Полузабытая песня любви Уэбб Кэтрин
– Я… я заблудилась, – проговорила Димити и застенчиво взглянула на Чарльза. – Вы обо мне беспокоились?
– Ну конечно, я был чертовски встревожен! Как ты поранила голову? Надеюсь, тебя не били?
– Ах, те мужчины! – выдохнула она, вспоминая произошедшее. – Я хотела пролезть под шлагбаумом, чтобы ускользнуть от этих ужасных людей, и ударилась о него головой…
– Ты пыталась пройти за барьер? Рядом с мечетью? – Чарльз нахмурился.
– Ну, я… просто хотела от них убежать… все кричали!
– Они просто говорили, что тебе нельзя там находиться, глупышка! На ту улицу за барьером вход разрешен только мусульманам. А в то время дня он был закрыт еще и для женщин, особенно тех, которые не закрывают лица. Ты сильно напроказничала, малютка Мици! – Чарльз вздохнул, а потом слегка улыбнулся: – Неудивительно, что они подняли такой шум.
– Я не виновата! Просто я не знала! – крикнула Димити. – Мне казалось, они хотят меня убить!
– Тише, успокойся. Они, конечно, не собирались никого убивать, а просто пытались удержать тебя от оскорбления их святыни. Вы друг друга не поняли, и ты, должно быть, очень напугалась. Понятное дело.
Димити закусила губу, и слезы хлынули у нее из глаз.
– Сожалею, что оказалась такой обузой. Простите, что вас напугала.
– Теперь это уже не имеет значения. Мы очень рады, что ты снова с нами, в целости и сохранности. Селеста и девочки тоже тревожились… – При упоминании о Селесте Димити обмерла и опустила взгляд на свои грязные руки и колени. Чарльз смущенно откашлялся. – Мици, расскажи, пожалуйста, что случилось. Из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор? – спросил он.
– Так, значит, Селеста не рассказала?
– Нет. Она предпочла промолчать. Говорит, я не пойму, и это останется между вами. – Димити задумалась над его словами, обрадованная тем, что Селеста ничего не открыла Чарльзу, и одновременно обеспокоенная этим ее решением. Получалось, что владение этим секретом увеличивало власть Селесты над соперницей.
– Я… надела кое-какие ее вещи. В… вашей комнате. Украшения и… шарф. Она застала меня. Может, ей показалось, что я их краду… Но это было не так! Клянусь! Я не замышляла ничего плохого!
– И это все? Она поймала тебя на том, что ты примеряла некоторые из ее вещей, и пришла в ярость? – Чарльз нахмурился, как будто не мог в это поверить.
Димити судорожно откашлялась.
– Мне показалось, она собирается меня убить, – сказала Димити кротко.
– Не смеши меня. Селеста тебя любит.
– А вы меня любите?
– Я… – Чарльз замолчал и снова взглянул на нее, очень серьезно, как будто вдруг в чем-то засомневался. Димити затаила дыхание. – Да, конечно люблю. – Голос его стал странным, напряженным. – Как мою собственную дочь, Мици. Даже такую, всю в синяках. Будет, знаешь ли, любо-дорого посмотреть. К утру все станет фиолетовым. Пощупай. – Он взял ее руку и осторожно приложил пальцами к огромной шишке на голове. Димити поморщилась. – Это произведет впечатление даже на Элоди, – проговорил он.
– Сомневаюсь.
– Ох, черт побери. Из ссадины сочится сукровица. Подожди.
Чарльз достал носовой платок и промокнэл свежую ранку на лбу у Димити, осторожно придерживая ее голову за подбородок. Димити наслаждалась этим прикосновением и тем, как дыхание Чарльза холодит ей кожу, ловила запах его тела, его пота. Она робко прикоснулась к его руке, оказавшейся рядом с ее лицом. Чарльз осматривал ранку, но когда он почувствовал ее руку на своей, то посмотрел ниже, и их взгляды встретились. Постепенно его глаза расширились, словно он увидел что-то опасное. Чарльз перестал обрабатывать ранку, и на миг, всего на один прекрасный миг Димити показалось, что он собирается снова ее поцеловать. Ей совершенно ясно представилось, как он наклоняется вперед и она чувствует вкус его губ. Сердце бешено заколотилось, его удары отдавались в голове, и боль стала едва выносимой, но Димити это не волновало.
– Все в порядке? – спросила она тихим голосом.
– Что ты имеешь в виду? – смущенно спросил Чарльз, отодвигаясь.
– Мою голову.
– С ней все хорошо. К тебе приходил доктор, которого мы вызвали на всякий случай, но он сказал, что тебе просто нужно отдохнуть. Однако… – Чарльз помолчал и приложил руку тыльной стороной к ее лбу. – Ты почему-то очень горячая. Уж не начинается ли у тебя лихорадка?
– Не знаю… Я не очень хорошо чувствовала себя сегодня утром, до того как Селеста…
– Э, да ты вся дрожишь! А ну-ка, ложись. Тебе нужен покой, Мици, – проговорил Чарльз, и Димити повиновалась. Его забота показалась ей сладкой, как мед.
Вы меня любите? Да, конечно люблю. После того как Чарльз ушел, эти фразы снова и снова звучали у Димити в голове. Они походили на волшебное заклинание, от которого весь мир начинал сверкать дивными огнями. Димити казалось, что она по-прежнему чувствует, как он поднимает ее и несет в безопасное место, ощущает, как его пальцы прижимаются к ребрам, как его объятия защищают ее от опасности. И она подумала, что так и должно быть, ибо лучше этого ничего нет. Но боль в голове напомнила о себе, и когда Димити осторожно поднесла руку, чтобы потрогать ранку, то обнаружила еще одну шишку. Она находилась на виске, которым Димити ударилась о край туалетного столика Селесты. Невольно ей вспомнились горящие огнем глаза женщины, и бедняжка вжалась в подушку.
Она уже начала засыпать, когда в комнату вернулась Делфина. Солнце садилось, и за окном сгущались тени. Димити слышала, как Делфина с ней заговорила, но не обращала внимания на ее слова, пока она не произнесла:
– Скоро мы возвратимся в Англию, и все твои злоключения позабудутся.
Хотя Делфина желала таким образом успокоить подругу, сказанное возымело совершенно обратное действие. Холодное, мрачное отчаяние охватило Димити, и она яростно возразила:
– Нет! Я до конца жизни не забуду проведенное тут время. Мне бы хотелось остаться здесь навсегда.
– Ты, наверное, говоришь не всерьез! Сюда хорошо съездить ненадолго, но ведь наш дом не здесь, правда? – сказала уже одетая в пижаму Делфина, присаживаясь рядом и обхватывая колени руками. Позади нее со своей постели на них смотрела Элоди колючим взглядом темных глаз, блестящих, как бутылочное стекло.
– Здесь лучше, чем дома, – заявила Димити.
Делфина бросила на нее удивленный взгляд, но Димити не могла больше говорить. Она лежала неподвижно и вспоминала о Чарльзе и о его словах: «Конечно люблю». Но думать все время только о нем было трудно, и она то и дело соскальзывала в кошмарный сон, от которого никак не могла пробудиться, в темный ужас, наполненный хватающими руками и сверкающими синими глазами, в котором она бежала, падала и терялась навек. Видения накатывались одно за другим и колыхались, как морская зыбь, в то время как все тело дрожало и горело от жара. Один раз ночью ей показалось, что кто-то над ней склонился. Она уловила густой цветочный запах духов Селесты и была удивлена тем всплеском страха, который он вызвал, и той волной ярости, которая накатила на нее после этого.
Возвращение домой прошло для Димити как в тумане. Ее мучили лихорадка и постоянная усталость. Больная отдавала себе отчет лишь в том, что они куда-то едут, что ей неудобно и что она совершенно вымотана. Лента пустынного пейзажа. Живительное прикосновение морского ветра на побережье. И снова вызывающее тошноту движение парохода. Она была слишком слаба, чтобы ощущать отчаяние, даже когда поняла, что Марокко исчезает за бортом, но чувствовала, что мысль о нем спряталась где-то внутри, готовая появиться, когда настанет час. Так волны иногда выносили мертвых обитателей моря на пляжи близ Блэкноула. Черных и холодных, бесформенных и зловонных. Воспоминание о Марокко ждало там, в глубине, пока она не поправится достаточно, чтобы начать горевать. Ее привезли обратно в «Дозор» и оставили на попечение Валентины, которая принялась за ней ухаживать, хотя и на свой собственный, грубый лад. Димити понятия не имела, как долго пролежала в комнате своего детства, пока наконец не очнулась однажды с совершенно ясной головой.
Положение солнца на небе подсказало, что утро давно миновало и день клонится к вечеру. В течение какого-то времени после того, как она проснулась, ей никак не удавалось сообразить, почему Валентина не разбудила ее раньше. Девушка села, и хотя каждая мышца была налита болью, а каждая косточка казалась тонкой и хрупкой, она ясно видела все, что ее окружает, и тело ей повиновалось. Затем она почувствовала несвежий приторный запах, исходящий от тела. Волосы свисали с головы сальными прядями. Она потерла руками лицо и увидела грязь под ногтями, красно-коричневую, как песок в пустыне. В животе защемило, точно там что-то оборвалось, и она беспомощно прижала к нему руки.
Димити медленно спустилась по лестнице и застала Валентину у кухонного стола, потрошащей рыбу.
– Ну, с возвращением в страну живых.
– Как давно я здесь? – спросила Димити.
– Три дня. И все это время ты только и делала, что потела и несла всякую чепуху.
Валентина наскоро вытерла руки о фартук и подошла к дочери. Она отвела волосы со лба Димити и стала рассматривать ее порез. Теперь рана уже начала затягиваться и представляла собой прямую темную полоску. Шишка значительно уменьшилась, и синяк побледнел, став желтовато-коричневым.
– Кто это тебя так? – спросила мать и ткнула указательным пальцем в ранку так сильно, что Димити вздрогнула.
– Никто. Я ударилась сама.
– Согласись, это было с твоей стороны не слишком умно, да? – сказала мать и пристально посмотрела Димити в глаза. На миг во взгляде Валентины промелькнуло нечто, заставившее дочь насторожиться. Что-то недосказанное. Казалось, мать почувствовала облегчение. Затем она сжала губы и снова занялась рыбой.
– Я умираю с голоду, можно что-нибудь поесть? – попросила Димити.
Валентина сверкнула глазами на дочь и слегка нахмурилась, однако потом она смягчилась:
– Хлеб в глиняной миске, и мистер Браун принес нам немного сливового варенья, которое сварила его жена. Оно вон там. – И она указала на банку грязным ножом. – Ну и как тебе показалась та далекая страна, которую ты ездила посмотреть?
В вопросе прозвучало явное презрение, причем до такой степени откровенное, что Димити подумала, не скрывается ли за ним что-то еще. Что-то такое, название чему она даже не могла подыскать. Уж не зависть ли?
– Там было… – Она замолчала, не зная, какие слова выбрать. Как передать, что жизнь там оказалась такой сладкой, такой богатой на цвета, открытия и общение с Чарльзом, такой легкой и новой, что старые слова, которыми она прежде пользовалась для описания разных вещей, теперь совершенно не годились для того, чтобы передать ее впечатления. – Там было очень жарко, – сказала наконец она.
– О, это звучит замечательно, – съязвила Валентина. – А заработала ли ты деньжат помимо позирования?
Димити непонимающе смотрела на мать.
– Пытался он с тобой переспать?
– Нет, – ответила дочь не раздумывая.
Валентина фыркнула:
– Жаль. Я была почти уверена, что он это сделает. Вдали от дома можно не церемониться. Ну, ты, наверное, не очень-то и старалась. Или, может, ему просто нравятся женщины иного рода, а? – Она недобро улыбнулась.
Димити вспомнила их поцелуй, прикосновение Чарльза и то, как крепко он ее обнял. Эта картина оказалась лучшим щитом от колкостей матери. «Он бы занялся со мной любовью! – хотелось ей выкрикнуть. – Если бы не Селеста, это бы произошло. Он не свободен, таковы были его слова. Но он пошел бы на это, он этого хотел. И он это сделает».
Сила этой мысли удивила Димити и едва не вызвала улыбку.
– Думаю, ты права, – сказала она спокойно.
– Пойди помойся, когда поешь. От тебя воняет, как от скисшего молока.
В первые два дня после того, как лихорадка прошла, Димити быстро уставала. У нее под глазами оставались темные круги, и она двигалась осторожно, словно старуха. Ей хотелось быть красивой, когда она увидит Чарльза. Хотелось выглядеть так, как она, наверное, выглядела в том переулке в Фесе. Чтобы ее кожа светилась на солнце, а в глазах сверкали искорки. Поэтому она ждала. Теперь ей пришло в голову, что Блэкноул не что иное, как маленькая, сырая, унылая и невзрачная деревушка. Собственно, она всегда была сырой и тоскливой, но Димити никогда раньше не задумывалась, до какой степени она незначительна. Какое жалкое существование влачат здесь люди, когда изо дня в день занимаются однообразным трудом и тянут свою лямку. У них нет ни времени, ни возможности облокотиться на перила балкона и почувствовать, как головы касается горячее солнце, в то время как внизу шумит и дышит древний город. Они ходят, глядя себе под ноги, потому что здесь нет ни желтовато-красных гор, ни широкой полосы пустыни, которая притягивала бы глаз, удивляла, пугала и манила своим горячим ветром, несущим жажду. Блэкноул был однотонным. Еще стояло лето, но его цвета казались мертвыми… Он напоминал фотографию в газете, такую неясную и тусклую, будто плывущий с моря туман размыл на ней все очертания и теперь лишь тени да оттенки серого позволяли передать форму всего, что на ней есть. Когда Димити закрывала глаза, она видела реку алой крови, текущую по мощеной улице, любовалась ярко-синими козьими шкурами, растянутыми на склоне холма, замечала развеваемый ветром лимонно-желтый шарф, повязанный на женской шее цвета черного дерева, и похожих на причудливых птичек детей в одеждах бирюзового цвета. Димити видела и саму себя в ярко-розовом, как цветы бугенвиллеи, одеянии, стоящую в широком луче медно-красного солнечного света, от которого ее волосы полыхали ярким огнем.
Неделю спустя после того, как ее привезли в «Дозор», Димити решила, что выглядит достаточно хорошо, чтобы пойти в «Литтлкомб» и встретиться с Чарльзом. Она не придала значения тому, что никто из его обитателей не пришел ее навестить. Ни Чарльз, ни Делфина. Это из-за Валентины, решила она. Любой порядочный человек, которому доводилось встретить ее мать, после этого обходил их дом стороной. А поскольку виновата была именно мать, то Димити решила не говорить ей, что скоро уедет. Что, покидая Блэкноул, Чарльз Обри на сей раз заберет ее с собой . Для тебя, Мици, я сделаю все. Несмотря на нетерпение, она шла к «Литтлкомбу» медленно, потому что не хотела прийти туда потной и запыхавшейся. Никаких признаков того, что в доме кто-то есть, не наблюдалось, но синий автомобиль стоял на подъездной дорожке, и его вид вызвал у Димити улыбку, с которой девушка никак не могла справиться и которая так и осталась на лице, когда она постучала в дверь. В душе все пело от радости. Долго никто не отвечал, хотя Димити показалось, что она слышит, как в доме кто-то ходит, а в темном кухонном окне ей почудилось промелькнувшее лицо. Затем дверь открылась, и Димити увидала Селесту. Улыбка у гостьи постепенно исчезла. Они смотрели друг на друга через порог и ничего не говорили. Селеста выглядела уставшей, но решительной.
– Ты, я вижу, поправилась, – произнесла наконец она.
– Похоже, да, – ответила Димити.
Под недобрым взглядом женщины ее мысли, казалось, рассыпались на мелкие кусочки, и это смущало.
– Что ж, я рада. Что бы между нами ни произошло, я не желаю тебе зла.
Селеста скрестила руки на груди, натянув шаль повыше, и Димити показалось, что та стала выше ростом и жестче. Словно высечена из камня. Димити не могла больше глядеть Селесте в глаза, поэтому она посмотрела вниз, на разделявшую их землю перед порогом. Небольшой отрезок садовой дорожки длиной не более ярда. Но внезапно это расстояние стало больше ширины пролива, разделяющего Англию и Францию. Она слегка покачнулась, словно на мгновение потеряв равновесие. Ее руки дрожали.
– Можно войти? – спросила Димити, едва дыша.
Селеста мрачно покачала головой:
– Мне совсем не доставляет удовольствия такое говорить, но тебе, Мици, больше здесь не рады. Я, как могла, объяснила это моим девочкам и Чарльзу. Мы с тобой обе знаем причину. Не всегда все остается так, как начиналось. Обстоятельства меняются, и мы должны меняться вместе с ними. Будет лучше, если ты больше сюда не придешь.
Сердце в груди у Димити замерло.
– Я хочу… я хочу повидаться с Чарльзом.
Димити собиралась сказать «с Делфиной», но правда оказалась сильней, и язык сам произнес то, что было у нее на уме. Щеки Селесты вспыхнули от гнева, и она наклонилась к Димити, вдруг став огромной и страшной, словно явившейся из кошмарных снов.
– Именно поэтомуты больше никогда сюда не придешь. А теперь ступай. Мы не приедем сюда в следующем году, если только мое слово имеет какой-то вес при обсуждении наших планов. Уходи, Мици. Ты сама все испортила.
Когда Селеста отворачивалась, в ее сине-зеленых глазах блеснуло что-то похожее на непролитые слезы.
Димити понятия не имела, как долго простояла не двигаясь. Она молча глядела на дверь коттеджа «Литтлкомб», рассматривая пятна масляной краски и сучки на деревянных досках. Время потеряло смысл и, похоже, не двигалось, как положено, словно Димити по-прежнему страдала от лихорадки и была жива только наполовину. Ее бил озноб, хотя день был достаточно теплый, и когда она наконец повернулась, чтобы уйти, земля, по которой она ступала, показалась ей ненадежной. Ноги то и дело попадали в какие-то невидимые силки, ей даже пришлось схватиться за столб ворот, чтобы не упасть. Она чувствовала, как на нее смотрят чьи-то глаза, и подумала, что это Чарльз, что он подошел к окну, желая ее увидеть. Но когда она повернулась и принялась искать его взглядом, то увидела только Делфину, стоящую у одного из окон второго этажа. Ее фигурка неясно вырисовывалась за стеклом, но было видно, что лицо у нее грустное. Она подняла руку и помахала подруге. Димити не ответила ей.
Три дня подряд она повсюду пыталась найти Чарльза. Повсюду, кроме «Литтлкомба». Она разыскивала его в деревне, в пабе и в магазине, высматривала на пляже, на тропе, идущей вдоль утесов, и даже у разрушенной часовни на холме. Однако его нигде не было. Валентина обратила внимание, что дочь перестала приносить деньги после отлучек, и однажды приперла ее к стене:
– Он что, потерял к тебе интерес? Ты больше не привлекаешь его?
Говоря это, мать вздернула подбородок, и Димити почувствовала к ней слепую ненависть.
– Он любит меня! Он сказал мне это сам! – воскликнула она.
– Ах вот как, оказывается? – усмехнулась Валентина. – Ну, это мы не раз слышали прежде, моя девочка. Поверь мне. Передай ему от меня, что все имеет свою цену. Любовь там или не любовь. Слышишь? – Димити попробовала вырваться из цепких рук матери. – А ты, Мици, должна зарабатывать. Ты теперь уже достаточно взрослая. Если он не станет платить за право быть с тобой, то я знаю тех, кто захочет это сделать. Мы могли бы выручить за твою девственность достаточно, чтобы неплохо прожить зиму.
Голос Валентины был столь же мрачным, как и лицо, и сказанное ею заставило Мици вспомнить мужчин в Фесе с их злыми глазами, их открытые рты и сильные руки, держащие ее. Эти были готовы на все. Ей хотелось убежать от матери не меньше, чем в свое время хотелось вырваться от них. Как в кошмарном сне, каждая крупица воли толкала Димити к побегу, и все зря. Она не могла. Ей было некуда податься.
Димити мечтала, что Чарльз постучится в дверь «Дозора» с таким же голодным блеском в глазах, который она видела, хоть и на секунду, в узком переулке в Фесе, таком далеком теперь. Она рисовала себе эту сцену так настойчиво, так тщательно, что это напоминало своего рода заклинание. Девушка воображала, как поедет в Лондон с Чарльзом, когда тот покинет Блэкноул, как Чарльз найдет для нее квартиру или позволит жить в его студии, как она станет и его натурщицей, и его возлюбленной. А возможно, ей даже не придется прятаться от всех таким образом. Кто знает, вдруг он женится на ней и представит всем знакомым как жену, целуя ее руку и глядя на нее с таким огнем в глазах, что никто не посмеет принять его отношение к ней за что-либо, кроме самого преданного обожания. Его друзья-художники, которых она себе представила привычными ко всяческим сумасбродствам бородачами, глядящими из-под нависших бровей, будут завидовать, что у него есть такая молодая и красивая жена, и он станет гордиться ею так сильно, что стремление вести себя прилично на людях только усилит ту страсть, с которой он будет наслаждаться ею, едва они окажутся за закрытыми дверями. Ночью эти мечты не давали ей заснуть. Она лежала, томясь желанием, и рука невольно сползала вниз, так отчаянно нуждалась бедняжка в том, чтобы снять напряжение.
Однако, не найдя Чарльза, Димити во время своих поисков наткнулась на Уилфа Кулсона. Она увидела его у «Фонаря контрабандиста», где он, теперь уже шестнадцатилетний, частенько выпивал вместе с другими завсегдатаями после окончания рабочего дня. Раз или два он, как бывало, увязался за ней, следуя на некотором расстоянии, чтобы она это заметила и повела за собой в какое-нибудь укромное место, где они могли бы поговорить. Например, в хлев Бартона, чтобы лечь в соломе, прижавшись друг к другу, и, несмотря на вонь, идущую от коров, начать обниматься. Но на этот раз она повернулась и бросила на него такой яростный взгляд, что он в замешательстве остановился посреди дороги. Она не нуждалась ни в его неуклюжем внимании, ни в его подарках, ни в его мальчишеских поцелуях. Поэтому спустя некоторое время он сам пришел в «Дозор» и его стук в дверь зажег в ней надежду: она решила, что это Чарльз. Когда девушка увидела Уилфа, ее лицо вытянулось. Заметив это, приуныл и он.
– Не выйдешь ли ненадолго, Мици? – спросил он хмуро, опустив голову.
– У меня дела, – сказала она оторопело.
Уилф посмотрел на нее с такой болью в глазах, что она испугалась.
– Ну выйди на минутку, – пробормотал он.
Стиснув кулаки, она провела его вниз по крутой тропинке на каменистый берег неподалеку от «Дозора». Их обдувал порывистый ветер, и перед ними волновалось море, окрашенное в темные оттенки серого цвета. Тоже своего рода пустыня, уходящая вдаль. Димити пробралась в самый дальний конец пляжа, затем поднялась на каменную плиту, выдающуюся в море, и шла по ней, пока та не стала уходить под воду. Она взглянула на свои потрепанные кожаные туфли и подумала о том, чтобы, не снимая их, продолжить идти дальше.
– Мици, остановись! – крикнул Уилф, шагавший позади. Димити оглянулась и увидела блеск в его покрасневших глазах. – Что случилось, Мици? Почему ты больше не хочешь меня знать? Что я такого сделал?
Он выглядел так подавленно, что Димити почувствовала небольшой укол совести.
– Ты ни в чем не виноват, Уилф.
– Тогда в чем дело? Разве мы больше не друзья?
– Мы друзья, – сказала она нехотя.
Она сомневалась, что снова увидит Уилфа, ведь ей предстояло уехать в Лондон вместе с Чарльзом. В ее жизни больше не будет ни Уилфа, ни Валентины. Хотя, возможно, она когда-нибудь и приедет навестить мать – подкатит к «Дозору» в сверкающем автомобиле, с шелковым шарфом, повязанным поверх волос, в туфлях на высоком каблуке и в чулках с совершенно прямыми швами, идущими по задней стороне голеней. Уилф ворвался в эти приятные мечты непрошеным гостем.
