Исповедь послушницы (сборник) Бекитт Лора
Когда аббат Опандо завершил свою тревожную речь, Рамону показалось, будто он внезапно очнулся от сна. Страх за судьбу Катарины напомнил ему о том, что он простой смертный и в его груди бьется человеческое сердце. Он знал, что не успокоится до тех пор, пока не будет уверен, что ей ничто не угрожает.
После окончания капитула он подошел к аббату и заявил:
– Я еду в женский монастырь!
– В монастырь? Вы сошли с ума!
– Если мятежники ворвутся в обитель…
– Знаю. Может случиться самое худшее.
– Я должен спешить! – в отчаянии произнес Рамон.
– Нет! Я запрещаю. Что вы сможете сделать?!
Молодой приор вымученно улыбнулся.
– Я остановлю святотатцев!
– Каким образом?! Вы попросту не доедете до монастыря – вас убьют! Или покалечат.
– И все-таки, – тихо промолвил Рамон, – я поеду.
Аббат Опандо покачал головой.
– Вижу, мне не удастся вас отговорить. По крайней мере дайте слово, что вы возьмете с собой викария.[19] И еще: было бы лучше, если бы вы сняли сутану и переоделись во что-то другое.
Рамон позволил себе печальную усмешку.
– Это неважно. И так видно, что я испанец.
Он спустился вниз и вышел во двор. Рамон понимал, что доведет задуманное до конца, даже если это будет стоить ему жизни.
Открытый экипаж ждал у ворот. Сидевший в нем викарий был ни жив, ни мертв.
Рамон занял свое место, и кучер, лицо которого тоже побледнело от страха, нервно хлестнул лошадей. В первом же проулке дорогу преградила толпа вооруженных людей. Экипаж остановился. У Рамона перехватило дыхание.
Все вокруг тонуло в дыму, кое-где виднелись вспышки мушкетных выстрелов.
Несколько человек с искаженными злобой лицами подступили к экипажу. Раздались выкрики:
– Куда ты собрался, святой отец? Грабить нас? Проклятые испанцы! Сорвите с него крест – наверное, он стоит немало гульденов!
Рамон беспомощно оглянулся. Кучер замер в растерянности, не зная, что делать. Смертельно бледный викарий вжался в сиденье и закрыл глаза.
Внезапно Рамон почувствовал прилив энергии и ясно осознал, что сейчас не помогут ни увещевания, ни молитвы. Когда один из мужчин протянул руку к кресту, священник вырвал у кучера кнут и с размаху огрел наглеца.
Толпа разом всполошилась и загудела.
– Вздернуть его на столбе! Гляди, там для тебя еще есть местечко!
Рамон инстинктивно поднял взгляд и увидел висящего на столбе человека в сером одеянии инквизитора. Это было неслыханно! На его глазах разрушалось то, что невозможно разрушить. Инквизиция – владычица христианского мира! Никто никогда не осмеливался посягать на жизнь ее служителей!
– Пошли прочь! – в отчаянии закричал он. – Духовное лицо неподвластно человеческому суду!
В ответ раздался смех.
– Как бы не так!
Теперь к нему тянулось сразу несколько рук, кто-то достал веревку, и Рамон понял, что сейчас его повесят. Он вновь замахнулся кнутом, а после, внезапно нагнувшись, вырвал пистолет из рук какого-то бунтовщика и без колебаний выстрелил в толпу. Он попал в человека – тот страшно закричал и согнулся пополам, а потом упал. Сию же секунду Рамон перескочил на место кучера и хлестнул лошадей, направляя их прямо в толпу. Кони взвились на дыбы, а после бросились вскачь. Кто-то попал под колеса, раздались выстрелы, но ни один из них не задел Рамона.
Экипаж понесся по улицам. Рамон стоял, выпрямившись во весь рост, подол сутаны развевался, как мантия. Он убил человека, но не испытывал ни капли раскаяния. Эти люди могли смертельно обидеть Катарину!
Его сердце больно сжималось от страха за девушку. Рамон не помнил, как он домчался до женского монастыря, и не мог объяснить, почему никто не сумел его остановить.
К счастью, у него хватило ума подъехать к задним воротам, находившимся недалеко от хозяйственных построек обители. Спрыгнув на землю, он поспешил в монастырь, приказав кучеру и викарию дожидаться снаружи.
Рамон вошел в ворота и остановился. Он слышал крики, звон стекла и чувствовал запах гари. Где искать Катарину? Между постройками вилась неприметная тропинка. Рамон пошел по ней, мысленно моля Бога о помощи.
Катарина стояла в дальнем углу сада, прислонившись к каменной стене и закрыв глаза. Хотя она дрожала от страха, в ней крепла уверенность в том, что она поступила правильно, подчинившись не приказам, идущим извне, а своему внутреннему голосу. В этом ее убеждали доносящиеся из монастыря отчаянные женские крики, грохот и звон.
Внезапно Катарина услышала чьи-то шаги и быстро присела, затаившись в густых зарослях. Кто-то шел по саду и негромко повторял ее имя!
Девушка осторожно привстала и раздвинула ветви. Навстречу двигалась высокая фигура в длинном черном одеянии; на груди человека сверкала серебряная цепь с крестом. Рамон Монкада!
Катарина бросилась вперед, угодила прямо в его объятия и приникла к нему с такой силой, что он пошатнулся. Рамон с облегчением вздохнул – оттого что сумел ее найти, и еще больше – оттого что она была ему рада.
– Я пришел за вами, Катарина. У ворот ждет экипаж – я отвезу вас к вашему отцу, где вы будете в безопасности.
Катарина кивнула и пошла следом за ним.
– Нужно поискать Инес, – с тревогой произнесла она, бросив взгляд на монастырь.
Рамон покачал головой.
– Нет, Катарина, мы не будем искать Инес. Мне не справиться с толпой бунтовщиков. Придется положиться на волю Господа.
Им удалось пробраться к выходу окольными тропинками, и вскоре они оказались на улице.
Рамон оторопел: экипажа не было! На земле виднелись следы колес и копыт. Ни кучера, ни викария, ни лошадей!
– Ничего, – промолвил он, сжимая теплую, нежную руку Катарины в своей, – мы справимся.
Через час после того, как Рамон и Катарина покинули обитель, Эрнан Монкада ворвался на монастырский двор во главе вооруженного отряда. События развивались столь стремительно, что у него не хватило времени, чтобы вовремя прибыть в монастырь. В результате, когда Эрнан вошел в ворота обители, мятежники уже ушли, разрушив и разграбив все, что было можно разграбить и разрушить.
Он метался по галереям, залам и кельям, спрашивая у всех, кто попадался на пути, не знают ли они, где Катарина Торн. В одном из залов Эрнан столкнулся со светловолосой девушкой и схватил ее за руку.
– Вы Катарина?!
Бескровные губы послушницы шевельнулись, остекленевшие глаза налились слезами. Но она не произнесла ни слова.
– Успокойтесь, все в порядке, – мягко сказал Эрнан, выпуская ее руку. – Как вас зовут?
– Инес Вилье. А где Катарина?
– Именно это я и пытаюсь узнать.
Он отвел девушку к другим сестрам и оставил на их попечении. Когда они проходили по одной из галерей, Эрнан увидел на полу мертвую монахиню. Было ясно, что над ней надругались. Молодой человек с содроганием отвел взгляд.
Катарину никто не видел, ее не было среди других послушниц. Инес помнила, что они стояли рядом в храме, а потом подруга исчезла.
Эрнан Монкада покинул монастырь. Он не хотел задерживаться в обители, из оплота утешения и покоя превратившейся в место немыслимых человеческих страданий. Молодой испанец поклялся, что найдет Катарину и женится на ней, даже если с ней случилось самое страшное.
К полудню Катарина и Рамон оказались на одной из центральных площадей Амстердама. Здесь толпился народ; горожане были напуганы и так же, как они, искали спасения. Многие с надеждой повторяли, что войска уже у стен города.
Рамон то и дело спрашивал дорогу. Катарина молчала. В ее глазах затаилось выражение разочарования и надежды. Она не хотела, чтобы Рамон отыскал дом Пауля Торна, она желала бесконечно бродить по городу вдвоем, пусть даже подвергаясь смертельной опасности, и чтобы ее рука лежала в его руке. Собственно, Рамон хотел того же. Он знал, что, как только он доставит Катарину к отцу, а сам вернется в монастырь, все будет кончено. Его сердце ныло, обескровленное предчувствием грядущей потери. Привычная отрешенность Рамона растаяла, его нервы были напряжены, душу наполняла смесь решимости и растерянности.
– Сегодня я убил человека, – признался он, когда они с Катариной остановились передохнуть под каким-то навесом.
– Какого человека?
– Одного из бунтовщиков.
– Я охотно бы сделала то же самое! – в сердцах произнесла Катарина.
Рамон не успел ответить: вокруг раздались громкие, удивленные, испуганные крики. Они с Катариной отвлеклись и потому не сразу поняли, что случилось, а увидев, замерли в изумлении: навстречу двигалась вода; мутная, пенящаяся полоса приближалась, спешила, сбивая и подхватывая все, что оказывалось на ее пути.
– Мятежники разрушили дамбы, чтобы не позволить войскам войти в город! – крикнул кто-то. – Сейчас все будет затоплено!
И вот они уже стояли по щиколотку, а через пару мгновений – по колено в воде. Вокруг плавали корзины, какие-то тряпки, а люди разбегались кто куда. Рамон и Катарина тоже бросились бежать; ветер бил им в лицо, а вода настигала, обволакивала тело и стремилась утянуть за собой.
На пути попался дом на высоких сваях, и Рамон, не раздумывая, устремился вверх по крутой лестнице, ни на миг не выпуская руки Катарины.
Он с силой толкнул тяжелую дубовую дверь, и она поддалась. Они вбежали в дом. В трех небольших комнатах было пусто, вещи раскиданы – очевидно, хозяева собирались впопыхах. Их испугали снующие по улицам мятежники, звуки выстрелов и расправы – теперь уже не только над католическими священниками и испанскими дворянами, а над любым, кто попадался на пути.
Рамон закрыл дверь, задвинул засов и облегченно вздохнул.
– Надеюсь, вода не поднимется так высоко. Если же это все-таки случится, мы выберемся на крышу.
Катарина прислонилась к стене. Ее грудь тяжело вздымалась, волосы рассыпались по плечам, платье промокло, но глаза сияли мягким светом, и в них не было страха.
Немного передохнув, они осмотрели комнаты. Здесь было много тяжелой дубовой мебели: окованные железом сундуки, широкая низкая кровать с навесом, но без полога, стол, комод и кресла. На полу лежали тканые дорожки, на окнах висели льняные занавески.
Рамон выглянул в окно. Его поразило фантастическое зрелище полузатопленного города; казалось, что остроконечные крыши домов вырастают из воды. Кое-где виднелись лодки: жители Амстердама привыкли к наводнениям, пусть и не к таким внезапным и масштабным.
– Как вы думаете, мы спасемся? – спросила Катарина.
– Я надеюсь.
– Прежняя жизнь вернется?
Рамон оторвал взгляд от окна и посмотрел на девушку.
– Не знаю, – задумчиво произнес он, – наверное, что-то вернется, а что-то – нет.
Он увидел в буфете кое-какую еду, но решил, что сначала нужно найти одежду для Катарины. Рамон пошарил в сундуках и вытащил простое коричневое платье с белыми манжетами и скромным воротничком. Катарина переоделась в соседней комнате. Платье пришлось почти впору, разве что оказалось чуть широковато в талии и плечах. Девушка не стала заплетать волосы, и они покрыли ее спину светлым шелковистым плащом.
– А вы? – спросила она.
– Для меня здесь ничего нет, – ответил Рамон.
Он солгал. В сундуке была и мужская одежда, просто он плохо представлял, как снимет сутану и наденет что-то другое. Монашеское одеяние стало его второй кожей, своеобразной защитой, броней отшельника, частью его «я».
Он обнаружил в буфете хлеб, сыр, вяленое мясо, сметану, яблоки и кувшин с вином. Этой еды должно было хватить, даже если им придется задержаться здесь больше чем на день. Рамон налил Катарине вина, чтобы она согрелась.
Прежде ему не приходилось о ком-то заботиться, и он никогда никого не любил, но теперь все изменилось. Сколько бы Рамон ни твердил себе о том, что привязан к Катарине как к своей духовной дочери, это была неправда, и он не мог притворяться перед собой.
Перекусив, они долго сидели молча. Потом Рамон снова выглянул в окно. Мутные волны лениво набегали и разбивались о стены зданий, точно о скалы. Кое-где покачивались небольшие лодки. Время текло медленно и спокойно, все происходило словно во сне, который они странным образом делили на двоих. Стояла глубокая, полная таинственных обещаний тишина, и удары человеческого сердца звучали как бой неких живых часов.
То, что имело жесткие границы, внезапно утратило их, и одновременно нечто другое, огромное и расплывчатое, сузилось и приобрело конкретные очертания.
– Удивительно, – сказал Рамон, вторя своим мыслям, – все, что прежде представлялось таким важным, вдруг куда-то отодвинулось и отчасти утратило смысл.
Катарина поняла, о чем он.
– Я тоже много рассуждала о высоком, о Небе, о служении Господу, особенно когда говорила с отцом. А сейчас думаю совсем о другом.
Она вздохнула и склонила голову на плечо, говоря себе, что, наверное, она очень дурная девушка, если влюбилась в первого же встреченного ею мужчину, да к тому же священника!
– Устали? – спросил Рамон.
– Немного.
– Ложитесь. Уже поздно.
– А вы?
– Буду сидеть у окна. Нужно наблюдать, не поднимется ли вода.
– Не поднимется, – спокойно произнесла Катарина. – Вам тоже нужно отдохнуть. Вы до сих пор сидите в мокрой одежде. Кровать большая, в ней хватит места двоим.
Рамон пристально посмотрел на нее. Его взгляд был непроницаем и задумчив; казалось, он давно и мучительно размышляет над пугающей и нелепой головоломкой. Он резко встал, подошел к буфету и налил себе вина. Тем временем Катарина прошла в спальню.
Когда Рамон вошел следом за ней, девушка уже лежала у стены, на самом краешке кровати, отвернувшись и укрывшись с головой: он видел только кончики ее волос на пышно взбитой подушке.
Несколько секунд Рамон слушал биение своего сердца, а потом, внезапно решившись, разделся и лег, поспешно натянув на себя покрывало.
Катарина медленно повернулась, и он увидел ее блестящие глаза и пылающее лицо. Она загадочно улыбнулась, а потом сказала:
– Теперь вы не священник!
Рамон хотел ответить, что остался тем, кем был, – с души не сорвешь покровы! – но промолчал. Он слишком хорошо ощущал власть чего-то такого, о чем прежде не задумывался.
Чистые простыни холодили тело, но лоб его пылал, как в огне.
– Вы мучаете меня, Катарина!
– Почему? – грустно спросила она.
– Потому что я люблю вас, люблю так сильно, что почти не помню себя, и в то же время не смею прикоснуться к вам. Вы кажетесь мне счастливым видением, которое может растаять в одну секунду!
Он произнес это на одном дыхании, и девушка поняла, что победила в тайной и долгой борьбе, потому что Рамон уже не говорил, что он священник, монах, приор и боится Божьего гнева или людского суда. Теперь он страшился куда более опасного врага – безответности.
– Я тоже люблю вас, Рамон, и разрешаю вам прикоснуться ко мне. Я не растаю!
– Вы не боитесь? – прошептал он.
– Нет. Самое страшное для меня – это разлука с вами. Но если вы ко мне прикоснетесь, быть может, мы не расстанемся.
Она рассуждала, как рассуждали и будут рассуждать тысячи женщин до и после нее. Она хотела привязать его к себе тайными и опасными узами, о власти которых мало что знала, стремилась оставить в его душе и на его плоти невидимую печать обладания.
Рамон замер. Вот они, врата, через которые можно войти в сон, какой затем превратится в явь! Он уже знал, что не устоит. Бог не даровал ему блага любить Катарину незамутненной плотскими желаниями, чистой, как зеркало, целомудренной любовью, и с этим нужно смириться.
Он не просто прикоснулся к Катарине, он приник к ней с неодолимой страстной силой, застонав от наслаждения. Он внимал дрожи ее тела, ловил ее дыхание, с трепетным восторгом впивался взглядом в ее лицо.
Катарина испугалась, впервые оказавшись столь близко к мужчине, но ей были приятны стыдливые, робкие и нежные ласки Рамона, и понемногу она успокоилась, а потом ее тело охватил жар, и она все увереннее и смелее отвечала на его поцелуи. Когда он осторожно соединился с ней, Катарина тихо ахнула, но Рамон лишь сильнее прижал ее к себе и продолжил безумный и сладкий путь в неизведанное.
Потом они замерли, обнявшись, потрясенные и обессиленные случившимся, и Рамон почувствовал, что по щекам Катарины текут слезы.
– Что с тобой?!
Она прошептала со страстной тоской и отчаянием:
– Неужели с нами случится то, что случилось с Абеляром и Элоизой?! Неужели мы расстанемся?!
– Клянусь, мы никогда не расстанемся! – пылко произнес Рамон. – Отныне мы всегда будем вместе!
– А Церковь? – робко напомнила Катарина.
– Что она мне дала? – ожесточенно и с вызовом проговорил он. – Бесконечные терзания и ненужные победы над собой? А ты подарила мне настоящую человеческую любовь.
Она счастливо засмеялась.
– Я просила тебя стать моим духовным учителем, а на самом деле ты научил меня…
– Я? – Он нежно приник к ней. – Возможно, в это трудно поверить, но прежде я тоже никогда этого не делал.
– Сколько тебе лет, Рамон?
– Двадцать шесть. Я дал обет целомудрия еще в ранней юности.
– Теперь ты его нарушил.
– Не надо об этом, – попросил он, – я хочу говорить и думать только о нашем будущем.
– И что ты о нем думаешь? – с надеждой прошептала она.
– Я уверен, – твердо произнес Рамон, – что мы будем счастливы.
В это время мимо дома, где они в столь непостижимо короткий срок свили любовное гнездышко, проплывала большая крепкая лодка, на корме которой стояли Пауль Торн и Эрнан Монкада. Пауль был в отчаянии.
– Я чувствую, Кэти мертва и лежит где-то на дне! Как могло случиться, что она исчезла, одна-единственная из всех послушниц! Никогда себе не прощу, что пошел на поводу у Эльзы и отправил дочь в монастырь!
Эрнан пытался его успокоить.
– Не волнуйтесь. Я думаю, что она жива и мы ее найдем. Как только восстановят дамбы и вода уйдет, я подниму на ноги весь город, и сеньорита Катарина отыщется. Полагаю, она сильно испугалась и попросту сбежала из монастыря.
Пауль покачал головой.
– Одна?! Да она шесть лет не выходила из стен обители!
Эрнан промолчал. Его одолевали тревожные мысли. Если девушка так же красива, как ее мать на портрете, мятежники вполне могли увести ее с собой. И все-таки он не терял надежды.
Глава VII
Ошеломленные любовью, Катарина и Рамон не замечали времени и охотно согласились бы навсегда остаться в этом доме. Они ни о чем не думали, ничего не боялись и не ждали, не строили планов, они попросту упивались друг другом. Волнующую неловкость первого сближения сменила настоящая страсть, и они без оглядки предавались ей; они не слышали звуков, доносившихся извне, и не видели ничего, кроме сияющих глаз друг друга.
Между тем дамбы были восстановлены и вода начала отступать. Карательная армия испанского герцога Альбы вошла в город, и начались проверки, аресты и казни. Сотни мятежников бежали в леса или уплыли на кораблях, не меньшее количество было повешено, сожжено на кострах или посажено в тюрьмы. Что касается руководителей восстания, они покинули страну, едва узнав о приближении испанских войск к границам Нидерландов.
Наступил день, когда Катарина и Рамон вышли на улицу. Пора было покинуть чужой дом, неожиданно ставший приютом их любви.
Они были немного удивлены и отчасти напуганы, поскольку еще не осознали, что могут быть счастливы вне стен того домика, где впервые познали друг друга.
Рамон не стал надевать сутану, он отыскал в сундуках другую одежду. Теперь он считал святотатством облачаться в одеяние священнослужителя – и не только потому, что нарушил обет. Отныне его желания имели совсем другую природу, да и мысли текли в ином направлении. Он надел коричневый камзол с длинной баской, прикрывающей бедра, узкие штаны и чулки.
Рамон и Катарина шли по залитому солнцем городу, ветер нес запахи влажной земли, от непросохшей мостовой поднимался белый пар, стены домов были покрыты мокрыми пятнами, но синяя гладь моря снова переливалась в прежних пределах. Пусть улицы были завалены камнями и мусором, от которого шел сильный и едкий запах, пусть все вокруг казалось растерзанным и разрушенным, пусть им пришлось увидеть нескольких утопленников и целый ряд виселиц, все равно этот город оставался прекрасным, как и сама жизнь, полная смысла и любви.
Они шли вдоль канала, как вдруг сердце Катарины пронзило воспоминание, и она остановилась напротив двухэтажного дома из коричневого кирпича, с островерхой красной крышей и белыми наличниками, украшенного изящными полукруглыми башенками.
– Это дом моего отца! – прошептала Катарина, и тень странного предзнаменования омрачила ее душу.
Они стояли несколько минут, продолжая держаться за руки.
– Я знаю, что должен пойти к нему и попросить твоей руки, но ты понимаешь, что я не могу! – сказал Рамон и тут же с пронзительной ясностью осознал, что пришла пора всерьез подумать о будущем.
Катарина тоже кое о чем вспомнила.
– Скажи, – осторожно начала она, – у тебя есть родственники? Братья или сестры?
– Нет, я единственный сын своей матери. Отца я никогда не видел – он оставил мать еще до моего рождения. Других родственников у нас не было.
– Монкада – распространенная фамилия?
Рамон пожал плечами.
– В Амстердаме я – единственный человек с такой фамилией, – уверенно ответил он.
«А вот и нет», – подумала Катарина, но промолчала.
– Мы не можем уехать в Мадрид, к твоей матери? – спросила она после паузы.
Рамон представил выражение лица сеньоры Хинесы, встречающей его с увезенной из монастыря послушницей и украденной у отца дочерью, своего сына, облаченного в мирскую одежду и презревшего обеты, и решительно покачал головой.
– Тогда что нам делать? – произнесла Катарина с настойчивостью женщины, во что бы то ни стало желающей знать свое будущее.
Рамон пристально посмотрел на нее. В его полных страсти глазах читалось желание: «Единственное, чего я сейчас хочу, – это снять комнату в первой попавшейся гостинице, запереться там, сорвать с тебя одежду и овладеть твоим телом, потому что я не насладился, не насытился тобой и, похоже, никогда не смогу насладиться вполне».
Однако жизнь диктовала свои условия. У них не было денег, а потому разговоры об отъезде казались бессмысленными. Тем не менее Рамон потолкался по рынку и, превозмогая себя, порасспросил людей. Он испанец, здесь ему не повезло, и он хотел бы уехать… Все как один советовали ему попроситься на какой-нибудь корабль, поскольку в лесах полным-полно гёзов,[20] которые отлавливают католиков и испанцев и предают жестокому суду.
Катарина тенью следовала за Рамоном. От запаха съестного у нее кружилась голова. Чего здесь только не было! Золотистые сыры, овощи, моллюски, харинг – особым образом приготовленная сельдь, море колбас, жирные окорока и аппетитная ветчина, молоко, сметана, масло, белый хлеб…
Рамон тоже чувствовал сильный голод. Его приучили думать, что можно прожить без денег, без удовлетворения плотских желаний, почти без еды… Теперь он постигал жизнь с другой стороны. Он не мечтал о богатстве, но ему нужны были деньги – хотя бы для того, чтобы позаботиться о Катарине.
– Скажи, Кэти, тебе в самом деле все равно куда ехать?
– Пожалуй, да, – отвечала она. – Слишком долго моим единственным миром был монастырь, и теперь я не чувствую, что у меня есть какая-то родина.
– Я не вижу иного выхода, кроме как уехать далеко-далеко, где нас никто не знает, поселиться там и постараться забыть, что я был священнослужителем, – сказал Рамон и, помолчав, добавил: – Конечно, придется жестоко расплачиваться. Но я уже не могу отказаться от тебя.
Катарина смотрела на него ясными, чистыми, полными любви глазами, в которых отражалось небо.
– Если ты говоришь о Страшном суде, то когда-нибудь я тоже там окажусь и признаюсь, что виновата не меньше тебя, и попрошу разделить твою вину на двоих. А сейчас… постарайся забыть!
Он порывисто обнял ее. Его взгляд был пронизан горечью и тоской.
– Видишь ли, Кэти, вряд ли я способен до конца освободиться от этого. На моей душе вечно будет лежать тяжкий груз. Хотя сейчас я чувствую, что твоя судьба для меня дороже моей собственной, дороже спасения души и многого другого!
– Я клянусь разделить с тобой все, Рамон, все твои страдания и сомнения. Я понимаю, что ты куда меньше моего был готов к таким переменам и не мог представить, что у тебя появится женщина.
– Да, я думал, что всегда буду один.
Они выбрались с рынка и пошли по улице. Однажды им навстречу попались служители инквизиции, и Рамон содрогнулся. Не дай Бог угодить в лапы Святой службы! Нужно побыстрее уехать.
Вскоре они дошли до гавани. Слитые воедино небо и море расстилались перед ними подобно огромному голубому занавесу. Здесь не было удушливых городских испарений, пахло свежестью, солью, смолой.
Рамон выбрал самый большой корабль, мачты которого словно тонули в облаках, терялись в синеве небес. У Рамона сжалось сердце. Как хорошо было бы заснуть под монотонный, убаюкивающий шум волн и проснуться уже в другом мире, в другой жизни!
Они отыскали капитана, и Рамон прямо спросил:
– Вы не могли бы взять нас на корабль?
– А куда вам надо? – поинтересовался тот, подозрительно разглядывая совсем юную девушку, светловолосую и белокожую, и молодого человека, темноглазого и смуглого. Оба – явно в одежде с чужого плеча, без вещей и, скорее всего, без денег.
– Нам все равно, – признался Рамон.
Это был неразумный ответ, поскольку человек, не знающий своей цели, – либо бродяга, либо отчаявшийся в спасении беглец.
– Взять-то возьму, только нужно заплатить, – сказал капитан и назвал цену.
У Рамона потемнело в глазах. Где достать столько денег?!
– Отплываем завтра утром, – прибавил капитан и, давая понять, что разговор окончен, повернулся к ним спиной.
– Это очень много? – спросила Катарина.
– Да, очень.
– Как же быть?
– Не знаю.
Взгляд Рамона застыл. Он не видел никакого выхода, кроме… Единственными ценными вещами, которые он мог продать, были тяжелый серебряный крест и цепь.
Катарина смотрела ему в лицо глубоким, пытливым женским взглядом. Она знала и верила, что Рамон ее любит, ибо только любовь могла толкнуть его на то, что он совершил. Несмотря на это, в его душе продолжалась борьба, и Катарина не могла отогнать тревогу, поневоле омрачавшую ее счастье. Об остальном она не думала. Ни о том, что сбежала из монастыря, ни об отце, ни о столь поспешном, бездумном и безоглядном решении отдаться Рамону.
Он вошел в первую попавшуюся ювелирную лавку и молча протянул хозяину цепь с крестом. Торговец взвесил крест и прищелкнул языком. Он не выразил удивления – после массовых расправ над католическими священниками такие вещи часто попадали в его руки.
Получив плату, Рамон и Катарина поспешно покинули лавку. Молодой человек пересчитал деньги и вздрогнул. Этого было мало! Между тем и капитан корабля, и ювелир обманули Рамона: первый запросил слишком высокую цену, а второй заплатил за крест куда меньше, чем следовало.
– Не хватит, – сдавленно произнес Рамон и тут же добавил: – Ничего. Во всяком случае мы сможем поужинать и снять комнату для ночлега.
Они так и сделали. Рамон не стал мелочиться и заказал обильный, если не сказать роскошный ужин: свинину в горшочках, бланманже, сыр, бобы, хлеб и марципановые пирожные. Они поели, а потом поднялись в отведенную им комнату.
Рамон тут же обнял Катарину в безумном порыве; ему чудилось, что он тонет в таинственной, темной, болезненной и сладостной глубине своих желаний. Это была уже не робкая мольба о прикосновении, а властная, настойчивая мужская страсть. Катарина вновь отдалась ему, немного испуганная тем, как грешно, бесстыдно и жарко они наслаждались друг другом. Столь долго сооружаемая плотина рухнула, и поток плотских желаний было уже не остановить.
Потом Рамон лежал и размышлял, глядя в потолок. Сеньора Хинеса оказалась права: один грех порождает другой – и так до бесконечности! Он думал о монастырской сокровищнице, ключ от которой все еще был при нем. Вряд ли мятежники (даже если они ворвались в монастырь) смогли обнаружить тайник. Аббат Опандо не выдал бы его местонахождение под самой жестокой пыткой, а больше о нем никто не знает. Никто, кроме него, Рамона Монкада. Он вернется в монастырь, улучив момент, спустится в подземелье, отодвинет одну из плит в полу, откроет сундук и возьмет немного золота, а потом незаметно исчезнет. И будет навечно придавлен своей греховной сущностью, и никогда не сможет стать подлинно свободным, никогда не изведает чудесной умиротворенности души, блаженного сердечного покоя.
Рамон взглянул на Катарину. Да, он сделает это ради нее, ради изящно изогнутых линий ее тела, ради глубины взгляда и блеска улыбки, ради всего того, что он, одинокий и несчастливый, отыскал в ее нежном, любящем, искреннем сердце. Страшно, когда любовный порыв дает начало преступлению, но тогда, чтобы не совершить второго, нужно отказаться от первого. Третьего не дано.
– Я вернусь в монастырь… – начал Рамон и не успел закончить.
Катарина вскочила; ее взгляд был полон неизмеримого, почти животного страха и боли.
– Нет! – вскричала она. – Зачем?! Прошу тебя, не надо!
– Нам нужны деньги. Я возьму их в монастыре. Больше негде.
– Не надо туда идти! – в отчаянии повторила Катарина.