Она уже мертва Платова Виктория

Дневник перекочевал в сумку, а Белка еще какое-то время раздумывала, стоит ли ей приступить к осмотру папки или лучше остановиться. Что она хранит – свидетельства душевной болезни Инги? Взгляд на эту болезнь со стороны или, напротив, еще сотню дневников и альбомов со списанной с натуры смертью? В любом случае, десятилетия скрываемая семейная тайна перестала быть тайной: в большой и крепкой на вид семье обнаружилась дурная кровь. Но ведь это не вина Инги – беда. Расстройство психики могло случиться с кем угодно, это не повод объявлять человека несуществующим. Не повод стирать в памяти его образ, воспоминания о нем. Что случилось с Ингой потом? Жива ли она или умерла в одной из психушек, в полном одиночестве? И уже потом, простоволосую, отчаявшуюся, ее принял на борт Корабль-Спаситель?

Оказаться вычеркнутой из памяти самых близких – все равно что умереть. Хуже, чем умереть.

Вот что делали день за днем все члены Большой Семьи – вымарывали Ингу. Заштриховывали, запихивали что есть сил в окаменевшую аммонитовую трубу, а она лишь протягивала дрожащие пальцы, молила о пощаде. Но все были глухи и тетя Вера, и папа, и (как подозревает Белка) остальные, а самая главная среди них – Парвати. Жестокая, надменная старуха. Она всю жизнь обладала иррациональной властью над своими детьми, даже тогда, когда они выросли и сами стали родителями. Все, на что их хватило, – попытаться защитить собственных детей от старушечьего диктата, не поэтому ли встречи со старой каргой были сведены к минимуму?

Не поэтому.

И Сережа… Куда деть Сережу? Повелитель кузнечиков – самый справедливый человек на свете, самый добрый. И самый независимый, потому что всесильный. И вот этот самый справедливый человек любил Парвати. И она любила его. Обожала.

Где же правда?

Тесемки на папке развязываются сами собой, и первое, что видит Белка, – фотография. Девочка лет одиннадцати-двенадцати, в ее лице можно найти отсветы всех, кого Белка когда-либо знала: Маш, Аста, Тата и даже Аля, нет лишь… ее самой. Белку исключили из клуба избранных, на секунду она чувствует легкий укол в сердце.

Лу сказал, что я красивая.

Девчонка и впрямь прехорошенькая. Темноволосая, но почему-то с одинокой белой прядью, заправленной за ухо. У нее прозрачная кожа и черные, пытливые, немного настороженные глаза. Несмотря на настороженность, девчонка улыбается во весь рот. Он перепачкан клубникой, и на коленях она держит целую тарелку отборной, крупной клубники. Белка пытается вспомнить, остались ли в саду клубничные грядки?

Нет.

Их нет сейчас, их не было и тогда, двадцать лет назад. Клубнику уничтожили, как уничтожили любую память об Инге. А образовавшуюся на ее месте пустоту заполнили уныло-провинциальными помидорами, перцем и огурцами. Заслонили телами предателей, недостойными даже полных имен; нельзя же считать именами все эти В., П., С. и Ч.! Девчонка с фотографии еще не знает, что ее ждет, – и потому улыбается. А еще потому, что она защищена. Темный прямоугольник на заднем плане (именно на него опирается любительница клубники) поначалу кажется Белке частью стены. И лишь потом она понимает – никакая это не стена, не стул. Кто-то, оставшийся невидимым для объектива, непроявленным, сидит к девчонке спиной. Именно в эту спину она и вжалась.

И ей – хорошо!

Снова пробили часы – теперь уже за Белкиной спиной, еще пятнадцать минут оказались списанными с баланса вечности. Белка захлопнула папку и попыталась засунуть ее в сумку. Папка – слишком объемная, влезает лишь наполовину, и даже если избавиться от бальзама «Звездочка» и посадочного талона, делу это не поможет.

