости. Когда Люба ходила за покупками на Сенной рынок, то домой возвращаться не спешила — устраивалась на скамеечке полузгать семечки, что Роза Генриховна категорически запрещала делать в квартире. Люба частенько разглядывала профиль греческой богини, словно это могло приобщить к мудрости. Однажды та даже приснилась ей.

Поднявшись на Ярославов Вал, Люба наконец встретила людей, испуганно жавшихся возле своих домов. Она спустилась к Владимирской. Здесь было больше народа, слышался нарастающий гул моторов, и вскоре со стороны университета показались бронетранспортеры с пулеметами, полные солдат в непривычной форме и касках. Большинство людей как ветром сдуло с улицы, в их числе была и Люба. Она вернулась домой и сообщила:

— В городе немцы!

Новая власть не дала времени на раскачку, сразу стала издавать приказы, которые, как по волшебству, появлялись каждое утро на стенах домов, несмотря на то что в вечернее и ночное время был объявлен комендантский час. Приказы регламентировали все, даже количество продуктов, которое можно было держать в квартире, — не больше чем на сутки. Излишки следовало сдать, иначе — расстрел. Впрочем, расстрел стал обычным наказанием за неисполнение любого приказа, это все усвоили быстро. В начале бульвара Шевченко — теперь он назывался Ровноверштрассе — соорудили виселицы для показательных казней партийных и гэбистских[48] работников.

— Так что ты говорил о немецкой культуре и порядке? — издевалась над мужем Роза Генриховна. — Ты должен вынести из дома все ценности и провизию, стать на учет на бирже и трудиться, чтобы заработать на скудный паек, которого вряд ли нам будет хватать. Одним словом, «орднунг» — новый порядок!

Через неделю взлетела на воздух гостиница «Континенталь», где размещался штаб немецкого гарнизона и находилось много немецких офицеров. Затем начались взрывы по всему Крещатику и прилежащим улицам. Взрывы продолжались несколько дней. С удивительной избирательностью взрывались здания в центре города, облюбованные немецкими офицерами для жилья и работы. «Сатиновое радио» Евбаза распространило слух, что взрывы производятся дистанционно, как только подпольщики узнают, что в заминированный дом вселились гитлеровцы.

Дым от пожаров заслонил солнце, им буквально пропитались и стены, и обстановка квартиры. Было трудно дышать, одолевала головная боль. Люба не удержалась, вышла из дому и дошла до Прорезной. Внизу бушевало пламя, казалось, что главная улица города, Крещатик, навеки исчезла в огне. Испугавшись, что пламя перекинется на другие здания и дойдет до Чкалова, она поспешила вернуться в квартиру, чтобы рассказать о надвигающейся беде. За спиной она услышала шум моторов и взрывы.

Пожар до дома Ройтманов не дошел — немецкие саперы действовали с грациозностью слона в посудной лавке — они локализовали пожар, подорвав соседние дома, и тысячи людей остались без жилья.

— Немецкая культура! — гневно бросила Роза Генриховна, вернувшись с улицы и неся в руках сорванный со стены очередной приказ. — Ты только послушай: «Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник, 29 сентября 1941 года, к восьми часам утра на угол Мельниковой и Дегтяревской улиц (возле кладбища). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и пр. Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян. Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит вещи, будет расстрелян». О какой культуре можно говорить после таких выражений в официальном документе? Немецкая культура — это Гете, Гейне, Фихте, но не эта листовка. Кстати, этот приказ не подписан — может, это фальшивка?

— Мне уже сообщил о нем Борис, — как всегда оптимистично настроенный, заявил Шай Израилевич. — Он сказал, что раввины Киева подготовили совместное воззвание, в котором призывают к спокойствию, а также выполнению данного приказа. Нас как элитную расу переселят в другой район, более безопасный.

— Саша, — Роза Генриховна предпочитала мужа называть этим именем, а не Шаем, — ты думаешь, что говоришь? Тон этого приказа угрожающий — какая элита и какие безопасные места?!

— Не волнуйся, Роза, я вначале поеду сам, а когда там обустроюсь — вызову тебя с Мишей.

— Глупый ты, Саша. Я пойду с тобой, все там выясню и в случае чего вытяну тебя оттуда. Мне надо оформить «фольксдойче» — не забывай, у меня германские корни, ведь моя бабушка — Вайсман. Не зря я не захотела брать твою фамилию. Документы, доказывающие мое происхождение, у меня есть. «Фольксдойче» — это масса преимуществ, даже перед такой элитной нацией, как ты.

Роза Генриховна задумалась, затем внимательно посмотрела на Любу:

— Ты на биржу труда сегодня ходила?

— Да, Роза Генриховна. — Оформилась?

— Да, Роза Генриховна. Я получила мельдкарт[49]. — Какую профессию указала?

Люба покраснела и тихо произнесла: — Актриса театра.

— Что?! — Всегда невозмутимая Роза Генриховна была поражена. — Актриса?

— Так вышло, — еще тише сказала Люба. Неожиданно Роза Генриховна улыбнулась.

— Да, кое-чему я тебя научила. Только не знаю, то, что ты назвалась актрисой — пойдет тебе на пользу или во вред? — Конечно на пользу! — горячо воскликнула Люба.

— Я тебе этого желаю!

В дверь квартиры громко постучали — это оказался дворник Евсеич. Всегда предупредительный и вежливый, он теперь глядел волком, в руках у него был лист бумаги с фамилиями.

— Приказ знаете о регистрации и переселении жидов? — спросил он, по-хозяйски осматривая квартиру.

— Да, знаем, — вежливо ответил Шай Израилевич. — Евсеич, рюмочку водочки не желаете?

— Некогда мне с вами, жидами, водочку распивать! — внезапно разозлился дворник. — Вот здесь распишитесь, что всем семейством в количестве трех человек пойдете на регистрацию.

— Моя жена — «фольксдойче», а сын еще мал. Я, когда устроюсь, вызову их на новое место.

— Втроем пойдете на регистрацию — там разберутся! Выходит, ваша квартира высвобождается?

— Никак нет! — зло ответила Роза Генриховна, сверля взглядом хама. — Любочка остается в квартире хозяйкой — она в ней прописана, ей и хозяйничать.

— Нечего ей одной в таких хоромах делать! — так же зло сказал дворник, радуясь, что не надо больше подхалимничать ради рюмки водки и рубля на праздник.

— Ты приказ читал? — Роза Генриховна была непривычно груба. Она прочитала вслух выдержку из листовки: — «Кто из граждан проникнет в оставленные квартиры и присвоит вещи, будет расстрелян!» Ты понял?!

— Откуда у тебя приказ? — насторожился дворник. — Сорвала?

— Ты свою тыкалку побереги для жены, а со мной давай-ка на «вы» — навсегда! — угрожающим тоном произнесла Роза Генриховна, так что даже Любе стало страшно. Никогда она не видела хозяйку такой разгневанной. — А приказ я получила как «фольксдойче» — немка я, хоть и родилась здесь! Потому что это моя армия вошла в мой город, а ты — мразь, можешь только слизывать пыль с моих туфель!

Дворник побледнел, попятился и вышел. Уже на пороге снял шапку и сказал елейным голосом:

— Желаю здравствовать!

— Шапку снимают на пороге, когда входят, а не выходят! — прогремел голос Розы Генриховны, и дворник исчез, бесшумно закрыв за собой дверь.

Роза Генриховна посмотрела на испуганную Любу и улыбнулась, ее лицо просветлело:

— Помнишь мои уроки, Любочка? Актер должен быть готов к любой роли, даже если для нее не написан текст. Я сейчас продемонстрировала, как надо общаться с хамом, — и ты этот язык запомни. Потому что я пойду с Шаем Израилевичем на регистрацию, а ты останешься с Мишей. Будешь за него перед нами в ответе. Неизвестно, может, нас сразу куда-то отправят, поэтому оставим тебе деньги и квартиру. Будешь здесь полной хозяйкой.

— Как, я?… — поразилась Люба.

— Ты справишься — я в тебя верю. Хоть тебе и семнадцать лет, но ты барышня смекалистая и все хватаешь на лету. Те уроки, которые я тебе преподала, а ты выучила, другие и за долгие годы не усвоили бы, а ты — за несколько месяцев, причем очень хорошо!

— Спасибо, Роза Генриховна, — смутилась Люба — хозяйка не часто ее хвалила.

— О чем тебя еще спрашивали на бирже?

— Умею ли я петь и танцевать.

4

Ранним утром 29 сентября Роза Генриховна и Шай Израилевич собрались идти на регистрацию, но перед этим, по славянскому обычаю, присели на дорожку вместе с Любой.

— Мы постараемся побыстрее сообщить, где наше новое место жительства, — давала последние напутствия Роза Генриховна, — но это может затянуться на недели. Денег мы тебе оставили достаточно — хватит и на месяц, но я предполагаю, что наша встреча произойдет гораздо раньше. Мой статус «фольксдойче», я думаю, в этом поможет.