– Я скучал по тебе во время твоего отъезда. Когда тебя не было поблизости, все здесь стало совсем не то. Я думаю, даже твоей матери тебя недоставало. Она несколько раз приходила в деревню. То за тем, то за этим. Бродила по округе и смотрела таким взглядом, что никто не смел к ней приблизиться! – Он улыбнулся, но тут же посерьезнел, обескураженный ее молчанием. – Ну… как тебе понравилось там, куда ты ездила?
Он отчаянно пытался ее разговорить.
– Это самое лучшее место из всех, которые я когда-либо видела. Чарльз сказал, что когда-нибудь отвезет меня туда снова. Наверное, в следующем году. Мы могли бы ездить туда отдыхать каждый год. – Она рассеянно улыбнулась.
– Чарльз? Ты имеешь в виду мистера Обри? – Уилф в недоумении наморщил лоб. – И как это, отдыхать?
– Ну а что, по-твоему, может означать это слово? – огрызнулась она.
– Не хочешь же ты сказать, что ты и он… что вы… теперь вместе?
– А почему бы и нет?
– Но… он в два раза тебя старше, Мици! Даже больше чем в два раза… И у него есть жена!
– А вот и нет! Она ему не жена, и он не женат! – Она опять отвернулась, чтобы взглянуть на море. – Он женится на мне. Это я стану его женой.
– Тогда почему ты до сих пор живешь в «Дозоре» вместе с матерью, в то время как он пакует вещи в «Литтлкомбе», готовясь вернуться в Лондон вместе с семьей?
– Что? – Его слова заставили ее пошатнуться, потому что каменная плита вдруг заплясала под ногами, как палуба парохода во время качки. Ей захотелось кричать. – Что? – повторила она, но вместо крика у нее получился шепот, едва слышный из-за сильного ветра.
Уилф, стоящий перед ней, почему-то вдруг расплылся и стал частью видневшегося позади него берега.
– Я слышал, как он говорил об этом в пабе полчаса назад, расплачиваясь по старым счетам… Мици, – сказал Уилф, шагнув вперед, чтобы взять ее за плечи. Она подняла на него глаза и только теперь заметила, как он вырос, как расправились его плечи, каким волевым стало лицо. – Мици, послушай меня. Он тебя не любит. А я совсем другое дело. Я люблютебя, Мици!
– Брось.
– Да, это так! Я люблю тебя, как никто другой. Выходи за меня, Мици. Я буду добр к тебе… у нас начнется хорошая жизнь. Клянусь, это будет так! Мы даже сможем уехать из Блэкноула, если ты хочешь именно этого. Мой дядя в Бристоле готов устроить меня на работу, если понадобится. В пароходстве, где он не последний человек. Ты больше никогда не увидишь Блэкноул, «Дозор» и свою мать, если они тебе так противны. Если хочешь, мы могли бы сразу завести ребенка. А еще можем поехать в свадебное путешествие, куда пожелаешь… В Уэльс или в Сент-Айвс… да куда угодно! – Он слегка встряхнул Димити. Но девушка была слишком поглощена своими несчастьями и не могла понять, что он делится с ней давнишними мечтами, точно такими же, как ее собственные грезы о жизни в Лондоне вместе с Чарльзом. Что мысли о ней лишают его сна, что он только и думает о том, как быть с ней вместе. Она вырвалась и воскликнула:
– Отвяжись от меня!
– Мици? Разве ты не слышала, что я сказал?
– Я не глухая, – сказала она. – Уэльс? Сент-Айвс? Это весь твой мир? И кроме этого, ты ничего не можешь придумать?
Уилф нахмурился:
– Нет. Это все, что я сейчас могу себе позволить. Но я не глуп, Мици. И понимаю, что представляюсь тебе не таким интересным, каким… каким может показаться кто-то другой. Но я предлагаю тебе кое-что земное вместо несбыточной мечты. Предлагаю тебе настоящую жизнь. Мы сможем подкопить денег… Когда их окажется достаточно, я тоже увезу тебя за море. Добраться до Франции стоит не так уж дорого…
– Нет.
– Нет?
– Таково мое последнее слово, Уилф. Я не выйду за тебя. Я тебя не люблю.
Уилф некоторое время молчал, засунув руки в карманы. Казалось, он был готов ждать, словно ожидание могло заставить Димити изменить решение. Наконец он вздохнул, тяжело и не торопясь.
– Он на тебе не женится, Мици. Это я тебе говорю точно.
– Что ты обо всем этом знаешь? Ты такой же, как все здешние! Подсматриваете, сплетничаете и думаете, что понимаете в моих делах и суете в них нос! – воскликнула она, вспыхнув от негодования.
– Мне известно достаточно, и я знаю, что он не возьмет тебя замуж. Он не может. Он…
– Просто заткнись! Ты ничего об этом не знаешь! Ничего!
Слова были резкие, яростные, у Уилфа на глаза навернулись слезы.
– Я кое-что понимаю. И я люблю тебя, Мици. Я мог бы сделать тебя счастливой…
– Нет, не смог бы.
Она отвернулась. Но еще долгое время у нее сохранялось ощущение, что Уилф стоит позади и ждет. Димити слышала, как он немного посопел, высморкался и прочистил горло. А потом она поняла, что его уже нет рядом. Димити оглянулась и не увидела его ни на пляже, ни на тропинке, ведущей наверх, мимо Южной фермы. На секунду девушка почувствовала что-то вроде беспокойства, но проигнорировала это и пошла по тропе от моря к деревне.
Уилф сказал, что видел Чарльза в пабе, поэтому Димити отправилась туда. Когда она подошла к заведению и заглянула в окно, зубы у нее стучали от нервного возбуждения. Она прикусила язык и ощутила вкус крови. Внутри оказалось темно, но Димити видела, что паб почти пустой. Лишь у стойки сидели двое посетителей, но ни один из них не был Чарльзом. Она прогулялась по деревенским магазинам, а затем прошла по каждому из переулков, из которых состоял центр деревни. Димити никак не могла сообразить, где еще продолжить поиски, и не понимала, почему Чарльз до сих пор не удосужился найти ее, чтобы приободрить. Она догадывалась, что у него есть какой-то замысел, какой-то план, с помощью которого они скоро окажутся вместе. Но как сильно ей хотелось, как невероятно желалось поскорей найти его и услышать, что он придумал. От стремления увидеть Чарльза у нее стала болеть голова, все сильней и сильней. Она сдалась, пройдя полпути вверх по крутой дороге, которая вела к Северной ферме. Там Димити развернулась и пошла обратно.
Она вернулась в деревню и оказалась у задней части паба, где на втором этаже находилась комната для постояльцев. И тут она обнаружила его. Он был в номере над залом, и его фигуру с трудом можно было различить в крошечном окошке, едва заметном среди выложенных сланцевой плиткой карнизов. Видно было плохо – она могла разглядеть лишь его руку, плечо и подбородок. «Чарльз!» Димити сама не поняла, выкрикнула она это что есть духу или ее горло сжалось так сильно, что ей не удалось выдавить из него ни звука. Девушка помахала руками над головой, но потом застыла, и руки сами собой опустились. Чарльз был не один. Он с кем-то разговаривал – она видела, как его губы шевелятся. Затем собеседник сделал шаг к окну, и оказалось, что это та самая туристка. Которая, когда видит тебя, может прийти в чувство лишь после того, как себя ущипнет. Голос Селесты послышался так явственно, что Димити в замешательстве закрутила головой, высматривая ее. Бледная моль. Эти слова прозвучали в шепоте ветра. Женщина, похоже, плакала и вытирала глаза манжетой блузки. Димити уставилась на нее, словно пыталась заставить ее исчезнуть. Огромная, бездонная пропасть разверзлась под ногами, и она не видела средств удержаться от падения. Ее ничто не могло спасти. Чарльз взял руку женщины в свою, поднес к губам и запечатлел на ней долгий поцелуй. «Ты их не видела вместе?» – шепнула ей на ухо Селеста, и боль в висках у Димити усилилась. Она обхватила голову руками, мучительно застонала и с криком побежала прочь от «Фонаря контрабандиста».
Димити шла, не разбирая дороги, через поля, пересекая тропинки, через лес на длинном гребне холма, поросшем буком и дубом, а потом вниз по склону на другую его сторону. Она промочила ноги в ручье, заляпала их рыжеватой грязью, в волосах застрял лесной мусор, одежда покрылась репейниками, а кожа комариными укусами. По пути она, почти не задумываясь, собирала знакомые растения, складывая их в свою шаль, из которой сделала что-то наподобие котомки. Щавель для салата. Крапива для улучшения работы почек и восполнения потери крови. Пятнистая расторопша и земляной каштан для похлебки. Папоротник, чтобы выводить ленточных червей. Одуванчик, чтобы лечить ревматизм. Цикорий – от болезней мочевого пузыря. Эта работа была так хорошо знакома, что ее естественный ритм гипнотизировал, умерял сумятицу в голове. Наконец Димити подошла к наполненной водой канаве на окраине леса, где поднимались обширные заросли цикуты. Еще ее называли болиголов, потому что долгое пребывание рядом с ней вызывает головную боль. Она присела на корточки среди высоких смертоносных растений, окруженная их невинными белыми соцветиями в виде широких зонтиков. Их корни ветвились в песчаной почве на дне канавы, длинные резные листья вкусно пахли петрушкой. Водяные блохи прыгали между ногами, а стрекоза описывала широкие круги над головой и с любопытством поглядывала сверху. Димити осторожно обхватила руками одревесневевший стебель и, стараясь его не повредить, стала тянуть на себя. Так продолжалось до тех пор, пока весь мясистый корень не вышел из земли. На вкус он почти сладкий, похожий на пастернак. Она промыла его в канаве и положила в шаль подальше от остальных растений. Его следовало хранить в стороне: доверять ему опасно, слишком дурная у него слава. Положить отдельно от прочих трав. Вот так и она сама: всегда вдали от людей. Димити медленно вздохнула. В голове больше не оставалось ни одной мысли. Она вернулась к канаве и потянула за следующий стебель.
Прошло несколько часов, а Димити все еще продолжала свой путь. Девушка связала потяжелевшую шаль за концы и повестила себе на плечо. Казалось, ноги у нее стали чересчур длинными, и все, что она видит вокруг, хоть и выглядит знакомым, все равно является совершенно чужим, непривычным. Получалось, она больше не принадлежит к окружающему миру, не узнает его. На берегу Димити принялась расхаживать по острым камням, отчего на ступнях и на голенях появились ссадины, и при этом она никак не могла понять, зачем ей это нужно. Пройдя еще какое-то расстояние по пляжу, Димити остановилась и вдруг поняла, что настала ночь. Она ничего не видела перед собой: небо казалось черным, как ее собственные мысли, и на нем не было луны, чтобы осветить дорогу. Девушка не могла решить, была эта темнота обычным природным явлением или происходила оттого, что свет исчез во всем мире. Она села там, где стояла, прямо на холодные колючие влажные камни. И зарыдала. Слезы душили ее, и все тело содрогалось от плача. Димити все время казалось, что она шагнула в бездонную пропасть, из которой ей не суждено выбраться, и без конца падает в нее. Так она и уснула.
В холодном свете утра начался прилив. Он разбудил, когда начал лизать ей ноги ледяной рябью. Димити почесала лицо, зудящее от соли, и встала, покачиваясь. Она снова пошла наобум, как это было накануне, пока ноги сами не привели ее к началу дорожки, ведущей в «Литтлкомб». Там она остановилась, разглядывая приятные глазу очертания этого небольшого коттеджа. Машины рядом с ним не было, в саду Димити тоже не увидела никого. Все окна были закрыты. Дом Чарльза. Именно здесь она увидела его в первый раз, и здесь он ее впервые нарисовал. Здесь он спал, здесь ел. И теперь он наверняка здесь. Димити почувствовала себя бесплотной, нереальной, и ее голову вдруг наполнила радостная легкость. Правда, теперь к ней примешивалось что-то еще. Нечто безымянное, поднявшееся из глубин давешней бездны, чтобы остаться с ней. Едва ковыляя на израненных ногах, она прошла к двери, ведущей на кухню.
Димити постучала громко, решительно. Вот сейчас Чарльз откроет ей дверь и подхватит на руки. Обнимет за талию, как это случилось в переулке в Фесе, и она почувствует твердость его тела, прикосновение жестких губ. Ощутит их вкус и растворится в Чарльзе. Тогда все будет в порядке. Никого не останется на свете, кроме них. Когда Селеста открыла дверь, хмурясь и вытирая руки полотенцем, Димити заморгала, сбитая с толку. Лицо Селесты потемнело.
– Димити. Зачем ты пришла? Почему ты не хочешь смириться? – спросила она. Димити открыла рот, но не нашла слов. Из ее горла доносился лишь шорох вдыхаемого и выдыхаемого воздуха. – Скажи честно, ты действительно думаешь, что он оставит дочерей, чтобы жить с тобой? Ты на это надеешься? – В ее ровном голосе слышался гнев. Димити продолжала молчать. Она чувствовала слабость. Все словно подернулось дымкой и казалось нереальным. – Его здесь нет. Я говорю это на тот случай, если ты надеялась его здесь застать. Он уехал с девочками в Суонедж покататься на осликах на пляже, пройтись по магазинам и вообще развлечься.
– Я хотела… – начала Димити, но замолчала, сама не зная, что именно ей могло быть нужно. Женщина, стоявшая перед ней, имела все то, чего она никогда не получит. Но где-то в дальнем уголке сознания Димити ее презирала. – Я принесла это вам. Всем вам, – сказала она, указывая на собранные травы.
– Нам ничего не нужно. – Селеста коснулась носком туфли корзинки на крыльце, уже полной зелени. – Делфина сегодня встала пораньше и все собрала. Без тебя. Она оставила мне эти травы, чтобы я приготовила себе на обед суп.
– Вот как…
Перед глазами Димити все расплывалось, и она мучительно боролась за то, чтобы не утратить способность думать. В ушах стоял звон, и голос Селесты, казалось, доносился издалека. Димити, щурясь, глядела на марокканку и удивлялась тому, что когда-то считала ее красивой. Теперь Селеста представлялась ей мрачной и жестокой женщиной, которую следовало бояться и ненавидеть. Упрямая парша, болячка, которая отказывается заживать.
– А теперь послушай меня. С этим нужно покончить. – Селеста резко выдохнула через нос. – Оставь нас в покое, – проговорила она и закрыла дверь.
Димити покачнулась. Земля у нее под ногами казалась мутным пятном, от одного вида которого мутило, и внезапный приступ тошноты вдруг наполнил ее горло отвратительно кислым вкусом. Будь он свободен, он был бы со мной. Она закрыла глаза и представила себе, как Чарльз ищет и спасает ее, когда она лежала на земле в Фесе, а эти дикари были готовы разорвать ее на куски. Вспомнила его поцелуй в переулке, прикосновение руки, когда он помогал ей встать. Похожие на свадебную беседку цветущие ветви, нависшие над их головами, когда они сидели рядом друг с другом у гробниц Меринидов. Ту пустынную страну, где все было чудесным и восхитительным, словно во сне. Димити открыла глаза и посмотрела вниз, на корзинку Делфины. Там лежали дикий чеснок и петрушка, сельдерей, любисток и тмин. Это была славная добыча, все листики выглядели молодыми и нежными, и среди них не оказалось ни одного, который успел бы стать жестким или горьким. А тмин вообще был редкой находкой, причем очень вкусной. Делфина проявила себя прилежной ученицей. Димити долго стояла, глядя на корзинку. Затем она посмотрела на растения, собранные ею и сложенные в шаль, висящую на онемевшей руке. Вес их внезапно показался ей чрезмерным. Она поставила узел с травами к своим ногам и низко нагнулась к нему. Чеснок, петрушка, сельдерей, любисток, тмин. Кровь стучала у Димити в висках, больно и настойчиво. Зелень, наполовину скрытая свисающими прядями волос, поплыла перед глазами. Чеснок, петрушка…В шали была еще цикута, она же болиголов. Тщательно разобранные на пучки листья, стебли и сладкие толстые корни. Димити едва могла дышать от боли в голове. Наконец она распрямила спину и пошла прочь неровной, шаткой походкой. И как-то так вышло, что болиголова в ее шали больше не оказалось. Он перекочевал в корзинку Делфины.
10
Через два дня после того, как Илир подрался с Эдом Линчем в пабе, Зак начал паковать вещи. Когда он укладывал каталоги в сумку, один из них выскользнул из рук и упал на пол. Зак так часто его рассматривал, что переплет разошелся, и теперь брошюра сама раскрылась на портрете Денниса, того молодого человека, который привел его в Блэкноул. Точнее, Зака привели сюда Деннис и Делфина, исчезнувшая дочь художника. Он вспомнил портрет, висящий на стене галереи, и все те часы, которые провел, изучая его и наслаждаясь им. Зак был уверен, что ему удастся выяснить, куда она подевалась. Димити Хэтчер должна об этом знать. Она откроет ему секрет, ведь он привез ей целых два телячьих сердца и очаровал старушку при помощи ее портретов работы Обри, которых она прежде не видела. Однако предстояло выбрать между Обри и Ханной Брок, замешанной в мошенничестве, затронувшем его кумира, которому Зак сохранял исключительную, хоть и несколько абстрактную, преданность. Ханна не допускала Зака в свою жизнь, лгала и, возможно, не испытывала к нему никаких чувств. Вскоре ему придется уехать из Блэкноула, и он знает, куда и зачем поедет. Скоро, но не сейчас. С его губ сорвался вздох облегчения, когда он временно приостановил исполнение своего намерения.
«Дозор» был тихим и безжизненным, в пустых окнах не наблюдалось и намека на присутствие кого-то внутри. Зак стоял у северной стены под небольшим окном и не сводил с него глаз. За ним находилась та самая комната, из которой доносились странные звуки. Одно из стекол было разбито в углу. В центре целого созвездия трещин виднелось небольшое отверстие, – похоже, кто-то однажды бросил в него камешек. Было видно, что внутри висят бледные занавески, не то наполовину задернутые, не то не до конца раздвинутые. Одна из занавесок слегка шевельнулась от ветра, и это внезапное движение заставило Зака вжать голову в плечи и подбежать поближе к стене, прежде чем он понял, что всему виной обыкновенный сквозняк. Не в этой ли комнате находится то, что Димити Хэтчер хотелось бы спрятать? Что-то или кто-то? Тут он услышал донесшийся из окна тихий шелест сухой бумаги. Словно перевернули страницу. Или взяли карту из колоды. Заку показалось, будто у него на голове зашевелились волосы, и он поспешил отойти от окна.
Он постучал несколько раз в дверь, но ответа не последовало. Зак не понимал, где Димити может находиться. Он представил, как ее взгляд уплывает вдаль и она уходит в себя, растворяясь в мыслях о прошлом. Он вспомнил о ее странностях, оберегах и заклинаниях. Вспомнил о кухонном ноже, который она держала в руке, и о том, как свет в коттедже иногда горел всю ночь, словно хозяйка никогда не спала. Вспомнил, как кровь осталась у нее под ногтями и запачкала потрепанные митенки. Слегка задрожав, Зак снова постучал, уже потише, будто испугавшись, что может ее разбудить. На этот раз он услышал звук отодвигаемого засова.
На Димити наползало иссиня-черное нечто, заполнившее всю комнату, словно огромная волна, вздыбившаяся и смертоносная, только и ждущая, чтобы на нее обрушиться. Димити съежилась и увидела крыс. Корчащихся крыс с глазами навыкате, у которых напряженные тела дергались в предсмертных конвульсиях. Крыс, съевших отравленную приманку из цикуты, приготовленную Валентиной. Димити ходила из комнаты в комнату, шепча все заклинания, которые знала, но угрожающая темнота не отступала. «Что случилось с Селестой?» – расслышала она вопрос Зака и обернулась, удивляясь тому, как он смог пробраться внутрь. Сколько времени он здесь провел, подслушивая? Но нет, это было лишь запоздалое эхо вопроса, заданного им прежде. Интересно, прозвучал его голос только что или давно? Теперь она этого никак не могла вспомнить. Время начало вести себя странно. Граница между днем и ночью стала размытой. Димити больше не могла спать по ночам и лишь иногда забывалась прерывистым сном в дневные часы, когда это было безопасно. Слишком много гостей, слишком много голосов. Элоди делала стойки на руках у стены гостиной. Валентина смеялась, издеваясь над ней, и тыкала в нее пальцем. Делфина тоже являлась – с грустными-прегрустными глазами. И теперь еще это страшное черное нечто, которое то ли не имело имени, то ли отказывалось себя назвать. Но, глядя на корчащихся крыс, скребущих пол в углах комнаты, Димити понимала, что это такое, и боялась его больше всего на свете. Это было то, что она сделала. Страшное и ужасное.
Она хотела подняться наверх, к запертой комнате, распахнуть дверь и прилечь, получив утешение, но что-то ее останавливало. Когда она поддастся искушению, это произойдет в последний раз. Случится то, чему нельзя повториться дважды, и к прошлому не станет возврата: она окажется по-настоящему одинокой. Это ей подсказало чутье. Скорей интуиция, чем здравый смысл. Она не могла предстать перед лицом того, что там находилось. Ей следовало ждать, потому что время еще не настало. Однажды она даже прошла полпути вверх по лестнице, пытаясь убежать от черной волны, но сумела заставить себя остановиться и не идти дальше. Валентина сейчас находилась в своей комнате. Мать спала, оставив Димити наедине с чернотой. Но перед этим она взглянула на дочь, вздернув бровь, – совсем так, как посмотрела на нее летом 1939 года. «Так, значит, эта удача обрушилась на тебя нежданно-негаданно?» – безжалостно спросила она. Теперь, как и тогда, у Димити не нашлось слов, чтобы ей ответить. Валентину никогда не трогали ее слезы, даже когда Димити была совсем маленькой. Не разжалобилась она и в тот раз, когда пятилетняя дочка споткнулась и упала в дупло поваленного дерева, замаскированное ветками дрока. Там росла крапива и находилось пчелиное гнездо. Бедняжка с воем выскочила как ошпаренная, вся расцарапанная и в пчелиных укусах. «Жизнь преподнесет тебе сюрпризы почище этого, моя девочка, так что прекращай реветь» – вот что сказала ей мать. И жизнь действительно припасла для Димити кое-что похуже. Валентина оказалась права.
Раздался стук в дверь – громкий, настойчивый. Димити посмотрела на дверь с изумлением: на улице уже почти стемнело. Она подождала – так долго, что в конце концов уже не была уверена, действительно ли слышала стук, но затем он повторился и теперь длился дольше. Димити чувствовала какой-то подвох. За дверью мог оказаться кто угодно. Мало ли кому захочется войти? И вдруг это не кто-то, а что-то? Ее сердце затрепыхалось, как мотылек. Она прошла к двери и нерешительно приложила к ней ухо. Но тут голоса, наполняющие коттедж, зазвучали еще громче, проникая через каменные стены и дерево, как шум моря проходит через полости раковины. Шепот, обвинения, смех. Грубые возгласы многочисленных гостей Валентины.
– Димити? Вы дома? – Голос был таким громким, что старушка вскрикнула и отпрянула от двери.
– Кто там? – спросила она и только тут заметила, что от страха ее глаза наполнились слезами.
– Это Зак. Я зашел просто так, чтобы вас повидать.
– Зак? – эхом отозвалась Димити, пытаясь понять, кто к ней явился.
– Зак Гилкрист… мы знакомы. С вами ничего не случилось?
Конечно, она его знала. Тот самый, с картинами, голоса с которых теперь присоединились к хору остальных обитателей «Дозора». Парень, донимающий ее бесконечными вопросами. Первой мыслью было его не впускать. Она не могла вспомнить, почему ей не хочется этого делать, но знала, что это так. Однако, решила Димити, этот молодой человек едва ли окажется хуже, чем надвинувшаяся чернота, которая уже проникла в дом. Возможно, он сумеет заставить непрошеную гостью на какой-то срок отступить, принудит подождать своего времени. Она робко приоткрыла дверь.
Зак в замешательстве смотрел, как Димити двигается по кухне, якобы готовясь налить ему чай. Ее движения были дергаными и нерешительными, глаза блуждали, словно в поисках чего-то. Внимание порхало, как муха-подёнка [96], не задерживаясь ни на чем надолго. Старушка переставляла чашки с одного места на другое, выливала воду из чайника в раковину прежде, чем тот успевал закипеть, и заново его наполняла. В тот момент, когда Зак рассказывал ей про драку в пабе, она с криком обернулась и поднесла руку ко рту. На секунду ему показалось, что Димити потрясена жестокостью описанной им сцены, но потом он увидел, что она смотрит мимо него, в кухонное окно. Он проследил направление ее взгляда, но там ничего не было. Просто зеленый склон холма, спускающийся вниз, к морю.
– Что вы увидели, Димити? В чем дело? – спросил он. Старушка поспешно подняла на него глаза, покачала головой, и Зак заметил, что ее дыхание стало частым и поверхностным. Он встал, взял ее за руки и подвел к креслу. – Вот, садитесь, пожалуйста. Вас что-то расстроило?
– Они не хотят оставить меня в покое! – вскричала Димити, садясь в одно из шатких кухонных кресел.
– Кто не хочет?
– Все они… – Она провела рукой перед глазами и глубоко вздохнула. – Призраки. Всего-навсего призраки. Просто у такой старухи, как я, разыгралось воображение.
Она подняла глаза и попыталась выдавить из себя улыбку.
– Вы… видите их, да? – спросил Зак осторожно.
– Я… не знаю. Мне кажется… иногда… что вижу. Они хотят получить от меня ответы. Так же как вы. – Она посмотрела на него долгим взглядом, полным скорби, и Зак понял, какое глубокое страдание живет в ней.
– Хорошо… Я больше не стану вас спрашивать. Во всяком случае, до тех пор, пока вы сами не захотите мне о чем-то рассказать, – пообещал он.
Димити покачала головой, и слезы закапали на колени.
– Я видела их вместе. Я вам не сказала… но, возможно, вы имеете право знать.
– Кого вы видели, Димити?
– Моего Чарльза и вашу… бабушку. Я видела, как они целовались.
В ее голосе прозвучало отчаяние, и Зака посетило странное ощущение, будто что-то встало на свое место. Или, напротив, не на свое.
– Значит, вы думаете, он мог оказаться…
– Я не знаю! – резко выкрикнула Димити. – Не знаю! Но я видела их вместе и никогда никому об этом не говорила. Я скрыла это от Чарльза. И от Селесты.
– Господи… – произнес Зак и откинулся на спинку кресла, приходя в себя после сказанного. Почему-то в глубине души он всегда считал, что роман его бабки с Обри являлся всего лишь выдумкой. Он охотно поверил Димити раньше, когда она отрицала какую-либо связь между ними. Теперь, как оказалось, он не был готов услышать, что она действительно существовала. – Так, значит, он… предал вас? – проговорил он тихо. Димити разрыдалась, и Зак взял ее руки в свои. – Простите меня, Димити. Я действительно очень сожалею.
Какое-то время Димити позволяла себя утешать, но затем яростно сжала его руки.
– Зачем вы здесь? Вы один из них? Вы тоже мне привиделись? – спросила она.
– Нет, Димити, – беспокойно произнес Зак. – Я вам не привиделся. Я существую на самом деле.
– Что вам нужно? – спросила она снова.
– Я пришел… Пожалуй, я пришел попрощаться. – Зак сам не ожидал, что это скажет. Он тяжело вздохнул и пристально посмотрел Димити в глаза. – Не хотите ли вы рассказать еще о чем-нибудь? Или… о ком-нибудь? О Деннисе, например, или о том, почему Чарльз пошел на войну? О том, что случилось с Делфиной и Селестой?
Наступило долгое молчание. Никто не отваживался прервать его. Было так тихо, что Зак слышал тиканье своих часов. Он также слышал тяжелое дыхание Димити и шум волн, разбивающихся о берег. Ему показалось, что до него доносятся назойливые дуновения ветра, ворвавшегося в затхлую кухоньку. Горячего, сухого ветра, насыщенного незнакомыми запахами. А еще ему почудились хлопки рук и детские голоса, поющие немудреную песенку. Он уловил скрип карандаша, касающегося бумаги, и чей-то смешок. Тихий и серьезный, искренний и пленяющий. Затем он моргнул, и все это исчезло.
– Нет, – сказала Димити. – Нет. Мне вам больше нечего рассказать, – произнесла она отрешенно.
– Я хочу попросить вас еще об одной вещи.
– О какой?
– Можно я вас нарисую?
В том, чтобы изобразить ту же модель, которая когда-то вдохновляла Обри, было нечто напоминающее паломничество. Зак не сомневался, что его работа окажется никудышной в сравнении с произведениями такого мастера, как Обри, но ему очень хотелось попробовать, и у него больше не осталось страха. Он так и не нарисовал Ханну. Зак спрашивал себя, не упустил ли он свой шанс и вообще под силу ли ему передать все, что в ней есть, – и замечательное, и приводящее в бешенство. От хищной улыбки во все тридцать два зуба до ее твердолобости. От беззастенчивой чувственности до той стены, которую она возвела между собою и остальным миром. Между собою и им, Заком. Он хотел бы знать, в состоянии ли схватить то мучительное чувство узнавания, которое его посещало, когда она поворачивала голову под определенным углом. Мысли о ней представляли собой пеструю смесь вожделения, гнева, нежности и отчаяния, и он безрезультатно пытался от них отделаться. Наконец Зак сконцентрировался на сидящей перед ним модели, нахмурился и приступил к работе.
Он работал не спеша. Димити и Зак устраивали перерывы, пили чай, а потом, когда за окном окончательно стемнело, зажгли свет. Но Димити не проявляла ни малейшего нетерпения. Наоборот, под его пристальным взглядом она чувствовала себя спокойно и безмятежно, словно ждать, когда художник закончит работу, было для нее так же естественно, как дышать. Он пытался показать следы красоты, еще различимые на ее морщинистом лице. Передать, что, хоть белки глаз и стали серовато-желтыми, сами глаза все еще были теплыми, карими. Их цвет словно застыл на полпути между зеленым и коричневым. Когда он наконец закончил, руку сводило судорогой и шея болела. Но, едва взглянув на рисунок, он узнал на нем Димити Хэтчер. Вне всяких сомнений, это была она. И этот портрет стал лучшим в его жизни.
– Вы мне покажете? – спросила Димити с мечтательной полуулыбкой. И тихое удовлетворение, которое Зак испытывал от своей работы, сразу растворилось в чувстве тревоги. Вздохнув, он передал лист с рисунком. По лицу Димити пробежали морщинки, выражающие растерянность, рука застыла на полпути ко рту, а затем опустилась вновь на колено. – О-о, – протянула она.
– Конечно, получилось не очень хорошо. Я прошу меня извинить. Уверен, это ничто по сравнению с тем, как вас нарисовал бы Обри…
– Да, – прошептала она тихо. – Но у вас получилось хорошо… Действительно хорошо. Я думала… как, право, глупо… мне казалось, что я увижу себя такой, какой выглядела раньше. На всех тех картинах, репродукции которых вы мне приносили. Что я снова сумею стать красивой.
– Вы красивы. Куда более красивы, чем мне удалось показать на портрете… Вините художника, а не модель, Димити, – заверил ее Зак.
– Но это я. Точь-в-точь. Вы очень талантливы, – сказала она, медленно кивая. Зак улыбнулся, обнадеженный ее вердиктом. – Вы согласитесь принять ужин в качестве платы за этот портрет?
– Вы хотите оставить его себе? – спросил Зак.
– Да, если можно. Собственно, он будет моим последним. Кто еще меня нарисует, прежде чем я умру? – Старушка грустно улыбнулась, но Зак был рад отметить, насколько она изменилась по сравнению с тем, какой он ее увидел сразу после его прихода. Как будто позирование успокоило измученный дух Димити.
– Ну хорошо. Чем мы сегодня полакомимся?
Было уже поздно, когда он наконец простился с ней и поблагодарил за ужин, который состоял из бекона, яиц и зелени. На вопрос, когда он зайдет снова, Зак не ответил. На дворе стояла кромешная тьма, однако он обнаружил, что расплывшийся вокруг зеленоватый сумрак не мешает видеть предметы. Он различал их даже без фонаря. В поле перед постройками Южной фермы виднелись овцы-портлендки, усеявшие весь склон холма. За ними по пятам следовали ягнята. Время от времени Зак слышал, как они блеют – хрипловато и жалобно. Он почувствовал в отношении них нечто вроде привязанности, что-то, почти похожее на гордость. Словно из-за того, что он оказал помощь при окоте и переспал с их хозяйкой, на нем теперь лежала некоторая ответственность за этих крошек. «Это не твои овцы, и она не твоя женщина. Это не твоя жизнь», – сказал Зак себе твердо. Пришло время распрощаться с приятной мечтой, в которой он видел Элис, сидящую за столом на кухне у Ханны с чашкой горячего шоколада в руке. Ему стало ясно, что этого никогда не случится. В его мечте кухня фермерского дома выглядела чистой, опрятной и теплой. Там больше не было курганов из хлама, памятников, воздвигнутых Ханной своей утрате и своему горю. И Зак решительно изгнал эти образы из памяти, мысленно вырезав их ножницами, не боясь пораниться об острые лезвия. Холодный бриз так и норовил проникнуть за ворот, и его посетил внезапный приступ одиночества. Прилетевшая поохотиться сова пронеслась прямо перед ним и быстро пересекла пастбище на своих бесшумных крыльях. Он даже позавидовал ее чувству цели.
Ему вдруг пришло в голову направиться вниз, к скалам. Еще раз попрощаться, насколько он понял. Зак стоял и прислушивался к шуму невидимого моря. Дул резкий ветер, и торопливые удары волн о камни звучали нетерпеливо. Лишь напрягая зрение, он мог видеть их белые пенистые гребни, когда они набегали на берег. Но потом на фоне черноты сверкнул огонек, похожий на блеск драгоценного камня. Зак моргнул и подумал, что ему это привиделось. Но потом свет зажегся снова – чуть выше пляжа, там, где была вода. Нет, не вода, сообразил он, а там, где находится каменный причал. То был тонкий луч, направленный в сторону моря. У Зака перехватило дыхание. Он не мог видеть сам источник света, не мог разглядеть держащую фонарь руку – только тот отблеск на воде, который отбрасывал луч, принизывающий темноту. Но Зак знал, он знал, что там стоит Ханна. Небо заволокли облака, и на нем не было ни звезд, которые осветили бы море, ни луны, которая озарила бы его своим сиянием. Только холодная, суровая тьма, такая удобная для того, чтобы хранить секреты. Это была ночь на вторник.
Прошла минута, затем другая. Холодный ветер распахнул полы куртки Зака и проник под нее. Какая-то сила словно приковала его к месту, и сердце тревожно забилось. А потом загорелся еще один огонь, теперь уже на воде. Огонь приближался к берегу с запада, был ярче и явно представлял собой луч судового прожектора. Он двигался по широкой дуге, опоясывающей заливчик, а затем вошел в него и направился прямо на луч фонаря, медленно и неторопливо, пока не оказался как раз слева от каменного причала. В небольшом пятне света от фонаря Ханны Зак увидел высокого тучного человека, закутанного в дождевик, белый борт суденышка и спасательный круг, покрытый светящейся оранжевой краской. Затем, когда судно подошло к причалу совсем близко и остановилось, свет погас, и ничего больше рассмотреть было нельзя. Зак не тронулся с места и напряг слух. Минуту спустя ветер ненадолго стих, и Зак различил шум двигателя, дающего задний ход, чтобы судно отошло от причала. Потом он уже ничего не слышал.
Мысли Зака неслись скачками, кружились и кувыркались. Необходимость что-нибудь предпринять, как-то отреагировать парализовала его. Он не имел ни малейшего представления, каким образом это можно сделать. Морем явно доставили что-то незаконное. Что-то, подлежащее тайной оплате под покровом ночи, чтобы его провезти в Англию. Суденышком управлял Джеймс Хорн, тогда как Ханна показывала, куда нужно пристать. Что бы ни находилось на борту, оно, несомненно, являлось контрабандой. «Новые портреты Денниса», – подумал Зак. Или они были всего лишь одним из направлений преступного бизнеса? Может, Джеймс с Ханной торговали кое-чем и похуже? Позади него стоял темный «Дозор», из которого не доносилось ни звука, впереди находился невидимый во мраке обрыв. Заку показалось, что весь Блэкноул растворился в ночи или находится где-то далеко. Совсем недавно он думал, что Димити Хэтчер является другом, а Ханна любимой. Что ему удастся сделать Блэкноул известным, написав новую книгу о Чарльзе Обри, совершенно непохожую на все прежние. Но теперь Зак понял, что на самом деле просто принимал желаемое за действительное. С ним немного поиграли, а затем отодвинули в сторону. На него накатила волна гнева, но и ей не удалось смыть боль, которую он испытывал из-за мучительного чувства оставленности. А внизу, в темноте, шипели, набегая на берег, морские волны.
Он зашагал по направлению к деревне, причем так быстро, что запыхался, когда добрался до конца тропинки. Зак торопился, будто стремился к какой-то цели, тогда как на самом деле он понятия не имел, куда идет и что станет делать, когда остановится. Его злость была такой же бесцельной и бессмысленной, как и его нетерпение, которое гнало его все дальше. Но уже в следующий миг и то и другое исчезло, когда он бросил взгляд в конец дороги, ведущей на Южную ферму. Зак остановился и стал смотреть словно завороженный. Три полицейские машины были припаркованы бампер к бамперу, почти вдавившись в живую изгородь. У одной из них мигали проблесковые огни, и двигатель тихо урчал. Некоторые полицейские сидели в машинах, другие стояли на дороге, ожидая команды. В такую темную ночь их темно-синяя форма сливалась с местностью. Они выглядели напряженными, готовыми в любой момент приступить к выполнению задания. Один из полицейских посмотрел на Зака, который стоял как вкопанный посреди дороги. Этот взгляд побудил Зака приблизиться к полицейским, испытывая при этом непонятно откуда взявшееся чувство вины, а затем пройти мимо, стараясь не выдать своего любопытства. Как раз в этот момент в рации раздался шум, и тот полицейский, который обратил на него внимание, наклонил голову к микрофону.
– Вас понял. Мы на месте. Готовы выдвинуться, – произнес он.
Зак продолжил идти, пока не убедился в том, что полицейские больше не смогут его разглядеть в темноте, и тогда нырнул влево, в сторону изгороди, перемахнул через ворота пастбища и бросился бежать по полю.
Не оглядываясь назад и не разбирая дороги, он понесся вниз по склону, спотыкаясь, когда его нога попадала в кроличью нору, и поскальзываясь, когда наступал на кучку овечьего помета. Ему было страшно так быстро бежать в темноте, в которой он не видел не только поле, но и собственные ноги, и в то же время это его возбуждало. Листья чертополоха и высокой травы хлестали по голеням, и краем глаза он то и дело замечал удаляющиеся бледные тени – это от него шарахались перепуганные овцы. Дорога осталась слева, и Зак боялся увидеть, как по ней, обгоняя его, хлынет волна голубых мигающих огней и докатится до фермы раньше, чем он успеет туда добежать. Он несся быстрее, чем когда-либо со времен детства. У него даже заболела грудь от холодного воздуха, который он вдыхал часто и судорожно. Ночь расступалась перед ним и захлопывалась сразу же позади, ничем не выдавая его присутствия. Пастбища, находившиеся между ним и двором фермы, имели еще двое ворот, и Зак неуклюже перелез через них, причем, перевалившись через последние, приземлился неудачно и подвернул лодыжку. Почувствовав жгучую боль и выругавшись, он, прихрамывая, подбежал к фермерскому дому, обогнул его и поковылял к входу, рядом с которым ярко горело в ночи незанавешенное кухонное окно. Заку показалось безрассудным и даже опасным так нарочито выставлять напоказ такой яркий свет. У него пересохло во рту, и сердце бешено заколотилось, когда он принялся стучать в дверь обоими кулаками сразу.
Читать бесплатно другие книги:
