Ильгет. Три имени судьбы Григоренко Александр

Женщина Весна

С уходом Куклы Человека мудрая судьба не закончила свой труд. Вершилась она далеко, за многие и многие дни пути от моей реки — в устье Срединной Катанги, куда Кондогиры, преданные Молькону, приволокли на ремнях тело отцеубийцы Алтанея.

Люди, пошедшие за ним на подмогу Ябто, остались лежать на островах. Весной загрохотала вода на порогах и увлекла все тела на север, к Ледяной Старухе.

Из одной ярости волокли Кондогиры мертвеца — отмстить ему уже было нельзя, а среди живых в великом стойбище не осталось достойных мести. Вдовы предателей разошлись по семьям обширного рода. Опустело большое стойбище.

Но была одна вдова, на которую вылилась вся ярость Кондогиров.

Нара — дочь врага. Та же кровь, смешанная с проклятой кровью отцеубийцы, текла в жилах ее сыновей, едва подходивших к четырем годам. Ее не убили — в чум, где жила она некогда с мужем и детьми, бросили тело Алтанея и велели оставаться там вместе с трупом. Дети жили там же… Бывшие родственники запретили покидать чум под страхом смерти.

Остаток зимы Нара и ее дети провели рядом с мертвецом. Только однажды вдова отважилась подойти к нему, чтобы оттащить поближе к краю, где сквозь старую покрышку просачивался холод. В некогда великом стойбище оставалось лишь несколько одиноких людей — овдовевших стариков, не захотевших уходить в другие семьи. Поначалу они гнушались общаться с ней и даже кинуть кусок мяса детям. Иногда они заглядывали — посмотреть, достаточно ли густо вымазано сажей лицо вдовы. Женщина Весна ставила петли на зайцев и куропаток, но попадались они редко. Мальчики поначалу плакали от голода, потом притихли. Очаг их едва тлел.

В месяц ветров редкие жители великого стойбища устали держать себя в гневе на вдову, они подбрасывали ей куски сухого мяса, горячие кости из котлов.

Когда подошла весна, Нара начисто вымыла лицо снегом и, шатаясь, пошла в один из чумов, чтобы сказать: она не собирается больше молить духов и богов простить ее за то, что судьба сделала ее женой Алтанея. И труп уже смердит так, что пусть ее лучше убьют, если считают виновной. На другой день пришли мужчины из соседнего стойбища, молча вынесли тело и утащили его в лес — в сторону, противоположную родовому святилищу.

Ярость многих Кондогиров к тому времени поутихла, они разрешили жить Наре на прежнем месте. Но кормильца у нее не будет, никто не возьмет такую вдову замуж и не захочет сделать ее сыновей своими, как бы красивы они не были, — Нара знала это.

Когда вновь подступила зима, она сама пришла к одному из важных Кондогиров и сказала, что больше не сможет кормить детей мышами и падалью, как это было прошлой зимой. Пусть решится ее участь сейчас, ибо такому славному роду не пристало без конца вымещать зло на одной-единственной женщине, пусть даже вдове невиданного злодея.

В словах Женщины Весны была смелость отчаяния — и тунгусы явили милость. Старейшина сказал, что смерти она не заслуживает, но поскольку род отверг ее, то лучше ей вернуться на свою реку, откуда взяли ее невестой. Нара сказала, что на той реке больше никого из ее семьи не осталось, но старший тунгус разумно заметил:

— Может быть, там кто-нибудь возьмет тебя, ведь ни одна река не останется надолго без человека.

Ей дали двух оленей, большие женские нарты с припасом и шкурами для укрытия и жилья, топор и отпустили по окрепшему льду. Олени бежали на полдень, и через несколько дней пути достигли островов и красных скал — места последней битвы, в которой муж и отец Женщины Весны пытались встряхнуть Древо Йонесси.

К тому времени начало исполняться пророчество моей матери, явленное в Семи Снегах Небесных, — другие люди приходили на бывшие земли славной семьи Хэно из великого и рассыпавшегося рода Нга. Их заселяли ассаны и котты, еще не поделившие места охоты и ловли. А на Сытую реку с заката шли селькупы, намеревавшиеся поделить ее с Ненянгами, родичами Ябто.

Достигнув устья, Нара не знала об этом.