— Все ценности мы оставили в сейфе, — напомнил Шай Израилевич. — Там уникальный, сверхсложный замок — кстати, делали немецкие мастера, — а ключ от него один. Поэтому я его оставлю — в дороге может всякое случиться, а потом ломай голову, как вскрыть сейф. Видишь, как мы тебе доверяем…

— Стыдно, Саша, — резко оборвала его Роза Генриховна. — Мы Любе оставляем самое дорогое, что у нас есть, — Мишу. Все ценности мира не стоят его. А Любочка все и так понимает — не надо лишний раз заострять на этом ее внимание.

— Тогда на дорожку по рюмочке шартреза — осталась последняя бутылка. А в следующий раз выпьем по возвращении.

— Не знаю даже, — заколебалась Роза Генриховна, — тебе на регистрации надо будет с кем-то разговаривать, а у тебя запах изо рта. Все же неприлично.

— Дорогая Розочка, ты, всегда такая наблюдательная и умная, не заметила одну деталь в том приказе, — заулыбался Шай Израилевич. — Всех собирают на восемь часов в одном месте. Ты представляешь, какое будет столпотворение? Пусть не вавилонское, но нам придется несколько часов стоять, пока дойдет до нас очередь. Это сколько надо иметь писарей, чтобы заполнить анкету на каждого! Я в этом немного разбираюсь. Поэтому запах после этой рюмочки испарится до того времени, когда я предстану перед писарем, или как он у них там называется.

— Хорошо, Саша. Пожалуй, я тоже выпью — но полрюмочки.

Повеселевший Шай Израилевич сходил в кабинет за ликером, а Люба достала из буфета две рюмки.

— Люба, выпей с нами, — попросила Роза Генриховна. — Ведь ты — член нашей семьи.

Ликер был сладкий, как сироп. А после него слегка закружилось в голове. Люба вышла с супругами Ройтман и проводила их до Львовской площади. Она хотела идти дальше, но Роза Генриховна приказала ей возвращаться — Миша один в квартире, может испугаться.

По Большой Житомирской шли толпы людей всех возрастов, но преобладали старые, малые и женщины — большинство мужчин были в армии. В толпе встречались и инвалиды на колясках, и женщины с грудными детьми.

«Пожалуй, за сегодня они не смогут пройти регистрацию, возможно, вечером вернутся домой, чтобы переночевать», — решила про себя Люба, сравнив эту многотысячную толпу, плывшую непрерывным потоком, и очередь, тоже не маленькую, на биржу, расположенную в здании Художественного института.

Вернувшись в квартиру, Люба увидела заплаканного Мишу и, как могла, его успокоила. Затем дала ему сказки Андерсена на немецком, чтобы он почитал их и к возвращению родителей смог пересказать. Зная Мишину нелюбовь к подобным занятиям, Люба его обманула:

— Чем скорее прочитаешь эти сказки, — указала она на довольно толстую книгу, — тем скорее вернутся твои родители.

— Ты обманываешь, — не поверил Миша.

— Вовсе нет. В сказках, чтобы чего-то добиться, надо преодолеть трудности. Не так ли, Миша? — нашлась Люба.

— Да-а, — нехотя согласился мальчик.

— Вот и сейчас тебе надо преодолеть трудности, чтобы встретиться с родителями. Так что быстрее читай книгу, но только честно — не жульничая. Ты же знаешь, что твоя мама, Роза Генриховна, это сразу определит.

— Да, маму не обманешь, — вздохнул Миша, взял книгу и пошел в кабинет отца — ему нравилось сидеть там за его столом и представлять себя взрослым.

Раздался громкий стук в дверь, и сердце у Любы сжалось — это мог быть только Евсеич, и его визит не сулил ничего хорошего. «Розе Генриховне было несложно показать, как себя вести, но разве я так смогу, если я всего лишь домработница?»

Стук не прекращался, и Люба, чувствуя, как колотится сердце в груди, подошла к двери.

— Кто там? — спросила она.

— Посыльный из биржи, — ответил мальчишечий голос. Вихрастый подросток в большом для него пиджаке, явно с чужого плеча, вручил ей повестку и дал бумагу, чтобы она расписалась в получении.

Когда он ушел, Люба прочитала, что ей надлежит завтра явиться в офицерское казино на Рейтарской для трудоустройства актрисой. Она еще больше разволновалась и даже пожалела, что назвалась актрисой, — а вдруг у нее не получится? Какой будет стыд!

Уверенная, что Ройтманы к вечеру вернутся — Люба не сомневалась в способностях Розы Генриховны добиваться своей цели, — она приготовила обед и на них. Лишь когда стемнело и наступил комендантский час, она уложила Мишу спать и прикорнула сама, на всякий случай не раздеваясь, — а вдруг все же придут?

Но и утром Ройтманы не вернулись. Люба вновь сходила на Львовскую площадь, увидела, что человеческий поток все еще не уменьшился, и решила, что ее хозяева до сих пор томятся в очереди на регистрацию. Новым было то, что через каждые сто метров стояли полицейские с повязками на рукаве, следя, чтобы из этого потока никто не выходил.

В полдень она была возле здания с мудреным названием «казино». Может, это так называется немецкий театр? Часовой-немец у входа, глянув на повестку, вызвал другого немца, который повел ее по длинному коридору. Он указал на дверь, куда ей надо было войти, а когда она повернулась, больно ущипнул ее за зад и загоготал, увидев, как она вспыхнула и растерялась, не зная, что делать. И Люба поспешила войти в дверь.

В комнате за столом сидел немолодой офицер, а у стены, сбоку, на стуле расположилась ярко накрашенная рыжая женщина, которой явно было далеко за сорок. Она сидела, бесстыдно закинув ногу на ногу.

— Ничего себе цыпа! — прокомментировала женщина ее появление. — Канкан умеешь танцевать?

Люба не знала этого странного слова и неопределенно пожала плечами: ни да ни нет. Но женщина разгадала ее хитрость:

— Какая же ты артистка, если не умеешь танцевать канкан? Ничего, научишься. Там главное — ноги высоко поднимать, — и она обидно рассмеялась. — Конечно, ты и не можешь знать, как танцуют канкан, — при Советах его не танцевали.

— Я петь могу, — сказала, покраснев, Люба.

— У тебя ротик то что надо — как раз для пения, — совсем развеселилась женщина. — Но споешь ты потом. Паек тебе будет усиленный — вижу, мы сработаемся. — Она вновь рассмеялась. — Завтра в полдень репетиция, заодно и костюм примеришь — может, его подгонять надо будет. Опоздаешь — будешь на казарменном положении, а от меня никуда не скроешься, только хуже себе сделаешь. Через два дня представление. Муж, любовник есть?

— Нет.

— Хорошо — мороки меньше. Давай, выметайся отсюда — до завтра. Помни, что я тебе сказала.

Люба поверила, что эта женщина очень опасная, и поняла, что с ней лучше не связываться. Но почему она должна от нее скрываться? Ведь теперь она будет настоящей артисткой, пусть на первых порах ей придется только танцевать. Вот когда они услышат, как она читает текст на память, обязательно дадут ей какую-нибудь роль.

Вместо того чтобы сразу идти домой, к Мише, Люба решила зайти на Евбаз, послушать, что там говорят — удивительно, но порой рожденные там фантастические слухи оказывались реальностью.

Огромный базар-барахолка с деревянными рундуками-лавками занимал большую часть Галицкой площади, с одной стороны его границами были трамвайные пути и Брест-Литовский проспект. Старожилы продавцы, помнившие дореволюционные времена, рассказывали, что сохранилась лишь часть рынка — раньше он тянулся до Триумфальных ворот[50], которые уже давно перестали существовать, осталось лишь название.

За время работы домработницей Люба часто бывала на этом базаре, и у нее появились там знакомые продавцы-лавочники, делавшие ей как постоянному покупателю скидки. Но теперь Люба пришла не за покупками, а за информацией — что происходит в городе, чего можно ожидать в скором времени.

По дороге на фонарном столбе увидела новый приказ коменданта города, генерал-майора Эбергарда. В нем сообщалось, что за повреждение телефонной и телеграфной связи было расстреляно четыреста мужчин-заложников. В конце предлагалось за вознаграждение сообщать обо всех подозрительных лицах в комендатуру или в полицию. Ей стало страшно — за чужие провинности были уничтожены ни в чем не повинные люди. Как брали в заложники, она уже знала: оцепляли квартал, и кто на тот момент попадался на улице или при обходе квартир вызывал подозрение, оказывался заложником.

«Как ужасно было бы оказаться на их месте, провести тревожные часы в ожидании, а затем очутиться перед строем солдат. В последний раз увидеть небо, солнце, вдохнуть полной грудью воздух перед роковой командой "Пли! "». Ей вспомнился фильм, где несломленные коммунары в конце погибали, выкрикивая: «Да здравствует свобода!»

«В жизни это происходит намного проще, будничнее и поэтому — страшнее», — решила она.

Многолюдный базар жил своей жизнью, словно его не касалась смена власти в городе, но все же изменения Люба заметила — было много закрытых лавок. Здесь можно было встретить и немецких солдат — без оружия, в пилотках, они казались совсем не страшными. Чаще всего они улыбались и даже гоготали, переговариваясь на своем «гусином» языке. Страшнее были полицаи, те напоминали охотничьих ищеек, голодных и что-то вынюхивавших. Она боялась даже встретиться с кем-нибудь из них взглядом — они ей внушали ужас и омерзение.

