Планета грибов Чижова Елена

Так стонал. Замер, всеми пальцами вцепившись в полотенце. Лишь бы не подошла, не сдернула одеяло…

Постояла и скрылась. Невнятный отцовский голос, короткий всхлип пружин. Дождавшись мертвой тишины, встал, подкрался к диванчику. Нащупал маленькую подушку. Собственно, даже не подушку – вышитую наволочку, набитую старыми тряпками. Мать называла думочкой. Смял полотенце, пихнул комком. С этих пор держал при себе, пристраивал рядом со своей подушкой. Ночью, когда являлись шлепки и картинка, совал руку в ее нутро. Вытягивал полотенце, расправлял под одеялом. Потом комкал и пихал обратно. Днем, проходя мимо, старался не смотреть: боялся, что родители что-то заподозрят, влезут вовнутрь, разорят…

Когда заблудились, вел себя как настоящий мужчина. Вспомнил все, что читал о лесе. Главный ориентир – мох, растет на стволах деревьев, всегда с северной стороны. Не его вина, что в книгах пишут одно, а в жизни выходит иначе. Не потому, что книги врут. Бывают разные леса. Если бы заблудились в тайге, сама бы убедилась. Не стала бы все портить, говорить глупости…

– Здравствуйте. Вы меня помните?

Он вздрогнул и повернул голову. Солнце, ускользающее на запад, поджало лучи.

За калиткой стояла женщина: глядя против света, он не разобрал лица. Только светлые брюки, желтоватая кофта, коротко стриженные волосы.

– Здравствуйте, – кивнул.

– Дело в том, что я оформляю наследство. Ужасная волокита. Уйма документов. Конечно, надо было давно, но знаете, как бывает… – женщина развела руками. – Соседи должны подписать. Я имею в виду, собственники. Ваша мама… Или отец. Короче говоря, те, на кого оформлена дача…

– Их нет. Собственник – я, – оглянулся опасливо, словно родители, услышав опрометчивые слова, могли обидеться. – Только я не вполне понимаю…

– Честно говоря, – она взялась за штакетину, – я тоже. Приняли закон. Знаете, новая метла… Кадастровый документ должны подписать соседи. Простите, – она сняла руку с калитки. – Вы сказали: их нет. Надеюсь, ваши родители… ваша мама… Как она себя чувствует?

– Авария. – Сказал и прислушался. – Там, на шоссе, – махнул рукой в сторону железной дороги, откуда доносился шум проходящего поезда.

– На шоссе? – она сделала шаг назад.

– Лобовое столкновение. Они ехали по своей полосе. Встречная машина пошла на обгон, – он объяснил словами милицейского протокола и отвел взгляд, лишь бы не увидеть тела, лежащие на обочине. Когда добрался до места, их лица уже прикрыли газетами: скорей всего, сами милиционеры. Или врач, приехавший на скорой. Проезжающие машины двигались медленно, будто оказывая уважение чужой смерти. На самом деле – благодарили свою: слава богу, их смерть опоздала к месту событий, зависла в пробке на выезде из города.

– А… тот, другой водитель? – женщина провела пальцами по вышитому горлу.

На этот раз глаза выхватили что-то белое, похожее на ком. Вздувшись, оно заполнило кабину иномарки. Освобождая дорогу, черный джип оттащили в сторону. По другую сторону дороги корчились останки «Москвича». На них было страшно смотреть. Милиционер объяснил: от удара заклинило двери, пришлось взрезать автогеном. В Соснове нет, вызывали из Приозерска – пока дозвонились, пока доехали, прошло часа три. Потом, будто утешая, сказал: тела совсем не пострадали. В заднем окне зеленели кустики рассады – они тоже не пострадали.

– Другой водитель выжил. Сработали подушки безопасности. Но его оправдали.

– Как? – ее брови взметнулись.

Он почувствовал раздражение: можно подумать, эта женщина живет на другой планете, не имеет понятия о нынешних судах.

– Так. Освободили из-под стражи. Прямо в зале суда.

– Да, я понимаю… Простите, – она прижала к груди папку, надо полагать, с документами. – Можно войти?

Дернув калитку на себя, он позволил ей перейти границу его единоличных владений.

Она села на скамейку. Он остановился у камня. Теперь, когда они поменялись местами – не он, а она против света, – черты ее лица стали четкими и ясными. Женщина кого-то напоминала. Если напрячься, может быть, удастся вспомнить.

Но он стоял, замерев. Прислушиваясь к голосу, который убеждал его в том, что в любых обстоятельствах следует принимать разумные решения. Особенно теперь, когда настали трудные времена. Голос бывшей жены, поднявшийся из глубин памяти, куда он отправил его, словно преступника в каземат, зудел как комар:

…Конечно, трагедия. Но родителей не вернешь. По закону, конечно, осудят. Тебе что, легче станет? Мужик предлагает деньги, хорошие. Сидишь, уткнувшись в свои бумажки. Оглянись, подумай о дочери. Всё рушится. Это катастрофа. Ребенка надо спасать… – жена уговаривала упорно. Пока он наконец не сдался.

Через пару дней принесла какую-то бумагу. Он просто подписал. Втайне надеясь: никакой суд на такое пойти не может. Одно дело – он, сын пострадавших. Другое – судья. Оказалось: не может – это в прежние времена. Теперь – еще как… Вот она, демократия…

На эти деньги жена и уехала в Америку, увезла дочь. Потом выработал подходящую формулу: подпись, поставленная под давлением. Своего рода пытка. Сыновним горем. А разве – нет? Любая экспертиза подтвердит: человек, в одночасье лишившийся родителей, находится в состоянии аффекта, не отвечает за свои действия и поступки…

– Простите, а вы, собственно, кто? – с подозрением, будто женщина, сидящая на скамейке, едва не выпытала из него опасные подробности, застав врасплох. Тоже говорила о какой-то подписи.