Но через секунду она забыла и о папке, и о сумке, и даже о мрачном дневнике Инги Кирсановой. Всему виной оказался ковер, вернее – угол ковра, оказавшийся отогнутым. Оттуда, из образовавшейся щели, выглядывала прядь светлых волос. Невозможно было понять, какой именно длины были волосы. Как и еще одно – искусственные они или настоящие. Парик? Со спасительной мыслью о парике Белка носилась несколько мгновений, хотя разум подсказывал ей: Парвати – не та особа, что будет хранить какие-то дурацкие парики. Другое дело, если бы многорукая богиня внезапно решила переквалифицироваться в русалку! Светлые волосы – неотъемлемый русалочий атрибут. Русалка на ветхой иллюстрации с крышки сундука – светловолосая. И русалка-оборотень Аста тоже была светловолосой. Воспоминания об Асте (откуда что взялось?) тотчас опрокинули Белку в то лето – с пляжем, с магнитофоном-кассетником, с давно и прочно позабытой песней «Losing My Religion». Именно ее первые такты запульсировали в Белкиных висках, а может, это просто кровь прилила к голове. Что-то подсказывало ей: отойди, не ввязывайся, не трогай то, что тебе не принадлежит. Все еще может закончиться хорошо, если верх возьмет трусюндель. Он никуда не делся, хотя и терпел поражение – раз за разом, ведь сегодня особенный день!

Затаив дыхание, Белка коснулась волос кончиками пальцев: они были мягкими на ощупь, настоящими – ни о каком парике не может быть и речи! Еще можно было остановиться, но проклятое любопытство подталкивало ее дальше и дальше – какие еще сюрпризы приготовил Белке Повелитель кузнечиков? Резким движением она отбросила ковер – весь, целиком. И то, что предстало перед ее взглядом, было так невозможно, немыслимо, что Белка едва не потеряла сознание от ужаса.

В сундуке, скрючившись, лежала… Аля.

Аля, невесть как исчезнувшая из старого бабкиного дома. Аля, которую безуспешно разыскивали на протяжении нескольких часов. И вот она нашлась. И никакой радости эта находка не принесла. Ни Белке, ни любому другому человеку, окажись он на Белкином месте.

Аля была мертва.

Мертвее дельфина из дневника Инги Кирсановой, мертвее всех стрекоз и жуков из Лёкиной энтомологической коллекции. По странной иронии судьбы на ее шее виднелся уже знакомый Белке по фотографии след от удушения – странгуляционная борозда. На этом сходство с фотографией заканчивалось: ведь на ней она казалась спокойной, почти безмятежной. Аля, лежащая сейчас в бабкином сундуке, являла собой прямую противоположность снимку. Ноги подломлены в коленях, руки согнуты в локтях, голова неестественно вывернута. Лицо искажено в последней гримасе страха и боли. Тот, кто засунул молодую актрису в сундук, не особенно церемонился с ней – ни после смерти, ни в тот момент, когда она была еще жива. И Аля понимала, что пощады ждать не приходится, страшно даже подумать, что она пережила в последние минуты перед смертью. Но ведь злодей, совершивший это… не может быть Сережей!

Белка все еще не в состоянии отвести взгляда от шеи со вспухшим ярко-фиолетовым рубцом. В глаза лезут подробности, которые в другое время обязательно бы ускользнули: светлая бороздка на коже – она тянется от века к мочке уха (должно быть, несчастная девушка плакала и молила палача о пощаде); тушь, осыпавшаяся с ресниц и покрывшая щеки едва заметной угольной пылью; сережка в ухе – серебряная и какая-то детская, умилительная до невозможности: крошечный медвежонок с глазками-аметистами; родин-ка-мушка над верхней губой, слишком эффектная, чтобы быть настоящей.

Все здесь – ненастоящее.

Все – дурная постановка дурного режиссера, который так до конца и не определился с жанром. Фильм-нуар? Фильм ужасов? Затрапезный детектив? История о маньяке, целых двадцать лет терроризирующем округу? Комната вдруг теряет объем, съеживается до размеров статичного кинематографического кадра. Общий план неожиданно сменяется крупным: вот чемоданы, помеченные начальными буквами имен детей Парвати; вот сундучная русалка – ее совсем не беспокоит сеть, опутавшая хвост, об этом свидетельствует улыбка, одновременно победительная и исполненная презрения к ловцам. Надпись на картинке с пойманной сиреной гласит: «La Vie Parisienne», парижская жизнь. Мечты русалки (обзавестись ногами вместо хвоста и устроиться в кордебалет «Мулен Руж») не менее фантасмагоричны, чем мечта Белки увидеть Сережу; вот книжный шкаф – разноцветные корешки плотно прижаты друг к другу, книг здесь не меньше двух сотен. И все они… «Анжелика».

Книга, которую Аста читала в лето своего исчезновения.

Это кажется невозможным, но крупный план не врет: «Анжелика» в самых разных ипостасях, «Анжелика» когда-либо издававшаяся, сколько переизданий она выдержала? Здесь представлены все. Только теперь Белку окончательно накрывает липкий страх. Кажется, режиссер определился окончательно: эй, ребята, мы снимаем ужастик про серийного убийцу, реквизит готов? Актриса на месте или опять застряла в курилке? На месте? Отлично. И почему посторонние на площадке?

Посторонняя здесь она, Белка. Луч корабельного фонаря бьет ей в глаза подобно софиту, а она все надеется, что сейчас Аля пошевелится, разогнет затекшие ноги, стряхнет с ладоней пыль от старого ковра – «Ловко мы тебя разыграли? А ты и поверила, маленькая глупышка!»

Вот черт, разве она маленькая? Кто внушил Белке мысль, что ей снова одиннадцать? Она сама. Она так страшно хотела вернуться в те времена, когда Сережа был здесь и по-братски опекал ее, что почти поверила в это. Но правда состоит в том, что она не Белка – Полина. Что ей уже давно перевалило за тридцать, что она одинока и несчастлива в любви, что с ее психикой все далеко не в порядке и она принимает желаемое за действительное… Вот только смерти Али она не желала никогда! И ничьей другой – тоже. Почему в ловушку попала именно она? Не Маш и ее братец Миш, никогда не отличавшиеся особой любовью к ближнему, не Шило, не Ростик, не Тата? А то, что это ловушка, у Белки не осталось никаких сомнений. Она была слишком любопытна, слишком легковерна!.. На рубце отчетливо видна буква «А». Это – не клеймо, не татуировка.

Оттиск, который оставило орудие убийства.

Аля была задушена ремнем, что валялся на дорожке зимнего сада. Убийца поступил не слишком осмотрительно, оставив его… Да нет же!

Он все предусмотрел.

Он заманил несчастную Белку в западню, пользуясь известными ей приметами. Он все обставил так, чтобы ей стало по-настоящему страшно. И теперь ему остается лишь демонстрировать свое могущество, а Белка не в силах ничего ему противопоставить. Как не могла противопоставить Аля, а еще раньше – Аста. Ее дух живет в сундучной русалке и во множестве «Анжелик». Асте была знакома эта комната, Белка почти уверена в этом. Быть может, Аста стояла ровно на том же месте, где стоит сейчас она. И держала в руках мрачный дневник Инги Кирсановой. Девочки с выпачканным клубникой ртом, своей тети. И Белкиной, Белкиной тети! Все они связаны родственными узами, в их жилах течет одна кровь, Белка живо представляет себе эту кровь – она клубничного цвета, в ней купаются аммониты с выпростанными на поверхность руками. И никак не понять, машут ли они приветливо или взывают о помощи.

Взывать о помощи бесполезно.

Он появится здесь с минуты на минуту, распахнет дверь, и…

– Где ты? – не выдержав, крикнула она. – Где ты?!

Ничего, ровным счетом ничего не изменилось в проклятой комнате. Все так же ярко горел корабельный фонарь, все так же лежало в сундуке скрюченное тело Али. И часы все так же мерно отстукивали минуты.

– Где ты?! Покажись!

Дверь. Нужно забаррикадировать дверь. Тогда убийца не сможет войти сюда и совершить то, что он уже проделал с Алей. И… возможно с эстонской русалкой-оборотнем, не зря же ее платок оказался здесь. Все это – знаки, которые были оставлены… для кого?

Для Белки.

Ведь это она получила открытку. Никто другой. Это ей был предназначен ключ от виллы «Mariposa». Тот, кто сделал это, знал, что она не устоит. Знал, что она любопытна и при этом умеет хранить тайны. Он знал ее как облупленную – когда ей было одиннадцать. И почти наверняка мог предположить, что за прошедшие двадцать лет она не очень сильно изменилась. Ее душа так и осталась туго забинтованной, как ноги средневековой китаянки из аристократической семьи. Она не выросла ни на сантиметр, но цена изяществу – деформация и боль. Если бы убийца решил вытряхнуть душу из Белки и запихнуть ее… даже не в бабкин сундук, а в короб с насекомыми – долго мучиться ему бы не пришлось.

Но для этого нужно хотя бы представлять, что есть Белкина душа. И следить за ней – хотя бы изредка, краем глаза.

Лишь один человек способен на такое – Сережа.

Но представить его убийцей невозможно. Все Белкино естество восстает против этой абсурдной, кощунственной мысли. Если бы он был сейчас здесь – он все бы ей объяснил, развеял ее страхи, и они вместе посмеялись бы…

Посмеяться не получится. Хотя бы потому, что Аля мертва. Задушена. И неизвестно, что случится с самой Белкой через пять минут. Через мгновение. Заставлять сундуками дверь – бесполезно, она открывается наружу, а не вовнутрь. Но даже если бы это было не так – пользы от Белкиного добровольного заточения немного. Сколько она продержится здесь, в сырой комнате без окон? Чем будет занимать себя долгие часы, а то и дни изоляции? Царапать ногтями стены? Изучать дневник не вполне здоровой девочки Инги? Есть еще шкаф, набитый книгами. И… Аля. Мертвое тело, которое когда-то было Алей. Его можно скрыть от глаза ковром, но оно не исчезнет. Как не исчез в ее сознании Лазарь – мальчик-паучок с хохолком на затылке. Как не исчезла память о родителях, какими она увидела их в морге стамбульского госпиталя. Они были мало похожи на себя живых, хотя при аварии их лица почти не пострадали. Мелкие царапины от разлетевшегося вдребезги лобового стекла не в счет. Но Белка не узнала их, отказывалась узнавать, стараясь оттянуть неизбежное. Смерть Лазаря стала для нее потрясением, смерть родителей – потрясением и горем. Но сейчас… она почти ничего не чувствует. Даже находясь в пяти шагах от трупа.

Девушка из сундука не имеет никакого отношения к Белке. Она всего лишь случайная знакомая и не может быть той смешной крепконогой малышкой, которая провела когда-то рядом с Белкой целый долгий август. Такие малышки обычно украшали поздравительные открытки, которые в изобилии слала выборгская бабушка: Поздравляю с Первомаем! (с обязательным флажком в руках), Поздравляю с Восьмым марта! (с обязательным букетиком подснежников), Счастливого Нового года! (в компании зайцев под елочкой). Нынешняя Аля – не та малышка. При ней нет ни флажка, ни подснежников, ни зайцев. Конечно, это не оправдывает Белкину душевную глухоту, а просто… выдает в ней человека, с которым что-то не так. Вещи и предметы, будь то разбросанные на полу шахматы или татуировка на бамбуке, волнуют ее гораздо больше. И тот, кто заманил ее сюда, был прекрасно об этом осведомлен, потому что… провел тот август с ней. Лазарь играет в шахматы – вот тебе шахматы! У Сережи на руке была татуировка – вот тебе татуировка! И о шахматах, и о татуировке знали все дети…

Стоп-стоп.

Ключевое слово здесь – дети.

Все они были детьми. Слишком маленькими и слишком слабыми, чтобы тем летом покуситься на чью-то жизнь. Или – слишком покладистыми и глупыми, как Лёка и Миш. Остаются Сережа и Маш.

Вернее… остается Сережа.

Маш хватило бы решительности расправиться с Астой. И маленькие красные сандалии – в день не самого приятного объяснения с Парвати она видела их за ширмой и тем самым вычислила Белку. Но этот роскошный дом… он не может принадлежать жалкой алкоголичке-неудачнице. И она ничего не знала об открытке. И о том, что Белка попала в грот, где нашла Лазаря, следуя за маленькими шахматными фигурками, оставленными на берегу.

Об этом не догадывался никто. Даже Сережа. Никогда, никогда она не говорила Сереже, что пошла за шахматами. Никогда не рассказывала об открытке.

Об этом знает только она сама.

И те, кого больше не существует. Аста и Лазарь.

Это не могут быть они! Лазарь мертв, и Аста… Шило утверждает, что ее тоже нет в живых, и не верить оперу нет никаких оснований.

Белка – человек, с которым что-то не так. Здесь и сейчас она готова поверить в то, что кто-то из двоих жив. И что время повернуло вспять.

Время повернуло вспять!

Огромный циферблат парит над Белкой. В зимнем саду ее впервые настиг бой часов. Ударов было шесть, а потом к ним добавился еще один. Тот, что звучит каждые пятнадцать минут. А совсем недавно часы отсчитали еще четверть. Следовательно, сейчас должно быть чуть больше половины седьмого.

Но на часах – тридцать три минуты шестого!

В это время Белка только подходила к особняку. Или продиралась сквозь кусты к пролому. Вот если бы снова оказаться там! В реальных, а не придуманных кем-то тридцати трех минутах шестого! Как зачарованная, она смотрит на циферблат: черные цифры, нанесенные на него, бестрепетны. Стрелки так же недвижимы, и кажется, никакая сила не может сдвинуть их с места.

Щелчок.

Белка явственно слышит щелчок, хотя минутная стрелка (на нее была вся надежда) даже не дернулась. Звук пришел откуда-то извне. Конечно же, это дверь! Тому, кто заманил Белку сюда, надоело ждать, и он решил форсировать события. Увидеться – впервые после стольких лет разлуки. В два прыжка Белка оказывается возле двери и хватается за ручку в тот самый момент, когда в дверном проеме появляется узкая щель. Белкой движет страх, помноженный на инстинкт самосохранения. Если рывком толкнуть дверь и попытаться дверью же оттолкнуть противника, он может не удержаться на ногах. Шансов немного, но попробовать стоит.

Как ни странно, этот маневр удался, и через секунду Белка оказалась на свободе. Краем глаза она заметила мужскую фигуру, согнувшуюся едва ли не пополам. Человек у двери пробормотал про себя что-то нечленораздельное, но очень быстро пришел в себя. Ничем другим не объяснишь торопливые шаги по гальке в том направлении, куда метнулась Белка. Листья бамбука, свешивающиеся на дорожку, хлестали по Белкиному лицу, а сам бамбук все не кончался, и в какой-то момент она поняла, что пропустила нужный поворот. Спасительный путь к выходу из зимнего сада остался правее, и сейчас она неслась в сторону, прямо противоположную комнате с часами и трупом несчастной актрисы. Дорожка все не кончалась, бамбук сменили молодые араукарии с нежными, едва оперившимися веточками. Кто-то потратил уйму времени и сил, чтобы обустроить это место, вдруг отстраненно подумала Белка. Кто-то любит растения больше, чем людей…

– Эй! – услышала она окрик за своей спиной. – Ты чего?

Шило! О господи, это он! Это его голос. Не сбавляя темпа, Белка обернулась. За ней вправду бежал Шило, на ходу потирающий скулу. Вид у него был простодушный, а лучше сказать – идиотский, но в эту секунду не было для Белки человека роднее и желаннее.

– Куда это ты ломишься, сумасшедшая? Тормози.

Белка остановилась.

– Ты что здесь делаешь?

– А ты?

– Я первая спросила.

– Мне не нравится, когда люди выскальзывают из дома, никого не предупредив. Некоторые пробовали, и мы знаем, чем это закончилось.

– Выходит, ты следил за мной?

– Не то чтобы…

На скуле у Шила расплывался фиолетовый синяк – вот он, результат отчаянной Белкиной попытки вырваться из западни. Восстановить предшествующие прорыву события не составит большого труда: Шило, от которого никто и ничто не ускользает (это профессиональное, детка!), отправился следом за Белкой и вошел в дом несколькими минутами позже. Их хватило на то, чтобы ведомая шахматами Белка успела скрыться из виду в дебрях зимнего сада. Но где он провел еще полчаса? Почему появился здесь только сейчас?

– Больно?

– А как ты думаешь?

Шило – союзник, а никакой не враг. Он был слишком мал, чтобы иметь какое-то отношение к исчезновению Асты. Он приехал сюда за день до Белки, и за это время невозможно вырастить араукарию и бамбук. И он – бедный провинциальный опер, такие роскошные особняки ему не по зубам.

– Что ты делал здесь?

– Искал тебя.

– Все это время?

– Ну, – Шило замялся. – Осмотрел дом. А потом спустился сюда. И получил дверью по морде.

– И как дом? – Белка все еще не могла решить, двинуться ли ей навстречу Шилу или лучше держаться от него подальше. На всякий случай.

– Впечатляет.

– Ничего подозрительного не заметил?

– А должен был?

– Хозяевам вряд ли понравится, что здесь шляются посторонние.

– Этого мы не узнаем.

– Почему?

– А нет хозяев. Я, во всяком случае, никого не увидел. На всех трех этажах. Потому и спрашиваю: что ты здесь делаешь и как ты сюда попала?

– Меня… пригласили.

– Интересно, – скучным голосом произнес Шило. – И кто же?

– Понятия не имею.

– Вот как?

Только теперь Белка неожиданно осознала всю шаткость своего положения. Минуту назад она фурией вылетела из комнаты, где остался труп ее кузины. Это первое, о чем она должна была сообщить Шилу, а вовсе не заваливать его дурацкими вопросами о хозяевах. И она убегала – а убегающий частенько бывает неправ. Не настолько, чтобы навесить на него ярлык убийцы, но… Белке придется очень постараться, чтобы Шило поверил ей.

– Случилось ужасное, – медленно начала Белка. – Я нашла Алю.

– Что же в этом ужасного? По-моему, это очень хорошая новость.

– Не сказала бы. Она… Она…

– Что – «она»? С ней все в порядке?

– Нет. Она мертва.

Кажется, Шило не совсем понял, о чем говорит ему Белка. Он засопел, зачем-то дернул себя за ухо и снова потер вспухшую от удара скулу.

– Не понял, – наконец сказал он.

– Аля мертва. Она… в той комнате. Лежит, задушенная, в сундуке. Совсем как…

«Как на той фотографии», – хотела добавить Белка, но почему-то не стала делать этого.

– Что за бред? Задушена, сундук…

– Ты можешь посмотреть сам, если хочешь.

– Пойдем.

Шило развернулся на каблуках и быстрым шагом направился к комнате с часами. Белка последовала за ним. Лишь у развилки она ненадолго задержалась и окинула взглядом дорожку, ведущую к выходу.

Ремня не было.

– Ты ничего не находил здесь?

– В смысле? Что я должен был найти? – на ходу бросил Шило.

– Ремень. Здесь валялся ремень. С медной пряжкой. Кажется, он и был орудием убийства.

– Никакого ремня я не видел.

Одно из двух: либо Шило врет, либо ремень успели убрать с дорожки до того, как он прошелся по ней. Белка исподтишка бросила взгляд на двоюродного брата: толстый длинный свитер, джинсы, ботинки. Спрятать ремень, засунув его в карман, не получится. Разве только…

– Что, если я попрошу тебя об одной вещи?

– Может, разберемся сначала… с твоим сундуком и телом в нем?

– Да, конечно, – смутилась Белка. – Подними свитер. Пожалуйста.

– Ты странная.

– Да.

– Очень странная, – еще раз повторил Шило, но край свитера все-таки приподнял.

Ремень у него имелся, но это был вовсе не тот ремень. Никакого старинного авто на пряжке, да и сама пряжка выглядит скучно: кусок самого обычного металла и одинокий штырь. Дешевка с китайского вещевого рынка, не иначе. Бедный опер.

– Удовлетворена?

– Извини.

– Ничего. Проехали.

Уже подходя к комнате за бамбуковой рощицей, Белка почувствовала, что силы оставляют ее. Ей вовсе не улыбалось второй раз оказаться в ловушке, пусть и в сопровождении спутника. Шило сам во всем разберется, а она подождет его снаружи. У дверей.

– Составишь мне компанию? – спросил Шило, прежде чем толкнуть дверь.

– Я там уже была, – ушла от прямого ответа Белка. – Кстати, как тебе удалось справиться с замком?

– С каким замком?

– На какое-то время я оказалась запертой. Там, внутри.

– Вообще-то я просто нажал на ручку. Вот и все.

– Не понимаю…

– Я тоже не понимаю, – просочившийся внутрь комнаты Шило деловито сновал между сундуков и чемоданов. – Где тело?

– В самом большом сундуке. Просто откинь крышку.

Белка сказала – «откинь крышку»? Но ведь она хорошо помнит, что не закрывала ее! Пасть, которая поглотила Алю и так долго держала в плену клубничную Ингу оставалась открытой.

Шило приноровился, одним рывком приподнял крышку и заглянул внутрь. А потом медленно, как в рапиде, повернулся к Белке.

– Ну и? – спросил он. – Где обещанный труп?

– Под ковром. Посмотри под ковром.

Над сундуком взлетело облачко пыли: это Шило потянул за край ковра, а затем сбросил его на пол.

– Это такая шутка?

– Шутка?

Следом за ковром на пол полетело несколько пожелтевших от времени вязаных салфеток и бумажные цветы – розы и ирисы, отвратительно хрустящие. А когда Шило перешел к сложенным вчетверо старым простыням, Белка не выдержала, ворвалась в комнату и, с опаской вытянув шею, заглянула в сундук.

Ничего, кроме тряпья.

– Не понимаю… Она же была здесь.

– Кто?

– Аля. Она была здесь, и она была мертва. Ее задушили. Я сама видела полосу на шее… Совсем как на той фотографии.

– С тобой все в порядке? – участливо переспросил Шило.

– Ты мне не веришь?

– Я верю своим глазам. И то, что видят они, несколько отличается от того, что говоришь мне ты. Наверное, тебе просто показалось…

– Мне показалось, что в сундуке лежит труп? Не говори ерунды.

– Одно из двух… Либо ты… – Шило в очередной раз засопел, пытаясь сформулировать мысль.

– Хочешь сказать – я сумасшедшая? – Пришла к нему на помощь Белка.

– Э-э…

– Проехали.

– …Либо тебя разыграли.

Разыграли! До сих пор эта мысль не приходила Белке в голову. Но если принять ее – какое же это облегчение! Все живы и здоровы, ни одна русалка во время съемок не пострадала, и – главное – не было никакого убийства. Следовательно, нет и убийцы, и как только Белка – хотя бы на одну крошечную секунду – могла заподозрить в этом Сережу? Как же хорошо, что появился Шило! Волна радости обдает Белку с головы до ног и тотчас отступает, оставляя после себя отрезвляющий холодок сомнений. Если принять версию рассудительного архангельского опера (о, как же хочется ее принять!), то окажется, что Сережа, Аля и кто-то еще (скорее всего – Гулька, прожженный киношник) были в сговоре. Сережа предоставил им свой новый дом, если не сам расписал роли в этом леденящем душу скетче.

Слишком жестоко. Слишком.

Белка не заслужила такого отношения к себе.

– Не расстраивайся, – в голосе Шила послышалась не свойственная ему мягкость.

– Я не расстраиваюсь.

– Я же вижу. Ты чуть не плачешь.

– Если это розыгрыш, то он какой-то глупый. И жестокий.

– Киношники. Люди с воображением, – Шило развел руками. – Хотя у нас в управлении разводят и похлеще.

– Я не понимаю, зачем понадобилось так шутить.

– Дураки. Дети.

Напрасно Шило это сказал. Взрослая женщина Полина готова обманывать себя и принимать на веру то, что позволит хоть ненадолго сохранить душевный покой, но маленькая Белка беспощадна. Она видела мертвое тело. Мертвое – в этом не может быть никаких сомнений. Она прекрасно знает, что значит быть мертвым. Мертвый Лазарь, мертвый дельфин из дневника Инги Кирсановой… Может, во всем виноват этот чертов дневник? Он настроил Белку на трагический лад, заставил думать о смерти. А мрачные мысли, дурное освещение и комната, похожая на склеп, довершили дело? И еще часы! Как она могла забыть о часах!

Белка мельком взглянула на циферблат и не поверила глазам: часовая стрелка прочно укрепилась на семи, а минутная застыла на двенадцати. Через секунду-другую они услышат бой, а это значит, что с часами все в порядке. И потерянный было час вновь нашелся. И если уж обратный ход времени привиделся Белке, то не исключено, что привиделось и все остальное.

Кроме дневника.

И книжного шкафа, набитого «Анжеликами».

Но одного взгляда на шкаф было достаточно, чтобы понять: он выступает в паре с часами. И эти двое клоунов, а лучше сказать – иллюзионистов, призваны если не свести ее с ума, то, во всяком случае, крепко задуматься о душевном здоровье. На полках скучала самая обычная макулатура: старые журналы, ободранные книжки-малютки, какие-то учебники и методические пособия. И целая коллекция легендарного популяризатора науки Перельмана – «Занимательная физика», «Занимательная геометрия», «Занимательная астрономия».

Все это очень занимательно. Да.

Но дневник! Дневник существует, и это – последняя Белкина надежда. Она сама положила его в сумку. И напрочь забыла о ней, когда в панике выбегала из комнаты.

Белка повертела головой, и тотчас же обнаружила пропажу. Сумка стояла на полу, раздувшись от положенных в нее трофеев. Слава богу, все на месте.

– Я кое-что нашла здесь.

– Еще один труп? – Шило криво усмехнулся.

– Прошу тебя…

– Уже заткнулся.

– Ты знаешь, кто такая Инга Кирсанова?

– Э-э…

– Никогда не слышал это имя? Ты ведь тоже Кирсанов.

– И ты. Что из того? Наверняка какая-нибудь дальняя родственница.

– Не такая уж дальняя. Думаю, это наша с тобой тетя.

– Повторяю вопрос: что из того? Хоть бы и тетя… Тетя тоже претендует на наследство?

– Не думаю.

– Тогда черт с ней.

– Неужели тебя никогда не интересовала история семьи?

Шило медленно приблизился к Белке, и она, в который уже раз, подивилась смене его настроений. Даже известие о возможном убийстве не задело его так сильно, как вполне невинный вопрос о родственниках. До сих пор Шило позволял себе лишь снисходительные комментарии, но теперь он явно злился и даже не пытался этого скрыть.

– Дерьма мне вполне хватает и на службе, – бросил он. – А копаться в нем еще и в частной жизни я не намерен. Извини.

– Дерьма? – изумилась Белка.

– Возможно, я неточно выразился. Не дерьма. Но странностей предостаточно.

– Так почему бы в них не разобраться?

– Зачем?

– Просто… Чтобы понять – кто мы.

– Не поздновато спохватилась, сестренка? – Шило ухватил Белку за локоть и с силой сжал его. – Что бы ни было… там, в прошлом… ничего уже не изменить.

– Но ты ведь сам хотел понять, что произошло тем летом.

– Это чисто профессиональный интерес. Не более.

Кажется, в Лёкиной мастерской он говорил совсем другое. Но Белка не помнит – что именно. Комната-склеп действует на нее удручающе, ей бы хотелось поскорее выбраться отсюда. Забыть обо всем, что она видела, оставшись здесь одна взаперти. И история с телом… Должно быть, Шило прав: это всего лишь дурацкий розыгрыш. Ничем другим объяснить исчезновение тела из сундука невозможно, ведь Белка явственно видела его! Лучше принять такой – довольно зыбкий – вариант, чем объявить себя сумасшедшей.

Она не сумасшедшая, нет!

Белка судорожно роется в памяти, стараясь извлечь из нее хоть какой-то намек на собственное душевное нездоровье. Но ничего не находит. Она часто думала о смерти Лазаря, и об исчезновении Асты, и о необъяснимом роке, нависшем над их Большой Семьей, но это вело всего лишь к депрессии, не больше. Еще чаще Белка думала о Сереже, и депрессию вызывало его упорное нежелание общаться с ней. Никаких сильнодействующих психотропных препаратов она не принимала, исключение составляет лишь нитразепам – снотворное. Нитразепам появляется на горизонте сразу после периодически повторяющегося сна о коврах и шахматных фигурах. В течение нескольких дней Белка (а точнее – взрослая женщина Полина) не в состоянии заснуть из-за повышенной тревожности. Лекарство сглаживает острые углы, и все возвращается на круги своя, в привычный для внутреннего зрения пейзаж. Отличительная особенность этого пейзажа – в нем почти не бывает солнца, оно вечно скрыто: за облаками, за пеленой дождя, за предрассветной дымкой. Всю жизнь она прожила в ожидании рассвета: скорого, яростного, играющего самыми яркими и необычными красками. Такие краски она видела лишь однажды – в то трагическое лето, до краев наполненное Сережей.

Пора отказаться от мечты о несбыточном и начать жить, старушка!

– …Пойдем отсюда.

– Пойдем, – легко согласился Шило.

– Вернемся домой.

– Э-э… А поискать мелких киношных негодяев ты не хочешь?

– Где же их искать?