Люба направилась к крошечной будочке сапожника — пятидесятилетнего Керима-татарина, тот был в курсе всех новостей и сплетен. Коротко постриженный, черноволосый и быстроглазый Керим носил на макушке всесезонную старую тюбетейку. Увидев девушку, он сразу расплылся в улыбке и бросил работу.

— Салам, Любця-красавица! — зачмокал он, показывая высшую степень восхищения ею. — Давно не приходила, не радовала мои глаза своей красотой. Что принесла? Все брошу и сделаю, что тебе нужно!

— Пока нет для тебя работы, Керим. Просто зашла узнать новости. Вчера мои хозяева пошли на регистрацию. Ты не знаешь, куда их отправляют? Их сын волнуется.

У татарина округлились глаза, в них она прочитала страх. Вокруг стоял шум многоголосья, люди, занятые каждый своим делом, двигались сплошной стеной, то и дело толкая Любу, словно она стояла посреди горной реки и ее сносило течением. Керим оглянулся по сторонам и сделал знак, чтобы она наклонилась к нему.

— Худо, ой как худо! Яман![51] — запричитал он ей чуть ли не в ухо.

— Толком скажи! — попросила девушка, и сердце у нее затрепетало от плохого предчувствия.

— Оттуда, куда они отправились, возврата нет. Пусть упокоятся их души в садах Аллаха!

— Что ты говоришь?! — еще больше испугалась Люба.

— Никуда не отправляли, а оставили всех здесь.

Еще больше понизив голос, Керим рассказал, что на Сырце прибывших на регистрацию заставили раздеться догола, затем палками погнали на склон яра и расстреляли. То место называется Бабий Яр, расположено оно недалеко от кладбища.

Ей вспомнился противотанковый ров, который они копали на протяжении трех недель, яр рядом с ним.

— Не может быть! — не поверила Люба. — Ведь толпы людей продолжают туда идти!

— Это не слух. Яшка-лабазник вчера был в их числе. Его очередь идти на смерть выпала уже в сумерках. Пуля только задела ему плечо, и он прыгнул в яр, притворился мертвым. Полицаи долго ходили, пристреливали тех, кто шевелился, затем ушли. Сверху лишь немного землей присыпали. Поздней ночью он выбрался и, как был, голый, добрался домой. Утром пришел на Евбаз и рассказал, что с ним произошло, глупец. Он тут задержался и уже никуда не ушел — его схватили полицаи, видно, кто-то донес. Не думаю, что второй раз ему удастся избежать Бабьего Яра.

Люба ушла от Керима ошеломленная, по-прежнему не веря услышанному. Перед ее глазами проплыли толпы людей, идущих по улице с вещами, как оказалось, на смерть. И за что? Какие преступления могли совершить женщины и их малые дети, старики?

Вернувшись, Люба поразилась тому, что Миша не вышел ей навстречу, и тишине, царившей в квартире. Может, он спит? Она прошла в его спальню, но кровать была застелена. Пробежалась по комнатам — Миши нигде не было. Неужели он ушел? Но как? Ведь, уходя, она закрыла дверь на ключ.

— Миша! Миша! — в отчаянии позвала она и, услышав скрип дверцы шкафа в соседней комнате, бросилась туда. Она обнаружила там Мишу, ужасно перепуганного.

— Приходил дворник, долго стучал в дверь и ругался всякими словами! Я испугался, что он сломает дверь и войдет сюда — спрятался в шкаф. Почему ты долго не приходила?

— Теперь я работаю и каждый день буду ходить на работу, — сообщила Люба, — а ты будешь ждать меня дома и никому не отвечать.

— Когда приедут мои родители?

— А ты сказки прочитал до конца? — вместо ответа спросила Люба, прервав расспросы мальчика. Она не знала, что скажет ему, когда он все же прочитает книгу до конца, а это произойдет, какой бы толстой она ни была. У нее еще была надежда на то, что Роза Генриховна жива, — ведь она не еврейка, а «фольксдойче», а для таких даже открыли специальный магазин, где можно купить более качественные продукты.

Вечером, опасаясь, что снова придет дворник, а она не будет знать, что ему говорить, Люба не включала свет в квартире, они с Мишей рано легли спать — как только опустилась темнота.

5

Утром следующего дня весь город уже знал о том, что ей по секрету рассказал сапожник Керим. Но самым удивительным было то, что люди продолжали идти по Большой Житомирской в сторону Сырца, на верную смерть. Она даже увидела, как две старые женщины тянули в корыте безногого инвалида. И еще она увидела труп застреленного молодого мужчины, лежащего на мостовой, головой на тротуаре. Она не знала, что произошло, но теперь группы людей — толпы уже не было, сопровождали полицейские, зорко следя за тем, чтобы никто не попытался скрыться в боковых улочках.

Люба пришла в казино за полчаса до назначенного времени, и рыжеволосая женщина, которую звали Магдой, похвалила ее. Костюм для танцев вызвал у девушки двойственное чувство — он был красив, но уж очень открыт спереди, больше напоминая купальник. Купальника у Любы никогда не было, она не представляла, как в подобном виде можно показаться людям. За все то время, что жила в Киеве, она ни разу не искупалась в Днепре, предпочитая ванну в квартире Ройтманов — для нее это было поистине райским наслаждением! Горячая вода нежила, расслабляла тело, делала кожу бархатной, и Любе не хотелось вылезать из ванны, она через силу заставляла себя это сделать, чтобы не получить замечание от Розы Генриховны.

В труппе кордебалета Люба оказалась самой молодой — разница в возрасте с остальными танцовщицами составляла пять, а то и в восемь лет, и ее сразу прозвали Малявкой, хотя по сложению она никому из них не уступала. Все шестеро были одного роста, кто-то чуть полнее, а кто-то худее.

Репетиции проходили в самом зале, уставленном столиками. Узнав, что ей надо будет делать, Люба пришла в ужас: подбрасывать ноги высоко вверх, напевая похабные слова куплетов, а в конце повернуться к залу задом и покрутить им. Когда она сказала Магде, что стесняется это делать, та вызвала помощника, Ганса, — это он провел Любу в кабинет и ущипнул.

— Это касается всех! — громко крикнула Магда, требуя внимания. — Если кто-то не будет выполнять мои указания или выполнять их плохо, ефрейтору Гансу дозволено делать с виновницей все, что он захочет, — а фантазий у него немало.

Немец осклабился, показав гнилые зубы.

— Цыпочка, — повернулась Магда к Любе, — ты не хочешь побыть часок с Гансом наедине в моем кабинете?

Люба содрогнулась от отвращения и энергично помотала головой.

— Ну и хорошо, — улыбнулась Магда. — А теперь, девочки, к «станку». Учимся в такт двигать ножками.

«Станком» она называла стулья — держась за их спинки, девушки учились высоко задирать ноги. Затем они осваивали отдельные па канкана, это делали все вместе. Тренировка была изнурительной, требовала большой отдачи. Все это было совсем не то, на что рассчитывала Люба, назвавшись артисткой. Она вспомнила вечерние походы в театр. Там артистки ходили в длинных платьях, доносили до зрителей свои переживания — горе, радость, печаль. Роза Генриховна немало труда положила, чтобы научить ее правильно говорить, но все это было не нужно для того, чтобы дрыгать ножками перед немецкими офицерами. Однако сказать об этом Магде Люба не отважилась — Ганс вызывал у нее отвращение, а начальница была женщиной решительной и, похоже, слов на ветер не бросала.

В первый день разучивали танцевальные движения без музыки, под громкий счет Магды, следуя заданному ритму. Люба сразу поняла, что все девушки имели отношение к танцам и поэтому быстро все схватывали, в отличие от нее. Время от времени Магда показывала, какими должны быть движения в идеале. Одетая только в темное трико, обтягивающее ее сильное и гибкое тело, над которым не властвовал возраст, чего нельзя было сказать о ее лице, она двигалась легко и, казалось, не уставала. Магда продолжала репетицию почти до начала комендантского часа, а отпуская домой, выдала всем по большой картонной коробке с пайком.

— Только не вздумайте все это сожрать сами! — напутствовала она девушек. — Коровы здесь танцевать не будут.

На следующий день репетиция началась в десять часов утра. После короткого перерыва на обед занятия возобновились, но уже в сопровождении оркестра. Задавал тон немецкий офицер, которого Люба видела тогда в кабинете, он лихо наигрывал веселую мелодию на рояле.

Магда требовала многократных повторений, желая, чтобы танцовщицы выполняли все движения механически, не задумываясь, что надо сделать в следующее мгновение. Репетиция затянулась до вечера, и вновь девушки получили пайки в коробках. На этот раз там оказалась даже банка мясных консервов и плитка шоколада.

Возвращаясь домой, Люба прочитала новый приказ: всем гражданам вменялось в обязанность выдавать партийных, советских и гэбистских работников, а также уклоняющихся от регистрации евреев. Укрывающим их или способствующим им в этом грозил расстрел на месте. Прочитав это, Люба не испугалась, хотя понимала, что укрывательство маленького Миши может стоить ей жизни. Она даже мысли не допускала, что возможно другое решение. Она обещала Мишу сберечь, и она его сбережет. Вернувшись домой, она начала искать в квартире безопасное место, где Миша мог бы спрятаться, если дворник вздумает сломать дверь и проникнет в квартиру. В голову ничего не приходило, но использовать шкаф как убежище она Мише запретила — туда в первую очередь заглянет корыстолюбивый дворник в поисках наживы. Так ничего и не придумав, Люба велела мальчишке, если он услышит, что в квартиру пытаются войти, спрятаться под огромной двухспальной кроватью его родителей. А сама стала размышлять, как бы переправить Мишу к своим родителям в село — ей казалось, что там он будет в большей безопасности.

Миша после того, как попрощался с родителями, сильно изменился. Это был уже не веселый любознательный мальчуган. Он затих, словно понимал, что над ним нависла смертельная опасность. Люба все еще надеялась, что Роза Генриховна жива и скоро вернется домой.

В день выступления репетировали до седьмого пота, пока Магда не решила, что теперь их можно выпустить на сцену перед офицерами, но это произошло уже почти перед самым открытием казино. Для отдыха артисткам осталось не более часа. Гвоздем программы была певица Марлен — это был псевдоним, она была профессиональной певицей славянской наружности, хотя знала песни на итальянском и немецком языках. О своем прошлом она умалчивала, как и о настоящем имени. Люба пожалела, что назвала девушкам свое имя и фамилию, но ей на помощь пришла Магда — она дала имена своим танцовщицам, которыми они должны были здесь теперь пользоваться. Любе досталось смешное имя — Зизи. Все имена были простыми, чтобы немецким офицерам было проще их выговаривать.

Несмотря на то что Люба очень устала на репетиции, она хотела сходить домой — навестить Мишу. Если очень спешить, то можно было успеть, но Магда не отпустила ее.

— Не утомляй меня, Зизи, своими проблемами, — отмахнулась от нее Магда. — У тебя есть работа, о которой мечтают многие, — здесь ты всегда будешь сыта, хорошо одета. Вылетишь отсюда — отправишься прямиком в Германию, будешь возделывать поля герров и фрау.

Люба сразу вспомнила о Мише: «Оставить его одного — значит погубить, а я обещала Розе Генриховне, что позабочусь о нем».

Час до выступления превратился в бесконечность — Люба нервничала, боялась перепутать танцевальные па, вызвать этим насмешки. Но переживала из-за этого не она одна — к ней подошла Люси, самая старшая из всех танцовщиц, и сказала угрожающе:

— Послушай, Малявка Зизи. Не вздумай на выступлении выкинуть какое-нибудь антраша[52]. Мне эта работа нужна позарез, и я не хочу из-за тебя ее потерять.

— Что такое антраша? — спросила Люба.

— Не знаешь? — Люси улыбнулась. — Встань и набери полную грудь воздуха.

Люба встала и глубоко вдохнула. Тут же нога Люси с силой ударила ее в грудь — у Любы закружилась голова, перед глазами поплыли белые мухи, а в ушах послышался звон, и она осела на пол.

— Дура! Ты ее покалечила — как она танцевать будет?! — набросилась на Люси Мими. — Магда с тебя три шкуры сдерет!

— Отойдет. Я ее легонечко, вполсилы. — Люси криво усмехнулась, но со страхом взглянула на дверь — вспомнив о Магде, она испугалась.

Люба пребывала в странном состоянии — все слышала и видела сквозь полузакрытые веки, а тело было как чужое, непослушное.

Одна из девушек принесла в стакане воды и, набрав ее в рот, брызнула в лицо Любе, и та постепенно пришла в себя.

— Вы же сами видите, что она в танцах ничего не смыслит, а приперлась сюда! — горячилась Люси, оправдывая свой поступок. — А отвечать придется всем нам! Не туда повернется — и куча мала на сцене! Думаешь, Магда нам это спустит?

— А теперь она тем более не сможет танцевать, — заметила Мими, самая крупная из танцовщиц; известно было, что раньше она работала в цирке.

— Я смогу — мне уже лучше. — Люба встала и направилась к окну, решив подышать свежим воздухом.

— Ну и хорошо. — Мими повернулась к Люси. — Не трогай ее, а то тобой займусь я.

— Хо-хо! — издевательски бросила Люси, но отошла от Мими подальше.

Отправляясь на сцену, Люба как бы выключила свое сознание, которое только мешало телу двигаться в танце. Она без стыда вскидывала ножки, кричала «хох!», вертела задом. Сидящих в зале Люба не видела, все они расплылись, превратившись в большое грязно-зеленое пятно. Лишь оказавшись за кулисами, увидела, что творится в зале: все столики были заняты немецкими офицерами, некоторые пришли с женщинами, но таких было немного.

За вечер они выходили на сцену три раза, и когда Магда, довольная тем, что воспитанницы ее не подвели, дала команду переодеться, Люба обрадовалась: наконец-то она вернется домой, к Мише! Но Магда не отпустила танцовщиц, а велела подсесть за столики к офицерам, указав девушкам, кому к какому столику идти.

Люба попыталась отпроситься домой, но Магда на нее прикрикнула и напомнила, что Ганс очень голоден на женщин. Вздохнув, Люба пошла за столик, за которым сидели три офицера: два из них были в униформе стального цвета — эсэсовцы, а один в обычной, темно-зеленой. Один из эсэсовцев свободно говорил по-русски, он стал расспрашивать Любу — кто она, откуда, сколько ей лет.

Узнав, что ей всего семнадцать, он заулыбался:

— Совсем молоденькая фройляйн Люба — необъезженная кобылка.

— Я не лошадь, чтобы на мне ездить! — сорвалась Люба, уставшая от репетиций, танцев, мечтающая поскорее отсюда уйти. Она уже готова была наговорить колкостей, но в голове промелькнуло: «Миша!» — и она сдержалась.

Немец что-то сказал своим друзьям, и те загоготали, а ей стало обидно — они, наверное, обсуждали ее, как лошадь на ярмарке. Затем немец обратился к ней:

— Мои друзья и я решили сделать тебе подарок — ты сама выберешь из нас того, с кем проведешь эту ночь.

— Я… не… — от услышанного у Любы пропал дар речи.

— Разве Магда тебя не предупредила, что это также входит в твои обязанности? Зато завтра у тебя будет выходной. За эту ночную работу ты получишь дополнительное вознаграждение — марками или продуктами, на твой выбор.

Люба молча отрицательно замотала головой. Офицер улыбнулся, подозвал официантку и что-то ей сказал. Вскоре появилась Магда, по ней было видно, что она немало выпила. Немец с ней говорил по-немецки, чтобы его спутники поняли, о чем идет речь.

— Цыпа, — Магда нависла над Любой, — раз села в лодку, значит плыви!

— Эта лодка не моя, и никто меня не предупреждал!

— А об этом не говорят, все понимают с полуслова. Вон посмотри — Люси уже нет, она ушла в номера, — это здесь, наверху. За час «работы» получит не менее двадцати марок, а ночь такая длинная! Другие девушки тоже долго не задержатся в зале, зато завтра хорошо выспятся, ну а послезавтра снова на работу.

— Я этого не хочу! — природная осторожность покинула Любу, истерика рвалась наружу.

— Не хочешь здесь — не надо. — Магда презрительно скривила губы. — Скажу Гансу, и он отведет тебя в солдатский бордель. Там будешь принимать по десять-пятнадцать за ночь, и без выходных.

— Я домой хочу! — Люба заплакала.

— «Хочу» — здесь нет такого слова. Через полчаса комендантский час, все равно здесь останешься до утра. Не одумаешься — завтра окажешься в борделе. Там будешь петь и танцевать! — И она противно захихикала. — А это очень уважаемые господа офицеры. Не будь дурой — выпей шнапса и выбрось сомнения из головы!

Люба молча опустила голову.

— Господа! Возникло маленькое недоразумение — я вам пришлю другую девушку, а эта негодяйка заслуживает наказания. — Магда обернулась, выискивая кого-то глазами. Затем остановила проходившую мимо столика официантку и приказала: — Найди и приведи сюда Ганса!

Официантка хотела что-то сказать, но, встретившись взглядом с Магдой, опустила голову и поспешила выполнить поручение. Сердце у Любы забилось еще сильнее — оказаться в руках этого вонючего животного, а затем в солдатском борделе?! Она не знала, как поступить.

Офицер, говоривший по-русски, с холодной усмешкой посмотрел на нее, затем переговорил со своими друзьями. Люба увидела, что к их столику спешит Ганс, похотливо улыбаясь.

— Она пойдет со мной, — сказал немец Магде. — Она усвоила урок.

— Надеюсь, она вас не разочарует, герр Штюрнер, — Магда жестом показала Гансу, что он свободен, и тот, явно недовольный, повернул назад.

— Что будешь пить: водку, шнапс, вино или шампанское?

— Ликер «Шартрез», — тихо вымолвила Люба, вспомнив единственный крепкий напиток, который пробовала в жизни.

Штюрнер, озадаченно на нее взглянув, подозвал официантку. Как он и предполагал, этого ликера здесь не было.

— А у меня дома он есть, — неожиданно с гордостью сказала Люба, вспомнив о недопитой бутылке ликера, который они пили перед уходом Ройтманов в небытие.

— Хорошо, пойдем к тебе домой. — Офицер улыбнулся и начал прощаться с друзьями.