Полузабытая песня любви Уэбб Кэтрин

Повисла долгая пауза. Димити осторожно подняла глаза и увидела, как Чарльз и Селеста зло смотрят друг на друга. Элоди, по-прежнему прижимающаяся к боку матери, выглядела расстроенной и несчастной.

– Девочки, идите наверх, в вашу комнату, – велела Селеста.

Все трое тут же повиновались. Но эхо голосов поднималось в гулком дворе снизу вверх, и Димити постаралась скрыть, что ей хочется подслушать спорящих Селесту и Чарльза. Элоди, словно догадавшись об этом, затянула монотонную песенку про лягушку и повторяла ее снова и снова, так что расслышать слова ее родителей было невозможно. Голос Селесты из тихого стал громким, перейдя с шепота на повышенный тон, и спор закипел, точно бурное море. Делфина перегнулась через перила балкона, словно ей хотелось как можно более отдалиться от всего этого. Димити, поняв, что ей все равно не удастся узнать, что является причиной их раздора, решила присоединиться к подруге. Делфина слегка улыбнулась ей тревожной улыбкой.

– Иногда это у них случается. Но потом они все равно относятся друг к другу с любовью, – сказала она.

– О чем они спорят? Похоже, твоя мама плакала перед нашим приходом.

– Она расстроилась из-за того, что произошло в доме у grandmre et grandpre [91].

– А что там случилось?

– Ну… бабушка была очень рада видеть маму. Мы чудесно пообедали. Она берберка, но ты, конечно, об этом знаешь. Но когда пришел дедушка, он…

– Делфина! Ты не обязана ей все рассказывать! – одернула сестру Элоди, оборвав свою песню. В наступившей после ее слов тишине раздались донесшиеся со двора слова Чарльза:

– Ты потеряла голову. Так с тобой происходит всегда, когда ты возвращаешься от родителей!

– Я отдала всеради тебя! – крикнула Селеста.

– А я дал тебе все, чего ты хотела! – возразил Чарльз, и Элоди тут же поспешила возобновить пение.

– Что сделал ее отец? – спросила Димити.

– Он… ну, он француз, и ему уже очень много лет. Иногда мама говорит, что дедушка принадлежит другой эпохе, и это означает, что он очень старомодный. Так что он не желает ее видеть и говорить с ней или с нами, потому что…

– Потому что твои родители не женаты?

– Да.

Обе подруги еще некоторое время молча смотрели на разбросанные здесь и там огоньки города, слушая, как язык Элоди начинает заплетаться и слова песни становятся путаными, все больше напоминая какую-то абракадабру. Голоса во дворе к этому времени стихли, и когда Элоди запнулась в последний раз и замолчала, все трое напрягли слух, готовые услышать малейший шум. Ничего не доносилось до них, и спустя полминуты Делфина выдохнула и расправила плечи.

– Ну вот, закончили, – с облегчением произнесла она тихим голосом.

– Почему они не поженились? – спросила Димити.

– Господи, Мици, нельзя во все совать нос! – воскликнула Элоди, и хотя Димити ничего против этого не возразила, ей все равно хотелось узнать причину.

– Это из-за папы. Он не может, потому что…

– Делфина! Ты знаешь, что тебе не следует этого говорить! – крикнула Элоди.

– Я никому не скажу, – пообещала Димити, но Делфина прикусила губу и покачала головой:

– Не могу сказать, но у него имеется веская причина. Вообще-то, мама, как правило, не обращает на это внимания. А сегодня она просто расстроилась из-за того, как с ней обошелся ее отец. Он… он выгнал маму из дома. Дедушка так разозлился, когда пришел домой и увидел ее там… но и ему приходится несладко, его тоже нужно понять. Это было ужасно. С порога он попросил ее показать руку, и, когда увидел, что на пальце нет обручального кольца, все было кончено. Он велел уйти. Бедная мама! Она так любит своего отца, – проговорила Делфина с каким-то тихим отчаянием.

Димити едва слушала. Мысли бешено проносились в голове, и она пыталась связать воедино все, что было сказано. Димити вспоминала взгляд, который бросила на нее сегодня Селеста во дворе риада, и то, как Элоди не позволила сестре рассказать до конца, почему их отец не женится на Селесте. Димити принялась гадать, какая этому может быть причина, и ответ, который она нашла, пронзил ее чувством светлой радости, похожей на луч восходящего солнца.

На следующий день Селеста пригласила Димити в свою комнату и развязала лежащий на кровати холщовый мешок.

– Эти вещи были моими, когда я росла, – пояснила Селеста. – Я подумала, что они должна прийтись тебе впору, и принесла их вчера из дома родителей… Пока ты здесь, тебе лучше носить это. – Она вынула кое-что из мешка и вручила Димити. Ее глаза больше не выглядели опухшими, но в них по-прежнему читалась грусть. Волосы, обрамляющие лицо, не были расчесаны. – Ну, станешь ты это носить или нет?

– Да, конечно, Селеста. Спасибо, – кратко поблагодарила Димити и скатала данную ей одежду в клубок. Хлпковая материя казалась мягкой и легкой.

– Ну, нечего стоять как столб! Примеряй! – прикрикнула Селеста. На секунду ее глаза наполнились гневом, но его тут же сменила печаль. – Прошу прощения, Мици. Я на тебя не сержусь… Это не твоя вина, что… что ты здесь. Я злюсь на… мужчин. Всех, которых встречала в жизни! На правила, которые они придумывают, чтобы держать нас в узде… Ну, давай. Примеряй обновы. Сперва надевают брюки, вот под эту длинную тунику.

Она помахала рукой Димити и повернулась к холщовому мешку, из которого принялась вынимать одежду и раскладывать ее по кучкам.

Перейдя в свою комнату, Димити с помощью Делфины надела широкие шаровары, подвязывающиеся на поясе тесемкой и застегивающиеся на лодыжках с помощью пуговиц, легкий жилет и длинную открытую тунику с распашными рукавами, которая подпоясывалась широким кушаком. Это одеяние очень походило на те, которые Селеста часто носила в Блэкноуле, но на теле Димити этот наряд казался чужим и непривычным. Она крутанулась на месте и увидела, как вокруг нее взметнулось и стало опадать широкое облако ткани. Одежда была глубокого фиолетового цвета, с вышивкой, идущей вокруг шеи, и такая легкая по сравнению с ее собственной шерстяной юбкой, что Димити едва ощущала на себе ее вес. Она была прекрасней, чем все, что ей когда-либо доводилось носить. Димити сунула ноги в туфли, и Делфина рассмеялась.

– Я выгляжу глупо, да? – спросила Димити.

– Ты выглядишь прелестно, только… тебе нельзя носить с этим такие старые, тяжелые туфли! Они выглядят по-дурацки. На вот, поноси мои сандалии, пока не заведешь собственные. Тогда ты станешь выглядеть как настоящая марокканская леди. Правда, Элоди? – Делфина строго посмотрела на свою маленькую сестру, скривившуюся от ярости, и Димити восприняла это как признак того, что наряд ей идет.

– И вообще, она никакая не марокканка! Это мымарокканки, во всяком случае куда больше, чем она! Яхочу носить марокканскую одежду. Пойду скажу об этом маме! – Элоди топнула ногой и вихрем вылетела из комнаты.

– Сперва подрасти, Элоди! – крикнула Делфина ей вдогонку, а затем взглянула на Димити, и они расхохотались. – Парень, который здесь прислуживает, упадет в обморок, когда увидит тебя в таком наряде, – пообещала Делфина.

Но Димити совершенно не беспокоила судьба этого мальчишки. Она смотрела на яркую одежду на своем теле, и ей хотелось узнать, понравится ли все это Чарльзу.

Ощущая одновременно и волнение, и гордость, Димити спустилась по лестнице и обнаружила, что Чарльз и Селеста поджидают ее на одном из диванов во дворе.

– Ну? Что вы думаете о нашей Мици-марокканке? – спросила Делфина, деликатно подталкивая подругу, чтобы та покружилась. Димити нервно провела руками по яркой ткани – так, чтобы стали видны контуры ее фигуры. Она сразу поняла, что Чарльз одобряет обновку. Его глаза сначала слегка расширились, а затем задумчиво сузились, и, глядя на нее, он наклонил голову набок, так что Димити догадалась: в нем проснулся художник, который готов ее рисовать или писать маслом. Селеста посмотрела на нее пристальным взглядом. Выражение лица было трудно определить, но когда Димити пересекала двор, чтобы сесть рядом с ней, она заметила, что тело Селесты напряжено, ее бьет легкий озноб и даже ноздри немного побледнели.

– Сколько тебе сейчас лет, Мици? – спросила она спокойно.

– Думаю, зимой мне исполнилось шестнадцать.

– Ты не уверена?

– Мама… Мама никогда не говорила точно, в каком году я родилась, но мне вроде бы удалось вычислить свой возраст.

– Ты теперь воистину настоящая женщина, достаточно взрослая, чтобы выйти замуж, – проговорила Селеста все с тем же неестественным спокойствием, которое заставило Димити сильно встревожиться. Поэтому она почувствовала облегчение, когда вечно голодная Элоди вывела всех из оцепенения, призвав отправиться на поиски обеда.

В следующие несколько недель Чарльз много раз делал наброски, на которых изображал Димити, словно в тот момент, когда он увидел ее в марокканском костюме, образы, которые блуждали в его голове, оформились в единое целое. Он рисовал ее акварельными красками, которыми прежде редко пользовался, сидящей у колодца под одними из городских ворот. Вода из него, по местному поверью, обладала целебной силой и могла вылечить любую женщину от болей в спине. Он писал ее маслом, с закатанными рукавами туники, пьющей из пригоршни из богато украшенного изразцами фонтанчика. У гробниц Меринидов, куда они съездили еще раз, с Селестой и девочками, он нарисовал ее наполовину скрытой за разрушающейся стеной, на фоне вида, открывающегося с этого места. Позируя ему, Димити ощущала каждое движение пера, или кисти, или карандаша, как будто это его руки, а не глаза ежесекундно касались ее тела в немом восхищении. От подобной ласки ее пробирала дрожь, и она чувствовала, как холодеет кожа под каждым воображаемым прикосновением его пальцев. Ему пришлось во второй, а затем и в третий раз попросить ее открыть глаза, потому что она бессознательно зажмуривалась, обращая все свое внимание внутрь себя, чтобы сосредоточиться на этом упоительном чувстве.

Но Селеста не улыбнулась ни разу. Взгляд марокканки оставался серьезным и вопрошающим, как будто она могла читать мысли и догадывалась о том, что именно заставляло подругу ее дочери вот так закрывать глаза. Когда Чарльз заговорил о картине, которую собирался написать, о сценке на берберском рынке с молодой девушкой как символом всего прекрасного, что есть в этом пустынном краю, Селеста предположила, что для этого полотна ему будет легко подыскать натурщицу, имея возможность выбрать ее из двух настоящих берберских девушек и одной берберской любовницы. Димити на мгновение забеспокоилась, но Чарльз пожал плечами и сказал рассеянно:

– На этом холсте я вижу Мици. Она идеальна по возрасту.

Идеальна, идеальна…Это слово радостно зазвучало в ее ушах, словно песня.

– Делфина младше менее чем на два года и такая же высокая, – заметила Селеста.

– Но в отличии от Мици у Делфины нет… – Он замолчал, смутившись.

– Чего? – сказала Селеста тоном, в котором прозвучала угроза.

– Не важно.

– Чего, Чарльз? Скажи мне. Объясни, что именно завораживает тебя в ней настолько, что ты помещаешь ее лицо на каждую свою картину? Чего не хватает лицам твоих дочерей и любовницы, чтобы оказаться хотя бы на одной из них? – Селеста наклонилась к Чарльзу и пристально посмотрела ему в глаза.

Димити порадовалась тому, что Делфина и Элоди находились от них на приличном расстоянии и не слышали этих слов. Ее щеки пылали, и она отвела глаза, надеясь таким способом избежать внимания Селесты.

– В этом нет ничего такого, Селеста. Все дело в ее возрасте и в том, что как-то неловко использовать собственного ребенка для прославления завлекающей красоты только что созревшей девушки…

– Понятно. Значит, я недостаточно молода, а Делфина недостаточно красива. Нужно отдать должное твоей честности, хотя тебе и недостает чувства такта, – отрезала она, поднимаясь на ноги. Димити посмотрела на нее украдкой, но тут же потупилась, потому что горящие глаза марокканки остановились на ней. Наступило тягостное молчание, а затем, к облегчению Димити, Селеста гордо прошествовала прочь, не проронив ни слова, и Димити не удержалась от искушения снова и снова вспоминать слова Чарльза, сказанные о ее красоте.

В течение десяти дней они все вместе регулярно совершали прогулки по окрестностям в поисках подходящей натуры для Чарльза. Димити заметила, что Селеста предпочитает держаться поближе к дочерям и подальше от нее или Чарльза, и такое положение дел ее радовало. Они посетили Сук-эль-Аттарин, раскинувшийся в центре города крытый соломой базар. Там можно было купить все на свете, если знать, где находится нужная лавка. Они поднялись по лестнице одного из домов, сунув старику, который в нем жил, несколько монет, и вышли на крышу, чтобы увидеть расположенные под ней дубильные и красильные чаны – длинные ряды белых глиняных ям, полных вонючих шкур, а также дубильного раствора или ярких красящих жидкостей всех цветов радуги. Они также видели, как изготавливают, раскрашивают и обжигают синие с белым изразцы и другие керамические изделия. А однажды они случайно увидели подвешенного за задние ноги и отчаянно лягающегося маленького коричневого козлика, которому перерезбли горло. С другого наблюдательного пункта они рассматривали нефритово-зеленую башню мечети Аль-Карауин, а также ряды примыкающих к ней зданий духовной школы, украшенных мозаиками и окруженных священными дворами, по земле которых не должна ступать нога неверного.

– А что случится, если туда зайдет христианин? – спросила Димити, придя в восторг от красоты и величия этого места.

– Даже не пытайся это узнать, – ответил Чарльз.

– Здесь все так красиво, что не оторвать глаз… и все-таки в этом городе так много других, не менее прекрасных зданий, которые обречены превратиться в развалины, – пожаловалась Делфина.

Селеста положила руку на плечо дочери:

– Марокканцы – кочевой народ. И берберы, и арабы. Мы можем строить себе дома из камня и кирпича, но все равно относимся к ним как к палаткам. Так, словно они временное жилище, а не постоянное, – пояснила она.

– Что ж, я думаю, и вправду нет более надежного способа сделать здание врйменным, чем перестать его ремонтировать, – сказал Чарльз и улыбнулся Селесте, словно желал показать, что шутит. Она не ответила ему тем же, и его улыбка постепенно исчезла.

Вечером разговор зашел о конце путешествия и о том, чтобы вернуться в Блэкноул до того, как закончится лето. Селеста посмотрела на Чарльза пристальным, ничего не прощающим взглядом.

– Я желала бы остаться здесь насовсем. Но мы в твоем распоряжении, как всегда. Таков мой выбор, – произнесла она решительно.

– Пожалуйста, Селеста, не начинай, – попросил Чарльз и взял ее за руку.

– Я такая, какая есть. Любви не прикажешь уйти. Иногда я думаю, что жизнь стала бы проще, будь это возможно. – Она посмотрела на него без обиды, но с такой силой чувства, что он отвернулся и какое-то время ничего не говорил.

Жаркая ночь окружила Димити со всех сторон, и ей показалось, что она вся горит, словно ее тайные мысли обладали способностью воспламеняться. Нет. Это слово, готовое сорваться у нее с языка, казалось ей обжигающим. Ей хотелось, чтобы их путешествие продолжалось вечно. Она понимала под этим не только саму поездку, но и новую жизнь. В дивном месте, где она могла позировать Чарльзу каждый день. Где ее не преследовал раздраженный шепот и оскорбления. Где не было Валентины, все время кипящей от злобы, вечно заставляющей выпрашивать деньги. Где еду ей приносили черноглазые молодые мужчины и не приходилось ее добывать под мокрыми кустами живых изгородей, а потом обдирать или ощипывать, чтоб самой же и приготовить. Где она могла носить яркую, как цветы бугенвиллеи, одежду, напоминающую изразцы на стенах и крышах здешних молитвенных зданий, – одежду, похожую на королевские наряды, которая колыхалась вокруг нее, вздымалась и словно парила в воздухе. Где она жила в доме, в центре которого журчал фонтан. Марокко было местом грез, и ей не хотелось очнуться.

На следующий день Селеста взяла с собой дочерей и снова отправилась навестить мать. Димити попыталась не проявлять свое волнение внешне, чтобы никто не заметил, до какой степени она счастлива остаться с Чарльзом с глазу на глаз. Она чувствовала себя в приподнятом настроении и очень боялась, что Селеста сумеет это заметить. Селеста в дверях обернулась и посмотрела на нее и Чарльза, но ничего не сказала. Чарльз повел Димити в город, повесив на плечо кожаную сумку с обычными для художника принадлежностями. Он выглядел рассеянным и шел впереди очень быстро, его спутница едва поспевала за ним. Она не сводила взгляда с его спины, на которой все шире расплывалось проступающее на рубашке пятно пота. Спустя какое-то время Димити показалось, что он убегает, желая от нее отделаться, и она заспешила изо всех сил, ощущая в себе поднимающееся отчаяние, причину которого затруднялась определить. Страстно желая быть любимой, она была полна решимости не дать бросить себя. Сердце было переполнено им одним. Слова, сказанные недавно, звучали в ее ушах, точно песнопение или молитва. Для тебя, Мици, я сделаю все. Она идеальна. Разве не он это говорил? Разве не назвал ее идеальной? Она не сомневалась, что запомнила его слова верно. Кто знает, куда нас приведет жизнь?А как он посмотрел на нее после того, как это сказал, насколько глубоко ушел потом в свои мысли, как погрузился в мечты… Он явно воображал себе в тот момент будущее, сильно отличающееся от настоящего. И он не хочет жениться на Селесте. У него есть веская причина не делать этого. Причина, о которой его дочерям даже не разрешается говорить. Уж не является ли она сама этой причиной? Идеальна. Для тебя, Мици. Гадкий утенок оказался самым красивым.

Вскоре они очутились вдали от оживленного центра, на тихих улочках, вьющихся между прильнувшими один к другому домами. Димити задыхалась, и ее ноги становились тяжелее с каждым шагом. Она заметила, что дорога пошла в гору, и почувствовала, как струйка пота потекла по спине. Они, должно быть, пересекли весь город и теперь поднимались на одну из возвышенностей, проделав очень долгий путь от гостевого дома. Солнце достигло наивысшей точки подъема и было острым как нож. Они подошли к переулку шириной не более двух футов, он весь находился в тени – глубокой и прохладной. Димити больше не могла идти с прежней скоростью: она сдалась и на минуту прислонилась к стене отдышаться. Не услышав ее шагов, Чарльз оглянулся. Его лицо по-прежнему оставалось рассеянным и хмурым.

– Да, конечно, тебе нужно отдохнуть, – спохватился он. – Легкомысленный я.

Он подошел и встал напротив нее, зажег сигарету и глубоко затянулся.

– Вы никогда не бываете легкомысленным, – возразила Димити.

Чарльз улыбнулся:

– Ты, наверное, единственный человек, который так думает. И я боюсь, что в твоих словах больше лести, чем правды. Художники зачастую относятся к своим близким менее ответственно, чем к своему искусству. Это неизбежно. Иногда в моих мыслях окружающим просто не остается места.

– Нам всем нужно личное время. Чтобы вздохнуть, побыть в одиночестве. Иначе мы позабудем, кем являемся на самом деле.

– Да! Именно так. Время вздохнуть. Мици, ты просто меня поражаешь. Посторонний мог бы принять тебя за неискушенную naf [92], но иногда ты способна так точно выразить какую-нибудь простую истину, проникнуть в самую суть человеческой природы… Просто удивительно.

Он покачал головой и снова затянулся сигаретой. Димити улыбнулась.

– Вы собираетесь сегодня рисовать? – спросила она.

– Не знаю. Я хотел, но… Селеста… – Он покачал головой. – Эта женщина сродни природной стихии. Когда она как буря, трудно найти покой.

– Это так, – согласилась Димити.

Она смотрела, как он поджимает губы, когда берет в рот сигарету, наблюдала, как он щурится от дыма, следила за движениями его кадыка. Они стояли лицом друг к другу, всего в нескольких дюймах, и между ними ничего не было, кроме теплого воздуха тенистого переулка. Оттого что расстояние оказалось настолько невелико, Димити почудилось, будто ее тянет к Чарльзу, словно какая-то сила заставляла к нему приблизиться. Чарльз посмотрел на девушку и улыбнулся, и она растерянно шагнула вперед. Теперь их разделяло пространство не большее, чем ширина ладони, и чем ближе она подходила, тем отчетливей понимала: это ей необходимо, чтобы не умереть. Димити требовалось прикоснуться к его телу, к его коже, узнать его вкус, принадлежать ему. Девушка почувствовала такое сильное влечение, что, казалось, пройдет еще секунда – и ей будет не под силу сопротивляться.

– Мици… – проговорил Чарльз.

На его лбу появилась крошечная морщинка, которую Димити восприняла как проявление желания, такого же сильного, как и ее собственное, как признак сопротивления тому, что притягивало их друг к другу. Она снова шагнула вперед, и тела их соприкоснулись. Ее грудь, живот, бедра ощутили его тело. Димити вздрогнула. Дрожащими пальцами она схватила ео руку, положила себе на талию и оставила там – теплую, твердую. Девушка почувствовала, как его пальцы пришли в движение и обхватили ее немного крепче. Димити подняла взгляд и увидела, что он внимательно смотрит на нее.

– Мици, – произнес он снова, на этот раз мягче.

Димити запрокинула лицо, но из-за разницы в росте это ей ничего не дало, и оставалось лишь прижаться к Чарльзу еще крепче. Она закрыла глаза, и тут же ее рта коснулись его губы. Мягкие, пахнущие сигаретным дымом, с жесткой щетиной усов над ними. Это было так не похоже на поцелуи Уилфа Кулсона. Она ощутила легчайшее прикосновение влажного кончика языка. Почувствовала животом, как его пенис напрягся, стал твердым и увеличился в размерах. На какой-то миг Чарльз сомкнул руки вокруг ее талии и прижал Димити к себе еще сильнее. Ей показалось, что ее сердце взорвалось, причинив невыносимую боль и невыразимую радость. Но потом поцелуй прервался, и Чарльз оттолкнул ее так резко, что она отлетела назад и с глухим звуком ударилась о стену дома.

Димити быстро заморгала. Желание не покинуло ее, но она была сбита с толку.

– Нет, Мици! – Чарльз провел руками по своим волосам, потом прикрыл рот ладонью и посмотрел на нее, неуклюже повернувшись к ней боком. В отчаянии она потянулась к нему, но он перехватил ее руки и отвел их в сторону. – Перестань. Ты еще ребенок…

– Я неребенок. И я тебя люблю…

– Ты не… ты еще ничего не понимаешь в любви. Откуда тебе знать? Это страсть, не более того. Мне следовало бы обратить внимание раньше… Селеста меня предупреждала. Прости, Мици. Я не должен был целовать тебя.

– Но ты это сделал! – Слезы душили ее. – Почему ты меня поцеловал, если этого не хотел?

– Я… – Чарльз замолчал. Его щеки покрыл румянец. – Иногда мужчине бывает очень трудно от этого удержаться.

– Я знаю, что ты меня хочешь… Я это чувствую. – От плача у нее потекли из носа сопли, но ей на это было наплевать. Ее это не заботило. Димити думала лишь о том, как его убедить, как вернуть блаженство недавнего поцелуя.

– Димити, прошу тебя, хватит! Я зря так поступил, и это не должно повториться снова. Мы не можем… Нельзя просто взять то, чего нам хочется. Такова жестокая правда жизни, и с этим ничего не поделаешь. Это было бы неправильно, да и я не свободен… Мы с Селестой…

– Клянусь, я никому не скажу. Поверь, я тебя очень люблю. Мне хочется поцеловать тебя снова. Я хочу радовать тебя…

– Довольно! – Он шлепнул по ее протянутым к нему рукам, отталкивая их. Его зубы были стиснуты, ноздри раздувались. Она видела, что он борется с самим собой, и молилась, чтобы исход этой борьбы оказался для нее благоприятен. Но Чарльз устоял. Он скрестил руки на груди, набрал в легкие воздух и выдохнул, надувая щеки. – Ладно. Пойдем дальше, и хватит об этом говорить. Скоро ты сделаешь очень счастливым какого-нибудь молодого парня и станешь ему прекрасной женой. Но это буду не я, Мици. Выбрось это из головы, и поскорей. – Он зашагал дальше по переулку, и прошло несколько секунд, прежде чем Димити смогла заставить себя последовать за ним. Она провела языком по губам, вбирая до последней капли след его прикосновения. Мысли пришли в беспорядок, словно его поцелуй нарушил их строй и внес в них сумятицу.

На следующий день она проснулась, чувствуя слабость и головокружение. Она лежала лицом вверх на жестком матрасе, который прилипал к ее потной спине, и не могла даже подумать о том, чтобы встать или позавтракать. Делфина была встревожена ее состоянием и принесла подруге воды, в то время как Элоди с откровенным любопытством за ними наблюдала. Когда Делфина ушла, ее сестра подошла к Димити и поглядела на нее сверху.

– Если ты думаешь, что, притворившись больной, снова проведешь весь день с папой, а не с нами, то очень ошибаешься. Он уже ушел, чтобы встретиться со своим другом, тоже художником, который приехал в Фес вчера вечером. Так что ты просто проведешь весь день одна, – сказала она холодно.

Димити уставилась на нее, а Элоди ответила ей таким же немигающим взглядом. Даже если бы Димити не чувствовала себя так плохо, как это было на самом деле, она ни за что бы не встала. Ведь это бы означало признать, что проницательная злючка разгадала ее уловку, и тем доставить ей удовольствие. Во взглядах, которыми они обменялись, можно было прочитать и ту власть, которую Элоди обрела, разгадав скрытую в сердце Димити тайну, и ту волю, с которой Димити готова была сопротивляться. В конце концов Элоди улыбнулась, как будто выиграла спор, и пошла к двери.

– Можешь не сомневаться, все уже знают. Додуматься было нетрудно. Ты не умеешь скрывать, – сказала она на прощание.

Димити лежала совсем неподвижно и чувствовала себя хуже, чем когда-либо. Казалось, мир накренился и она теряла равновесие. Она должна была держаться крепче, чтобы не упасть.

Димити пролежала несколько часов в оцепенении, затем с трудом оделась и отправилась на внутреннюю террасу, чтобы посмотреть вниз, во двор. Похоже, там никого не было. Она прошла к комнате Чарльза и Селесты, прислушалась и тихонько постучала. Никто не ответил. За дверью не раздалось ни звука. Димити постучала сильнее. Тишина. Горло пересохло, и в нем саднило. Она уже собралась уйти, но вдруг открыла дверь и вошла. Ставни были закрыты, чтобы сохранить в комнате прохладу. Димити осмотрелась и в проникающем сквозь них тусклом свете увидела лежащие повсюду одежду и обувь, кучку рисунков и этюдов Чарльза, его книги, коробки с карандашами и кистями. Она встала у изножья кровати и попыталась определить, с какой стороны спит Селеста, а с какой Чарльз. На подушках виднелись небольшие вмятины, оставленные их головами. На одной из них она нашла длинный черный волос, а потому перешла к другой и осторожно провела пальцами по тому месту, где совсем недавно лежала голова Чарльза. Димити медленно встала на колени и приникла головой к подушке, вдыхая его запах. Она попыталась представить, как Чарльз выглядит во сне, и поняла, что еще не видела его спящим. Никогда не видела его лица расслабленным и беззащитным, находящимся в состоянии полного покоя, с опущенными веками, за которыми, наверное, под ровное и бессознательное дыхание мерцают в глазах отражения снов. При мысли об этом у нее в груди возникло болезненное ощущение, как будто там что-то медленно разрывалось. И Димити погрузилась в божественные воспоминания о его поцелуе.

В углу комнаты стояли небольшой мягкий табурет и деревянный столик с зеркалом. Селеста использовала столик в качестве туалетного: на нем лежали украшения и гребни, а также баночки с кремом и пудрой. В небольшой коробочке с плотно закрытой крышкой находился стаканчик размером с подставку для яйца курицы-бентамки [93]. Его дно было округлое, так что он не мог стоять, и Димити с минуту пыталась решить, для чего его можно использовать. В конце концов она отложила его в сторону и взяла серебряные серьги Селесты, выбрав из нескольких пар длинные, с бирюзовыми бусинами. Она приложила их к ушам, а затем продела в мочки и хорошенько закрутила сзади винтики, чтобы серьги не выпали. Димити собрала на затылке волосы в узел, чтобы лучше видеть, как свисают бусины по обе стороны от подбородка. Сердце в груди бешено колотилось от чувства вины и осознания дерзости совершаемого преступления. На столике лежали и бусы. Она взяла свои любимые, те, которые Селеста носила только по вечерам, за ужином. Это было витое ожерелье из черных и серых жемчужин. Их сияние напоминало блеск кожи берберской женщины, мерцающей в свете свечей. Димити оттянула пониже вырез своей туники, чтобы ожерелье, холодное и тяжелое, легло на обнаженную кожу. Рядом с туалетным столиком стояла богато украшенная резьбой деревянная ширма. На ней висели ремни и пояса – ими Селеста подпоясывала широкие платья и халаты. Поверх них хозяйка бросила блузку и несколько шарфов, которые иногда повязывала на волосы или использовала в качестве кушаков. Димити неторопливо перебрала все и предпочла один похожий на фату шарф, представляющий собой легкую, прозрачную вуаль из бледно-кремового шелка с крошечными серебряными монетками, пришитыми по краям. Она повязала его на голову так, чтобы он закрывал волосы, и принялась изучать себя в зеркале. В широкой тунике, драгоценностях и вуали девушка едва узнала саму себя. Карие глаза с густыми темными ресницами, чистая кожа. Тени под глазами, вызванные беспокойным сном в минувшую ночь, лишь делали ее лицо более утонченным и беззащитным.

На нее смотрели глаза молодой женщины, красавицы, возлюбленной, украшенной подарками своего любимого.

– Я, Димити Хэтчер, – произнесла она тихо, наблюдая, как шевелятся губы, и любуясь тем, какие они полные и мягкие. Она вообразила, как их касаются губы Чарльза, представила себе, чту он может при этом чувствовать, и ощутила между бедер биение собственного пульса. – Я, Димити Хэтчер, – проговорила девушка еще раз и начала снова: – Я, Димити Хэтчер… – Она помедлила и опустила вуаль на лицо, как это делают невесты. Серебряные монетки зазвенели. – Я, Димити Хэтчер, беру тебя, Чарльз Генри Обри… – Ее словно змея ужалила в горло, когда она произнесла эти слова. Сердце заколотилось так сильно, что девушка задрожала. Она осторожно прочистила горло и заговорила чуть громче: – Я, Димити Хэтчер, беру тебя, Чарльз Генри Обри, в законные мужья…

За ее спиной раздался резкий вздох. В зеркале появилась Селеста. Последовала ужасная, невыносимая пауза, застывший миг, во время которого Димити ощутила, как кровь отлила от лица.

– Я только… – начала Димити, но Селеста ее оборвала.

– Снимай мои вещи, – прошептала она голосом холодным, как лед. – Снимай. Живо.

Трясущимися руками Димити стала снимать украшения, но у нее ничего не получалось. В три шага Селеста преодолела разделяющее их расстояние и сорвала шарф с головы Димити, причем настолько грубо, что прихватила клок волос, и тут же принялась снимать ожерелье, дергая его так сильно, что оно врезблось девушке в шею.

– Селеста, пожалуйста! Не надо… так его можно порвать! – вскричала она, но лицо Селесты светились яростью, и она не прекращала попыток до тех пор, пока нить не лопнула и жемчужины не посыпались градом на пол.

– Как ты осмелилась? Как осмелилась? – прошипела она. – Coucou! Coucou dans le nid! [94]Ты маленький кукушонок!

– Я не сделала ничего дурного! – вскричала Димити со слезами в глазах, обмирая от страха.

Селеста железной хваткой взяла ее за запястье и приблизила свое лицо так близко к лицу Димити, что та ощущала ее горячее дыхание.

– Не лги мне, Мици Хэтчер! Не смейлгать! Отвечай, ты отдалась ему? Было такое?Говори!

– Нет! Клянусь, я не…

Селеста прервала ее, дав сильную пощечину, со всего размаха.

Димити упала с табурета, который повалился набок. Девушка ударилась головой об угол столика, и у нее от боли зазвенело в ушах. Она закрыла лицо руками и зарыдала.

– Лгунья! – воскликнула Селеста. – Ох, какая же я дура. Какой большой дурой ты, наверное, меня считаешь! А теперь вставай. Вставай!

– Оставьте меня в покое! – выкрикнула Димити.

– Оставить тебя в покое? Оставить, чтобы ты за ним охотилась, домогалась его и искушала? Оставить, чтобы ты украла все, что мне дорого? Нет. Так не пойдет. Вставай, – снова приказала Селеста, причем таким страшным голосом, что Димити не посмела ее ослушаться. Она поднялась на ноги и попятилась, спасаясь от гнева Селесты. Бедная женщина тряслась всем телом, ее кулаки были сжаты, и взгляд напоминал грозовую тучу. – А теперь убирайся! Прочь с моих глаз, я не могу тебя больше видеть! Вон! – крикнула она.

Димити побежала, не видя куда. Спотыкаясь, она выскочила на лестницу и чуть не упала, спускаясь с нее. Рывком открыла огромную входную дверь и понеслась вдоль по пыльной улице, не смея оглянуться назад. В считаные секунды город поглотил ее, уводя все дальше и дальше, в самую глубь извилистых улиц.

9

Капли дождя падали вниз по дымоходу, поднимая маленькие фонтанчики остывшей золы и оставляя блестящие черные кляксы на каминной решетке. Такое случалось редко. Обычно дожди приходили с моря, были косыми, и под напором ветра капли падали на крышу под большим углом. Такой прямой, решительный, затяжной дождь проливался всего несколько раз в году. Димити смотрела на то, как приземляются капли, слышала при каждом падении глухой стук и понимала, что из этих звуков никак не складывается мелодия: они так и оставались разрозненными нотам. Или слогами. Димити напрягла слух и со страхом ждала, что последует дальше. Вот упали еще три капли, на этот раз сразу одна за другой. Ошибки быть не могло. Э-ло-ди. Она затаила дыхание, надеясь, что ошиблась и расслышала неправильно. Упала новая капля, одна-единственная, и надежда вспыхнула в груди. Но за ней снова последовали еще три. Э-ло-ди. Вскрикнув, Димити резко отвернулась от камина – достаточно быстро, чтобы увидеть на стене гостиной тень человеческой фигуры. Она делала стойку на руках.

– Элоди? – прошептала Димити, осматривая углы комнаты. Быстрая, зоркая, проницательная Элоди. Просто чудо, что эта девочка не вернулась раньше. Удивительно, что она до сегодняшнего дня не находила способа сюда пробраться. Оберег в дымоходе не смог бы удержать эту упрямицу. Ее не так легко одурачить. Нахмуренный лоб, молодой и нежный, воткнутая в черные волосы ромашка. Надутые губки, готовность бороться, спорить, бросать вызов.

Димити метнулась прочь. Тень оттолкнулась от стены, встала на ноги и последовала за ней легким, беспечным шагом.

– Это сделала не я! – бросила через плечо Димити, убегая на кухню.

Она была в этом уверена, хоть и не до конца. Слова звучали правдиво, но Валентина, услышав их, засмеялась и посмотрела понимающим взглядом. И даже хуже, гораздо хуже: в ее глазах можно было прочесть что-то вроде уважения. Невольного и невысказанного. Это сделала не я!Димити щелкнула выключателем на стене кухни, однако тьма осталась. Висящая на проводе лампочка, покрытая пылью и паутиной, казалось, совсем не давала света. У Димити перехватило дыхание, от страха пальцы сжались в кулаки и подвело живот.

Она стояла в темноте, прижавшись к кухонному столу, загнанная в угол. Ей некуда было податься, кроме как выскочить из дома. Но за его стенами только дождь, утесы и море. Димити смотрела в окно и вглядывалась в ночь – темную, как волосы Элоди. Едва заметные белые полоски прибоя вдоль берега, дождевые тучи, закрывающие луну и звезды. Она увидела фары автомобиля, подъезжающего к Южной ферме, а через небольшое время машина снова отъехала. Там, неподалеку, находились люди, шла своя жизнь, но это был другой мир, чуждый ей. Пришельцы из него всегда норовили вторгнуться к ней в дом, пройти дальше того места, куда она их провела. Они желали заглянуть во все закоулки, все увидеть и все узнать. Они, подобно дурному запаху, проникали во все щели. Как этот Зак, который принес с собой воспоминания о Чарльзе. Однажды она рискнула всем, чтобы наслаждаться обществом людей, однако их мир так и не стал ее миром. Она оставила его давным-давно, сменив на тюрьму, которую сама себе выбрала, на свой «Дозор». Но эта тюрьма в течение долгого времени являлась также и раем. Когда Валентина ушла, это место наполнилось любовью. «Ты такая глупая, Димити!» – проговорила Элоди, используя вместо голоса стук дождевых капель по окну. «Это сделала не я!» – ответила ей Димити, не открывая рта. И в голове у нее зазвучала полузабытая песня, пришедшая из того места и того времени, от которых ее отделяла целая жизнь. Песня, которую она никогда не понимала и никогда не пела. Мелодия, такая же неуловимая, как жаркий ветер пустыни. Аллаху Акбар… Аллаху Акбар…Этот сон наяву длился всю ночь.

Зак шел в «Дозор» неспешным шагом. Он все делал неторопливо с тех пор, как вернулся от Анни Лэнгтон: медленно вел машину, медленно ел, медленно думал. То, что он узнал, его как будто придавливало, и он страдал от удушья. Оказалось, именно Ханна была тем таинственным продавцом портретов Денниса. Получалось, она все о них знала и лгала ему. Он вспоминал картины овец, которые видел на голых стенах ее маленького магазина. Картины были хороши, но портреты Денниса были чем-то другим, особенным. Являлась ли она достаточно хорошей художницей, чтобы выдать свою работу за произведение Обри? Он нетерпеливо покачал головой. Но что же тогда? Где она их брала? У него засосало под ложечкой, как при морской болезни, когда он подумал о Джеймсе Хорне, о рыбачьем судне, на которое Ханна смотрела, о ее прекрасном знании береговой линии и прибрежных вод. Когда же он вспомнил, как она у него на глазах передала деньги Джеймсу, а потом расплатилась по давним счетам с Питом Мюрреем, кое-что пришло ему в голову. Он вынул телефон, посмотрел на дату, постоял недолго, а потом стал спускаться к морю, где сигнал на его мобильнике почти пропал. Торги на аукционе «Кристи» прошли четыре дня назад. Он послал сообщение, адресованное Полу Гиббонсу из аукционного дома: «Деннис продан? Если да, не сообщишь ли за сколько? Все прошло гладко, деньги поступили на счет и перечислены продавцу?»

Он с нетерпением ждал ответа, сидя на скамейке, смотрел на утесы, море и прислушивался к мыслям, набегающим одна на другую, словно волны. Десять минут спустя пришла эсэмэска: «Оч удивлен внезапным интересом. Да, продан за 6,5. Покупатель из Уэльса, все деньги перечислены. Пол». Итак, шесть с половиной тысяч фунтов. Заку хотелось разозлиться на Ханну за то, что она выставила его дураком. Но вместо этого он почувствовал, что его предали. Он думал, что знает ее. Начал в нее влюбляться. Теперь все изменилось, и это больно ранило.

Однако Димити Хэтчер оказалась слишком чем-то расстроенной, чтобы заметить его переживания. Она была так возбуждена, что чай себе он снова налил сам, пока она ходила взад и вперед, садилась и опять вставала. Ее руки были в постоянном движении: Димити то вычищала грязь из-под ногтей, то обрезала заусенцы, то почесывалась. В конце концов Зак не смог больше этого терпеть.

– Димити, с вами все в порядке? Что-то случилось? Вы сегодня выглядите… взволнованной.

– Взволнованной? Может быть, может быть, – пробормотала она. – А не проверили бы вы оберег в камине, а?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, тот, который вы для меня вешали… Хочется знать, там ли он. Мне к нему притрагиваться нельзя, потому что его вешали вы. Просто посмотрите, на месте он или нет, – попросила Димити.

– Хорошо. – Зак залез в камин и посмотрел в дымоход, в котором висело бесформенное телячье сердце. Наморщив нос, он сказал: – Все на месте, хотя пахнет не слишком приятно.

– Это не важно. Скоро дым сделает свое дело. Лишь бы сердце висело на месте. Оно там?

– Да, там.

Димити нахмурилась и пожевала губами.

– Тогда… она не причинит мне вреда, ведь так? – тихо сказала старушка, озадаченным тоном. – Она не могла прийти разгневанная, оберег бы ее задержал, да?

– Кто не мог прийти, Димити? – спросил Зак.

– Младшая. Она вернулась. Была здесь…

– Младшая? – Зак не сразу сообразил, кого она имеет в виду. – Вы говорите об Элоди? – Услышав это имя, Димити замерла. Она уставилась на Зака, и он почувствовал себя неловко. – Так я выпью чая, можно? – спросил он и попытался пройти мимо нее на кухню, но Димити успела схватить его за руки и сжала их – так крепко, что ногти впились в ладони Зака. Он ощутил жесткое прикосновение красных шерстяных митенок, и его кожа запротестовала. Длинная прядь седых волос упала на глаза Димити, но она не обратила на это внимания.

– Девочка мертва. Элоди мертва, – прошептала она.

Зак откашлялся. Ему показалось, что он услышал в ее словах вопрос, мольбу подтвердить сказанное.

– Да, я знаю, – проговорил он.

Димити поспешно кивнула и как бы отпрянула от него. Она отпустила его руки, а ее собственные безжизненно повисли, как плети.

Зак прошмыгнул на кухню и глубоко вдохнул, пытаясь выровнять дыхание, в то же время наливая чай в две большие чашки. Впервые у него появилось тревожное ощущение, что Димити Хэтчер находится не совсем в той же комнате, что и он. И не совсем в том же мире. Раньше ему несколько раз случалось предполагать, что она лжет. Теперь же он понял, что есть вещи, в которые она, несомненно, верит, но которые не вполне соответствуют истине. Зак тряхнул головой. Узнав о двуличии Ханны, он уже был склонен не верить в Блэкноуле ничему и никому. Возвратившись в гостиную, Зак попытался улыбнуться.

– Мы бы поженились, если б эта девчушка не умерла. Если бы она осталась в живых, мы стали бы мужем и женой, я это знаю, – сообщила Димити, не обращая внимания на чашку чая, которую он поставил рядом с ней.

– Как я понял, смерть Элоди… заставила все отложить, да? Для Чарльза, наверное, это было очень тяжело… Из того, что вы мне рассказали, и того, что я читал, можно сделать вывод, что он был очень преданным отцом. Любящим, хоть иногда его и не оказывалось рядом. В конце концов, именно из-за смерти Элоди он и ушел на войну, да? – После этих слов последовало продолжительное молчание, а потом ему показалось, что он слышит едва различимую мелодию, тишайшие звуки какой-то незнакомой песни, бессловесный плач, исходящий от Димити. – Это наверняка было очень… печально, – проговорил он. – Помнится, я читал где-то, отчего она умерла… кажется, грипп? Точно не могу сказать. Разве дети все еще умирали от гриппа в тридцатые годы? – пробормотал он, обращаясь преимущественно к самому себе, потому что внимание Димити было сосредоточено на чем-то другом.

– Грипп? – переспросила она, снова поворачиваясь к нему. – Нет, это было… – Тут она резко замолчала и быстрым движением языка облизала губы. – Ну да. Грипп. Он и был. Ее живот… В общем, желудочный грипп. Бедная девочка, несчастная малышка. Уйти так рано… – Димити в смятении покачала головой и на какое-то мгновение замерла. – Порой она была ко мне жестока, эта Элоди. Ей не нравилось то, что ее отец меня любит. Эта крошка была ревнивым ребенком, очень ревнивым, – добавила она. – О да, любимица Селесты. Мать не должна выделять одного из своих детей, но у Селесты было не так. Не так. Видите ли, Элоди была вся в нее. Вылитая мать. Она выросла бы очень красивой, если б осталась в живых…

В конце фразы голос Димити превратился в едва различимый шепот, и Заку пришлось наклониться к говорящей, чтобы его услышать.

– Значит, именно поэтому Селеста исчезла после ее смерти? Куда она отправилась?

– Не знаю. Никто не знает. Ее словно унесло ветром… Чарльз, кстати, спрашивал у меня, словно я могла знать. Но я не знала. И не знаю теперь. Не знаю!

– Все в порядке, все в порядке, – сказал Зак, пытаясь ее успокоить. Взгляд Димити блуждал по комнате, рот беззвучно открывался. Зак помолчал, прежде чем заговорить. – Как Делфина перенесла смерть сестры? Она и Элоди были близки?

Глаза Димити, полные слез, остановились на нем.

– Близки? – повторила она хриплым голосом. – Они были неразлучны – так, как только могут быть неразлучны сестры.

Зак вспомнил портрет Делфины, висящий рядом с портретами Селесты и Мици на стене его галереи. Он нашел одну из них живой и здоровой, но две другие будто растворились в прошлом, исчезли, словно туман. Он вздохнул. Блэкноул вдруг показался ему далеким, бездонным и полным тайн. Но сколько ни хотелось бы Заку разгадать все связанные с ним загадки, ему казалось несправедливым докучать старой леди, заставляя ее сделать это за него.

– Вы ведь давно знаете Ханну? – спросил он осторожно.

– Ханну? – Димити наклонила голову набок и вдруг улыбнулась понимающей, почти скабрезной улыбкой. – Я видела вас двоих вместе. Внизу, на берегу, а потом на ферме, – добавила она.

Зак почувствовал, как и сам улыбнулся. Правда, его улыбка вышла безрадостной.

– Мне она нравится. То есть… мне казалось, что я ее понимаю, но… – Он пожал плечами, не зная, насколько может открыться и о чем может спросить. Если вообще это позволительно сделать. Но недавнее открытие давило на него слишком тяжелым грузом, и требовалось с кем-нибудь поговорить.

– Я знала ее еще ребенком. Не очень хорошо, не так, как знают друзей, а как знают соседей. Она хорошая девочка.

– Правда?

– Конечно. А в чем дело? Что она вам сказала? – В голосе Димити внезапно прозвучала тревога.

– Сказала? Мне? Ничего. В том-то и проблема. Я узнал… мне стало известно, что она мне лгала. Кое о чем очень важном.

– Она – и врала? О нет. За ней никогда такого не водилось.

– И тем не менее. Можете мне поверить, – сказал Зак печально.

– Не сказать – это, знаете ли, не то же самое, что соврать. Совсем не то же, – проговорила Димити настороженно.

– Я узнал, что… Вы помните, конечно, те рисунки Чарльза, на которых изображен молодой человек по имени Деннис?

Димити судорожно кивнула.

– Ну так вот. Я выяснил, что их продавала именно Ханна. Это она… их хранит. Или подделывает, – пробормотал он. – Или где-то крадет, – добавил он, растирая большим и указательным пальцами свои усталые глаза, пока в них не заплясали мушки. – Она знала, что я пытался выяснить все, что с ними связано. Все время знала. Я, наверное, выглядел полным идиотом со всеми моими теориями… – Через мгновение он понял, что Димити ничего не говорит. Он ожидал, что она станет защищать соседку или рассердится из-за того, что работы Обри тайно проданы под самым ее носом. Но Димити сидела совершенно неподвижно, лицо ее напоминало маску, рот был по-прежнему плотно закрыт. – Димити? С вами все в порядке? – спросил Зак.

– Да, – выдавила она из себя.

Казалось, это короткое слово нехотя выползло из ее сжатых губ. Зак сделал глубокий вдох.

– Димити, вы… знали об этом?

– Нет! И я уверена, что вы ошибаетесь! Ханна – хорошая девочка. Она никогда не станет делать ничего неправильного… или противозаконного. Не станет. Я знаю ее еще с тех пор, как она была совсем крошкой… и знала ее семью с того времени, когда вы еще не родились!

– Ну, тогда прошу прощения. Но Ханна действительнопродала их, и я не могу понять, почему она действовала в такой тайне. Наверное, отдавала себе отчет, что этого делать нельзя! Я всегда чувствовал, что с этими портретами что-тоне так. По крайней мере, теперь я знаю, к кому обратиться за разъяснениями. – Он замолчал и посмотрел на Димити снова, но та продолжала сидеть с беспомощным видом, словно ей было больше нечего ему сообщить. – Мне нужно идти, – сказал он, поднимаясь.

Димити тоже встала, и едва она это сделала, над самой ее головой раздался звук, а за ним еще один, чуть слышный, словно на голый пол, зашелестев, упала газета. Димити замерла и опустила глаза, как будто твердо решила никак не реагировать на произошедшее. Зак подождал, не повторится ли шорох, но в доме царила глубокая тишина. Кожа между лопаток зачесалась, словно кто-то стоял прямо позади него, достаточно близко, чтобы чувствовать его дыхание.

– Димити, – проговорил он тихо. – Кто у вас наверху?

– Там никого нет. – Взгляд был твердым, но в нем читалась мольба, которой он не мог понять. – Просто крысы в соломе, – объяснила она.

Зак подождал еще немного, но понял, что больше ничего не добьется.

Димити проводила его до двери и встала на пороге. Снаружи на гвозде висел большой пук сухих водорослей. У них были длинные густые листья, насаженные на центральный стебель, и, когда Димити прикоснулась к ним, проведя сверху вниз пальцами, они зашуршали, как мягкая бумага.

– В конце дня пойдет дождь, – пояснила старушка, увидев в глазах Зака вопросительное выражение, и кивнула в сторону водорослей. – Морская капуста [95]. Когда близится ненастье, она впитывает влагу из воздуха и становится обмякшей, как сейчас. – Ее улыбка погасла. – Приближается гроза. Будьте осторожны, – добавила она. Зак моргнул, не понимая, следует считать это предупреждением или угрозой. – А не дадите ли ту марокканскую картину? Не оставите ли ее мне? – внезапно попросила Димити, хватая его за рукав, когда он уже уходил.

– Конечно, – ответил Зак.

Он вынул распечатку из сумки и вручил ей, она схватила ее жадно, как ребенок. Зак на прощание кратко пожал ей руку.

На полпути к деревне Зак увидел, что впереди по дороге кто-то идет. Это был Уилф Кулсон, согнутый и сухощавый, он повернул назад, желая избежать встречи с ним, и скрылся за поворотом. Зак перешел на бег и вскоре нагнал его.

– Здравствуйте, мистер Кулсон. Вы собирались навестить Димити? – спросил он.

– Это не ваше дело, – заметил Уилф Кулсон.

Под пиджаком, заштопанным на локтях, на старике виднелся твидовый жилет, застегнутый на все пуговицы, волосы были аккуратно зачесаны на сторону. Зак едва не улыбнулся.

– Принарядились для нее немного, как я вижу?

Уилф помолчал, уставившись на собеседника испепеляющим взглядом.

– Как я уже сказал, это не ваше дело, что делаю я, как поступает она или кто-то еще…

– Да, вы правы. Но в этом-то и беда. Мы, люди, терпеть не можем чего-то не знать, правда? Неведение просто невыносимо.

– А для иных оно сущее блаженство, – возразил старик многозначительно. – О чем вы ее расспрашивали?

– Ага, мистер Кулсон! Видите? И у вас появились вопросы.

– Между нами есть разница. Я хочу получить ответы потому, что меня это дело все же немного касается.

Старик, медленно ступая, двинулся дальше, и Зак пошел рядом с ним.

– Я знаю. Мистер Кулсон, вы помните, как умерла Элоди Обри? Младшая дочь художника?

– Они всегда держались особняком. Так что никто их не спрашивал.

– Вот как? Умирает девятилетняя девочка, да еще в такой небольшой деревне, и никто не интересуется?

– Грипп, так сказал доктор. Желудочный грипп или что-то вроде того. Естественная причина, хотя находились и такие, которые утверждали обратное. Но расследование не проводили, никаких вопросов не задавали, сами понимаете. В те дни все сразу поняли, что нужно оставить людей в покое.

Страницы: «« « ... 7891011121314 » »»