Полузабытая песня любви Уэбб Кэтрин

7

Димити ждала, когда вернутся Чарльз Обри и его семья, и нетерпение делало зиму еще длиннее. Димити провела ее в одиночестве. Уилф все больше времени работал с отцом и братьями и только изредка приходил, чтобы встретиться с ней. Когда это случалось, он излучал тепло и желание, как и всегда. Но Димити выглядела рассеянной, словно только наполовину была с ним, и парень, как правило, уходил разочарованным. Димити пробиралась сквозь живые изгороди, чтобы побродить по утесам, по пляжу, набирала полные корзины гладких белых полевых шампиньонов, ходила в деревне от двери к двери и продавала их, чтобы выручить несколько пенни. Она старалась проводить как можно больше времени в деревне, тоскуя по обществу других людей больше, чем когда-либо, и чаще, чем прежде, замечала, как скользят по ней чужие взгляды, холодные и пренебрежительные. Никто не обращал на нее внимания так, как это делал Чарльз.

Он и его семья приехали только в начале июля – позже, чем в предыдущие годы. В последние две недели июня Димити наведывалась в «Литтлкомб» по четыре раза в день, чтобы проверить, не там ли они, и возвращалась с таким грузом страха и беспокойства, что у нее подводило живот и она не могла ни есть ни пить. Мать устраивала ей беспощадные выволочки. Однажды она так толкнула Димити, когда выкипела вода в кастрюле и картошка пригорела, что бедняжка едва не раскроила себе голову о стену. Валентина трясла дочь и, чтобы улучшить ее аппетит, заставляла пить укрепляющий настой из дубовой коры, потому что у девушки начали выступать не только ребра, но и ключицы, а щеки потеряли округлость и цветущий вид.

– До этой зимы ты выглядела моложе своих лет, Мици. Юный вид лучше сохранять как можно дольше, чем терять его за так. Ни один мужчина тебя не захочет, если ты состаришься раньше времени, – ругалась Валентина, прижимая насильно чашку с горьким отваром к губам дочери. – Недавно Марти Кулсон о тебе спрашивал. Что ты на это скажешь? – проговорила она сухо и великодушно отвернулась, когда смысл ее предложения дошел до дочери и глаза у той широко раскрылись от ужаса. У Димити перехватило дыхание, и ей удалось выдавить из себя лишь невнятный звук. Валентина резко сказала: – Мы живем в мире, где каждый должен вносить свою плату, Мици. Ты родилась с таким личиком не за здорово живешь, и если этот твой художник не появится в этом году… то, знаешь ли, придется искать другой способ заработать. Понятно?

Утро, когда семейство Обри наконец приехало, выдалось теплым и солнечным. Димити сидела на воротах, ведущих на пастбище к западу от «Литтлкомба», когда заметила, что над дорогой вздымается большое, похожее на овцу облако белой меловой пыли, свидетельствующее, что по ней кто-то едет. Когда же приблизился синий автомобиль, девушка испытала такое облегчение, что вся обмякла, соскользнула с ворот и упала прямо на пыльную землю. Ее буквально парализовало от радости, и она не удивилась, когда по щекам потекли слезы. Затем она встала и пошла к их дому, вытирая лицо грязными ладонями. Она видела, как из ворот сада выскочили Элоди и Делфина вместе с еще одной девочкой, которой она не знала, и побежали по дорожке, ведущей к пляжу. Элоди за год стала гораздо выше, а Делфина отрастила длинные волосы. Внешний вид сестер свидетельствовал о том, что со времени их прошлого приезда они познали все прелести жизни, тогда как сама Димити не изменилась и осталась все той же. Она смотрела им вслед, пока гибкие фигурки не скрылись из глаз, а затем пошла к открытой двери, ведущей на кухню. Кровь пульсировала у нее в ушах, так что девушка почти ничего не могла слышать.

В этот момент вышла Селеста, увидела ее и остановилась. Марокканка поджала губы, и на мгновение Димити показалось, что ее лицо вспыхнуло и на нем появилось выражение досады, которое, однако, тут же сменилось выражением покорности. Наконец Селеста улыбнулась.

– Мици. Пришла. Еще до того, как успел закипеть чайник, – проговорила она, взяв Димити за руки и целуя в обе щеки. – Как поживаешь? Как твоя мать?

– Вы приехали так поздно, – промямлила Димити в ответ, и Селеста посмотрела на нее недоуменно.

– Вообще-то, мы и вправду не рассчитывали приезжать в этом году. Собирались вместо этого снять дом в Италии либо в Шотландии. Но девочкам так хотелось иметь поблизости пляж, а Чарльз чересчур много работал, и у нас осталось мало времени, чтобы организовать какой-то другой отдых… и вот мы здесь. – Она не пригласила Димити войти, не предложила чаю. – Возможно, мы не останемся здесь на все лето. Все зависит от погоды.

В этот момент из машины вылез Чарльз, державший по сумке в каждой руке.

– Мици! Как ты, дорогая моя девочка? Уже пришла проведать Делфину, да?

Он энергичным шагом прошел мимо нее, задержавшись лишь на мгновение, чтобы одарить ее беглым поцелуем, и стал подниматься по лестнице с багажом. Димити закрыла глаза и прижала руку к тому месту на лице, которого коснулись его губы. От этого поцелуя где-то внизу живота она почувствовала приступ неописуемого блаженства. Когда она открыла глаза, то увидела, что Селеста внимательно на нее смотрит, и в душу закралась мысль, будто она ее в чем-то подозревает. Димити покраснела и изо всех сил старалась придумать, что сказать, но слова не шли на ум: в ее голове царила совершенная пустота.

– Что ж, – произнесла наконец Селеста. – Девочки пошли прямо на пляж. С Делфиной приехала подруга, которая погостит у нас первую неделю. Почему бы тебе не сбегать к ним поздороваться?

Димити поступила так, как ей предложила Селеста, однако стало сразу ясно, что отныне все пойдет не так, как раньше: теперь к Делфине приехала подруга, и их тройке предстояло превратиться в компанию из четырех человек. Девочку звали Мэри. Это была светлая блондинка с очень взрослой прической, и ее голубые глаза сверкнули от изумления, когда она увидела Димити – в рваной одежде и босиком. Мэри посмотрела на нее точно так же, как смотрели другие девицы в деревне, и, несмотря на теплое приветствие Делфины, Димити сразу почувствовала, что ее общество нежелательно. На Мэри была блузка из тонкого малинового шелка, трепетавшего на ветру, ее украшала блестящая бижутерия, а на губах виднелись следы помады.

– Привет, Мици! – крикнула Элоди, перекатываясь вокруг них колесом по песку. – Посмотри на браслет Мэри! Разве это не самая замечательная вещица на свете?

Надменно улыбаясь, Мэри протянула руку, и Димити согласились, что браслет действительно чудесный. Она поймала взгляд Делфины, заметила, как покраснели щеки подруги, увидела ее нетерпение и беспокойство. Перед Мэри Делфине вовсе не улыбалось выглядеть девочкой, собирающей травы у живых изгородей или желающей знать, как называют ту или иную вещь в Дорсете. Перед Мэри ей хотелось казаться юной леди, которая может выйти замуж за кинозвезду. Отговорившись тем, что нужно идти выполнять поручение матери, Димити попятилась назад, и когда повернулась, чтобы уйти, то услышала, как блондинка произнесла высокомерным тоном:

– Ах, боже мой, как вы думаете, это не я ее напугала? Может, она никогда раньше не видела браслетов?

– Нужно быть к людям добрей, – пожурила подругу Делфина, но без особого рвения.

– Папа сказал, что она ни разу за всю свою жизнь не покидала этой деревни. Можете себе представить, как скучно, наверное, жить здесь все время? – вставила Элоди.

– Элоди, хватит строить из себя не весть кого, – упрекнула Делфина сестру.

Димити убежала и ничего больше не слышала.

В ту неделю Димити и девочки держались друг от друга на расстоянии, хотя дочь Валентины и сгорала от нетерпения, так сильно ей хотелось сходить в «Литтлкомб». Но она была слишком напугана и рассержена тем, как холодно ее приняла Селеста, а к тому же теперь у нее не было того предлога, что она пришла навестить Делфину. Однако она видела трех девочек на пляже и в деревне, а также довольно часто в нижней долине, на Южной ферме, где они кокетничали с Кристофером Броком, сыном фермера. Мэри наматывала свои локоны на кончик пальца, принимала жеманные позы и улыбалась парню, как идиотка, но именно Делфине удавалось смутить его то словом, то взглядом. Когда Делфина с ним разговаривала, Кристофер опускал голову, робко улыбался, а однажды Димити подобралась к ним достаточно близко, чтобы разглядеть, как у него на щеках проступил румянец. Делфина это заметила и расхохоталась, совсем позабыв о приличиях, словно хотела показать, как мало для нее значит его внимание, но Димити про себя улыбнулась, поняв, что Делфина втайне гордится этим. Прошло восемь дней, Димити стала подумывать о том, чтобы навестить их снова, рассчитывая, что Мэри уже уехала. Однажды днем она находилась в уборной, окруженная сладковатым, терпким запахом выгребной ямы. Под жужжание мух она рвала страницы газет на куски и накалывала их на гвоздь, а потом развешивала веточки бузины, чтобы отпугивать насекомых. Как раз в этот момент она услышала через открытую заднюю дверь, как Валентина что-то ей крикнула, прервав ее мечты о туалете с водопроводом, как в «Литтлкомбе», о бачке, повешенном высоко над унитазом, о медной цепочке, за которую нужно потянуть, чтобы вода из бачка потекла вниз, и о рулонах мягкой туалетной бумаги. Валентина крикнула снова.

– В чем дело, мама? – отозвалась Димити, захлопнула дверь уборной и через захламленный двор пошла к дому. К ее удивлению, из-за угла коттеджа показались Элоди и Делфина. Они с любопытством оглядывались по сторонам. Димити остановилась как вкопанная. – Что вы здесь делаете? – спросила она с ужасом.

Девочки остановились, и Делфина неуверенно улыбнулась.

– Мы пришли к тебе… – проговорила она. – Мне… Нам… давно хотелось с тобой повидаться. У нас в доме, я имею в виду. И я подумала, что, может, ты снова пойдешь со мной собирать травы?

Димити озадачили ее слова, так как обе хорошо знали, почему она у них не показывалась. Выходило так, что Димити является как бы запасной подругой. Подругой, с которой общаются, когда под рукой нет никого получше. И она почувствовала неприязнь к Делфине.

– Я слишком занята. Я, знаете, не на летних каникулах. Мне нужно помогать матери и работать, так же как и всегда.

– Да, конечно. Однако…

– Думаю, теперь, когда Мэри уехала, вам стало немного скучно, – сказала она.

– О да, это действительно так, – призналась Элоди.

Димити посмотрела на младшую девочку, на ее хорошенькое капризное личико и не увидела на нем ни затаенной враждебности, ни издевки. Это было просто признание факта, притом она искренне не понимала, в чем дело. Делфина покраснела. Вид у нее был побитый.

– Я вовсе не хотела тебя бросать! Честно. Просто, когда здесь гостила Мэри, все немного усложнилось. Понимаешь, приходилось ее развлекать и все такое. Я была хозяйкой, а Мэри хотелось, чтобы мы все свое внимание уделяли ей. Ты ведь понимаешь меня, правда? – проговорила она. Димити почувствовала, как ее сердце смягчилось, но она была не совсем готова простить предательницу. – Прошла всего лишь неделя, – продолжила Делфина. – Теперь она уехала домой, и в нашем распоряжении весь остаток лета.

Димити принялась обдумывать оправдание Делфины, не зная, как на это реагировать. Элоди вздохнула и засунула руки в карманы, нетерпеливо покачиваясь из стороны в сторону.

– Можно мы зайдем выпить чаю? – спросила она. – Твоя мама нам его не приготовит? Впрочем, кажется, у нее плохое настроение.

– У нее всегда такое, – кратко ответила Димити.

Как-то так вышло, что за прошедшие два года представление о том, что Валентина является теплой и заботливой матерью, у членов семейства Обри постепенно пропало. Так что Димити даже не пришлось объяснять, насколько абсурдной показалась ей мысль о том, что она может пригласить их в «Дозор», чтобы напоить чаем, приготовленным Валентиной. Подобное предположение принадлежало к области чистой фантастики.

– Это ваш туалет? – спросила Делфина после того, как молчание начало затягиваться. Делфина произнесла это жизнерадостным и заинтересованным тоном, и Димити почувствовала, как внутри нее поднялась жаркая волна, вызванная унижением и гневом.

– Да, это он, – произнесла Димити сдавленным голосом. «В нем воняет летом, и в нем чертовски холодно зимой, и здесь водятся пауки и мухи, и когда подтираешь здесь задницу, газетная краска оставляет черные следы на пальцах и не только на них, и здесь нет водопровода, чтобы чистая вода хлынула и смыла дерьмо, оно лежит под тобой дымящейся кучкой, которую можно увидеть и тебе самой, и всем, кто зайдет сюда после тебя. Таков мой чертов туалет. И такова моя чертова жизнь. Это вам не летние каникулы», – пронеслось у нее в голове. Но она ничего не сказала.

– О, я не имела в виду… – Щеки Делфины снова порозовели, и она огляделась по сторонам с беспомощной улыбкой. Казалось, девочка пребывала в растерянности. – Что ж, – сказала она наконец. – По-видимому, ты сегодня очень занята. Может, сумеешь выбраться завтра? Я имею в виду – сходить со мной за травами?

– Для этого я тебе больше не нужна. Ты знаешь травы достаточно хорошо.

– Да, но удовольствия гораздо больше, когда мы ходим все втроем.

– А яне считаю, что от этого удовольствия больше, – вставила Элоди.

– Нет, считаешь. – Делфина толкнула сестру локтем и нахмурилась, глядя на нее. Элоди слегка закатила глаза.

– Ну пожалуйста, пойдем с нами, Мици, – сказала она послушно.

– Нет, правда. Мы будем рады твоей компании.

– Ну, может быть, если мне удастся вырваться, – пообещала Димити.

– Тогда я буду ждать тебя дома, ладно? Пойдем, Элоди. – И сестры пошли прочь через двор.

К утру гнев Димити поутих, и она с удовольствием улизнула от Валентины, чтобы посетить семейство Обри. С минуту между ней и Делфиной чувствовалась напряженность, но потом они улыбнулись друг другу, и все опять стало как прежде. Они плавали в море, хотя оно было холодней, чем обычно, собирали травы и ходили в деревню покупать в магазине лакричные леденцы. Именно на этой неделе две вещи стали вызывать у Димити беспокойство. Во-первых, она видела, как Чарльз и Селеста разговаривали в деревне с одной приезжей парой, молодым человеком и девушкой. И не просто видела, как они беседуют, но и поняла, что девушка все время пялится на Чарльза и нарочито демонстрирует свое внимание к нему, словно яркую красную ленту в волосах, которой должен любоваться весь свет. А во-вторых, Димити заметила, что, хотя Чарльз уже несколько раз встречал ее этим летом, он до сих пор ни разу не захотел ее нарисовать. Валентину волновали деньги, а Димити хотелось чего-то большего. Ей не хватало его сосредоточенного внимания и того чувства, которое она испытывала, когда он рассматривал ее, а потом рисовал на бумаге. В такие минуты Димити ощущала себя куда более живой, куда более настоящей, чем обычно, и от мысли, что по какой-то причине она стала ему больше не нужна, внутри нее начинал ворочаться панический страх. Но Димити знала, что не может его ни о чем спросить. Не должна спрашивать.

Каждый раз, когда Димити оказывалась в одной комнате с Чарльзом, она следила за ним взглядом, старалась попасться ему на глаза и при этом принять красивую позу. Димити запускала пальцы в свои волосы и взъерошивала их, кусала себе губы и щипала щеки, как это делала Валентина перед приходом гостя. И хотя Чарльз, по всей видимости, ничего не замечал, Димити не раз обращала внимание на то, что Селеста смотрит на нее все тем же пристальным взглядом, и она была вынуждена отводить глаза из страха, что может себя выдать. Но чаще всего Чарльза не оказывалось дома. Он куда-то отправлялся один – еще до того, как Димити приходила в «Литтлкомб». В отчаянии она однажды утром поднялась до рассвета и стала ждать на подъездной дорожке, надеясь перехватить Чарльза, когда тот выйдет из коттеджа. Димити стояла на покрытой росой траве в промокших туфлях, ноги в которых совсем заледенели, и в ее голове теснились мысли о нем. Солнце едва показалось над горизонтом, когда он появился перед ней в рабочей одежде, в которой обычно писал маслом. Димити сделала шаг навстречу и остановилась перед ним, улыбаясь.

– Мици! – В том, как он это сказал, ей почудилась улыбка, и его приглушенный голос прозвучал в ее ушах счастливым и радостным громом. – Здравствуй, милая девочка. У тебя все в порядке?

– Да, – произнесла она и, затаив дыхание, кивнула.

– Хорошо-хорошо. Они там, в доме, даже еще не проснулись. Все крепко спят. Я бы на твоем месте дал Делфине еще часок сладко подремать и лишь тогда постучался. Она сказала, что ты скоро снова возьмешь ее собирать травы. Это так? – У Димити язык присох к гортани, и она смогла только кивнуть. – Чудесно. Ну, тогда желаю вам весело провести время. А bientt! [78]

Он закурил сигарету и пошел по подъездной дорожке широкими медленными шагами.

Тут Димити услышала, как позади нее звякнула дверная защелка и дверь, тихонько скрипнув, открылась. Димити обернулась и увидела идущую к ней Селесту. Она все еще оставалась в ночной рубашке, и ее длинные темные волосы свисали поверх изумрудно-зеленой шали, наброшенной на плечи. Косметики на ней не было, и мягкий свет раннего утра делал ее похожей на сказочную королеву, восхитительную и страшную. На ее лице застыло выражение грусти, но его красота заставила сердце Димити екнуть от зародившегося чувства безнадежности. Димити отступила на шаг назад, но Селеста подняла руки, чтобы ее ободрить.

– Пожалуйста, подожди, Мици. Я хочу с тобой поговорить, – проговорила она мягким голосом.

– Я просто хотела… – начала было Димити, но не закончила. То, какой предлог она назовет, не имело значения. Селеста видела ее насквозь.

– Димити, послушай меня… Я знаю, что ты чувствуешь. Поверь мне, я это действительно знаю. Когда его внимание обращено на тебя, кажется, словно светит солнце, правда? А когда его внимание переходит на… Что ж, тогда возникает ощущение, что солнце зашло. Холод и темнота. В течение двух лет он рисовал и писал маслом только меня. Совсем так же, как потом тебя. Я полюбила его и никогда не переставала любить. И я верю: он все еще любит меня, хочет быть вместе со мной и очень любит нших девочек. Мы семья, Димити, а это святое. Ты слышишь, что я тебе говорю? Он оставил тебя и пошел дальше – в своем искусстве, в своем отношении к тебе. И ты тоже должна пойти дальше, потому что ты не можешь ничего вернуть. Прежнее ушло. Я это говорю только потому, что желаю тебе добра. Твоя жизнь… Твоя жизнь должна быть связана с кем-то другим, не с Чарльзом. Понимаешь? – Селеста потуже завернулась в шаль, и Димити увидела мурашки у нее на предплечьях. Девушка ничего не сказала в ответ, и Селеста слегка покачала головой. – Ты еще очень молода, Мици, ты еще дитя…

– Я не дитя! – глядя себе под ноги возразила Димити, чувствуя, как к щекам приливает кровь и все в ней восстает против каждого слова этой марокканки.

– Тогда позволь мне говорить с тобой как женщина с женщиной. Выслушай меня и прими ту правду, которую я тебе скажу. Жизнь и любовь таковы. Временами они станут сокрушать твое сердце и разрывать душу, убивать ее прямо внутри тебя. – Она сжала руку в кулак и крепко прижала к груди. – Такие времена проходят, поверь, и ты снова вернешься к жизни. Но это произойдет лишь тогда, когда ты посмотришь правде в глаза и примешь ее такой, какова она есть. Нужно забыть то, чего ты уже не можешь иметь. Я знаю, ты не желаешь ничего этого слушать, но ты должна. Приходи попозже и побудь с моими девочками – с моей Делфиной, которая тебя любит. А теперь тебе лучше уйти, чтобы вернуться попозже. Мне очень жаль, Мици. Правда. Ты не готова к этому, я теперь это ясно вижу. – Селеста отвернулась, позволив своему взгляду, суровому и печальному, задержаться на Димити еще на мгновение.

Но Димити не могла заставить себя вернуться, чтобы увидеть Делфину. Ни в этот день, ни на следующий. Она не могла этого сделать. Что, если сказанное Селестой окажется правдой и Чарльз никогда больше не захочет ее рисовать? Когда девушка раздумывала об этом, у нее возникало странное ощущение, будто она теряет равновесие, стоя в ветреный день на утесе, на самом краю, когда тонкий слой дерна начинает оседать под ногами. Димити вдруг поняла, что семейство Обри может исчезнуть из ее жизни. Исчезнуть так же внезапно, как оно в ней появилось, и не оставить для нее ни малейшей надежды на спасение. Они были как солнечный свет, освещающий все вокруг, и самые яркие лучи исходили от Чарльза.

На третий день она занималась стиркой, и ей на глаза попалась блузка Валентины. Ее любимая, которую та часто надевала, когда в первый раз встречалась с новым гостем. Она была сшита из полупрозрачной бледно-голубой марлевки, образующей сборки на талии и на рукавах и облегающей грудь. Широкий низкий вырез украшала оборка, и спереди не хватало только одной из деревянных пуговиц. Когда Валентина ее надевала, ей приходилось с усилием втискивать свои груди в лиф, где те вздымались, находясь в состоянии неустойчивого равновесия, и подрагивали, когда она двигалась. Димити осторожно скатала блузку в трубочку и засунула за пояс своей юбки. Не годилось оказаться пойманной за похищением. Даже страшно было представить, каковы могли быть последствия. Перед тем как уйти из дома, она как следует расчесалась, причем с такой яростью, что даже слезы потекли из глаз, когда гребень продирался через ее спутанные волосы, а затем, скрепив их шпильками, соорудила на голове высокую прическу, из которой сзади выбивалось несколько прядей, щекотавших шею. Отойдя подальше от «Дозора» и спрятавшись за живой изгородью, Димити надела блузку Валентины. Она была ниже матери, с более тонкой талией и менее объемным бюстом, но блузка сидела на ней великолепно. У Димити не было зеркала, чтобы проверить, как она выглядит, но когда она посмотрела вниз и увидела свою грудь в глубоком декольте, то поняла, что ее тело принадлежит уже не ребенку.

Димити уселась вблизи тропинки, шедшей вдоль утесов, на лужайке с цветущим клевером. Она поставила рядом корзину с фасолью в стручках и принялась ее лущить. Димити не знала наверняка, придет он или нет, но она часто наблюдала, как Чарльз прогуливается именно этой дорогой, и вскоре действительно заметила его высокую фигуру. Когда девушка увидела, как он приближается широкими шагами, сердце бешено забилось в груди. Она села прямее, отвела плечи назад и поправила блузку, чтобы та лучше их открывала, обнажая линию ключиц и мягкие изгибы под ними, там, где начинались руки. Солнце пригревало кожу. Димити пыталась расслабиться, чтобы лицо не выглядело напряженным, но яркий свет бил в глаза, и приходилось прилагать усилия, чтобы не щуриться. В конце концов ей все-таки пришлось немного прищуриться. Она поджала губы, негодуя на себя за эту слабость, переживая из-за того, что не может снова поднять глаза, – в этом случае мог провалиться весь план, состоявший в том, что он должен был застать ее врасплох. Морской ветер шевелил пряди волос на шее, и его холодные прикосновения вызывали у нее дрожь. И тут Димити услышала слова, которые мечтала услышать целый год, и закрыла глаза от счастья.

– Мици, не двигайся. Оставайся сидеть в точности так, как сидишь, – произнес Чарльз.

Димити не шевелилась, хотя внутри все ликовало и она готова была вот-вот расхохотаться. Мици, не двигайся.

Это был быстрый, полный неопределенности набросок, состоящий из угадываемых форм, немногих незавершенных линий и предполагаемого пространства. Но художнику каким-то образом удалось передать и сияние солнечного света, и хмурый взгляд Димити с отблеском скрываемого ею восторга. Все это было здесь, на бумаге. Чарльз закончил работу, выведя подпись с цветистыми завитушками, которой завершилось движение его руки, его карандаша. Он нахмурился и выдохнул через нос, быстро и решительно. Затем поднял глаза, улыбнулся и показал ей рисунок. То, что она увидела, заставило ее затаить дыхание. Димити почувствовала, как румянец залил ее лицо. Как она и надеялась, на рисунке действительно была женщина, а не ребенок, но Димити оказалась неготовой к тому, какой прелестной была эта женщина с ее гладкой, освещенной солнцем кожей и лицом, на котором отражались самые сокровенные мысли. Димити в изумлении посмотрела на Чарльза.

В коридоре коттеджа «Дозор» висело зеркало – старинное, с серебристой поверхностью, покрытой пятнами, оставленными временем. Оно было всего четыре дюйма в диаметре, и в нем Димити привыкла видеть свое прежнее лицо, довольно бесформенное и тусклое, заполняющее весь круг. Это изображение напоминало лицо запертого в корабельном чреве раба, выглядывающего через иллюминатор. Из того, что ей удалось рассмотреть, она лучше всего изучила белки своих глаз. На рисунке же перед ней предстало совсем иное существо. Художник изобразил ее не скрючившуюся, чтобы остаться незамеченной, не с кровью под ногтями – короче говоря, не ту девчонку, которая некогда пряталась в кустах живой изгороди. Нет, он отбросил все, лежавшее на поверхности, и нарисовал то, что скрывалась под личиной. Она изумленно переводила взгляд с рисунка на его создателя. Как будто озадаченный такой реакцией, Чарльз забрал у нее рисунок.

– Не одобряешь? – спросил он, а потом нахмурился и стал рассматривать свою работу. Но затем он, видимо, тоже осознал, что именно изменилось, и на лице появилось задумчивое выражение. – Бедный гадкий утенок, которого все клевали, толкали и над которым смеялись, – проговорил он негромко. И улыбнулся.

Димити не поняла. Она расслышала только слова «гадкий», «бедный» и была совершенно раздавлена.

– О, нет-нет! Моя дорогая Мици! Я вовсе не имел в виду… Ведь в той истории говорится: «Не важно, что ты родился на птичьем дворе, если ты вылупился из лебединого яйца…» Именно это я имел в виду, Мици. Гадкий утенок оказался лебедем, самым красивым из птиц.

– Вы расскажете мне эту историю? – спросила она затаив дыхание.

– Это просто глупая детская сказка. Элоди тебе ее прочтет. Она одна из ее любимых. – Чарльз пренебрежительно махнул рукой. – Да ладно. Этот набросок – хорошее начало, но только начало.

– Начало чего, мистер Обри? – спросила Димити, когда он встал, взял в руки сумку, складной табурет и зашагал к ручью.

– Моей дальнейшей работы, конечно. Я теперь в точности знаю, что хочу написать. Ты меня вдохновила, Мици!

Димити поспешила следом, подтягивая блузку, чтобы та лучше закрывала плечи. Она была одновременно и смущена, и воодушевлена, и обрадована.

Остальную часть дня она провела на пляже вместе с Элоди и Делфиной. Элоди то забегала в воду, чтобы попрыгать в волнах, то выскакивала на берег, визжа от холода, и при этом умудрялась урывками рассказывать историю о гадком утенке, которая заставляла Димити улыбаться при мысли о том, что Чарльз думает о ней именно так.

– Эту историю знают все, Мици, – терпеливо заметила Элоди, внимательно глядя, как вода бурлит и пенится, обтекая ее угловатые коленки.

Делфина медленно плавала взад и вперед поблизости от берега, смеясь и подмигивая Димити, которая, закатав брюки, бродила по воде вокруг лежащих на отмели камней и собирала в ведро мидии и съедобные водоросли.

– А теперь я знаю ее тоже, Элоди. Благодаря тебе. Спасибо, – проговорила Димити, которую ощущение счастья сделало щедрой на добрые слова.

– Почему ты попросила ее рассказать именно сейчас? – спросила Элоди.

– Да просто так. Слышала, как о ней упомянули, вот и все, – с легкостью солгала Димити. Она была спокойна и чувствовала, что вот-вот начнет светиться. Когда ты любишь женщину, ты рисуешь ее лицо.

Вернувшись в «Литтлкомб» в конце дня, они обнаружили, что стол накрыт лишь наполовину. Селеста сидела на скамье, словно каменная, и держала перед собой лист бумаги.

– Что это, мамочка? С тобой все в порядке? – спросила Делфина, садясь рядом.

Селеста откашлялась и посмотрела куда-то вдаль, словно не узнавая никого из присутствующих. Но затем она улыбнулась мимолетной улыбкой и положила лист бумаги на стол. Это был последний рисунок, изображающий Димити. Сердце девушки отозвалось громким ударом невероятной силы, который показался ей мощным, как удар колокола.

– Да, дорогая. У меня все чудесно. Я просто наводила порядок перед тем, как накрыть стол, когда нашла этот рисунок, сделанный вашим отцом. Взгляните на нашу Димити. Посмотрите, какая она красивая! – воскликнула Селеста, и, хотя она не поскупилась на похвалу, ее слова звучали неестественно.

– Боже! Только посмотри, Мици! Ты выглядишь очень хорошенькой, – проговорила Делфина.

– Так он собирается написать тебя еще раз? Он тебе это пообещал? – спросила Селеста.

– Да, кажется, он сказал что-то вроде этого, – ответила Димити, и хотя для того, чтобы произнести эти слова, ей пришлось преодолеть свою застенчивость, ей захотелось громко крикнуть, что Чарльз по-прежнему хочет ее рисовать, что Селеста ошиблась, сказав, будто он оставил ее и пошел дальше, потеряв к ней интерес.

Селеста глубоко вздохнула и встала.

– Странный поворот. А я думала, что следующей окажется та туристка с ее белесой английской кожей.

– Какая туристка, мамочка? – спросила Элоди, открывая пачку с печеньем и высыпая его на тарелку. Селеста на мгновение приложила руку ко лбу, затем провела ею по лицу сверху вниз и прижала ладонь к губам. На лбу появились морщинки. – Мамочка?

– Ничего, Элоди. Не важно. – Селеста подбоченилась и посмотрела на девочек. – Хорошо! Ну, что тут у нас за стая растрепанных гусынь? Насколько я понимаю, вы вернулись после купания, а значит, должны быть голодны. Alors [79], отправляйтесь переодеваться, а я тут закончу накрывать стол к чаю. Allez, allez! [80]– И с этими словами Селеста выгнала их из кухни. Ее жизнерадостность опять показалась неестественной, и Димити заметила, что хозяйка дома избегает смотреть ей в глаза.

Димити попыталась оставить бледно-голубую блузку у себя, но Валентину обуяла ярость, когда Димити предположила, что ее унесло ветром, и пришлось притвориться, будто она ее нашла на одном из деревьев, растущих позади двора. Девушка не дождалась благодарности за усердие в поисках, получив в награду сердитый взгляд и наказ тщательней закреплять прищепками одежду на веревках.

– Ты даже не представляешь, сколько раз эта блузка тебя кормила все эти годы, – сказала мать.

С замиранием сердца Димити передала ей блузку из рук в руки. У нее был куда более весомый повод высоко ценить эту вещь. Блузка возвратила Чарльза, тем самым не дав ей сорваться с края обрыва. В течение следующих нескольких дней она бегала выполнять поручения матери, весело размахивая корзинкой и напевая себе под нос. Однажды после обеда Димити увидела в деревне Чарльза. Он сидел около паба вместе с тем отдыхающим, у которого волосы были чернее смолы. Они пили темный эль и беседовали. Димити, обходя, по своему обыкновению, паб стороной, удивилась, не понимая, о чем они могут разговаривать. Она предположила, что Чарльз может рассказывать этому человеку о ней, его музе, и о картине, которую он задумал.

Когда она проходила мимо высокого почтового ящика, стоящего посреди деревенской лужайки, ладонь, коснувшаяся ее руки, прервала поток мыслей Димити. Изящные пальцы Селесты плотно сжались вокруг запястья девушки. Марокканка присела на корточки за колонной почтового ящика, словно играя в прятки. Ее красивое лицо горело тревогой и гневом, красноречиво свидетельствуя, что с нею сейчас шутки плохи. Инстинктивно Димити отпрянула от нее.

– Мици, подожди. Видишь вон того человека, с которым разговаривает Чарльз? – прошептала Селеста и притянула Димити за руку к себе, чтобы они могли разговаривать шепотом и Селесте не потребовалось для этого оставить свое убежище.

– Да, Селеста. Я его вижу, – ответила Димити испуганно.

– Это муж той бледной моли. Тебе ее тоже доводилось видеть? Ты знаешь, кого я имею в виду?

– Да. – «Это та грудастая женщина, – подумала она, – которая выглядит как сука во время течки, несмотря на все ее чопорные наряды».

– Тебе она когда-нибудь попадалась вместе с Чарльзом? Я хочу сказать, наедине с ним? Может, они ходили на прогулку или разговаривали… Ты их не видела?

– Нет, не думаю…

– Не думаешь, что видела, или действительно не видела? – продолжила выпытывать Селеста. Ее ногти врезались в кожу Димити, но, как и в случаях, когда на нее набрасывалась Валентина, девушка внезапно почувствовала, что не решается двинуться с места.

– Нет, не видела. Вместе я их не встречала, это точно, – сказала она.

Селеста еще немного посмотрела на двух разговаривающих мужчин, а затем устремила взгляд на Димити, ослабила свою железную хватку и отпустила ее руку – так же внезапно, как и схватила.

– Хорошо. Это хорошо. Если ты все-таки увидишь их вместе, обязательно скажи мне, – велела Селеста.

У Димити пересохло во рту, настолько странным казалось ей происходящее, и она уже собиралась отказаться, но то, как глянула на нее Селеста, заставило прикусить язык. За гневом марокканки читалось нечто, похожее на ужас. Что-то затравленное, исступленное. Димити поспешно кивнула.

– Добрая девочка. Молодец, Мици. – Селеста отвернулась, распрямилась и уже собралась уйти, но, помедлив, добавила: – Ничего не говори об этом девочкам. Я тебя умоляю. Димити опять подняла кверху волосы и соорудила из них высокую прическу. Она надеялась встретить Чарльза в «Литтлкомбе», но его не было дома. Поскольку день выдался пасмурный, девушка согласилась остаться, чтобы научить Делфину и Элоди готовить варенье из клубники. Делфина заметила, как отреагировала ее подруга, увидев стоящий у коттеджа автомобиль.

– Папы нет. А ты что, условилась сегодня ему позировать? – осторожно спросила Делфина.

– О нет, – поспешно ответила Димити. – Я просто надеялась… Понимаешь, мать спрашивает… Ну, насчет денег. – Эту ложь она произнесли тихим голосом и застыдилась, увидев, как удивление на лице старшей дочери Обри сменилось сочувственным выражением.

– Да, конечно. Как глупо, что я могла об этом забыть, – пробормотала Делфина. – А что, если ты возьмешь вместо денег одну или две банки варенья, когда мы его доварим? Надеюсь, это поможет делу?

– Да, спасибо.

Они улыбнулись друг дружке и продолжили обрывать чашелистики с ярко-красных ягод. Делфина спросила об Уилфе, и Димити лукаво завела о нем длинный разговор, хотя с тех пор, как вернулось семейство Обри, она даже не думала о своем товарище, не говоря уже о том, чтобы с ним встречаться. Вскоре кухня наполнилась богатым ароматом клубники, и когда Селеста спустилась из спальни, то глубоко вдохнула его и улыбнулась. Она выглядела усталой, и в уголках рта появились суровые морщинки. Димити не могла вспомнить, чтобы видела их прежде.

– Какой прекрасный запах, девочки! – воскликнула Селеста. – Напоминает о том, что сейчас лето, несмотря на хмурую погоду. – Погода со времени их приезда действительно стояла по большей части ненастная, но Димити даже не обратила на это никакого внимания. – Ну, светит солнце или нет, мне все равно нужно подышать свежим воздухом. Если понадоблюсь, то я в саду.

Два часа спустя, когда варенье было разлито по банкам, а Элоди с руками по локоть в мыльной пене отдраивала кастрюли, стоя у раковины, Димити осторожно прошла к задней двери с налитой до краев чашкой чая, предназначавшегося для Селесты. Через щель, образовавшуюся там, где дверь неплотно прилегала к косяку, она увидела что-то синее и остановилась, узнав цвет широкой льняной рубашки, густо покрытой пятнами и отпечатками пальцев, – ее Чарльз надевал, когда писал маслом. Голос его звучал мягко и размеренно, словно он боялся заговорить более страстно и тем навредить Селесте, разбередив ее рану.

– Но прямо сейчас это невозможно, Селеста, и ты знаешь, что… я только начал новую картину. Мне совершенно необходима Мици, и нам нужны эти деньги…

– Ты сможешь работать там не хуже, чем здесь. Вспомни, как много вещей ты создал, когда приехал туда в первый раз!

– Ну, тогда со мной была ты, чтобы меня вдохновлять, – сказал Чарльз. Димити увидела, как блеснула его улыбка.

– А разве теперь я не с тобой или я больше тебя не вдохновляю?

– Я не это имел в виду.

– Мы можем оставить детей с твоими родителями. Уверена, они согласились бы присмотреть за ними, если бы ты им объяснил…

– Ты знаешь, что они не согласятся. Тебе известно, как относится моя мать к нашей… ситуации.

– Но если бы ты ей сказал… если бы объяснил, что нам нужно уехать… Что мне нужно уехать. И нам нужно побыть вместе, Чарльз. Mon cher. Вместе, как мужу и жене, как это было в самом начале. Вспомнить тот свет и ту любовь, которые соединяли нас до того, как все стало таким тусклым, как теперь…

– Делфина и Элоди являются величайшим выражением этой любви, Селеста, так зачем оставлять их здесь? Им ведь там понравилось, и ты знаешь, что это так…

– А еще мы могли бы оставить их с Мици! Она разумная девушка. Сколько ей сейчас? Шестнадцать? Она сумеет за ними присмотреть, я знаю, что сумеет. Она могла бы на время перебраться к нам и пожить у нас в доме… – В голосе Селесты вспыхнула надежда.

– Об этом и речи быть не может. – Эти слова были сказаны ровным и непреклонным голосом. – Ее мать так или иначе непременно вмешается, да и Димити на самом деле еще ребенок.

«Нет, – подумала Димити, задерживая дыхание и привставая на цыпочки. – Я лебедь. Он не хочет уезжать вдвоем с Селестой. Он желает остаться в Блэкноуле, со мной». Радость опалила ее, как огнем.

– Пожалуйста, Чарльз. Я чувствую, как что-то словно умирает внутри меня. Я просто не могу больше здесь оставаться. И я ощущаю, как между нами тоже что-то умирает… Расстояние между мной и тобой все время растет. Мне необходимо поехать домой. Очутиться там, где мои корни. И побыть с тобой, как во время нашего медового месяца, как тогда, когда мы в первый раз встретились и нам казалось, будто мы являемся центром вселенной. Только мы с тобой, и больше никого… Никаких подозрений, никакого предательства. – Она протянула руку и сжала ладонь Чарльза так крепко, что ее пальцы побелели. Следующий миг показался долгим, тягучим.

– Если бы ты видела мать Димити… тебе не пришло бы в голову оставить с ней наших девочек…

– Но Димити может остаться с ними здесь, мы ей хорошо за это заплатим! По крайней мере, деньги всегда радуют ее мать, разве не так?

– Хорошо заплатить ей, потом заплатить за наше с тобой путешествие и за все это время ничего не заработать, потому что без Мици я не смогу продолжать рисовать и писать…

–  Mon dieu! [81]– выкрикнула Селеста с внезапной вспышкой ярости. – Было время, когда тебе было чем заняться, кроме того чтобы рисовать Мици Хэтчер!

– Все в порядке, Селеста, успокойся…

– Не успокоюсь! Мы всегда едем туда, куда ты скажешь, наша жизнь всегда вращается вокруг тебя, вокруг твоей живописи. Я отказалась от всего, чтобы жить с тобой, Чарльз, и я прошу у тебя очень немногого. И это единственное, что мне от тебя нужно, чтобы сделать меня счастливой… Почему я должна с тобой бороться и выпрашивать, причем всегда? – Она покачала головой, словно недоумевая. – Значит, дело в этой женщине, да? Это из-за нее ты не хочешь отсюда уезжать!

– О чем ты говоришь? Какая женщина?

– Та, которая остановилась в пабе. Туристка, приехавшая со своим женихом, на которого почти не глядит… И которая, когда видит тебя, может прийти в чувство лишь после того, как себя ущипнет… Не делай вид, что ты этого не знаешь!

– Но… я с нею едва знаком! Мы с ней встречались всего два раза! У тебя разыгралось воображение, Селеста…

– Вовсе нет! И вот что я тебе скажу, Чарльз Обри. Либо мы едем в Марокко, прочь от этого дождливого и мрачного места, либо я отправлюсь туда одна с девочками, и больше ты нас не увидишь!

Последовало долгое, неловкое молчание, во время которого Димити не смела даже вздохнуть.

– Хорошо, – сказал наконец Чарльз, и Димити похолодела. – Мы поедем все, – добавил он.

– Что? Нет… – запротестовала Селеста. – Только мы вдвоем, Чарльз. – Нам нужно побыть какое-то время наедине…

– Нет, это невозможно. Так что мы поедем все.

Димити больше не могла сдерживаться. Топая так громко, насколько это было возможно, чтобы не пролить чай, и судорожно улыбаясь, она вышла за дверь на свет.

– Вот, Селеста. Я принесла чай, – проговорила она, стараясь унять дрожь в голосе.

– Мици! Как насчет того, чтобы поехать в Марокко! Всем нам, впятером. Селеста сможет навестить свою семью, а я напишу тебя в виде одалиски или, может быть, берберской принцессы… Впечатления останутся незабываемые, можешь мне поверить. Такого места ты еще не видела, тебе понравится. Ну, что скажешь? – Чарльз стоял, уперев руки в бока, и искоса поглядывал на нее, словно чувствовал на себе угрожающий взгляд Селесты и не решался посмотреть на Димити в открытую.

– Вы… хотите, чтобы я поехала с вами в Марокко? Правда? – выдохнула Димити, переводя глаза с художника на Селесту, а затем снова на него. – Я… я очень хотела бы поехать… – сказала она. – Вы возьмете меня с собой? Обещаете?

– Конечно. Уверен, что во время путешествия твоя помощь окажется просто неоценимой. Ты смогла бы приглядывать за девочками и таким образом дать нам с Селестой возможность отдохнуть и побыть вместе. – Чарльз наконец набрался храбрости, чтобы улыбнуться, а затем взглянул на Селесту. Она смотрела на него, приоткрыв рот от потрясения.

– О, спасибо! Огромное спасибо! – воскликнула Димити, которая с трудом верила во все сказанное. Она так широко улыбалась, что даже стало больно щекам. Они уезжают, и на этот раз она поедет с ними, а значит, с Чарльзом. Она покинет Блэкноул и отправится в путешествие, да еще такое далекое, о котором не могла и мечтать. Ее не волновало то, что Селесте этого не хотелось. Главное, этого желал Чарльз, и в тот момент она любила его беззаветно.

– Ну что ж, – проговорил Чарльз смущенно. – Ступай в дом и обрадуй девочек. И не найдется ли чая и для меня?

– Сейчас принесу. – Димити вошла в дом, наполненный клубничным ароматом, но еще до того, как она покинула пределы слышимости, до нее донеслись слова Селесты, произнесенные голосом, ледяным от скрытого гнева:

– Чарльз, как ты мог?

Солома колола Заку спину, острый овечий запах ударял в нос, хотя и фильтровался, проходя через густые волосы Ханны. Она уткнулась лицом в ложбинку между его плечом и шеей, и Зак на какое-то время закрыл глаза, чтобы насладиться неудобством, вызванным тем, что нос и подбородок Ханны вонзались в его тело. Ее теплое дыхание все замедлялось и замедлялось, пока постепенно не стало обычным. Из-за кипы соломы, к которой он прислонился, внезапно раздалось блеяние овцы, низкое и громкое. Ханна тут же подняла голову, и по ее глазам стало заметно, что она старается сосредоточиться на происходящем.

– С ней все в порядке? – спросил Зак.

Ханна села прямей, пытаясь лучше увидеть, что происходит, и Зак понял, что их тела разъединились, лишь когда прохладный воздух внезапно коснулся его влажной и чувствительной кожи.

– Думаю, да. Просто ей, бедняжке, сейчас немного не по себе, вот она и беспокоится. Но я все-таки посмотрю, все ли у нее в норме. – Ханна поднялась на ноги, надела джинсы и застегнула молнию. Одно ее колено оказалось вымазанным в овечьем навозе. Она обошла кипу соломы и присела на корточки рядом с рожающей овцой. От частого дыхания у той трепетали ноздри и все тело подрагивало. Ханна заглянула ей под хвост и осторожно прикоснулась к едва показавшемуся ягненку. – Я могу нащупать ноги и ноздри, – проговорила она.

– Это хорошо?

– Да, очень. Ноздри свидетельствуют о головном предлежании, когда ягненок рождается головой вперед. Тазовое предлежание, когда первой появляется задница, куда более коварная штука.

– Что ж, здорово… Вообще-то, я никогда ничем подобным не занимался. Я имею в виду секс в овчарне, полной овец, – пояснил Зак, одеваясь и снимая с кожи соломинки.

Ханна улыбнулась:

– Он, вне всяких сомнений, помогает скоротать те долгие часы, когда приходится нести вахту, дожидаясь рождения ягнят. Брось мне вон тот коврик, пожалуйста.

Она ловко поймала коврик, вытерла руки и снова примостилась рядом с Заком у кипы соломы. Зак взял ее руку и ощутил твердый шрам, идущий поперек подушечки ее большого пальца.

В хлеву было много овцематок – некрупных, цвета кофе с молоком. Рядом с одними свернулись на полу маленькие ягнята. Другие овцы, как, например, та, к которой только что подходила Ханна, лежали, тяжело дыша. Третьи, как ни в чем не бывало, жевали сено, словно происходящее вокруг их совершенно не касалось. Было три часа ночи, и безукоризненно чистая полная луна взошла на небе, бросая серебристые тени на все находящееся под ней. Зак выглянул через открытую дверь и посмотрел вдаль, туда, где на вершине холма у самой линии горизонта вырисовывался приземистый силуэт «Дозора». В нем горел только один огонек, в кухонном окне первого этажа, и ему стало интересно, бодрствует ли еще Димити или просто забыла погасить свет.

– А тебе разве не нужно метить ягнят вон той зеленой краской? Ну, например, нумеровать их или делать что-то еще в этом роде, чтобы знать, который из них чей? – проговорил Зак и указал на овец, которые уже родили ягнят. Все овцематки сзади были помечены пятнами изумрудно-зеленой краски.

– Я уверена, овцы и без того прекрасно знают своих ягнят. И все они скоро получат на уши бирки. А эта зеленая краска исключительно стойкая: если уж она нанесена, избавиться от нее практически невозможно. Поэтому она не слишком годится для экологичной овечьей шерсти. Зато переходит с овцы на грудь барана-производителя и позволяет определить, кого он покрыл.

– Ягнята всегда рождаются с такой легкостью? – спросил Зак.

Ханна пожала плечами:

– Я уже говорила, что первый год работаю с этим стадом. К счастью, ягнята прямо выскакивают из своих матерей. Это большая удача, потому что в нынешних условиях я не могу позволить себе ветеринара.

Зак задумался.

– А как насчет твоих картин? Я имею в виду, не в обиду будь сказано, что у тебя едва ли бывает много посетителей в магазине. Может, их лучше продавать через какую-нибудь местную галерею или магазин сувениров? Не сомневаюсь, они станут хорошо продаваться.

– Возможно. Но только… в общем, не знаю. Сама мысль мне как-то не нравится.

– Какая мысль? Что ты талантливая художница и можешь получать дополнительный доход от продажи своих произведений?

– Я не хочу быть художницей. Хочу быть чабаном, ведущим экологическое хозяйство.

– Однако одно не исключает другого, согласись?

– На мой взгляд, исключает. Если картины станут расходиться хорошо, то мне и придется их рисовать. Все больше и больше… Это скользкая дорожка. Потом я стану разрисовывать маргаритками лейки, продам ферму и куплю вместо нее магазин сувениров. – Она пожала плечами, а Зак негромко рассмеялся.

– Но ты уже рисуешь. Я видел твои картины. Уверен, не случится ничего плохого, если их отправить туда, где их купят. Я мог бы этим заняться. Хочешь? – спросил он.

Ханна ответила ему твердым взглядом.

– Ну что ж, ладно. Я об этом подумаю, – проговорила она. – А как насчет тебя? Ведь ты хотел стать художником. Я не ошиблась? Так что заставило тебя открыть галерею?

– То обстоятельство, что никто не покупал мои работы, и то, что у меня появились жена и ребенок, которых требовалось кормить. Хотя, если честно, Эйли кормила и себя, и меня, и Элис. Она юрист, причем очень хороший.

– Готова спорить, это чертовски действовало на твое самолюбие.

– А всему виной моя собственная дурацкая ошибка. Это из-за нее у меня ничего не получилось. Однажды мне выпал шанс, а я его упустил.

Зак печально улыбнулся и покачал головой. Он в то время так много мнил о собственном таланте, был так сильно уверен в себе.

Это случилось в тот год, когда он закончил Голдсмитский колледж. Его дипломная выставка сопровождалась шквалом похвал со стороны преподавателей и товарищей по учебе, а также одной журналистки. Она поместила в своем журнале отзыв о нем среди материалов, посвященных творчеству многообещающих молодых художников, которых нужно взять на заметку. «Зак Гилкрист, – говорилось в статье, – сочетает классическое видение предмета с манящим, почти сюрреалистическим подходом к тому, что он изображает, и к связанному с ним смыслу». Прошел слух, что Саймон д’Анжелико, один из самых знаменитых коллекционеров современного британского искусства, хочет прийти на выставку посмотреть на представленные работы. Настоящий, подлинный слух, а не пущенный самим Заком. Все это казалось многообещающим, свидетельствовало о большом потенциале. Но Зак совершенно упустил из виду, что также все это, увы, не являлось чем-либо конкретным, а относилось лишь к области предположений. Не учел Зак и того обстоятельства, что он всего лишь желторотый выпускник, которому еще предстоит доказать, чего он стоит. А пока он только кандидат в художники, не более того. Однако ему показалось, что он уже состоялся, и потому он не воспринял всерьез некую Лорен Холт, хозяйку маленькой галереи, расположенной в Сити [82]рядом с Вайнер-стрит [83]. Она набирала молодых художников, чтобы с ними потом работать, и пришла к нему для переговоров, намереваясь взять для продажи его дипломную работу и с ней еще две других. Зак никогда не слышал ни о ней, ни о ее галерее и решил, что уже одно это достаточно красноречиво ее характеризует. У нее были ярко-красные волосы, хотя она выглядела старше пятидесяти и они совершенно не сочетались с наложенными на веки зелеными тенями. Зак предположил, что она думает, будто это придает ей авангардистский вид, и тут же списал ее со счетов как эксцентричную любительницу. Ее галерея была к тому времени открыта всего шесть месяцев и, по его представлениям, годилась только для того, чтобы продавать открытки с репродукциями, расставленные на вращающемся стенде. Он решительно отказал этой даме и больше не думал о ней, находясь в уверенности, что скоро поступят другие, действительно стуящие предложения.