Ильгет. Три имени судьбы Григоренко Александр
— Смилуйся, господин!
Эти двое кричали, пока не открылись ворота, откуда вышел высокий человек в длинной одежде из красного войлока, молча швырнул на землю две лепешки и показал плеть. Мы кинулись, по-собачьи разорвали хлеб.
На другой день была только плеть.
Тогда один нищий с рукой, похожей на птичью лапку, сказал: «Видно самого Али нет дома, но он слышал, жёны его, особенно старшая, имеют добрые сердца». Поэтому надо спрятаться, чтобы не злить стража ворот, дождаться, когда жен поведут в мастерские, или еще куда-нибудь и тогда броситься в ноги.
— Получим по хребтам, но и хлеба получим, — сказал он.
Однако жены Али сидели дома. За дни ожидания голод и холод прибрали нищих и, когда открылись ворота, встретили жен только я и человек с птичьей лапкой.
Их было трое, закрытых с головы до ног и отличавшихся друг от друга лишь ростом. Жен сопровождал тот самый страж в красной одежде. Он увидел нас и занес плеть.
— Милосердная госпожа, ради Аллаха… — успел сказать человек с птичьей лапкой, закричал и схватился за лицо. Он полз на коленях, а я стоял.
— Не дайте нам умереть, жены Али. Нас было много, теперь только двое.
Услышав мои слова, страж двинулся ко мне, но одна из женщин остановила его. Она подошла ближе, из-под одежд мелькнула рука, и монета упала на землю.
Тот человек бросился на деньги, когда женщина успела сделать только шаг, схватил монету зубами и помчался в глубь селения. Я побежал за ним. Он будто канул, я долго искал его между домов и, наконец, нашел. Человек лежал в грязи и корчился, выпучив глаза, — на бегу он вдохнул подаяние. Я схватил его за одежду, грудью положил на свое колено и бил по загривку до тех пор, пока монета не выпала. Он задышал, обхватил мою ногу руками и сказал:
— Спас от одной смерти, спаси от другой. Там дирхем, целый дирхем… много хлеба…
В тот день мы ели хлеб и кашу. Когда наелись, я сказал человеку с птичьей лапкой, чтобы не ходил со мной к дому Али. Он поник и ушел, ничего не ответив.
Я вернулся и ждал милостыни, не зная стыда и не боясь побоев.
Хлестал холодный дождь. Никто не выходил из дома, разве что однажды приоткрылись ворота, и на короткое время выглянул страж в красной одежде. Холод бил меня изнутри, а потом успокоилось тело и сделалось мягким. Кажется, я засыпал и, наверное, не проснулся, если бы кто-то не тряхнул мое плечо. Была ночь, только желтый свет огня колыхался за стеной дома Али. Я открыл глаза, увидев сначала приоткрытые ворота, из которых выглядывал страж, и только потом женщину с закрытым лицом.
— Больше не сиди здесь. Господин будет завтра. Он ненавидит бездельников.
Сказав это, она бросила на землю мешок — там были хлеб и мясо — и пошла прочь.
Али появился на следующий день. Он был высок ростом, худ, с короткой, седой бородой, носил белую круглую шапку, халат нескольких цветов. В сопровождение трех всадников он подъехал к дому на блестящем тонконогом коне. Прежде чем открылись ворота, чтобы встретить хозяина, я подбежал и ухватился за стремя.
— Господин, купи меня.
— У кого? — рассмеялся Али.
— У меня же.
— Что умеешь?
— Таскать камни, месить глину, работать мотыгой.
— Тогда жди тепла.
— Еще могу стоять у дверей…
— Уже есть человек у дверей. Мне нужны мастера. Есть у тебя ремесло?
Что я мог сказать ему? Что умею подбивать лыжи камусом, вязать нарты, лущить стрелы из лиственничного ствола? В здешних языках не было слов, чтобы я мог сказать это.
— У меня крепкие руки, господин.
— Жди тепла.
— Послушай, я не доживу до тепла. Ты пришел, и уже никто не хочет меня кормить, в то время, пока холод и дожди…
Али крикнул своим людям:
— Дайте ему кусок и пусть убирается!
— Я хочу своего куска. Разве во всем этом селении не найдется куска для одного человека?
— Жди тепла, нищий.
Подбежали двое, оторвали меня от стремени и бросили на землю.
— Жены твои милосердны, а не ты! — прокричал я ему вслед.
Ворота закрылись, я ждал, когда вынесут обещанный кусок, но так и не дождался.
С правой стороны стены росло высокое голое дерево, нависавшее над крышей. Когда стемнело, я лег в ложбине у его корней и там стал ждать, когда заскрипят ворота, чтобы сказать слугам: «Вы не исполнили повеления своего господина, не дали хлеба…».
Но вышло по моим словам: утром, солнечным и холодным, показались жены — их было двое — и одна уже спрятала руку в одежды, чтобы достать подаяние. Вдруг неизвестно откуда выполз человек с птичьей лапкой и закричал:
— Госпожа, он язычник! Почему даешь язычнику и гонишь правоверного? Мусульманин умрет, а этот, поклоняющийся идолам, будет жить. Где правда?
Монета уже упала поблизости от меня, я поднял ее и отошел подальше, чтобы не попасть под плеть сопровождавшего жен. Человек с птичьей лапкой оказался рядом со мной.
Я обернулся — и увиденное тяжелой железной стрелой пробило меня.
Настежь открылись ворота, слуги начали выносить ковры и развешивать их на деревянных перекладинах у ограды. Следом развешивали большие куски белой ткани, одежду — так делают здешние люди в пору зимы, чтобы ветер выдул из вещей затхлый дух.
Ворота оставались открытыми, и я увидел — в середине двора над очагом исходил светлым паром большой котел. Рядом один из людей Али разделывал на деревянной колоде баранью тушу, другой рубил сучья и подкладывал их в огонь. По двору бегали женщины. Охваченные своими заботами, они что-то кричали друг другу, смеялись… Потом я увидел самого Милосердного.
Али выходил из ворот, держа на руках двоих детей, совсем маленьких девочек с косами, похожими на черные нити. Третий ребенок, мальчик, шел рядом, держась за халат отца. Али улыбался и говорил с ними. Потом показалась одна из жен — не опасаясь чужих, она вышла без покрова на голове, и я увидел ее свежее лицо, огромные черные глаза и цветные ткани, вплетенные в косы, и блистающее ожерелье на груди. Женщина забрала у Али одного ребенка, поставила его на землю и повела, держа его руки в своих руках, — ее дочь только начинала ходить. Али что-то говорил ей и смеялся.
Возвращались жены. Следом за ними страж ворот вел осла, навьюченного двумя мешками, третий мешок нес на своем плече.
— Богат милосердный, — глухо проговорил человек с птичьей лапкой. — Сушеная дыня из Бухары… урюк… мясо…
— Пошли, — сказал я ему, — дам тебе хлеба.
Мы ушли от невыносимого зрелища открытых ворот.
В руке была монета, которая продлевала мою жизнь на день, а может, несколько дней, но в душе не было благодарности. Душа корчилась от тоски и злобы.
В открытых воротах увидел я ответ, который искал все эти годы, — чего хочет от меня судьба? Как другие люди несли мне свои жизни, чтобы я жил и был счастлив, так и моя жизнь должна быть принесена чужому счастью. Я, незаметный, маленький человек, единственный, кто уцелел, пробив головой стены многих городов, должен исчезнуть, чтобы не тревожить счастье этого человека, его жен и детей. Я выжил, когда смерть уносила сонмы людей, и теперь, когда вокруг стали забывать о том, что пережили, смерть подходит ко мне все ближе, смерть окликает меня, а жизнь оттесняет к двери, как засидевшегося гостя.
Но самое главное — так и должно быть, потому что было со мной. Счастье одних растет из несчастья других, как деревья растут из праха деревьев. Я получил свое, и теперь мой черед — об этом сказали мне открытые ворота дома Али.
Может, имея монету и день подаренной жизни, я бы радовался и жил надеждой, что другие дни не оставят меня своей милостью, — всякий нищий живет так. Но мысль, простая и страшная, проникла в меня, и прогнать ее я уже не мог. От голода было спасение, пусть недолгое, а от мысли — нет.
Судьба заглянула мне в лицо — и я решил остановить судьбу.
В одном доме я променял монету на две лепешки, одну отдал своему спутнику.
— Тебе хорошо подают, — сказал он. — Давай жить вместе. У меня дом.
— Будешь жить с язычником?
Он ответил не задумываясь:
— Это не я говорю — голод говорит. Раньше меня отец кормил, а год назад умер.
Помолчав, сказал еще:
— Я отблагодарю тебя за хлеб. Только не знаю, чем.
Когда мы съели половину, я уже в точности знал, что делать.
— Укради для меня большой бурдюк.
— Для чего тебе?
— Пойду к пастухам просить овечьего молока.
— Э-эх, — вздохнул человек с птичьей лапкой. — Ты и вправду язычник. Какое молоко зимой?
— Укради бурдюк, а я выпрошу для тебя еды.
— Зачем красть. Есть у меня.
Мы пошли к его дому, к пустым стенам без дверей, и я получил то, что мне нужно.
— Придешь? — спросил человек. — Я ведь хотел этот бурдюк на хлеб променять, когда совсем худо будет.
— Ты уже променял, — ответил я и отправился к себе.
В моем доме было только две вещи — огниво, подаренное в прошлые годы кем-то из добрых людей, и кожаное ведро с длинным, полуистлевшим ремнем, некогда соединявшим существо Сэвси-Хаси.
Я взял огниво, бурдюк и ремень и пошел к тому дальнему холму, у подножия которого из-под земли сочилась черная горючая вода.
Руками я вырыл в холодной слякоти яму и наполнял бурдюк весь день, до самого заката.
К дому Али я пришел, когда стало совсем темно. Обойдя ворота далеко стороной, я пробрался к дереву, под которым спал. Я забрался на ветви, потом поднял свою ношу, привязанную к длинному ремню. Еще там, у источника, я отрезал от ремня небольшую часть, пропитал ее нефтью и вставил в горловину бурдюка.
Двор освещали несколько тусклых светильников. Передо мной, чуть снизу, была плоская крыша дома — самого большого в этом дворе, и там, несомненно, жил Али с женами и детьми. Все люди спали — даже страж. Бодрствовать по ночам ему не было нужды, ибо никто из своих или пришлых не поднимет руку на человека, который платит дань хозяевам мира и которого остатки Самарканда называют «спасителем» и «милосердным». Работой стража было сопровождать жен хозяина в мастерские или на рынок. Даже сторожевых псов не держал богатый Али.
Я положил бурдюк на развилок ветвей, нащупал влажный ремень и начал высекать искры. Огонь пришел по первому зову, пробудившимся змеем пополз вверх по ремню. Я взял свою тяжкую ношу, бросил ее на крышу дома и сам упал с ветвей.
Поднявшись, пошел и встал напротив ворот. Отсвет над стенами становился все ярче, а потом — взметнулся в темноту упругим грохочущим пламенем. А вслед за пламенем понеслись вопли людей. Навстречу грохоту и крику летели мои слова:
— Милосердный, вот и тепло наступило. Тепло тебе, Али?
Распахнулись ворота, выбежали слуги, следом хозяин и страж несли детей. Увидев меня, страж положил девочку на землю и выхватил оружие. Рука хозяина остановила удар.
— Стой, — сказал он, тяжко дыша, — убери саблю.
Страж говорил сквозь одышку.
— Прости, господин… легкая смерть… я не подумал… прости, господин.
Сбегались люди.
Милосердный
Огонь, озаривший селение, поднял людей. Утром каждый из них знал, что человек, спасающий остатки Самарканда от гнева монголов, сам едва не погиб от руки нищего идолопоклонника, которому не дали куска лепешки. Если бы бросили меня людям, они разорвали бы меня. Но вышел Али, сказал, что будет судить своим судом, и велел закрыть ворота. Толпа начала редеть. Кто-то кричал: «Жаль, что нет Махмуда Красного!», — а этот Махмуд был главный палач Самарканда. Но многие люди все равно остались перед домом Милосердного.
Его жены, дети, слуги остались целы, равно как и сам Али, — выручил колодец во дворе. Рухнула крыша дома, на которую я бросил огонь, и, наверное, кто-то из близких хозяина все же пострадал. Возле дома поменьше суетились люди, носили воду, какие-то ткани, и я слышал, как кто-то кричал за дверью. Оттуда же вышел сам Али.
Двое его слуг связали меня и держали за волосы. Начал говорить Али без злобы и угрозы в голосе:
— Не дали тебе хлеба?
— Дали. Твоя жена.
— И ты решил отблагодарить меня…
Я молчал.
— Как видишь, я жив и даже говорю с тобой, собака.
— Я поджег твой дом, а ты хвалишь меня. В моем народе не всякий человек достоин сравнения с собакой.
Али сбросил незлобное лицо.
— Кто подослал тебя?! — закричал он. — Ата-Мелик? Купцы Худжанда? Рахим из Кашгара? Махмуд Ялавач? Кто?
— Хочешь правду?
— Тебе ничего не остается, кроме нее.
— Когда-то мой дом был не хуже твоего. Два сына, две дочери, жена красивая, как у князя. Теперь их нет. Судьба так захотела. Почему я не могу поступить с ней так же, как она со мной? Тогда я хотя бы пойму, что существую. Если бы я не спалил твой дом, говорил бы ты со мною? Разве ты или кто-то из людей заметил бы, что я сдох, как другие нищие? А теперь все только и говорят обо мне…
Али долго смотрел на меня.
— Ты заговоришь. Будешь висеть на столбе, пока твой язык вместо бредней не начнет говорить то, что следует. Но можно обойтись без столба и других вещей, какими извлекают правду. Кем ты послан?
— Я тебе сказал про судьбу…
Али сказал стражу в красном халате:
— Иди, готовь клещи, воронку, все, что нужно…
Страж ушел.
— Если бы я был тот, за кого ты принимаешь меня, то не стал бы ждать тебя у ворот и кричать.
Али усмехнулся.
— Хан мной недоволен? Не темни, достань пайцзу и тогда я буду стоять перед тобой на коленях.
— Не знаю никакого хана.
Он присел на одно колено и заговорил тихо, будто доверял мне тайну:
— Тридцать лет я вожу караваны, от Турфана до моря, знаю каждый караван-сарай, каждый колодец, каждого менялу и духанщика. У меня много друзей и врагов много. Ты поджег дом и не убежал, но, думаешь, такого я не видел? Купцы договариваются с шейхами ассасинов, они посылают своих мюридов, те убивают кого надо, а если дело доходит до палача, наслаждаются болью, как арбузным вином. Ты ведь сначала хотел проникнуть в мой дом, только у тебя не получилось…
Подошел слуга и что-то сказал хозяину на ухо. Али изменился в лице. Глянул на меня, сказал: «Ты заговоришь», — и ушел в дом.
Его не было долго.
Он не вышел — пригнув к земле, меня повели к нему. Те немногие шаги до дверей были долгими. Я знал, что там, за дверью, ждет меня боль, много боли. Но была в этом незнакомая радость — от мысли, что я сам, своей волей прекращаю этот бессмысленный путь.
Но там, вместо огня и плети, я увидел постель, на которой лежала укрытая цветастым одеялом женщина. Али сидел рядом, положив руку на край постели.
— Здравствуй, мой князь, — сказала женщина. — Теперь я вижу — это ты.
Тогда мне показалось, что слова произнес сам воздух, потому что это были остяцкие слова, а женщина их сказавшая, — Нара.
Она была четвертой женой Али.
Я глядел на нее, но сначала увидел не лицо, а время — бездну времени.
Она улыбалась, слеза катилась по щеке.
— Что молчишь, Ильгет? Скажи что-нибудь. Так, чтобы понял Али, а то он считает, что я сошла с ума.
— Здравствуй, Нара, — сказал я и заплакал. Я плакал как в тот день, когда гладкие воды Сытой реки несли меня прочь из стойбища Ябто.
Она сама заговорила:
— Я увидела тебя еще осенью, на рынке. Увидев, заболела от счастья, что ты жив. Или от горя заболела — я не знала, как сказать мужу о тебе, ведь и ты мой муж.
Она вынула руку из под одеяла, вытерла слезу.
— Смотрел на меня и не мог узнать под чадрой. И вот ты сам нашел повод прийти ко мне.
— Почему ты не встаешь?
— Горящая крыша упала рядом. Но ты не думай об этом, я встану… Али привез мудрецов, они умеют лечить. Лучше говори со мной.
— Где ты была?
— Нас пригнали в стойбище монголов, большое, на какой-то реке. Туда приходили купцы, там был рынок, и нас поставили продавать — меня и наших дочерей. Пришел Али с караваном и купил меня — ведь я была красива, правда, Али? Он купил меня с дочерями, потому что я сказала: «Не смогу без них», — и он милостиво согласился, и сразу достал деньги. Когда бывает так, что соглашаются на первую просьбу купленной наложницы? А он сделал меня своей женой, старшей женой, так я ему понравилась, правда, Али? Только дети, которых я родила ему, забирал Господь почти сразу после рождения — видно, ангелы были тогда нужнее, чем люди, вот и забирал…
Али молчал.
— Он знает — прежде меня хотел купить другой человек, он служил у монголов. Ты его знаешь — это Оленегонка. Он умен, всегда выживал там, где другие не выживали. Когда другие мужчины тайги погибли, он стал всадником. Но ему не повезло. Он украл деньги, чтобы купить нас, монголы узнали об этом и сломали ему спину. С детства смотрел на меня Оленегонка, бедная его душа, мир ей…
Она приподнялась на постели, я видел, что это стоит ей боли, но Нара улыбалась и говорила:
— Что мне огонь, обожженный бок, когда осыпает меня Аллах дарами, такими дарами, за которые можно благодарить только верой и радостью, — радостью, что живешь. Посмотри на Али — он и есть тот, кого называют милосердным. Караван его, как живая река, проникает в умершие города — и ты не забыт, Ильгет, не забыт, князь мой милый. А ты не верил, хотел сжечь Али…
Что я мог ответить на эти слова?
— Он воспитал наших дочерей, теперь они жены купцов — а с купцами монголы не воюют. Теперь они не Этль и Кёгл, а Лейла и Зейнаб…
— Может, что-то знаешь о сыновьях, Тоготе и Бальне?
— В стойбище их увел какой-то монгол в богатом оружии. Наверное, служат ему. Монголы везде отбирают крепких мальчиков… Почему-то не болит о них мое сердце — значит, живы.
Она говорила, не роняя улыбки.
Постучали в дверь, показалась голова стража.
— Господин, мудрецы пришли.
Али указал мне на циновки в дальнем углу дома:
— Сядь там.
Он не прогнал меня, а когда вошли мудрецы, сел рядом со мной.
Это были двое старцев, из тех, что принес его караван.
Они откинули цветной покров, и я увидел издалека: тело, живые ручейки которого слушал я когда-то, превратилось в большую влажную рану.
Мудрецы о чем-то говорили, потом один из них подошел к нам, сел напротив и сказал Али, что огонь проник глубоко в кожу и помогут только листья мандрагоры, которой здесь нет.
— Что еще поможет? — спросил Али.
— Жир, хотя это слабое средство.
— Идите за ним. Соберите все снадобья, какие есть. Она должна жить, иначе ответите головами.
— Я философ, — сказал мудрец, — и ремесло врача знаю, как философ.
Мудрецы дали ей какой-то настойки, Нара тут же уснула, и они ушли.
— Не надо грозить этим людям, — сказал я. — Мне грози.
— Замолчи. Каждый получит свое. И ты — тоже.
Стало тихо в доме. Было слышно, как шумит народ за воротами. Народ ждал расправы надо мной, а мы сидели друг напротив друга и молчали.
Вдруг заговорил Али:
— В Хотане я видел девушку, дочь красильщика, уйгура, но она была совсем не похожа на отца. Такого лица никогда не встречал среди уйгуров. И среди китайцев, персов, кыпчаков не встречал. Трудно было понять, какого она народа. Я привык, чтобы всякая вещь или человек имели свою принадлежность, а эта ни на кого не походила, и меня потянуло к ней. Но красильщик запросил большую цену. Денег таких я не имел, потому что очень давно это было. Я ушел, долго думал о ней, а потом, через много лет, увидел ее в степи, на рынке, уже с детьми, в странной одежде. Она не понимала ни слова, обнимала дочерей и плакала. Я не пожалел денег, купил видение, которое не покидало меня. Через год она заговорила и стала править мной, и правила так, что мне сладка была эта власть. Говорю — и не стыжусь этого, потому что сам не заметил, как из обычного караванщика, видевшего повсюду обман и опасность, превратился в Али Милосердного, хотя мне и сейчас думается, что я остался тем же. Она вела мои караваны, она привела меня в погибший город, куда не придет ни один разумный купец. Амидулмульк перед смертью позвал меня сюда, но ведь я мог не идти…
Он замолк, потом поднял на меня глаза и прошептал:
— Кто будет править мной? Скажи, если знаешь.
Не было у меня ответа. Ответил сам Али.
— Люди верят в Аллаха, но не хотят Его воли, не любят ее, боятся ее. Люди говорят «воля Аллаха», когда теряет кто-то другой, или сами теряют немногое. Но когда отнимается у человека то, что дороже души, только святой может сказать без лицемерия: «Воля Аллаха». А я не святой. Говорю тебе — ты жив, потому что она так хочет. Скажет одеть тебя в лучший халат и назвать братом, — одену, назову. И буду ненавидеть. Мне нет дела, что ты зол на судьбу.
Тогда я сказал ему:
— Моя судьба была и ее судьбой. Мою судьбу ты взял вместе с Нарой. Ты просто забыл об этом, Али.
Он и вправду забыл — отпрянул от меня, будто я ударил его. Вдруг вспомнил я человека с птичьей лапкой, сказавшего, что вместо него говорит голод. Вместо Али говорило горе. Оно было рядом, потому что много лет и сейчас рядом была Нара. Но то, что охватило меня, я не мог назвать горем. Как оглушенный дубиной, я чувствовал только боль и гудение в голове, а не обиду, вину и страх — все это придет потом. А тогда я видел собственные мысли, как вещи, и даже самую страшную из них — мысль о том, что я сжег Нару. Сам.
Мудрецы принесли снадобья. Молча ждали они, когда проснется Нара. Она проснулась, ее мазали чем-то, лепили на тело засохшие листья, давали ей пить из маленького сосуда.
Потом подошли мы, сели рядом. Али взял ее за руку. Мы молчали.
Женщина Весна смотрела на меня и улыбалась.
— О чем думаешь, Ильгет?
— Не знаю.
— Сядь там, — она указала глазами на другую сторону постели, — возьми меня за руку, как Али. Не хочешь?
Я сделал то, о чем она просила.
— Вот так, — произнесла она и вдруг засмеялась тихо. — Два мужа у меня. Где найдешь такую же счастливую женщину? Видано ли такое на свете?
Я посмотрел на Али — он огладил ладонью мокрую бороду, будто хотел стереть что-то с лица.
— Вспоминаешь Йонесси, нашу реку вспоминаешь ли?
— Нет, — солгал я.
— А мне снится…
Вдруг я попросил ее:
— Давай поговорим по-остяцки.
— Али хозяин дома, проси у него.
— Говорите, — сказал Милосердный, встал и вышел.
Мы остались одни.
— Плохо тебе? — спросил я.
— Хорошо…
— Больно тебе?
— Нет, совсем нет.
— Скажи, как мне жить с тем, что я сделал?
— Аллах дал способность забывать, иначе от вины погибли бы все, у кого есть совесть… И ты забудь. Только меня не забывай — так мне легче будет ждать тебя.
— Где ждать?
— Там, куда приходят все люди.
Сердце мое заколотилось, я вскочил и закричал ей:
— Эти люди со снадобьями сказали, что помогут тебе!
Она ответила спокойно, не сбрасывая улыбки:
— Мудрецы здесь не при чем. Только сам человек знает, когда его время подойдет — а я знаю… Никакие листья и мази не помогут.
Тут я почувствовал — а может, увидел — да увидел, как потолок оседает на меня… То оседала, давила всей силой моя вина.
Я обхватил голову, закачался, как безумный…
— Что с тобой?
— Куда мне идти, Нара?
— Куда сердце зовет.
— К тебе зовет…
— Время не пришло. Живи здесь. Я попрошу Али…
Читать бесплатно другие книги:
