Одно сплошное Карузо (сборник) Аксенов Василий

Звук Елисейских Полей[268]

После почти уже двух лет эмиграции, вероятно, можно претендовать на взгляд «изнутри». Не попытаться ли окинуть таковым литературные окрестности, раскинувшиеся нынче на огромных пространствах мира?

В метрополии нет более захватывающей темы для разговоров, чем эмиграция, и наоборот, мы здесь каждое утро перелистываем «таймзы» в надежде (чаще всего тщетной) найти литературные новости из Москвы. Конечно, нам здесь легче представить реальное положение вещей: помнит еще собственная шкура «руководящую роль партии». Оттуда гораздо труднее вообразить зарубежную русскую литжизнь, сужу по собственному опыту.

Предположим, в переделкинской ночи, заполненной шорохом коротких волн, одинокий литератор вылавливает сообщение такого рода: «В Нью-Йорке в издательстве «Серебряный век» вышел новый сборник прозы В. Аксенова…» Воображение немедленно вызывает к жизни кабинет пусть небогатого, но стильного издательства, интерьер по мотивам Одри Бердслея, шефа издательства с его мягкой улыбкой и бородкой клинышком. Увы, не ошибется воображение только в последнем, т. е. в шефе. «В портфеле издательства много других интересных произведений», – продолжает радио, и, конечно, невозможно представить себе этот портфель буквально, именно как объемистую тару чудесного энтузиаста Гриши Поляка, в которой он носит весь свой «Серебряный век».

Нелегко, конечно, москвичам и представить, что издательство «Ардис» с его штатом в четыре человека, включая хозяина и хозяйку, высится здесь, как колосс, среди славных эмигрантских начинаний.

Мера отрыва очень велика, а толщина советского войлочного занавеса основательна. Вот любопытный пример его эффективности. Американские путешественники недавно встретились с советскими писателями, и в разговоре выяснилось, что никто из последних не представляет себе внешности Леха Валенсы, ни разу не видел его портрета. С другой стороны, мы знаем, какие обратные результаты дают эта войлочная стена и тотальная пропаганда: США представляется как страна всеобщего счастья, безработица и преступность – это, конечно, их обычные враки, издательство «Серебряный век» тихо процветает на вершине небоскреба, Валенса проходит через толпу двухметровым Аполлоном.

Если же без пространственных искажений взглянуть на эмигрантскую литературную жизнь, то она, конечно, может показаться жалкой. Тиражи наши мизерны, издатели наши – это энтузиасты, трудящиеся в подвалах собственных квартир, гонорары, чтобы не показаться ничтожными, предпочитают просто отсутствовать.

Можно, конечно, утешиться сравнительной статистикой. Вот, предположим, роман выходит на Западе тиражом в 2000 экземпляров и расходится среди эмиграции третьей волны, которой, как известно, проживает в мире около 300 000. Не означает ли это, что такой роман разошелся бы в Советском Союзе тиражом в 2 000 000? Утешились.

По этому принципу эмиграция со страшной силой бьет метрополию числом писателей на тысячу населения. Вспомнив из Б. Слуцкого – «когда русская проза пошла в лагеря», – можно сказать, что сейчас русская проза пошла за кордон, если, конечно, не считать русской прозой этих партийных «деревенщиков». Русскому эмигранту быть писателем так же привычно, как китайскому – поваром. Предпочитаю не развивать опасную тему «Что лучше – китайская кухня или русская литература» и читателям этого не советую.

Как-то раз мы с приятелями пытались подсчитать, сколько писателей за последние годы оказалось либо во внешней, либо во внутренней эмиграции. Получалась основательная цифра, что-то около двух сотен, но вот недавно одна американская исследовательница, составляющая библиографию «Самиздата» и «Тамиздата», сказала, что у нее лишь в предварительном списке около полутора тысяч имен и по расчетам прибавится еще тысяча. Это, по сути дела, просто феномен второй культуры, а если измерить феномены параметрами, скажем, таланта или искренности, то культурам придется поменяться местами.

Словом, недостатка в пишущей братии явно не наблюдается. Наблюдается недостаток в братии читающей. Предложение катастрофически превышает спрос. Интеллигентный русский читатель подгибается под тяжестью книг. Эмиграция не может прокормить свою литературу, а остальное цивилизованное человечество пока что явно предпочитает продукцию беженцев другого, упомянутого выше, великого народа.

Можно, конечно, рассуждать «высокими материями», дескать, не для брюк же пишем, не для автомобилей, не для шляп же, для будущего, для новой России, для радостно пробудившихся миллионов… Увы, для того, чтобы процесс этот продолжался, нужны нам брюки, и шляпы, и автомобили. Старым профессионалам деваться некуда, будут писать и без брюк, но молодежь может отчаяться, попросту уйти из русской жизни.

На конференции в Лос-Анджелесе профессор Джон Глэд[269], не мудрствуя лукаво, сказал: «Дайте мне сто тысяч наличными, и я спасу русскую литературу». Я думаю, что цифра занижена по крайней мере в десять раз. Точка опоры должна весить хотя бы миллион, стоимость одного крыла реактивного истребителя. Миллион – это два года существования шикарного русско-космополитического журнала, вдребезги убыточного, но дающего литературе в изгнании новую скорость, новые возможности поиска и отбора, контакт с западной культурой, не говоря уже о профессиональных гонорарах, то есть поводе для пристойной жизни. Ну а потом… в лучших традициях господина Манилова построим высокую-высокую башню и будем с нее смотреть на Москву.

Однако предположим, что никаких этих низких материй и проблем не существует и все обстоит столь благополучно, что можно поговорить и о литературных нравах.

Мандельштам когда-то писал, что русская литература родилась под звездой скандала. Возня с галошами в передней то затихает, то вспыхивает вновь. Может быть, это норма неподсоветской литературной жизни, но все-таки хорошо бы в наших спорах почаще употреблять сослагательное наклонение. Недостаток его приводит к давке, гениям эмиграции становится тесновато. Я бы сказал, что мегаломания – главная беда нашей литературной жизни, из-за нее и коммуникации не можем наладить, нередко те, кто дома были вполне приятными интеллигентами, на Западе превращаются в чванливых гениальных жлобов.

Оно в общем-то понятно: насиделись люди по углам в непризнанности, в униженности, решились на вызов, на прорыв, на «поступок» и теперь, понятно, ждут вознаграждения. Приезжают наши гении за признанием, за «нобелями» (с акцентом на «лями»), приезжают просвещать и изумлять Запад, а когда тот упорно не изумляется и не просвещается, возникает вот именно та самая мандельштамовская «возня с галошами» среди своих, расталкивание локтями, либо поза обиды в углу, либо «кучкование», раздача титулов – «крупнейший из ныне живущих, Ваше Превосходительство…».

Через океаны плывут обиды. Предположим, писателю, живущему в Сан-Франциско, кто-то говорит, что писатель, осевший в Копенгагене, написал хорошую книгу. Пережить это, конечно, выше сил, и появляется фраза типа «если то, что Он пишет, называется литературой, значит, Я делаю что-то другое». Фраза, которую, конечно, можно повернуть любым концом, плывет к адресату, обрастая по пути преотвратительной слизью.

В прошлом году на конференции в Лос-Анджелесе вдруг оказалось, что у нас есть группа молодых, что отрадно. Юношами этих ребят можно назвать только с точки зрения тов. Кириленко, который однажды сказал на Политбюро, что в Стране Советов 70 лет – это средний возраст, но в общем-то это писатели, только еще подходящие к сорока, начавшие издаваться, а то и просто писать уже в эмиграции и успевшие проявить отменную талантливость. И вдруг оказалось, что группа выступает с позиции обиды, ей недодали славы. Старики, хапавшие славу в избытке еще в Советском Союзе, и здесь оказались фаворитами, о них пишут газеты, с ними заключают договора издательства, и это несмотря на то, что они привезли в чемоданах членские книжечки Союза писателей СССР.

За курицей славы можно охотиться (хотя бы гуляя по веревке между небоскребами), но требовать ее передачи от одного лица к другому как-то конфузно. Можно также и вспомнить, что советская «слава» стариков была сопряжена с бесконечным многолетним битьем, а членские книжечки пропали: все прибыли исключенными.

Почему-то упорно забывается, что время нашего прихода в литературу было совершенно иным в сравнении с современным брежневизмом. Мы шли на волне общенародной искренности, надежд, вообще на мажорной такой ноте. Как-то я с удивлением прочел в парижской «Русской мысли» статью Сергея Юрьенена[270] о шестидесятых годах. Этот молодой писатель был тогда еще полнейшим юношей, если не мальчиком, но он признается в том, что каждое утро испытывал то, чем была охвачена вся наша литературная генерация, – ощущение нарастающего праздника.

Мы были внутри советской литературы и не собирались ее разрушать, но лишь намерены были ее изменить. Порой нам даже казалось, что мы их преодолеваем. Наивности достало, чтобы снисходительно уже посмеиваться над карикатурной триадой «кочетов – софронов – грибачев». Наивность этого праздничка, этого фальшивого советского ренессанса, обернулась потом поучительным похмельем, но все же это был праздник, господа, и мы оставляем его за собой.

Откровенно говоря, я вовсе не против литературных склок и даже мирюсь с мегаломаническими претензиями. Пожалуй, все это входит в нашу игру, пожалуй, без этого вступит в силу мертвечина советских пленумов. Однако одно условие, мне кажется, непременно должно соблюдаться – присутствие юмора и самоиронии, хотя бы легчайшей. Когда Игорь Северянин говорил: «Я гений Игорь Северянин, своею славой опьянен»[271], он давал возможность не только восхититься, но и посмеяться.

Могут возразить, что это не в русских-де традициях, что именно «звериная серьезность» больше соответствует национальному духу, как и авторитарный-де режим больше соответствует Руси, чем демократия…

Вот тебе на, подкатился к краю нынешней бурно-кипящей дискуссии, какой соблазн высказаться по поводу письма А. И. Солженицына президенту Рейгану, вернее, по одному пункту этого письма, остановившему почтительнейшее чтение.