Но увидев знакомую скалу, она зарыдала и сказала сыновьям, что здесь она родилась, здесь прошло ее детство, но вернуться в это умершее время и жить в нем — выше ее сил.

То, что утаил от нее Алтаней — о том, что убиты братья, и больше нет матери, — позже сказал ей Молькон. Когда уехал Ябто, невыносимая жалость к невестке и внукам извела его, и он пришел, и гладил ее волосы, и плакал вместе с ней. Сам он через несколько дней лишился головы — среди дня, на глазах молодых псов с татуированными лицами, преклонявшихся перед Алтанеем. И не было вокруг нее людей — только безумие, превратившееся в людей.

После этого она не говорила с мужем — он ушел воевать. Осталась после его ухода боль в середине груди. Она была поначалу тихой, но не уходящей. С нею прожила Нара все время от зимы до зимы, жила и теперь. Боль не причиняла страданий — она превращалась во что-то, что можно потрогать руками. Это было ее горе.

— Лучше пойдем на полдень, куда участь поведет, — сказала она сыновьям.

И они пошли. Через несколько дней пурга накрыла русло, один олень пал. Упряжка встала. Укрывшись шкурами, Женщина Весна и ее дети пережидали непогоду, а она не уходила, и гибель подступала к ним.

Но в те дни заблажила моя жена. Живот ее заметно округлился, и она стала требовать, чтобы шел я за жирной рыбой. Тыней, мой постоянный, заботливый гость, говорил, что, всякая перемена в жизни начинается с требования жирной рыбы, тем более беременной бабой, и в то время, когда легче дотянуться до звезды, чем достать эту жирную рыбу.

— Неспроста это, — сказал он уходя.

А Нара не успокаивалась и, наконец, истинные слова дошли до ее рта.

— Ты добрался до своего очага не сам — судьба привела. И теперь никто не нужен тебе.

— О чем ты?

— Смотрел в мои глаза, а видел другие… С первого раза я это увидела. А теперь эти другие глаза слезы заливают, щеки леденеют от слез…

Она сорвала с колыбели связку пожелтевших костяных птичек и бросила мне в лицо.

— Вот эти глаза — иди за ними. Бери собак, Ильгет, иди! Сидя в теплом чуме, возьмешь грех. А мне рожать. Иди!

Они были две разных женщины, но с одним именем и сердцем.

Я позвал Тынея и сказал ему: пришла весть — моя сестра едет ко мне и замерзает в пути. Старик, не спрашивая, откуда пришла весть, поднял палец вверх и сказал:

— Вот тебе и жирная рыба.

В тот же вечер мы вышли на двух упряжках и через несколько дней пути нашли посреди русла снежный холм с очертаниями нарт и оленьими рогами на верхушке. Из холма, как из берлоги, белым, чуть заметным столбиком струился пар. Мы разгребли снег — они, мать и дети, были живы, но онемели от холода. Я снял рукавицу и ударил женщину по щеке. Она вздрогнула, очнулась и смотрела на меня непонимающими глазами.

— Нара! Нара!

Я обнял ее лицо ладонями — я видел тонкую белую нить на правой щеке, шрам от костяного наконечника. Она была другой — из долговязой девочки с круглым лицом Нара превратилась в пышнотелую женщину.

— Кто ты? — спросила Девочка Весна.

— Я — Вэнга, заморыш.

— А… — сказала она и закрыла глаза.

Вдвоем с Тынеем мы перенесли Нару и детей в свои упряжки, натерли лица жиром и укрыли шкурами. Старик сказал:

— Огонь нужен, без него не отогреем.

Мы поставили походный чум, развели огонь в очаге, и там Нара спросила:

— Почему этот старик зовет тебя Ильгетом и говорит с тобой по-остяцки?

Я сказал, что теперь у меня есть своя река, я остяк, а Ильгет мое истинное имя.

— Нет, — улыбнулась Девочка Весна. — Ты — Вэнга, брат Лара.

Я достал связку желтых птичек и сказал:

— Пусть будет так.

Нара взяла связку.

— Все кончилось, заморыш.

— Нет, — сказал я. — Все начинается.

— Как прежде любишь меня?

Я опустил глаза.

— Ты моя сестра… У меня жена с тем же именем, что у тебя. Она родила мне дочь, скоро родит еще — наверное, сына.

— Я любила Лара. От него мне осталось лишь его лицо, которое носил ты.

— Я знаю. Лар умер.

— Значит, осталось только лицо…

Она смотрела не меня долго, с усталой улыбкой, молчала и вдруг спросила, не меняя лица:

— Не оставишь моих детей?

— Не оставлю.

— А меня возьмешь другой женой?

— У остяков только одна жена. Не думай об этом. Ты жива и будешь жить.

Все это время Тыней смотрел на нас и наконец сказал:

— Хватит юрацкой речи. Укладывайтесь спать.

Мы пустились в обратный путь — и там я увидел, отойдя на берег за дровами, глухую юрацкую малицу, лежавшую у корней молодой сосны с заостренной верхушкой. Малица была надета на ствол, потому что раньше она была надета на человека, а человек — на дерево. Он умер давно, тело сгнило, кости растащили звери. А малица осталась, и это была малица Лидянга.

Я свернул малицу как можно плотнее, чтобы оставшиеся в нартах не увидели моей ноши, и сунул за пазуху. Никто из людей так и не увидел малицу Лидянга.

Нара приняла Нару как свою, будто знала ее давно. Не было в ней ни ревности, ни боязни, как не может ревновать и бояться человек, исполненный покоем и счастьем.

Вечерами мы — я и две Нары — говорили о том, что прожито, и каждый видел, как судьба переплетала наши жизни. Нам было хорошо.

Хотели было отдать дочь широкого человека в мужья Йехе. Вслепую он наловчился делать почти всякое дело, разве что стрелять не мог. Но Йеха сказал, что вначале на невесту глядят, только потом щупают. Первое ему не под силу, и потому другого он стыдится, и вообще затея эта глупая.

— Пусть лучше мне помогает или ходит со мной, чтоб я в прорубь не упал, — сказал он смущенно, и люди смеялись.

Потом обещал Тыней подыскать ей жениха с какой-нибудь близкой реки. Так Нара, дочь Ябто, жила у нас. Ее руки перерезали пуповину моей второй дочери. В былое время я смотрел на Девочку Весну, как на сполох, которым можно любоваться, но нельзя обладать, — теперь она так смотрела на меня.

Через год она и ее сыновья хорошо говорили по-остяцки. Однажды дочь широкого человека спросила:

— Если мои дети останутся тебе одному, не будешь, как Ябто?

Меня удивил ее вопрос.

— Для чего говоришь так?

— Судьба так захотела, что все несут тебе дары, как князю в его лабазы, — кто жизнь, кто рассудок, кто сердца кусок, кто глаза. Я вот принесла сыновей — своих у тебя не будет, это я вижу по лицу твоей жены. Не спрашивай, зачем так говорю, и не стыдись моего подарка. На свете должен быть счастливый человек. Пусть это будешь ты, кого звали заморышем. Только не будь как Ябто.

Я ничего не ответил ей — настолько изумила меня ясность этих слов. Ведь она прощалась со мной.

Боль, ставшая сгустком в середине груди, росла, когда моя Девочка Весна с лицом, вымазанным сажей, кормилась мышами, когда замерзала в нартах на льду Йонесси, когда оживала, оказавшись на моей реке…

Она сказала, что у нее болит в середине груди.

— Почему молчала?

— Несильно болело. А теперь дышать тяжело.

Помню, я выругался и побежал к Тынею, чтобы тот нашел шамана.

— В устье Маны на острове живет шаман, а лед уже плох. Длинная ходьба, если на лыжах.

— Собак возьмем.

На легкой упряжке мы ехали по середине русла. Через день шаман был в моем стойбище. Он долго смотрел в глаза Нары, что-то сказал ей — она не поняла — и принялся камлать. Когда замолчал бубен, он подошел к больной, велел стащить с нее парку и, положив руку между грудей, вырвал окровавленный кусок и бросил возле очага.

— Вот ее болезнь. Только не давайте ее огню — она обидится.

И пошел на лежанку, отказавшись от еды — настолько устал.

На груди Нары осталось несколько бурых пятен. Моя жена помогла ей одеться, укутала беличьим одеялом и большой оленьей шкурой. Огонь развели жаркий…

Утром дочь Ябто перестала дышать.

Сошлись люди — Йеха, Тыней и его жена. Для верности, как принято, старик поднес к лицу Нары лисий мех — мех молчал. Сидели и молчали долго, только изо рта великана изредка вырывалось что-то похожее на смех — плакать ему было нечем.

Прошло много времени, прежде чем проснулся шаман и потребовал еды. Ему сказали, что его вчерашняя работа оказалась бесполезной.

Он быстро выпростался из-под шкур, подошел к умершей и спросил: из какого она рода. Я ответил — Ненянгов, людей Комара.

— Что ж вы мне не сказали, что она юрачка? Вместо нее, я какого-то другого человека болезнь взял — остяка вылечил. Везите меня на мой остров.

Тыней молча вышел из чума. Залаяли собаки…

Сыновьям Нары шел шестой год. Они уже немного понимали смерть, но не понимали перемены в их жизни. Они не плакали.

Так я принял подарок Девочки Весны.

Еще три года прошло. Теперь у меня было четверо детей — две дочери и два сына. К девяти годам я дал мальчикам остяцкие имена — Тогот и Бальна. Вглядываясь в них, я видел отдаленное сходство с Ябтонгой и Явире, но это ничего не значило для меня. Пусть их пуповины зарыты в других землях, они будут жить, как живут люди в своих гнездах на великом Древе, довольствуясь теми дарами, которые дает им мудрая судьба, и не желают большего.

Вместе со мной они будут ходить на медведя, гнать лося, ставить верши, бить птицу осенью и ходить за икряной жирной рыбой по весне. Я научу их делать стрелы из лиственницы, варить густой рыбий клей и клеить луки, вытягивать тетиву, мастерить нарты и распознавать в месячном щенке вожака упряжки. Подойдет время, и мы отправимся искать невест.

Я научу их самой великой мудрости, какую дала мне моя участь, — имея свое, никогда не желай большего, моли всех бесплотных, чтобы какой-нибудь коварный дух не вдул в твой нос эту ядовитую, смертоносную мысль. С первым же вдохом она отравит тебя и всех, кто рядом.

Я буду учить их так, потому что сам увидел и почувствовал жизнь такой, какой она была задумана в самом начале. Кто ее задумал такой? Я не знаю… Но, я думаю это был тот, кого называют Спящим богом, обитающим на последнем небе. Он создал прекрасный мир и уснул успокоенным. Наверное, это было именно так, думал я… Говорят, что он уже и не помнит о существовании земли и людей. Но, глядя на сплетение судеб, я понимал, что мудрость его осталась на земле и растеклась по великому Древу Йонесси, на котором стоит мир, населенный людьми разных народов, деревьями, животными и духами.

Вместе с сыновьями я поднимался на вершины лесистых скал в солнечные дни и, показывая на искристое тело великой воды, говорил им:

— Посмотрите, как красиво!

Я знал, кого благодарить за все, что было и стало. Йонесси стал моим богом. Я поднимался на вершины один, чтобы видеть его величие, и молился ему, словами, которые подсказывало сердце.

И так продолжалось несколько лет до того дня поздней осени, когда я взошел на вершину для молитвы и кровь потекла из моих ушей.

Проснулся мой почти забытый дар — слышать птиц за полдня полета, — и своей вестью он лишил меня слуха совсем.

Моя голова разрывалась от невыносимого гула, и я приполз в стойбище, подобно гадюке. Нара, дети, Йеха — все сбежались ко мне, что-то кричали, видя мою кровь…

Тыней вываривал в котле большой кусок бересты. Потом свернул из него трубку — узкую в начале и широкую в конце — и показал, что ее надо приставить к уху. Я сделал, как он просил. Тыней что-то крикнул в раструб, потом заглянул мне в лицо и по движению губ я понял:

— Слышишь?

До меня доносился только далекий гул, отдававшийся болью в затылке.

— Ничего, — сказал я.

Старик поднялся, горестно покачал головой и ушел.

Через день появился шаман — Тыней привез его. Шаман камлал долго, а потом бросил бубен, колотушку и, обессиленный, упал на шкуры. Старик и моя жена подступили к нему, видимо, спрашивая, договорился ли он с духом, пославшим мне внезапную болезнь. Но шаман, ничего не отвечая, прошел сквозь них и проговорил мне в лицо — медленно, так, что не понадобилось слуха, чтобы разобрать его слова:

— Ушли духи. Пусто в мирах.

Что же я услышал? Какую весть? Тогда я этого не знал. Теперь — знаю.

Я услышал, как раскололись Саяны.