– Вы меня не узнали? Я – соседка. В смысле, дочь соседей. Помните, приходила к вашей маме. Она дала мне цветы. Выкопала. Вот здесь, – женщина показала рукой на клумбу, заросшую сорняками.

Склонив голову к плечу, он слушал слова, будто вчитывался в трудный абзац, еще не улавливая смысла:

– Так вы… Вот оно что… – испугался, что сейчас зальется краской, и она догадается, поймет, о чем он думал перед самым ее приходом. Кажется, все-таки покраснел.

На всякий случай оглянулся на солнце, уже умерившее дневной пыл:

– Ужасная жара.

– Сейчас ничего. А днем – вообще ужас! Какое-то марево. Позавчера вечером – вы заметили? – вдруг похолодало. Я уж обрадовалась: ну, думаю, всё. Кончилось. А утром – снова-здорово…

Ему не понравился ее тон: слишком оживленный. И эти выражения: снова-здорово… За кого она его принимает?

– …в Интернете. Говорят, в последний раз – тридцать лет назад, в восьмидесятом. Тоже страшная жара. И, главное, духота. Люди в обморок падали, прямо на улице и в магазинах.

– Не знаю, – он покачал головой в сомнении. В восьмидесятом он как раз поступал. Но особенной жары не запомнил…

Женщина порылась в папке и достала лист.

– Вот. Подпись надо поставить здесь.

Он взял машинально.

Поднес к глазам. На листке был нарисован какой-то план.

Женщина говорила о кадастре, о розовом бланке, удостоверяющем право собственности, о конторе, в которой заказала пакет документов. После гибели родителей он тоже переоформлял, ездил в Сосново, предъявлял свидетельство о смерти. Но соседи ничего не подписывали.

– Это что?

Женщина подошла и встала рядом.

– Смотрите. Это – ручей. Два наших дома. Если встать спиной к лесу, справа – мой. Слева – ваш, – мимоходом перевернула листок, будто уличила его в безграмотности. Он почувствовал досаду: так переворачивают книгу, которую держит человек, не умеющий читать.

– А это? – сделал вид, что разглядывает план, на самом деле смотрел на пустые линейки, где должны стоять подписи.

– Участки других соседей, – она показывала, обводя пальцем. – Те, что граничат с моим.

– Соседей? Значит… они тоже должны подписать?

– Конечно. Сегодня пятница, вечером все приедут. А вы – уже здесь, вот я и подумала… – порывшись в папке, она вынула ручку.

– Я не отказываюсь, – он вдруг обрадовался, будто нашел зацепку, оправдывающую отказ, то есть, конечно, не отказ, всего лишь отсрочку. – Но пусть сначала они. Все равно без их подписей…

Женщина пожала плечами, вынула план из его пальцев.

– Ну, если вы… Хорошо. Договорились. Я зайду завтра, в первой половине.

Он хотел предупредить, сказать: в первой половине я буду работать, потом, после обеда, ко мне придет мастер – чинить замок.

Но она уже вышла за калитку, перейдя границу его владений. Он не стал окликать.

Вернувшись в дом, включил телевизор, левый, не дающий картинки. Как назло, рассказывали про какую-то банду. Во главе стояла женщина-риэлтор. Вступила в преступный сговор с бандитами. Другой раз не обратил бы внимания, но теперь прислушался. В процессе оперативных мероприятий выяснилось: преступники организовали фирму. Под видом представителей социальной службы являлись к одиноким старикам, заключали договоры пожизненного ухода. По истечении определенного срока – диктор не уточнил – старики умирали, как казалось, естественной смертью.

Спохватившись, включил правый телевизор. На экране замаячил корреспондент. Преодолевая помехи, представитель прессы продолжил:

– В интересах следствия мы не открываем лиц преступников. Как нам сообщили в пресс-службе ГУВД, в настоящее время отрабатываются их возможные связи. На сегодняшний день милицией уже изъят целый ряд квартир, загородных домов, машин – весьма престижных иномарок, средняя цена которых колеблется от двух до четырех миллионов…

«Но я – не старик…» – он попытался рассуждать здраво, однако голоса, знакомые с детства, нашептывали свое:

Начали со стариков. Теперь, когда старики умерли, добрались до среднего поколения.

Не досмотрев следующий сюжет, в котором рассказывалось о случаях самоподжога: некоторые непорядочные собственники ветхого жилья, не пострадавшего или в малой степени пострадавшего от лесных пожаров, пошли на эту преступную меру, надеясь улучшить жилищные условия, – выключил оба телевизора.

Ты – человек порядочный, но совершенно неопытный. Надо было оставить бумаги у себя, прочесть внимательно.

– Но она хотела подписать у других соседей.

Вот и подписала бы. Завтра. Впереди два выходных. Наша дача в стороне. Случись что – никто и не заметит. И вообще… Ты уверен, что это именно она?

– А кто?! Кто?! – он вышел из комнаты, хлопнув дверью. Безумные голоса, взывавшие к его разуму, смолкли. Но не так, как смолкают оппоненты перед лицом неопровержимых доводов. Окончательно разозлившись, поднялся на чердак. Вставил в машинку чистую страницу. Сидел, барабаня пальцами по столешнице: «Спросила про родителей. Ну и что? – возразил сам себе, как взрослый разумный человек, умеющий со всех сторон рассмотреть неожиданно возникшую проблему. – Сказала: приходила за цветами… Соседи часто приходят. Угадать элементарно», – положив руки на каретку, ткнулся лбом.

В детективах, которые ему довелось переводить, злоумышленников выводят на чистую воду, ставя перед ними вопросы, ответы на которые известны только своим. «Господи, да какие вопросы?.. – встал и принялся шагать из угла в угол, бормоча то, в чем интеллигентный человек его профессии не может признаться – никому и ни при каких обстоятельствах: – Раньше было лучше, конечно, лучше. Да, советское государство. Преступное. Но люди – добрые и честные. Во всяком случае, большинство. Как мои родители. Строили свой собственный мир. Трудолюбиво и молча. И я бы мог… Переводить настоящих авторов, а не эту чушь, которую мне навязывают…»

Сосны, стоявшие за окном, обливались последним вечерним светом.

– И я бы мог… – Пушкинская фраза, знаменитая, написанная на полях рукописи – рядом с виселицей, той самой, с телами декабристов. Поэт знал о заговоре, в который были вовлечены те, с кем связан по рождению, по кругу общения. – Как я и Марлен, – сморщился страдальески: для Марлена он так и не стал своим.

Да, дружили, но все равно Марлен жил какой-то своей, отдельной жизнью. Откровенные разговоры? Еще какие! Нет, не то чтобы побаивался. Разве что вначале, на первом курсе, когда познакомились, точнее, сошлись поближе. В те времена по-настоящему никто не боялся: советская власть, привычная, как осенняя слякоть. Но так, как Марлен – никто. Яростно, со страстью, с какой-то личной непримиримостью. И еще: такое впечатление, будто сидел в засаде, только и ждал, к чему прицепиться. Как тогда, после семинара.

Обсуждали какой-то текст. Не собирался никого обижать, просто указал на ошибки, на его взгляд, совершенно очевидные. Потом увлекся: мы, носители культуры, не должны…

В аудитории раздался смех. Смеялись так, будто он ляпнул заведомую глупость. Если бы смеялись над Марленом, уж он бы точно смолчал, постарался сделать вид, что ничего этого не было. Но Марлен нагнал его в коридоре: «Старичок, так нельзя». – «Как – так? Носители культуры… Что, разве неправда? Тогда зачем мы вообще нужны?.. Культура – форма жизни развитого человека. Тем более переводчик: должен проникнуться, стать alter ego автора». – «Проникнуться! – Марлен поежился. – Старик, от твоего пафоса бросает в дрожь. Это всё – там, на демонстрации, – махнул рукой за Неву. – Да здравствуем мы, носители самого передового! Мой тебе совет: побольше иронии. И вообще, главное – не что, а как…»

Так и не понял, при чем здесь ирония – если мысль правильная, какая разница, как она выражена? Но решил не спорить. Все равно Марлена не переспоришь. Даже в житейских делах. Вспомнил еще одну историю. Однажды разболелся зуб. Терпел, пока мог. Потом, когда щеку совсем раздуло, решил идти сдаваться. Не дожидаясь конца занятий: больной зуб – уважительная причина, слинял с последней пары. «Иду к стоматологу». Марлен вызвался проводить.

Стоматолог сделал укол, сказал: посидите в коридоре.

«Всё?» – Марлен удивился. Он мотнул головой, ткнул пальцем в замерзающую щеку: «Сказали вырвать». Марлен осудил: «Ну и зря. Вот я никогда не вырываю. Любой зуб можно вылечить». – «Так уж любой? – пробормотал невнятно: язык уже прихватывало. – И вообще – терпеть не могу, когда сверлят. А тут – раз, и все…» – «А потом? Станес беззубым старикаской», – Марлен зашамкал, передразнивая его будущую беззубость.

Вдруг сообразил: и тут Марлен оказался прав. Сорок шесть, а во рту сплошные протезы. Пошевелил языком, касаясь острого места: «Ладно, как-нибудь да подклеят…»

Тогда Марлен уже перебрался в общагу – ушел из родительских хором. Его родители жили в профессорском доме на набережной Макарова. Университетское общежитие – на противоположном берегу. Казалось бы, ерунда, перейти через мост. Но в общежитие селили исключительно иногородних. Тем более сюда. Здесь, на Неве, жили студенты восточного факультета. Филологи в Гавани. Месяца через два, пришлось к слову, поинтересовался: и как тебе удалось? Марлен дернул губой: «Папаша. Позвонил ректору. Сын, ночующий на вокзале, позорит его доброе имя». Подумал: ничего себе! Это что ж за родитель, если может запросто позвонить ректору… Ни с того ни сего ляпнул: «Он что, из органов?»

Марлен захохотал – надсадно, будто закашлялся: «Филолог. Доктор ихних наук. Но в каком-то смысле ты, старик, прав».

Любой нормальный человек предпочтет жить дома, а не в этом бедламе, где даже не помыться по-человечески. Однажды мелькнула мысль: может, пригласить? Поговорить с родителями, сказать: другу негде помыться. Должны понять – сами мыкались по общежитиям. Потом представил. Двухкомнатная хрущевка, Марлен приходит, смотрит: рассада на подоконниках, косы из луковиц – мать заплетает и развешивает.

Когда с зубом было покончено, пошли в общежитие. Марлен выставил остатки портвейна. Пододвинул табуретку, выкрашенную синей масляной краской. Сам расположился на дворовой скамейке – какие-то идиоты приволокли с улицы. Увидев в первый раз, он удивился: зачем? «Не знаю, – Марлен пожал плечами. – Может, стульев не хватило. Тебе что, мешает?» – «А вдруг кто-нибудь увидит?» – «Ну увидит, и что?» – «Да нет, ничего…» – подумал: все-таки нехорошо, чужое имущество, лучше бы вернуть на место.

От портвейна он отказался. Стоматолог предупредил: пить нельзя – по крайней мере сутки. Может открыться кровотечение. «Нельзя так нельзя, – Марлен убрал бутылку, достал из тумбочки книжку. – По-французски читаешь?» – «Нет», – покачал головой и взялся за щеку: десну уже дергало, отходил наркоз. «За что я благодарен своим предкам, так это за французский. Вот чего тебе не хватает, – Марлен потряс книгой перед его носом. – Проветрить мозги. Это, старичок, революция. Переворот, сотрясение основ, прорыв в светлое будущее». Он попытался изобразить иронию: «Ага, мой пафос устарел, а твой?» – «Дурак! Это не пафос. Великая теория», – Марлен засопел обиженно, пихнул книгу в портфель.

«Знаешь, – все-таки он разозлился на дурака, – если бы мои оплачивали репетиторов, я бы все-таки…» Хотел сказать: не устраивал демонстраций с общежитием, но Марлен не дал договорить: «Ты – нет, а я – да. И что?»

Стоял, опершись о поручень крыльца. И что? – любимый вопрос, на который у него никогда не было ответа.

«Ничего, – отступил, вернулся к французской книге. – Ну и что тут особенного? Взаимные влияния, творческое заимствование… Мы – от них, они – от нас. Для этого и нужны переводчики. Обеспечивают перекрестное опыление: как пчелы или, например, осы». Марлен прищурился: «Перекрестное?» – не то переспросил, не то съехидничал, по обыкновению. «Конечно! А как иначе, – решил не обращать внимания на подколки, высказаться до конца. – Даже Пушкин заимствовал: у Байрона, у Шекспира…»

«Ну, ты даешь! – Марлен пошевелил бровями. – Карбонарий какой-то. Революционер… Как ее, Вера Засулич, – брови замерли, будто ощетинились. – Вообще-то, гляди, поаккуратнее. Чему нас учит Партия: взаимные влияния – от лукавого. Макбет – великая русская трагедия». – «Ага, – он кивнул, принимая шутку. – А СССР – родина слонов». Думал, Марлен засмеется, но тот сказал серьезно: «Родина слонов – Индия. СССР – страна победившего Зла. Покорят Землю, возьмутся за гуманоидов. Будут влиять и перековывать. Представляешь, демонстрация трудящихся Марса. Или Юпитера. Трибуны, несут портреты великого Сталина», – Марлен выругался грязно.

Он поморщился: «Ну зачем ты так… Во-первых, Сталина никто не носит. А во-вторых… Конечно, дров наломали. Но ведь и хорошее было: фашистов победили. Да и космос… Тоже ведь – не комар чихнул…»

Марлен скривился страдальчески. Будто мысль о космосе – нестерпимая мука, вроде больного зуба. Буркнул: «Ну да. Комары так не чихают. С такими разрушительными последствиями…»

«Для нас – конечно, а для них… Как ты не понимаешь! Они – другое поколение. Мне мать рассказывала: когда запустили спутник, для них это было счастье! Оказалось, все не напрасно: и война, и нищета, и тяжкая работа… Говорила: мы и сами летали, будто у нас выросли крылья! Поздравляли друг друга: дожили, мол, до новой эры, космической! Догнали и перегнали Америку! Теперь мы самые первые, а американцы – вторые!

Ему показалось, Марлен вот-вот поймет: дело не в том, как мы сами относимся к космосу, а в уважении к собственной истории.

Марлен поднял голову:

«Спутник – это какой год?»

«Вроде пятьдесят седьмой».

«Точно, – Марлен кивнул. – Пятьдесят шестой – Венгрия. Кстати: не помнишь, а американцы когда запустили? А я помню. В пятьдесят восьмом. А теперь взвесь: стоило ли ради одного года?»

«Но они-то не знали!» – он заступился за родителей.

«Они не знали, а мы знаем».

Хотел переспросить: и что? Задать вопрос, которым срезал его Марлен. Но тот уже не слушал. Смотрел куда-то мимо, в пустоту. В этот момент, проследив направление его взгляда, он и понял – окончательно, так, что дернуло вырванный зуб, точнее, лунку, в которой ничего не осталось: у них разная история. У Марлена она – своя. А еще. Вдруг почувствовал: прав не он, а Марлен.

«Знаешь, о чем я мечтаю? Найти великого автора и перевести», – это вырвалось само, на волнеМарленовой правоты. Все-таки остановился вовремя. Признался, но не до конца. Не решился высказать самое сокровенное: перевести, чтобы почувствовать себя почти богом. А как иначе назовешь существо, разговаривающее на равных с великим автором?

Думал, Марлен скажет: старик, ты опоздал. Всех великих уже перевели. Но он сказал: «Старик, ты опоздал. Автор умер. Остался только текст. Как его воспринимает читатель. Все остальное – от лукавого: сраный марксизьм-ленинизьм».

«А куда ты дел переводчика? – на этот раз он решил стоять на своем. – Переводчик – лучший читатель. И вообще самая лучшая профессия. Древняя». – «Ну уж, – Марлен хмыкнул. – Не древней проституции». Его покоробило сравнение: «Да нет, ты подожди. Я серьезно. И вообще не о том. Переводчик – это шире профессии. Каждый человек – переводчик божьего замысла…»

Сказал и почувствовал ноющую щеку: сейчас уж точно поднимет на смех. Но Марлен сказал: «Ага. Согласен. Вот и я говорю: мы – херовые переводчики».

Он возмутился: «Да как ты можешь! В СССР – блестящая переводческая школа», – торопясь, перечислял имена.

Марлен выслушал мрачно. Потом сказал: «Старик, не суетись. Речь не о школах. О божьем замысле. Я тебе говорю, замыслов два: один – для них, – он кивнул на портфель, в который спрятал французскую книгу. – Другой – для нас, для одной шестой. Всё, что несут на лекциях – достижения их науки, – надо просто сжечь. Какие из них переводчики? Брось! В большинстве – обыкновенные прохвосты. Вот западные ученые – молодцы. Тоже история – не дай бог… Но сумели, выкарабкались. А мы все барахтаемся», – Марлен стукнул кулаком.

«Но послушай, – ему не терпелось восстановить справедливость. – У нас тоже были прекрасные теоретики. И в Москве, и в Ленинграде… особенно в Ленинграде», – хотел привести примеры, но в памяти будто что-то схлопнулось.

«Ага. Вот именно. Особенно в Ленинграде. Пока мой папаша со товарищи их всех не…» – ребром ладони Марлен резанул себя по горлу.

«Что значит – со товарищи?» – он поелозил на колченогом табурете.

«Тебе, – Марлен осклабился, – списком? Ну нету у них имен. Исключительно партийная принадлежность. Имя им – легион. Моя бы воля, взорвал к чертовой матери. Не постигаю, чего ждет бог, если он, конечно…» – Марлен скис.

Он подумал: что-то путает. Одно дело – в тридцатых. Тогда действительно уничтожали. Но те, чьи имена вылетели из памяти, умерли своей смертью. Спорить все-таки не стал. Спросил: «Ну взорвешь, а что потом? Думаешь, человечество проснется в Раю? – ему хотелось продолжить, раз уж такое дело, договорить до конца. – Вот ты ругаешь наше прошлое. А как тебе такая теория: великие произведения рождаются исключительно в аду? Нынешняя Европа с ее райской жизнью…»

«Насчет рая – не знаю. Не бывал, – Марлен оглядел комнату: стол, покрытый драной клеенкой, заставленный немытыми чашками; кровати вдоль стен; чьи-то штаны, рубашки, полотенца вперемежку с библиотечными учебниками и книгами – как человек, проснувшийся в чужом незнакомом доме, недоуменно, будто пытаясь понять – как он здесь оказался. – Да кто меня выпустит!»

«А ты бы… хотел? – он переспросил шепотом – вдруг кто-нибудь услышит.

«Хотел, не хотел. Какая разница? А ты?»

«Нет, я бы нет, – затряс головой. – Это же навсегда. Не знаю… как в космос, на другую планету».

Марлен вынул бутылку. «Что касается ада… В этом говне нам даже ад не светит. Так, случайная нарака… Может, кто-то и выберется, но большинство… Дальше – только бардак, последовательная деградация. Знаешь такое слово: вырождение? – Налил до рисочки, поднял стакан. – Пью за тебя, наш путь!»

Он сидел, уставясь в пустое пространство, понимая: космос космосом, тут можно и поспорить, но в главном Марлен оказался прав. Может быть, и не вырождение – пожалуй, слишком жесткое слово, – но уж точно деградация – чудовищный культурный откат.

Из всех, с кем учился на потоке, Марлен был самым талантливым. Переводил немецких неоромантиков. Про себя всегда изумлялся: откуда он берет такие слова? Не вполне совпадающие с оригиналом, но в то же время звучащие как музыка. До боли, до сердечной тоски. Переводы Марлена ходили в самиздате. При жизни не опубликовал ни строчки. Зато потом… «Sic transit gloria mundi… Это у римлян. У нас все иначе: так приходит посмертная слава». Сам Марлен не застал. Говорили, спился. Довольно быстро и, главное, уже после перестройки. К тому времени их дружба давно рассохлась.

«Зачем я поддался? Надо было стоять на своем. Как они, которые преуспели. Создали себе имя». Опустив голову на руки, думал о том времени, когда дружил с Марленом. В сущности, это и было счастьем. Единственным – другого не знал.

Это и есть его главная печаль, мучительная грусть, стеснение духа: он, с юности любящий слово, остался в стороне. Не приобщился: «Господи, что? Что я мог сделать, если они меня отвергли… Даже Марлен…»

Марлен был вхож в любые компании. Одно время посещал какой-то тайный семинар. Собирались на квартире одной девицы: ее отец работал в Смольном. Марлен смеялся: самая безопасная хата, никто не заподозрит. Ждал, что пригласит. Положа руку на сердце, ревновал. В плохие минуты думалось: связавшись с другими, Марлен предает их братство, скрепленное цитатами из Макбета. Как-то раз даже намекнул. Марлен намек понял, но так и не пригласил. Потом и сам перестал ходить. Сказал: андеграунд – мура. Художественная самодеятельность. Нечего тратить время.

«Братство-то – братство…» Но тут, как во всем, что ни возьми: хоть лечение зубов, хоть историю, – тоже было свое расхождение. Их обоих влекла тайна Макбета, но все-таки по-разному. Марлена мучила кровавая подоплека. Его – нет. Думал о первенстве: мечтал стать первым среди равных. Если не король, то хотя бы Кавдорский тан, предсказанный болотными ведьмами…

Он садится на топчан, покрытый линялой попонкой. Полку, набитую старыми папками, освещают слабые солнечные лучи. Черновики и рукописи. Он вспоминает имена авторов: лет двадцать назад прикидывал, делал наброски. В папках, покрытых пылью, – его наследие. Когда-то казалось: поприще для будущих исследователей…

«Может, перебрать?..»

Поздно. Немецких писателей, давших миру великие книги, давно перевели.

Встает, чувствуя боль в затекших суставах. Подходит к столу.

Пишущая машинка пучится клавишами. За тридцать лет многие буквы стерлись. Он привык печатать вслепую. Но сегодня это не так-то просто. Что-то разладилось в голове. Будто разошлись контакты или клеммы, соединяющие его немецкий язык с русским. Слова, не соответствующие друг другу, бьются как рыбы. Еще немного – и совсем затихнут, заснут…

Сжав пальцы в кулак, он бьет по клавишам. Пишущая машинка охает. Одновременно, словно они связаны невидимыми проводками, гаснет настольная лампа.

Он выбирается из-за стола. Раздраженно щелкает выключателем.

Так и есть: электричество вырубили. Верхний свет тоже не горит.

«Да, на историю мы смотрели по-разному. А как иначе, если у Марлена была личная причина. Поэтому и спился, не выдержал, сошел с дистанции. Но у меня-то нет. Слава богу, мои родители – не филологи, не доктора наук. Простые люди, не имевшие отношения к истории. Работали на своем участке, выращивали фрукты и овощи…»

За окном сумерки.

«Вот тебе и поработал…» – подавляя досаду, он идет к окну. Покосившись на пишущую машинку, трет ушибленное место. Неприятное чувство: будто поднял руку на человека. Больше того – на женщину… —

«Подпишет, куда денется! В крайнем случае дам денег…» Выйдя из соседской калитки, шла, прикидывая на ходу: тысяч десять. Это – с гарантией. Хватило бы и пяти.

Думала: надо было действовать умнее. Спокойно, по-деловому. Я из правления. Меня направил председатель кооператива. Кто здесь собственник? Ах, вы? Надеюсь, документы в порядке? Будьте добры предъявить розовый бланк. Так, так… Позвольте, а где кадастровый план?.. Как – нет?! Разве вам не приходило уведомление? Выдержать паузу. Пускай прочувствует. Наконец, с горестным вздохом: хорошо, сделаем так. Сейчас вы подписываете документы, чтобы не стопорить общую процедуру, а на неделе – в правление… Наши люди иначе не привыкли. Дура. Завела про родителей…

Она чувствует боль в виске: женщина, одетая в ситцевое платье, единственная на всем свете, которая назвала ее доченькой, лежит на обочине… При лобовом столкновении советские жестянки разбиваются в хлам. Их владельцы – заведомые жертвы. «Я не виновата… Будь она моей матерью, ездила бы на приличной машине… Идиот. Позволил, чтобы убийцу освободили. Наш советский суд, самый справедливый в мире… Вот бы и поглядели, кто у нас тут хороший и справедливый. У меня бы точно присел, лет на пять. Это еще как минимум».

Ее родители тоже погибли. Но разве ей придет в голову рассказывать об этом первому встречному…

До вечера, когда приедут другие соседи, еще далеко. «Почитать или пообедать, доесть остатки грибов?» – мысль о грибах отзывается тошнотой. Может быть, ближе к ночи, когда станет прохладнее. Впрочем, на это надежды мало: такое впечатление, будто природу зашкалило.

Она ложится на диван, открывает книгу, которую отложила, чтобы сходить к соседям.

…1700… в одну-единственную горошину… Я не спрашиваю, с чьей подсказки наши враги пытаются протащить в науку эту «точную» цифру. Нам, советским людям, победившим фашистскую гидру в ее собственном логове, это и так понятно. Я спрашиваю: доколе нам терпеть происки врагов, прикинувшихся учеными? Разве это не наша святая обязанность – разоблачить? Они думали, им сойдет с рук. Нет, не сойдет. Мы не позволим прикрываться пустыми словами. Пусть разоблачатся, разденутся донага, предстанут перед нами во всей своей отвратительной наготе. В этом залог нашей грядущей победы – подлинной эволюции нашего общества и каждого отдельного человека! – последние слова оратора тонут в волне бурных аплодисментов…

Под набухшими веками плывет картинка: стол, покрытый красной скатертью… За столом – какие-то люди. Такое впечатление, будто уже видела: и этот зал, и кумачовую скатерть, и усатый портрет, украшающий задник сцены – под ним растянут транспарант. Буквы, написанные белой краской, дрожат и двоятся:

ЛУЧШИЙ ДРУГ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ДУШ.

Кумачовая тряпка, рожденная ее воображением, ежится, будто кто-то – может быть, враг, таящийся за сценой, – тянет ее на себя.

Она трясет головой: не только природа – кажется, она тоже сошла с ума. Ничего удивительного, от такой жары недолго и рехнуться.

«Может, все-таки съездить?.. Искупаюсь, полегчает. Или облиться под краном? Космополиты, биология…»

В юности она читала об этом: Ленинградское дело, разгром генетики… По рукам ходили запрещенные книги: кто хотел, мог узнать. Будь у нее сын, сумела бы объяснить: в те времена безродными космополитами называли евреев.

Она закрывает глаза. Последнее время она часто с ним разговаривает. Ее заместитель сказал бы: подсела на разговоры. Усмехнувшись, думает: «Ну и что? Некоторые вообще с кошками или с собаками…»

Сын спросил бы: А сколько тебе было лет?

Дай подумать. Когда прочла в первый раз пожалуй, двадцать.

Странно, он пожал бы плечами. Зачем ты это читала?

Она прислушивается. Неужели скажет: Ты же русская.

Но сын говорит: Ты же была торговкой.

Ну, понимаешь (она улыбается, будто и вправду воспитала хорошего сына), – все-таки девочка из интеллигентной семьи. Остались друзья, с которыми иногда встречалась. Им было плевать, что я изменила интеллигенции, тайному ордену, хранящему духовные знания. И вообще выгодно. В то время торговцы могли многое. Называлось: достать из-под прилавка.

А с отцом ты об этом говорила?

Она поправляет себя. Скорее всего, сын сказал бы: с дедом. Когда родятся внуки, родители становятся дедами и бабками: ты позвонил деду? Или: звонил дед, просил передать, они с бабушкой обижаются, ты их забыл, совсем не приходишь. Нет, с дедом я говорить не могла. К тому времени они считали меня отрезанным ломтем, предательницей, променявшей их идеализм на убогий материализм.

Это правда?

В общем-то, конечно. Торговка живет земными интересами. (Разговаривая с нерожденным сыном, ей не хочется врать. Он – не плоть от ее плоти. Душа от ее души.)

Поэтому вы и разошлись с отцом?

В данном случае он имеет в виду именно отца, а не деда. Только кого именно: мужа или другого, с которым недавно рассталась? В разные времена у ее сына были разные отцы. Все зависит от того, сколько ему сейчас лет.

Двадцать, ты что, забыла? Так почему вы разошлись?

Если двадцать, значит, твой отец был музыкантом, играл в оркестре. Почему разошлись – вопрос второй. Первый: почему сошлись? Скорей всего, потому что он был из другого цеха. Когда разговаривал со своими коллегами, не понимала ни слова: будто на чужом языке. Потом оказалось: в сущности, на том же самом, пустом и беспомощном. К тому же у меня нет музыкального слуха.

А у меня?

Что ты, милый! Тебе медведь наступил на ухо. Или слон. В мире моей души законы генетики не действуют. В этом смысле твоя мать – советская девочка.

Теперь она ждет. Если сын – душа от ее души, он непременно спросит: А сами-то они понимали, куда летят их бурные аплодисменты?

Вопрос, которым задавалась в юности.

На всякий случай она бы уточнила: Кто?

Эти: Егор Петрович, супруга Нина Федоровна, их дети, Сергей и Наталья?.. Ну и вообще… – он пытается обобщить. Молодые люди имеют склонность к широким обобщениям. – Все эти советские души, обожающие своего Создателя… Знаешь, у меня такое впечатление, что они – не совсем люди.

Большинство, возможно, и не совсем. Но на его месте она бы не спешила. Каждое обобщение грешит максимализмом. Твой дед тоже выступал на собраниях: рассказывал о своей юности, о том, как мечтал стать писателем – давно, когда работал в газете.

Сын переспрашивает: В газете?

Ну да, а что тут такого? – она отвечает вопросом на вопрос.

Сама же сказала: тогда травили евреев.

Да он-то здесь при чем! Работал простым корреспондентом, разъездным, мотался по всему Советскому Союзу.

Сын качает головой недоверчиво. Нынешние дети никому не верят на слово, подвергают сомнению.

Но послушай, – она начинает горячо, будто в чем-то заранее оправдываясь. – Человек, который вешает у себя в кабинете картину ада, не может быть закоренелым грешником! И вообще ты должен понять: души, сидящие в зале, одеты в костюмы своего времени – пиджаки, синие халаты, фланелевые платья. Но для их ЛУЧШЕГО ДРУГА И СОЗДАТЕЛЯ костюмы – не преграда. Для него они всегда были голыми. И вообще одно дело – триптих, метафора жизни и смерти… Если бы все было так просто, никто не попал бы в рай. Рай так и остался бы пустым.

Ее сын оборачивается, смотрит на левую створку: разве ты не видишь? Этот рай и так пустой…

Как пустой? – она приподнимается на локте, вглядывается в старую репродукцию, будто не доверяет своей памяти. – Там же Адам и Ева.

Так их вот-вот выгонят…

Голос сына, которого она должна была родить в муках, но до сих пор не родила, стихает, исчезает в зазоре между створками.

Она поворачивается на бок, подтягивает к груди колени. «Господи, зачем?..» Надо смириться, раз и навсегда: никакого сына не будет. Ни умного, ни глупого. Ни плохого, ни хорошего. Спускает ноги, дрожащей рукой приглаживает волосы. Сидит, уставившись в пространство, пустое, как ее жизнь.

Лучший способ борьбы с тоской – осмысленная деятельность. Надо встать и идти. «С чего я взяла, что соседи приедут к вечеру?..»

Торопливо сбежав с крыльца, обходит машину, направляясь к бетонным блокам. Отсюда улица видна как на ладони. «Похоже, не приехали. – Во всяком случае, их машины нет. У себя в Репине она бы не сомневалась: отсутствие машины – верный признак. – Кто их знает, а вдруг до сих пор на электричке?..» – Бетон пышет жаром, как раскаленная сковородка. Она садится, подложив под себя папку.

– Да когда ж ты наконец закатишься! – обращается к жаркому солнцу: раздраженно и требовательно, будто отчитывает работника, который не справляется со своими обязанностями. Солнце замерло над верхушками сосен. Словно у него и вправду есть выбор: вперед или все-таки назад. Это – ее солнце. Оно тоже родилось здесь. Чтобы принять решение, надо оценить последствия, понять, что страшнее: известное прошлое или неизвестное будущее?.. Раскаленный диск медлит. В его медлительности есть что-то зловещее, это нельзя объяснить словами: ее тело – песчинка, застрявшая в песочных часах. Вдох, выдох. Она чувствует слипшиеся минуты – комок настоящего времени, с которым ей не справиться…

Где-то вдали, может быть, на соседней улице, сигналит машина. Она переводит дыхание, будто глотает резкий звук. Песчинка, застрявшая в узкой стеклянной перемычке, устремляется вниз.

Теперь, когда солнце сдвинулось с места, ей легко отбросить сомнения: «Пойду и проверю».

Соседская калитка замкнута на щеколду. Прежде чем просунуть руку, она заглядывает за ограду: дорожки, вымощенные тротуарной плиткой, кадки с цветами. На веревке, натянутой между двух сосен, сушится белье.

Идет, осматриваясь настороженно, как человек, проникший на чужую территорию.

У крыльца расстелен половичок. Вытирает ноги. Стучит: сначала тихо, потом сильнее. С той стороны шаркающие шаги. Кто-то возится с замком.

Старуха, открывшая дверь, шевелит пальцами, словно собирается схватить ее за руку:

– Слышу, стучат вроде. Или, думаю, примстилось? Опять слушаю: и вправду стучат. Напугалась. Даже звук выключила. Кто ж это, думаю? Мои-то к ночи приедут…

– Здравствуйте, я… – она улыбается, будто хочет успокоить: бояться нечего.

– Входи, входи. Я новости смотрю, – старуха направляется в комнату. Она идет следом, прижав к груди папку с документами.

На комоде, массивном – едва втиснули между ждановским шкафом и металлической кроватью с шариками, – вспыхивает плазменная панель. Запустив руку в карман передника, старуха достает пульт, подслеповато щурясь, перебирает кнопки: чудо современной техники, чьи габариты сделали бы честь самой просторной гостиной, откликается послушно, предлагая на выбор множество каналов, большинство из которых либо не открываются, либо дают смутную картинку. Уверенно ловятся только «Первый» и «Россия».

– Я – ваша соседка. Оформляю документы…

– Никак не привыкну… – старуха оборачивается, протягивает пульт. – Где тут у них звук включать?

Она берет пульт, нажимает кнопку.

– Вот что значит глаза-то молодые! А я тычу, тычу… Садись. Вон, на табуретку. Самого показывают…

Мельком взглянув на экран – «Снова про погорельцев…» – она оглядывает комнату, отмечая приметы прошедшей жизни: череду слоников на буфете, шаткие – даже на взгляд – стулья, вазочки цветного стекла. Верхнюю крышку шкафа оккупировали обувные коробки – старые, теперь таких не делают. Но в то же время это никак не похоже на музей. Каждый слоник, каждая обувная коробка в этом интерьере кажутся живыми. Просто кто-то выключил звук. Но его можно включить, и тогда они снова заговорят, расскажут о своей долгой и трудной жизни, главная удача которой заключается в том, что их оставили в живых, не вынесли на помойку.

– Ох, бедные-бедные, – старуха вздыхает, сложив на груди руки. – Ничего, потерпите, милые. Еще заживете. Помощь-то поспела, – отводит от экрана повлажневшие глаза.

Она прислушивается к голосам, доносящимся из телевизора:

– Если государство поможет, ничего, мы справимся…

– Дети уехали, одним-то совсем тяжко…

– Хорошо бы газ протянули… И дорогу. Хоть какую. А то ведь у нас как? Весной и осенью не выбраться. Скорая – и та не едет.

Поборов первое смущение, старики, собравшиеся на краю леса, жалуются наперебой, улыбаясь счастливыми губами. Он, чье появление в их деревне не назовешь иначе как чудом, годится им в сыновья – которые давным-давно уехали или спились. Если б не пожар, он бы тоже не приехал – в глубине души они благодарны пожару. Конечно, не сын. На сыновей нельзя полагаться. Для них, доживающих свои жизни, он – всесильный отец, который обязательно поможет, выполнит их скромные просьбы: газ, электричество, водопровод. Неужели им это не снится и отец нации действительно стоит рядом, время от время бросая красноречивые взгляды на отца района, который кивает, улыбаясь бледно?

Она обегает взглядом пространство комнаты. Никакому инсталлятору не достигнуть этого уровня подлинности: тут работает непрерывность времени. Каждый предмет – любая коробка, склеенная из небеленого картона, – слагается в историю жизни. Ее вершиной стала шикарная плазменная панель. Казалось бы, без мощной цифровой антенны в ней нет никакого смысла. На самом деле – есть. «Еще какой… Мне ли не знать…» Единственное дополнительное условие, которое выговорили для себя бывший полковник с супругой, когда нанимались к ней на работу: в их домике должна быть плазма.

Решив проблемы со стариками, главный федеральный канал переключается на молодежь. Голос диктора рассказывает о субботнике, который устроили в бывшем колхозном саду: «За прошедшие двадцать лет плодовые деревья мичуринских сортов, когда-то составлявшие славу и гордость колхоза-миллионера, выродились. Теперь, по решению “Единой России”, на этом месте закладывают новый сад». Юноши и девушки – не то внуки колхозников, не то активисты молодежного отделения – несут тощие яблоньки, каждой из которых предназначена своя лунка.

– Прошлый год яблок было! Девать некуда. В яму закапывала. И грибы. Уж и не знала, что с ними делать. Так ведь еще и страшно: грибы-то, говорят, к плохому.

– Да, да, – она кивает. – Я тоже слышала. Раньше считалось: много грибов – к войне.