Солженицын в этом пункте указывает на то, что если в России к власти придут люди, разделяющие его взгляды, то тем, кто желает покинуть «нашу неудачливую страну», будут несомненно открыты «выходные ворота». Надеюсь, что Александр Исаевич просто случайно в этой связи не упомянул и «входных ворот», ведь существуй двухстороннее движение, может быть, и страна-то стала бы не столь неудачливой.

Говоря о «русских традициях», хочется почаще вспоминать и традиции новгородского Веча, этой старейшей европейской демократической институции.

Я уже говорил, что нам в наших спорах явно недостает сослагательного наклонения. Уставшие от советского молчания писатели на Западе высказываются лишь в непререкаемом вещательном тоне, как если бы имея перед собой трепещущую от благоговения аудиторию, по которой только и проходит шепотком: «Слушайте, слушайте».

Сравнительно недавно я натолкнулся на статью господина Хазанова[272], в которой он запросто утверждает, что вся русская культура после 1910 года (смерть Л. Н. Толстого?) находится в состоянии полного упадка и в унижении перед культурой Запада. Русская культура, литература в частности, не выдвинула никаких новых идей, не предложила нового стиля, в лучшем случае имитирует западные духовные и эстетические движения.

Говоря в сослагательном наклонении, я бы предположил, что господин Хазанов высказывает несуразности. Даже и точка отсчета взята нелепо: ведь именно в это время возникло поразительное в своей творческой мощи явление, известное во всем мире как «русский исторический авангард». Откуда и пошла вся эта спираль, как не из наших болот? Не в московские ли театры ездили учиться парижские и лондонские режиссеры? Не от Малевича ли с Татлиным пошла танцевать современная промышленная эстетика? Не петербургская ли молодежь открыла чудеса абсурдной драмы за два десятилетия до Ионеско? Не Андрей ли Белый, а за ним и Мандельштам стали писать прозу, впоследствии названную «новым романом»? Без конца можно задавать господину Хазанову такие как бы обиженные, а на самом деле иронические вопросы, имея за спиной великолепную по высокомерию фразу Велимира Хлебникова: «…новаторы от Вержболово, что ново там, то здесь не ново…»[273]

Можно ли говорить о духовном упадке, когда именно в этот период русская культура противоборствовала коммунизму и дала, волей-неволей, такие примеры высоты духа, глубины философского поиска и мужества, какие другим и не снились?

Снова вспоминается ранний Б. Слуцкий: «…для тех, кто до сравнений лаком, я почести не знаю большей, как русский стих сравнить с поляком, поэзию родную – с Польшей…» В этом противоборстве, то смиренном, то воинственном, русская культура стала сражающимся отрядом христианской цивилизации.

Однако почему же у Хазанова возникла эта странная идея распада и отсталости после 1910 года? Мне представляются тут две причины. Во-первых, в том году кончился XIX век, то есть наше вчера, и начался XX, то есть наше сегодня. Трудно положительно оценивать время, в котором сам живешь и сам творишь, в самом деле трудно сказать современнику: «Вы гений, ваше превосходительство», ведь он носит такие же штаны, как и вы сами; да и в самом деле, ошибки возможны – часто в штанах оказывается не то.

Вторая причина, возможно, состоит в гипертрофированном комплексе неполноценности перед западной культурой. Вопрос серьезный, «комплексочек» этот издавна жив на Руси, а в советское время отчаянно усугубился. Вот еще один автор, господин Антонович, в журнале «Литературный курьер» попросту оглушает свою аудиторию, говоря, что вся современная русская литература поражена комплексом неполноценности, страдает неизлечимым провинциализмом перед лицом блистательного Запада.

Нельзя не сказать, что у Антоновича есть некоторые основания для такого суждения. В этой связи первое, что мне вспомнилось, – судьба покойного очень хорошего писателя Анатолия Кузнецова; я знал его с 1960 года.

В 1969-м он произвел сенсацию, попросив политического убежища в Англии. У этого побега была определенная трагикомическая подоплека, о которой в свое время достаточно поговорили, сейчас не хочется об этом вспоминать. Так или иначе, мы в Советском Союзе ждали, что Кузнецов, вырвавшись за зону, начнет выдавать книгу за книгой, однако этого не случилось – он попросту замолчал.

Спустя несколько лет в Москву дошло его интервью, в котором он с исключительной искренностью, сродни эксгибиционизму, раскрывал причину своего молчания. Оказывается, он был абсолютно подавлен превосходством английской культуры, каждый английский писатель казался ему небожителем, себя же он полагал жалким провинциалом, и это мешало ему держать перо.

Я как-то в писаниях своих придумал словечко «глухомания», оно как бы определяет и размещение персоны в пространстве, и состояние ума. В большевистском царстве «глухомания» развивается до абсурда, ибо она противостоит тому, чего они боятся, как черти ладана, – космополитизму, чувству открытого мира.

«Глухомания», конечно, не чисто русское явление, и в американской культуре, равно как и в английской, предостаточно провинциализма, приводящего к косности мысли и языка, хотя иногда, исключая из правил, дающего и художественные плоды – Фолкнер. Бежать из провинциализма можно только в космополитизм, на Елисейские Поля – где они располагаются? Прошу не путать с Елисеевским магазином.

Советчина в дремучести своей вырабатывает в людях, с одной стороны, нелепейшее чванство перед иностранцем («любой советский человек выше самого высокопоставленного буржуазного чинуши», Ленин или Сталин), а с другой – холуйский взгляд снизу на заезжих «олимпийцев». В литературе же советской и то и другое приобретает гиперболический характер.

У настоящей высокой русской культуры этого комплекса вообще не было. Пастернак, Ахматова, Кандинский чувствовали себя такими же европейцами, как, скажем, Сартр, Моравиа, Дали.

Наше литературное поколение все-таки следовало за «Петербургом» и «Египетской маркой», а не за «Цементом» и «Поднятой целиной», может, поэтому и у нас почти с самого начала отсутствовала всяческая униженность по отношению к Западу.

Что касается литературных влияний, то они распространяются в мире, как некая невидимая пыльца. Много раз меня просто брала оторопь, когда я обнаруживал в текстах, никогда прежде не читанных, общее с моими писаниями, а иногда просто совпадающее. Так было и с поляками, и с американцами, и с отдаленными японцами. Да и друзья в этом не раз признавались.

В шестидесятые годы мы познакомились со многими западными коллегами. Все это шло под водку, на фоне молодости и оттепели, казалось, что Россия опять уплывает в Европу через знакомые, как Сцилла и Харибда, Скагеррак и Каттегат. Не было ни высокомерия, ни пришибленности, мы смотрели друг на друга как на ровню, и западники старались нам помогать, так как понимали, что нами правят опасные остолопы. Без этой солидарности, надо сказать, без постоянного ощущения западного локтя мы бы пропали.

Был некий общий звук… Прошу прощения за нескромность, вспоминается собственное сочинение «Золотая наша Железка». Там есть такой момент, когда один герой читает вполглаза некий «довольно вялый американский роман». (Романа я не называл, но это была «Нежность – это ночь» Скотта Фицджеральда, который, я думаю, в сравнение не идет с его же замечательным «Великим Гэтсби».) Итак, Герой Моего Романа вполглаза следит за передвижениями Героя Его Романа: настроение плохое, усталость, механическое чтение… Г.Е.Р. заходит в ресторан на Елисейских Полях, и там с ним происходит что-то совершенно неразборчивое, имеющее отношение к абсолютно забытому сюжету. Затем он выходит на волю и видит, что за время его пребывания в сюжете резко изменилась погода и сейчас северо-западный ветер тащит низкие тучи и раскачивает деревья над густой толпой, идущей вдоль Елисейских Полей. Прочитав это, Г.М.Р. испытал смесь ужаса и восторга, так остро он в этот момент почувствовал все содержание этой простой фразы, так все мгновенно вдруг увидел и со вспышкой таинственной энергии пережил. Этот феномен – можно назвать его «звуком Елисейских Полей», – на мой взгляд, и движет космополитическую стихию литературы.

Господин Антонович пишет о бесплодности русской эмигрантской литературы, о том, что писатели либо молчат, оказавшись в отрыве от метрополии, либо мямлят что-то невразумительное. Странная какая-то слепота, очевидные факты не замечаются, может быть, раздражение какое-то мешает. Достаточно ведь назвать лишь несколько имен, чтобы оправдать эмиграцию: Солженицын, Синявский, Максимов, Некрасов, Бродский, Бобышев, Елагин, Горбаневская, Марамзин, Гладилин, Зиновьев, Алешковский, Довлатов, Мамлеев… Те, кого упустил перечислить, пусть бросят камень в господина Антоновича. Появилась и молодая литература, то есть авторы, не успевшие сделать имени в России, первым из них я бы назвал Сашу Соколова. Лимонов и Милославский тоже пишут классную прозу. Нет, экспатрия не разрушит писателя, если он вдохновенный человек.

Литература в изгнании, может быть, не дает детей, но уж наверняка – внуков. Первая волна достигла родины, перепрыгнув через «цементное поколение», и вдохновила творческую молодежь шестидесятых. Может быть, и наши книжки доплывут к рубежу тысячелетий.

В периодике и на конференциях часто дебатируется вопрос – две сейчас существуют русских литературы или одна, в том смысле – можно ли и советскую считать, другой поворот темы никому, кажется, не приходит в голову. Однако если и происходит какой-то раздел, то не по границе «лагеря мира и социализма». Конечно, существует единая русская литература нашего времени, и она не зависит от того, где ее участники в данный момент располагаются, но рядом с ней присутствует некая паралитература, и к ней относится то, чем в Советском Союзе пытаются заменить наше старое дело.

Зачем она им в принципе нужна? Они обычно говорят: писатели – помощники партии. Да разве мало у них посерьезней помощничков, неужто нельзя без писателей обойтись? Может быть, для того и нужна им литература, чтобы заменить ее чем-то другим под тем же названием. Они как будто одержимы соблазном замены, подмены, имитации, так и символ креста подменяют престраннейшим его искривлением, так заменяют все человеческие ценности и игры, даже и спорт уже не спорт.

К счастью, процесс этой замены не прост, приходится иногда мимикрироваться, возиться с талантливыми людьми, ведь Ленин еще сказал, что с талантом надо осторожно, не все сразу.

Граница между русской литературой и паралитературой извилиста, она идет и внутри так называемой «советской литературы», а то и петляет даже в одной отдельно взятой книге.

Справедливости ради следует сказать, что паралитература существует и в эмигрантской жизни на свободном Западе. Антисоветизм и противотиранический пафос – увы, еще не критерии художественности. Красный рождает белого, и наоборот. Быть заброшенным по ту или иную сторону так называемых баррикад – значит быть выброшенным из литературы. Вряд ли кто-нибудь из нас после опыта советской жизни проголосует на избирательном участке за красных, но, садясь к столу, писатель вызывает всю гамму цветов себе на помощь, играет по всей клавиатуре.

Неистовость политической идеи придает человеку нечто бульдозерное. Случается такое и с писателями. Вот, например, колумбийский новеллист Габриэле Гарсиа Маркес, я видел его на советском TV несколько лет назад. Не буду, сказал он, печатать своих художественных произведений, пока не падет бесчеловечный режим Пиночета в Чили, лишу человечество одного из больших удовольствий. Можно, в общем-то, было бы понять эмоции колумбийца, если бы он в той же самой программе не оправдывал массовое уничтожение «лодочного люда» во Вьетнаме – это-де, нормально, естественный результат классовой борьбы. Помнится, после этого интервью у множества людей в Москве возникло желание воздержаться от чтения господина-товарища Маркеса до падения тирании во Вьетнаме.

А с другой стороны, есть и такие, что склонны оправдывать даже аргентинских «горилл», бросавших монахинь с вертолета в море: ведь «гориллы» эти против красных.

В общем-то, это все – не очень-то наше дело. Литература заявляет о своей позиции просто фактом своего существования. Лелей «божественную рифму», данную тебе, и помни о «слезинке маленькой девочки, которая…», ну и так далее.

Я думаю, что никакого основания для уныния в связи с выброшенностью из России у нас нет. Между прочим, находясь здесь, в Америке, мы представляем не только великую страну, но и большую этническую группу, то есть мы являемся частью уникальной культуры Америки, каким-то ингредиентом этой пресловутой «переплавки». Неплохо было бы хоть слегка возбудить интерес к современной русской литературе в среде «русских американцев», ведь они в этом смысле остановились на чем-то вроде «травка зеленеет, солнышко блестит, выдь на Волгу, чей стон раздается».

Нет сомнения, что Россия подошла к порогу неизбежных перемен. Как это ни унизительно для великой страны, но ее будущее зависит от биологических лимитов нескольких десятков увядающих тел. Я, в общем-то, не хочу этим телам ничего дурного, но ведь вся же их любимая «степанида» ни разу не молодела за всю свою историю.

Если произойдет хотя бы некоторый сдвиг в сторону очеловечивания режима, культура, продолжающаяся за границей, стране еще понадобится. Если же воцарится еще больший тоталитарный мрак, то нужно будет просто озаботиться сохранением достоинства. Предполагаю, что ничто в мире не пропадает бесследно, но записывается в высших регистрах, не исключая и музыкального смысла слова.

Июль 1982

Чувство России[274]

Как-то заговорили в компании «новых американцев» о России, вернее, о том сложном комплексе, который можно было бы назвать «чувством России». Стаж внероссийской жизни у всех был уже немалый, мои «почти семь» были в этой группе самыми молодыми, хоть я и был самым старым. Слабеет ли в нас это чувство по мере дальнейшего углубления в американское пространство жизни, да и вообще – живо ли оно ещё?

Как всегда бывает в интеллигентских сборищах, где каждый старается поскорее «захватить площадку» и не очень-то слушает соседа, тема эта вскоре была перебита чем-то то ли более злободневным, то ли более философским; выпрыгнув на мгновение из кучи идей, она тут же нырнула обратно.

Возвращаясь с вечеринки, привычно разгоняя машину вдоль многоводного – на грани выхода из берегов – весеннего Потомака, тормозя на красный свет у подсвеченных колоннад памятника Линкольну и возле золотых крылатых коней, подаренных Итальянской Республикой Соединенным Штатам Америки, поворачивая вдоль излучины реки, за которой сразу появлялись огоньки изящных строений Джорджтауна и высоких домов правого берега, я стал думать на эту тему в одиночестве.

Помню ли я свою родину? Задавая себе такой вопрос, конечно, думаешь не о топографии: уж как-нибудь не заблудишься ни в Москве, ни в Казани, ни в Питере, ни в Магадане. Помню ли я цвета России?

Так писал Есенин.

Мне не удается окрасить всё в один, столь идиллический тон, а перетряхивание разноцветных осколков создаёт впечатление бездонного калейдоскопа. Реальная ли даль, фальшивая ли близость?

Помню ли я запахи России? В прежние времена, когда иностранцы говорили, что им докучают в России какие-то специфические запахи, я чувствовал себя даже в чём-то задетым. Какие ещё, к чертям, специфические запахи? Типичная для русских подозрительность в отношении иностранцев вступала в силу: это они всё нарочно, чтобы нас унизить. Поселившись в Америке, мы тоже, однако, сначала ощущали какие-то «специфические запахи», которые вошли потом в «наш букет». Вернись я сейчас в Россию, буду ли чувствовать этот «запах отчуждения»?

Помню ли я ноту России? Ту, что не восполнишь кассетами с Брайтон-Бич? Иными словами, «торчу» ли я ещё на России, ещё более иными словами – вдохновляюсь ли ещё Россией? Грубо говоря, русский ли я?

Мой дом стоит на крохотной улочке, названной в честь генерала Лингана, участника войны за Независимость, который в ходе следующей антибританской войны 1812 года почему-то стал выпускать пробританскую газету в Филадельфии. Улочка эта является ответвлением бульвара Макaртура[275], победителя Японии. Под нашим холмом проходит старинный канал, соединяющий залив Часапик и реку Охайо, когда-то по нему мулы тянули баржи, из них осталась только одна – для туристов в Джорджтауне. За каналом сквозь неразбериху ветвей блестит Потомак, он же предок всей этой зоны. Наш горизонт в основном состоит из куп огромных деревьев, над которыми каждые несколько минут появляются курсом на аэропорт Нэшнл самолёты из глубин Америки. Порядочная среда, не правда ли? Она является родиной нашего соседа, старого «англо» (так здесь называют американцев английского и шотландского происхождения), который отказывается продавать свой сад для строительства богатых кондоминиумов, а, напротив, всё время стрижёт в нем газоны, сажает цветы и кормит ночующих на его пруду перелётных уток. По всей вероятности, у него нет проблем с понятием родина.

У других моих соседей эта проблема, очевидно, в той или иной степени существует. Среди жильцов нашего квадрата «таунхаузов», то есть трёхэтажных квартир с отдельными входами и крошечными двориками, есть и итальянцы, и аргентинцы, и арабы, и иранцы. Прибавьте сюда вашего покорного слугу, прибавьте также несколько «англос», и вы получите вполне типичную среду вашингтонской, да и вообще американской жилой структуры.

Чтобы ещё более усилить фундамент, на котором я хочу построить свою мысль, я сейчас познакомлю вас, господа, с группой молодых писателей, которая приходит на мой семинар по современной русской литературе в университете «Джонс Хопкинс».

Алан Паркер (англо), Джон Ким (кореец), Хитер Холей (англо), Роберт Ли (англо), Дэвид Херцог (еврей), Пол Сафалу (настаивает, чтобы его считали сицилийцем, а не просто итальянцем), Джо Александр Джуниер (черный с Карибских островов), Нэнси Джонсон (англо), Берни Кёрби (ирландец), Айно Эттингер (эстонка), Анита Ванка (итальянка), Дэнис Таньял (француженка), Цветан Бачваров (болгарин), Норма Мендоза-Дентон (мексиканка), Джанг Чанг (китаец), Дэвид Чарльз (англо), Брайан Го (китаец), Джонгсу Пар (кореец)…

Все эти молодые люди являются американскими студентами, иные из них являются американскими гражданами, иные просто жителями этой страны, именуемыми страшным для советского уха словом «резидент», а все вместе они представляют типичную среду не только студенческого кампуса, но и страны в целом.

Вот то, что дает мне здесь ощущение подлинного дома, то есть роднит меня с Америкой – её многонациональность и многоэтничность. В английском языке, кроме слов «фазерлэнд» (отечество) и «мазерлэнд» (родина), есть ещё слово «хоумлэнд», то есть страна твоего дома. Привыкнув к многоцветности нашей среды, мы уже будем чувствовать себя не очень-то уютно в более гомогенных странах, скажем, в Японии. В Соединённых Штатах возникает ощущение «дома землян».

С другой стороны, это чувство «американского дома» постоянно ставит перед тобой вопрос национальной идентификации. Понятно, что, находясь в многоэтнической среде, я не кажусь никому из моих соседей или моих студентов чем-то из ряда вон выходящим, какой-то «белой вороной», какой я был бы, скажем, в Японии, Кении или в Норвегии, или даже в провинциальной Франции. Стало быть, я всё больше и больше вхожу в типичную американскую жизнь и становлюсь все меньше русским?

Казалось бы, логично, к большой радости для догматиков Агитпропа, что вопят об обрубленных корнях и предательстве родины. Всё, однако, не так-то просто, как им хотелось бы. Находясь в этом этническом хороводе, ты становишься волей-неволей представителем твоей корневой культуры, ты представляешь здесь свою Россию не только для окружающих, но и для самого себя, так что иногда ты даже спрашиваешь себя: не стал ли я здесь большим русским, чем был там?

С годами мне становится всё понятнее и ближе жизнь старой русской эмиграции, её литературная русско-космополитическая среда. Вдруг начинаешь понимать полную естественность её существования. Особенно это почему-то чувствуется у Набокова; и в «Даре», и в «Весне в Фиалте», и в сборнике рассказов берлинского периода, который я совсем недавно прочёл в английском переводе. Естественность, правомочность и некоторая гордая, хоть и ненавязчивая стойкость российской интеллигентной среды позволяла думать о существовании страны или какой-то части страны, далеко не самой худшей, за пределами географических и политически границ.

Никаких всхлипываний по берёзкам в атмосфере не наблюдалось, они переезжали из Варшавы в Марокко как будто из Киева в Краснодар, поэты кучковались в Париже, чтобы создать свою «парижскую ноту», потом устремились за океан и рассыпались по университетским кампусам, являлись новенькие из Харбина и Шанхая, смельчаки бросались на штурм Голливуда и кое-кому даже удавалось одолеть его дикие орды, а между тем возникали волшебные балеты, расцвечивались холсты, зрели философские школы, а также проходили свадьбы, разводы, переезды, любовные истории, покупки недвижимости…

Дело не в том, много или мало они создали, может быть, на родине они создали бы больше, дело в том, что их жизнь была русской и естественно русской, хотя она всё более и более не походила на жизнь оставленной родины. Раньше они, даже при всём огромном внимании к ним и уважении, казались мне какими-то реликтами, отжившей расой, отсталым племенем; теперь, когда я и сам уже всё больше и больше приближаюсь к их позиции в мире, я начинаю видеть это по-другому, и мне даже иногда кажется, что их «чувство России» было шире, чем наше, несмотря на то что вокруг нас как бы кипела реальная русская жизнь со всеми её гулагами, блатами, стукачеством, калымами и т. д.

Вместе с тем советская жизнь уходит от меня очень быстро на самое дно калейдоскопа, вот от этого, если угодно, сегодняшнего дня я и в самом деле становлюсь всё дальше. Порой мне кажется, что не «почти семь», а «почти семнадцать» лет уже прошло, такой далёкой и застывшей кажется сейчас вся параферналия советской жизни.

Даже вот нынешняя кампания в печати против десяти авторов письма о противоречиях гласности, постыдно развязанная на фоне уханья о демократизации и перестройке. Лежит у меня на столе ворох статей, в которых направо и налево склоняется мое имя с безобразно пристёгнутыми эпитетами, в сочетании с обыкновенной грязной стукаческой ложью; казалось бы, я должен возмущаться, клокотать и клекотать, но не клокочится и не клекочится – всё это оттуда, из неимоверного далека, из советской жизни. Да, к сожалению, из сегодняшнего дня, но день этот длится, увы, столько уже десятилетий без всяких изменений, и потому, наверное, он так же далёк, как барщина.

Как-то заехал визитёр оттуда, бывший товарищ, сидим, разговариваем, и вдруг он замечает с нехорошей улыбкой: «Ах, вот ты как о нас стал говорить, «советскими» называешь…» Я вдруг поймал себя на мысли, что слово «советские», которое я употребил автоматически, даже и к нему не относилось, потому что он всё-таки сидел передо мной во плоти, вытянув ноги в добротных штанах и туфлях, а те были каким-то как бы застарелым мифом, столь же недостоверным, сколь учебник истории партии, по которому в незапамятные годы держали экзамен.

Приблизительно так же дело обстоит с понятием «родина», в пренебрежении которой меня сейчас обвиняют советские журналисты. Я подумал о том, что, если хоть на миг я приму их концепцию этого понятия, я вынужден буду сказать, что моя родина груба, коварна, лжива, что я от неё не видел ничего, кроме унижений, оскорблений и угроз. А между тем к родине, в какой-то другой, то ли умозрительной, то ли единственно реальной родине, остались ещё и, видно, всегда пребудут чувства нежные и живые. Чаще всего о них и не помнишь в своём новом доме, но вдруг они приходят, всегда неожиданно, когда на концерте в Центре Кеннеди Митька Шостакович под взмахом палочки отца тронет клавиши и снимет с них первые аккорды фортепианного концерта деда или когда вдруг на университетском семинаре разбежишься по книге Мандельштама и споткнешься на станце…

Именно в качестве представителя этой России я профессорствую в американских университетах, и оттого образ её нетронутой свободы становится мне всё ближе.

Таковы превратности судьбы. Оказалось, что мне надо было уехать, чтобы перечитать, а потом разобрать на семинаре с мэрилендскими студентами всего Гоголя и всего Достоевского или всю гениальную кучу поэтов Серебряного века. Именно в Америке у меня возникло незнакомое прежде ощущение близости к российскому девятнадцатому веку. Катя после семинаров из Балтимора в Вашингтон в потоке машин мимо международного аэропорта, мимо ипподрома Лорел и Форта Миид, мимо космического центра Годар, я думаю о Пушкине и Мандельштаме, о Набокове и Гоголе, о Чернышевском и Достоевском, об Ахмадулиной, Битове, Искандере, Катаеве, Трифонове, Соколове… Всё это представляется мне теперь одним куском «нашего времени», куском современной российской жизни в двухвековом масштабе, в принципе очень непродолжительным ещё куском, несмотря на то что столько было изобретено за это время и столько всякого случилось, вплоть до переноса части России в столь непостижимые заокеанские края.

Я почти не сомневаюсь, что Россия существует и в Америке, и это относится не только к физическому существованию нашей этнической группы. Эта «американская Россия», разумеется, не совпадает с советской версией, но не исключено, что она ближе к астральному телу и душе.

1989 (?)

Жители и беженцы[276]

Мандельштам когда-то сказал, что русская литература родилась под «звездой скандала»[277]. Советская литература, начиная с двадцатых годов жила под знаком скученности. Скученность идеологическая усугублялась квартирным кризисом. С самого начала писатели тянулись друг к другу, кучковались в различных «дворцах искусств» и литературных поселках, наивно полагая, что интеллигентные люди друг друга не обидят. Там-то как раз и начались основные предательства.

Эта традиция жива до сих пор в Советском Союзе, достаточно вспомнить скопления писателей в районе метро «Аэропорт» в Москве, в Переделкино и на Пахре.

Клаустрофобия закрытого общества и порожденного им быта коммуналок во многом инспирировала булгаковскую сатиру как жанр. На пространстве одиннадцатичасовых поясов режим умудрился создать немыслимую толкучку людей, свалку их жалкого скарба, лабиринт кафкианских коридоров и тупиков.

Задыхаясь от клаустрофобии, Булгаков распахивал стены коммуналок прямо в иные измерения, в бездны астрала. В практической жизни, после неудачной попытки эмигрировать, он все-таки пытался пристраиваться – к писательскому ресторану, к бильярдной, к затхлой литчасти МХАТа, пытался маскировать свою суть беглеца.

Мандельштам уж и не пытался маскироваться. Даже на советской железной дороге, где шли не странствия, а перевозки масс, он вешал свой узелок на искусственную пальму и говорил Ахматовой: «Странник в пустыне». Как мог долго, он убегал к югу, к онтологической родине.

Бегство к средиземноморскому простору – его излюбленная тема. Он, собственно, никогда не оседал в России – то сопровождал своих ласточек, что летят в Египет водяным путем[278], то брел со своими овцами в сумерках через Равенну, то вклинивался в журавлиный клин ахейских кораблей…[279] Все эти средиземноморские направления, радость миграции, запахи древних очагов, войны бронзового века, все это символы бегства от советско-российской клаустрофобии, попытки избежать запихивания в окончательную тесноту, в руках жаркой – и очевидно вонючей – «шубы сибирских степей»[280].

И только вот когда уж обложили, как на волчьей охоте Высоцкого[281], только тут уж поэт как бы согласен сложить с себя лавры своего постоянного драпа, отказаться от титула волка, прикинуться шапкой – запихай меня лучше, как шапку в рукав, – но и тут, и тут все-таки выбраться через какую-нибудь прореху в звездную ночь, к течению Енисея[282], то есть опять все-таки сквозануть.

Так он и погиб на широком просторе, никогда не научась агарофобии[283].

В послесталинской литературе боролись два начала, клаустрофобия[284] и агарофобия. Несмотря на все учащающиеся попытки раздвинуть стенки и рвануть наружу, второе начало в огромной степени еще преобладало.

Конформизм уютен прежде всего чувством причастности. При определенной степени заслуг в сочетании с наличием «народного достояния» – ленинское определение вашего собственного таланта – у вас возникает состояние недурственного баланса; конформизм – комфорт. С одной стороны, вас тешит иллюзия расконсоированности – КГБ прогуливается, хоть и на виду, но в почтительном отдалении, – с другой стороны, вы защищены от излишне большого простора, где агарофобия превратит вас в тростник бессмысленный и никакой пьяный восторг свободы не возместит вам утрат.

Однако как раз по этому пьяному восторгу, по преодолению страха и по неоглядному пространству бегства русский романтизм томился со времен Хераскова[285], хотя чуланчики причастности вечно ему нашептывали – не дури.

Лучшего поля битвы двух этих начал, чем Николай Васильевич Гоголь, не найдешь. Он всегда стремился убежать и в то же время всегда стремился спрятаться. Наглядней всего эти побуждения представлены в двух его столь полярных шедеврах, «Нос» и «Шинель»; в одном мы видим обонятельный орган в свободном полете, в хищном поиске, в бегстве, в другом – едва ли не усыпляемся поскрипыванием в закутках канцелярии, едва ли не расхлюпываемся от собирания грошей на вечную теплую пристань, шинель, символ причастности.

Недодавленный большевиками романтизм, возродившись в шестидесятые годы, сразу стал проявлять беспокойство, ерзать в кенгуровой сумке КПСС. Тема закордонья, мечта пересечения границы стала свистать по страницам, порой, впрочем, замусоливая их извечной российской слюнявостью. Отставив все-таки в сторону всяческие хлюпанья, можно сказать, что закордонье стало великой мечтой поколения, обработанного еще в детстве для того, чтобы сделать его первым поколением идеальных соцграждан, благодарных уже за то, что дают жить.

Бердяев где-то писал, что любое заграничное путешествие – это прорыв из так называемой реальности к астралу. И все-таки, прожив большую часть своей жизни в открытом обществе старой России и демократической Европы, он, должно быть, не мог до конца представить, как он окажется прав в отношении последующих советских поколений.

Любой советский путешественник испытал это странное чувство приближения к границе как к рубежу не страны, но жизни, и даже существования вообще.

До самого конца не верится – неужели, неужели это произойдет и я окажусь вне СССР? Все наполняется особым смыслом, все увиденное и услышанное запечатлевается, чувства обостряются, будто накурился марихуаной, время, каждый миг которого исполнен особого значения, расширяется и тут же конденсируется, реальность ощущается с исключительной остротой и все-таки представляется вымыслом.