Царь Грозный Павлищева Наталья

С той поездки Григорий Лукьянович Скуратов по прозвищу Малюта стал особо близок к царю. Почему, никто не мог понять. Конечно, Скуратов не глуп и безумно предан Ивану, но все равно… Царица его на дух не переносила, но мнение жены Ивана перестало интересовать вообще. Царя занимали совсем другие мысли…

С этого дня Иван Васильевич стал жить своей, никому не понятной жизнью, иногда совершенно непредсказуемой. Правду знал только Малюта Скуратов, но у того и спрашивать бы не рискнули, если б и догадались о его всезнании, потому как Григорий Лукьянович сам был мастер спрашивать… с пристрастием…

На Московию опустилась ночь опричнины.

На Масленую в небольшой корчме за грубо сколоченным столом сидели трое – дьяк Терентьев, купец Козьма Старой и помощник Старого Тимофей Лядов. Разговор вели о видах на цены, на торг, о том, стоит ли куда товары везти, чтобы головой не поплатиться. Дьяк все убеждал взять его воск, мол, хорошего качества, а вот нейдет как-то, чтоб не залежался. Купец прекрасно знал, что не Терентьева это воск, попросту отобрал у какого-то бедолаги за малую провинность, но возражать не стал, ни к чему.

– Воск и на Москве хорошо берут, коли для свечей годен.

– Годен, батюшка, годен, как не быть годному-то, – дьяк чуть не проговорился, что этот воск у купца Горелова отобран, который его в Москву всегда возил. Забрал не сам дьяк, купец тот помер от лихоманки, а товар его вроде как деть некуда стало. Чтоб не разграбили, Терентьев себе взял, а как сбыть, чтобы тайно получилось, теперь не знал. Старому тоже не хотелось рисковать, а ну как прознают о том, чей воск да как к нему попал? Пока докажешь, что не тать да не вор, можно и на дыбе повисеть. Выручил Лядов, буркнул:

– Слышь, Козьма, давай я сам возьму, вроде как помимо тебя? Знаю, кому сбыть на Москве, а доход поделим…

– Сможешь? – неуверенно покосился на помощника Старой.

– А то! – обрадовался дьяк. – Вон какой шустрый, как не смочь? А я еще цену снижу…

– Ага, а потом на нас и донесешь! – фыркнул купец.

– Да побойся Бога, Козьма Петрович! Да когда я тебя обижал-то? – закрестился, складывая жирные пальцы, Терентьев. Семга в блинах была отменной желтизны, жир тек по рукам дьяка, заставляя то и дело отвлекаться от беседы на вытирание их. Причем вытирал он прямо о свой кафтан, и без того страшно засаленный. Лядов мысленно усмехнулся: видать, они со Старым не первые, кто угощает дьяка нынче на Масленой. Они и не собирались кормить Косого никакими блинами, да тот подсел, завел речь, а потом вроде как пристроился к блюду со снедью. Тимофею лезть после неопрятного дьяка в гору блинов как-то расхотелось, да и Козьме, видно, тоже. Терентьев, нимало этим не смущаясь, поглощал блины в одиночку. Скорости еды могли бы позавидовать многие работники, трудившиеся у скупого хозяина.

Старой уже сообразил, чей товар, давно купца Горелова не видно, его воск-то. Он вдруг хитро сощурил глаза:

– А я тот воск пока в закрома отдельно положу, скажу, что Горелов мне на сохранность отдал. А ежели ты кому слова сболтнешь, то на тебя на дыбе покажу как на душегубца! – Похоже, Старой хорошо знал, с кем имеет дело.

И снова закрестился, забожился дьяк, уверяя, что и в мыслях плохого не держал.

– Чего Горелов-то помер? Небось опоил чем? – Глаза Козьмы Петровича хитро блеснули.

Терентьев даже жевать перестал, перекрестился:

– Господь с тобой! Лихоманка у него была, промерз где-то, вот и слег. И не у меня слег, а по пути. Просто за товаром некому приглядеть оказалось, вот мне и привезли.

О воске договорились, дьяк получил задаток, можно бы и расходиться, но Терентьева так и подмывало спросить еще кое о чем. Козьма Старой купец знатный, недавно был в числе тех, с кем беседу вел государь о том, чем и как торговать. Вот бы узнать, о чем речь шла.

Мялся, мялся и все же спросил осторожно. Старой хмыкнул, но чиниться не стал, кое-что порассказал.

Иван Васильевич позвал купцов в палату, где обычно государь с боярами думу думали. Купцы для начала бухнулись перед царем на колени. Государь кивнул и велел встать. Торговые люди перетаптывались с ноги на ногу, не решаясь шагнуть ближе к сидящему на троне царю.

И вдруг Иван Васильевич повелел торговым людям… садиться на лавки, стоявшие вдоль стен! Совсем растерялись купцы, ведь на тех лавках всегда сидели бояре! Куда тут худородным их места занимать? Никто первым не рисковал сесть на боярское место, перетаптываясь, стояли толпой. Государь недоуменно смотрел на купцов, потом чуть обернулся к стоявшему за спиной дьяку Висковатому, что-то тихо сказал, тот живо метнулся за дверь. Царь с усмешкой чего-то ждал.

Почти сразу открылись двери, слуги внесли несколько длинных скамей. Купцы осторожно посторонились. Скамьи были поставлены, слуги живо удалились. Иван Васильевич указал на скамьи:

– Садитесь.

И снова топтались купцы, осторожничая. Рынды стояли по обеим сторонам трона, насмешливо улыбаясь. Царь уже недовольно повел бровью, к купцам подскочил Бельский, зашипел:

– Садитесь, не гневите государя!

Иван Грозный снова повел бровью, и к гостям обратился Висковатый. Говорил о том, что надобно своим товаром не только на московских и новгородских рынках торговать, но и за море их возить. Плавают же англичане по всем морям, с большой выгодой торговлю ведут.

Не посмели торговые люди открыто возразить государю, только чуть слышно зароптали. Но у Ивана Васильевича слух хороший, да и сидел он, вперившись в купцов взглядом, волнение заметил. Остановил знаком дьяка Висковатого, усмехнулся:

– Чего зароптали? Боитесь за моря плавать, как другие делают? Раньше русские купцы далеко ходили, рынки Византии испокон века нашими товарами завалены были. А ныне сиднем сидите в своих лавках! Ну, ответствуйте, что вам мешает воск да мед, меха да жемчуг, да многое другое возить по всему свету?

Пришлось отвечать. Сначала помялись, потом заговорили вдруг все сразу. Пришлось Висковатому на купцов прикрикнуть:

– Ну загалдели! Небось не на торге, а у царя-батюшки в палатах!

И все же сказали торговые люди свой главный страх: не забылось еще, как больше трех сотен купцов да их помощников шведы на море захватили, в полон увели. Товаров люди лишились, а кто и жизни. Шведский король Густав Ваза сам в том участвовал!

Государь нахмурился:

– Помню о таком разбое. Да только времена сменились. Нарва наша, выход к морю хороший имеем, товары хранить есть где. А защиту от лихих злодеев я вам дам. И на море, и в портах, куда пойдете.

Вдруг оказалось, что Иван Васильевич уже все за них решил: не только кто куда пойдет, но и что повезет тоже! Оставалось выполнять. Повздыхали, повздыхали купцы, но с государем не поспоришь, если жизнь дорога. Вот и пришлось собираться в дальнюю дорогу.

Дьяк такому известию даже обрадовался:

– Так ты, Козьма Петрович, тот воск и возьми с собой. Уж такая тебе прибыль будет…

Было похоже, что дьяк даже расстроился, посчитав, что продешевил, со Старого много не возьмешь, так можно бы к кому другому подвернуться. Эх, знать бы все раньше…

Купец с помощником насмешливо смотрели на оплошавшего дьяка. Потом Козьма пожалел неудачника, похлопал по руке:

– Товары все больше для начала везем царские, потому чужих особо не возьмешь. А воск в другой раз… в другой раз… Пусть пока полежит в закромах.

Глядя вслед уходившим из корчмы купцам, дьяк ломал голову над тем, продешевил или нет. Решил, что непременно продешевил, с горечью махнул рукой и заказал большую меру заморского вина.

Внимательно наблюдавший за ним хозяин корчмы, показал глазами своему помощнику, чтобы занялся Терентьевым. Помощник сам поднес большой ковш с вином, низко поклонился, подавая. Дьяку насторожиться бы от такой заботы, но все мысли бедолаги были заняты расчетами, не заметил опасности.

Позже ночью, пересчитывая деньги, вытащенные из кошеля у дьяка, хозяин корчмы поинтересовался у помощника:

– А самого-то куда?

Тот махнул рукой:

– В реке он!

– Не выплывет?

Помощник закрестился:

– Свят, свят! Спаси Господи! Когда это после меня кто выплывал?

Немец-хозяин поморщился, он не очень любил эту привычку своего русского помощника – креститься после очередного убийства.

Купец Козьма Старой и его помощник Тимофей Лядов никуда не поплыли. Уже через два дня они висели на дыбе, потому как плохо утопил убитого дьяка корчмарь, вынесло того течением. Быстро дознались, с кем в последний день встречался дьяк, нашлись такие, кто показал и про корчму, и про торговых людей, долго беседовавших с убитым.

Занимался бедолагами Григорий Лукьянович Скуратов, а у него не было привычки выпускать тех, кто попал на дыбу, чтоб не сболтнули лишнего. Остальные купцы отправились по весне под царской охраной в дальние страны. Московия снова начала торговать своими товарами по всему миру.

Каждый день Иван Васильевич задавал Скуратову один и тот же вопрос, которого верный помощник ждал с содроганием. Но что мог ответить Малюта? Только разводил руками:

– Пока нет, государь…

Шли дни, но успокаиваться государь не собирался, напротив, его чело все глубже прорезали морщины, а взгляд становился все тяжелее. Иван Васильевич не в ладу с собой, душа его смятенна, в ней идет борьба лучших сторон с худшими. Если бы в ту минуту рядом оказался умный наставник! Если бы помог преодолеть это сползание к худшему!

Но митрополита Макария нет, а Афанасия государь, хотя сам и возвел на митрополию, не очень-то слушает. Государь все больше размышляет, все дольше сидит ночами за книгами, пытаясь в них найти ответ на свои тяжелые мысли.

Долгое сидение за книгой в ночи привело к тому, что государь вдруг дернул головой на рынду, стоявшего у двери:

– Вели позвать митрополита Афанасия! Пусть сюда придет.

Рында не рискнул напомнить, что на улице ночь темная, что митрополит небось не первый сон видит, не все же, как государь, ночами свечи жгут, но, зная, что Иван Васильевич терпеть не может, когда не выполняют его приказаний, только кивнул и поплелся вон.

Уже через минуту посланец мчался в митрополичьи палаты передавать требование государя.

Митрополит Афанасий и впрямь сладко похрапывал после сытного ужина. Знатные пироги с визигой у новой ключницы! А еще была хороша белорыбица… Даже во сне у митрополита потекли слюнки при воспоминании. Не чревоугодник он, однако не отказывался от удовольствия, получаемого за сытным столом.

Живот Афанасия, плотно набитый всякой вкуснятиной, довольно бурчал. В такт ему похрапывал и сам хозяин. Потому приезд нежданного гонца был совсем некстати. На первую попытку келейника разбудить митрополит только рукой отмахнулся, но стоило услышать: «Государь повелел…» – сон как рукой сняло!

– Случилось что?! – испуганно хлопая осоловелыми спросонья глазами, поинтересовался Афанасий.

– Не ведаю, владыко. – Келейник поспешно помогал митрополиту облачиться.

– Чего же не спросил? Гонец какой к государю среди ночи прибыл или как? Не поговорить же зовет в неурочный час?

Ошибся Афанасий, именно для беседы звал его к себе государь.

В царской опочивальне темно, только на поставце над раскрытой книгой горит большая свеча. Сам государь, задумавшись, даже не сразу заметил запыхавшегося от быстрой ходьбы митрополита. Где-то внутри у Афанасия появилась досада: чего было среди ночи звать-то, до утра не терпело?

– Звал, Иван Васильевич? – Царь в ответ вскинул невидящие глаза, молча смотрел, не мигая, потом коротко кивнул. – Случилось что?

Снова кивок и приглашающий жест:

– Присядь, владыко…

Рында, видно, поняв, что не для его ушей будут речи, выскользнул вон, плотно прикрыв за собой дверь опочивальни. Митрополит устроился в глубоком кресле подле ложа. Сам хозяин присел на высокий стул у поставца. Немного посидели молча, Афанасию уже надоело играть в молчанку, очень хотелось попить кваску и обратно на свою постель, сладко почмокивать до утра. Но, услышав глубокий, тяжелый вздох Ивана Васильевича, понял, что разговор будет долгим и непростым.

– Как жить? – На вопрос не надо было отвечать, это митрополит осознал сразу. Не его спрашивал Иван Васильевич – себя! Себе вопросы задавал и сам же пытался найти ответ. Просто ему нужен человек, который поймет, направит мысли в нужное русло. Интересно, были ли у него такие беседы с Макарием?

Царь тяжело поднялся, подошел к окну, долго глядел в темное ночное небо, вряд ли понимая, что там за окном. Снова хрипло заговорил:

– Дед Иван боролся с боярами, отец тоже. Я столько лет уж борюсь. – Неожиданно резко обернувшись, усмехнулся: – Мне Пересветов давно твердил, что единая власть должна быть в государстве! Если только станут им править бояре по своей воле, то непременно меж собой передерутся и все прахом пойдет!

Афанасий не мог понять – кто же против? Попытался осторожно ответить:

– Бояре твою власть, государь, признают…

– Только в словах! Только в словах! – взъярился Иван. – А на деле? Измена за изменой! То один бежит, то другой! Почему они бегут? – Глаза государя впились в лицо митрополита.

Тот чуть пожал плечами:

– Опалы боятся…

– Служи верно да худого не замышляй, так и опалы не будет!

Афанасий промолчал, но Иван, видно, и сам понял, что не все так, как он сказал. Криво усмехнулся:

– Я тех, кто верен и голову передо мной склоняет по своей воле, не обижаю.

И снова промолчал митрополит, и снова царь понял невысказанное сам.

– Да, не обижаю! О Сильвестре и Адашеве думаешь? Я у Вассиана в Песношском монастыре был, о том помнишь? – Афанасий кивнул, как же не помнить ту поездку, когда княжич Дмитрий погиб? – Ведаешь, что он мне сказал? Не держать рядом с собой умников, потому как они под себя возьмут и сами править станут! Что, не прав?! Ну, скажи, не прав?!

Митрополиту пришлось кивнуть со вздохом, что уж тут возразить, все верно. Взяли под себя государя Сильвестр с Адашевым, может, потому и в опалу попали? Как же осторожно нужно рядом с ним жить, чтобы и себе не оказаться в клетке заживо сожженным? От этих мыслей его отвлек Иван Васильевич:

– Но не о том сейчас… Я на царство венчан, по Божьей воле властвую над Московией! А где та власть? Боярская дума свое гнет, удельные князья свое, бояре чуть что не по ним – в Литву бегут… Скажи, владыко, если я Богом на царствие венчан, то над животом их волен?! Отвечай: да или нет?! – Лицо Ивана приблизилось вплотную к лицу Афанасия. Тот выдержал бешеный взгляд царя и покачал головой:

– Не всегда, государь…

– Как так?! Кому нужен государь, который ни казнить не смеет, ни миловать?! На что же власть тогда?

Афанасий собрал все свои силы, чтобы твердо ответить:

– Государь, твоя воля над всем людом твоим, да только не карай бездумно, не подозревай всех вокруг. Больше милуй, чем наказывай, и тебе верны будут более чем, если жесток будешь…

Иван махнул на него рукой:

– Нет, не то!

Снова тяжело заходил по опочивальне, разговаривая сам с собой:

– Это все бояре-предатели! Хотят сами власть держать? Ну и пусть держат! Уйду! А куда уйду? Я не Курбский, чтоб к Сигизмунду бежать… Мое отчество здесь, я его сыновьям оставить должен…

Иван Васильевич не заметил, что разговаривает уже сам с собой, мягкое кресло, глубокая ночь и обильный ужин все-таки сделали свое дело – митрополит задремал! Ему бы прислушаться к словам государя, многое бы заранее понял, но Афанасия сморила дрема.

– Я пастырь над своим людом! Хотят Русь? Пусть берут! Я свою долю сиротскую выделю и стану своей волей на ней править! В праведной жизни мне Господь поможет! Орден создам, как у иезуитов…

Долго еще уговаривал сам себя Иван Васильевич, напрочь забыв о дремлющем в кресле митрополите, а когда вспомнил, оглянулся недоуменно, разглядел сладко посапывающего духовного наставника и криво усмехнулся. А славного он митрополита выбрал, ни в чем поперек не идет!

Закончилось лето, налетели холодные осенние дожди, все пожелтело, потом побурело, и облетевшие листья открыли голые ветки деревьев. Самая неприглядная пора на Руси, всем очень хотелось, чтобы скорее покрыло белым снегом землю-матушку. После стылой, неуютной осени первый чистый снег особо приятен. Пусть и холода впереди, и даже голод из-за бескормицы, но от белого покрывала, кажется, и на душе становится чище.

Первый снег выпал ночью тихо и сплошным белым ковром. Его не сносило к заборам, не мело по проулкам, лежал, укрыв осеннюю грязь и облетевшие листья. Выглянув поутру на двор, люди ахнули: зима пришла! Особенно радовались ребятишки, зима время санок и снежков, время веселых игр. Да и взрослым радость – санный путь не в пример слякотному осеннему мучению по обода колес в грязи.

Зима встала сразу, без оттепелей и, казалось, не отпустит до самых весенних деньков. Но знающие люди качали головами: рановато выпал первый снег, будет, ох, будет еще оттепель, развезет дороги.

Микола сеном для скотины на зиму запасся, он хозяин крепкий, не то что сосед Антип, тот в горячие летние деньки бока чешет до обеда, а потом норовит чего у других выклянчить. Антип хотя и сродственник, но в прошлом году не дал Микола сена для его скотины, едва самому хватило. У Антипа корова едва до весны дотянула, на веревках во двор выносили, сама на ногах не стояла. Думал, что этим летом руками Антип траву станет для буренки рвать, только чтоб хватило на зиму, но тот проболтался в Москве в самый покос, а его баба в одиночку много ли накосила? И чего делал в столице? Говорит, торговал. Миколина жена Марфа ворчала: ну и торговал бы по зиме, когда время есть, чего же семью в самый срок бросать? Марфа жалела свою сестру Анею, жену Антипа, помогала чем могла, подсовывала для мальцов Антиповых и втайне от мужа, но не могла же накормить всех…

Дверь в сени бухнула, видно, Марфа зашла с полным подойником, руки заняты, нечем дверь придержать. Микула, уже плескавшийся в рукомоя, оглянулся. Так и есть, в дверь боком протиснулась жена. Молоко едва не плескалось через край. У них хорошие коровы, двух доить не выдоить, а третья стельная, скоро теленок будет, тоже прибыток…

– Слышь, Микола, Антип снова в Москву собрался. Наказать чего?

Хозяин дома хмыкнул:

– Да есть что наказать, только как ему, непутевому, деньги доверить?

– Может, сам съездишь ненадолго? – Жена высказала то, о чем думал и Микола. – За ним присмотришь…

Снова усмехнулся мужик: если поедет, то никак не за тем, чтобы родича оберегать от беспутства. Его деньги, пусть как хочет, так и тратит. Но спорить не стал, накинул на плечи тулупчик, шагнул на двор.

У соседей и впрямь шли сборы, только не слишком споро. Анея вяло ругалась с мужем, призывая того двигаться шустрее, скоро рассвет, а ничего еще не уложено. Микола подошел к хлипкому забору, окликнул:

– Антип, ты никак куда ехать собрался?

Тому лишь бы ничего не делать, споро подскочил к родичу, закивал:

– Еду, еду… В Москву еду.

– А чего ж с вечера не собрался?

Антип, скосив глаза на жену, таскавшую из дома в сани кули, развел руками:

– Дык… как-то не успел. Ничего… сладится…

Микола поскреб затылок:

– Мне, что ль, съездить?

Антип не очень-то поддержал соседа, с одной стороны, ехать вдвоем сподручней и торговать тоже, а с другой – все время под приглядом будешь. Осознав, что может попасть под соседский дозор, он вдруг заторопился:

– Ну, ты пока думай, а я поехал.

Микола тоже отправился в Москву на следующий день, только у него все было сложено с вечера, потому выехал ранехонько утром, почти до света. По пути ему встретился странный поезд, пришлось спешно отступить с дороги – царские люди везли из монастыря что-то. Но это мало интересовало Миколу, со своими делами разобраться бы…

Глядя вслед удалявшимся саням, он размышлял. И кто только не наползал на Русь, кто только не полонил русских людей! И у самих вечно меж собой ругань стоит… А кто лается? Не мужики же, тем все одно, какой боярин или князь во главе. И надо-то всего – не влезать в их дела. Дай тому же Миколе на себя трудиться, он и другим заработает. Не трогай русского мужика, не мешай ему, он сам с жизнью справится, и боярина своего накормит, и государю достанется, но мало было на Руси таких времен, чтобы не мешали. Может, потому и голодала она веками? Нынче единый царь-государь на Руси, а покоя все равно нет.

Чудные дела творились в Москве, государь не просто ездил по монастырям и храмам и истово молился, к такому привыкли, но приказал отовсюду увозить образа с собой во дворец! Сначала служители только дивились, но, когда во дворец перетащили большую часть дорогой церковной утвари и икон, стали роптать. Государь не обращал никакого внимания на недовольство церкви. Во всех монастырях и храмах просил благословения на дела будущие, не объясняя какие. Молился истово, отказать в благословении было невозможно.

А в саму Москву по царскому вызову съезжались далеко не самые родовитые, но никак не связанные со Старицкими бояре, дворяне и служилые. Ломая головы над тем, к чему государю такое, везли свои семьи и скарб…

Морозы стояли знатные! Птицы на лету мерзли, деревья по ночам трещали, но и снег выпал вовремя, укрыл все белым покрывалом, спрятал землю-матушку от жгучих холодов. Люди старались зря из тепла не выходить, но как не пойдешь, коли скотина есть и пить требует, если на торг идти надо, если другие дела зовут?

Все одно немало обмороженных оказалось в ту зиму…

Ко дворцу с легким прискоком мчался служка Успенского собора. Хотя под рясу одета меховая скуфейка, на ногах валенки, но уши все равно мерзли, потому и спешил бедолага, на бегу растирая их озябшими руками. Он зажал под мышкой толстую книгу в богатом переплете, спрятав ладонь левой руки за пазухой, а правой тер ухо. Когда правое ухо покраснело, служка решил потереть и левое, но не удержал тяжелый фолиант, и тот скользнул на снег. Воровато оглядевшись, служка убедился, что никто из важных персон такой крамолы не видел, любопытные мальчишки да пара нищих, что устало брели вдоль улицы, не в счет.

Он нес книгу государю, тот чтение любит…

Вдруг служка замер, забыв о холоде и своем отмороженном ухе. Застыть его заставило большое скопление подвод перед царским дворцом. К чему в Кремле подводы? Словно государь куда уезжать собирается… Служка вспомнил, что Иван Васильевич был к заутренней, постоял, помолился, а потом вдруг велел собрать всю утварь да снять иконы, какие ценные, и снести к нему. Для чего сие – не сказал. Унесли и книги соборные тоже, одна вот осталась случайно, велено и ее принести во дворец.

В спину кто-то толкнул:

– Чего встал, рот раззявив?!

Не слишком вежливое обращение вернуло мысли служки на место, он посторонился, пропуская несущих большой сундук холопов, и засеменил дальше.

И все же в Кремле творилось что-то необычное – огромное количество подвод и возков загружались всякой всячиной, начиная от сундуков, окованных железом, и до тюков, видно, с мягкой рухлядью. «Точно переезжает государь, – подумал служка. – Только вот куда? И к чему ему церковная утварь? Неужто для нового храма какого?»

Книгу едва успел протянуть дьяку, что распоряжался погрузкой, тот выхватил толстенный фолиант, кивнул и сразу протянул рослому холопу в распахнутом зипуне:

– Тимошка, добавь в шестую подводу!

Тимошка замер, видно, пытаясь сосчитать, где она, шестая. Дьяк зло ткнул холопа в спину тяжеленной палкой, на которую опирался:

– Где гнедая запряжена! Семен возница!

– А-а-а, – протянул Тимошка и неспешно потопал к подводе с гнедой лошадью.

И как ему не холодно? – поежился от одного вида холопа служка и тут же получил посохом дьяка по собственной спине:

– Чего встал?

Служке поспешить бы прочь, но любопытство пересилило:

– А чего это? Уезжает куда царь-батюшка?

Дьяк, то и дело шмыгавший уже побелевшим от мороза носом, разозлился окончательно:

– А оно твое дело?! Пшел вон отседова, ротозей проклятый!

Служка припустил восвояси, и впрямь, чего лезет не в свои дела? Но любопытство не отпускало, отойдя подальше от посоха дьяка, все же оглянулся и постоял, пытаясь понять цель таких сборов. Окончательно замерзнув, решил одно – государь уезжает, а куда – и правда не его дело. С тем и отправился в собор, где получил нагоняй от своего дьякона за долгое отсутствие.

Повинившись, он все же сообщил об огромном количестве подвод, возков и саней в Кремле. Дьякон нахмурился:

– Со вчерашнего вечера собираются. Москва полна бояр и дворян, какие с семьями государем вызваны. К чему – никто не ведает.

– Уезжает он! – твердо заявил служка.

Глаза дьякона стали насмешливыми:

– Это Иван Васильевич тебе сказал?

– Чего это? – перепугался служка такому предположению. – Не-е, только по всему видно, что сборы те в дорогу…

– Экой ты дурной! – возмутился дьякон. – Конечно, в дорогу, не в пруду же топить станет государь все добро! Только вот куда и почему?

Сказал и тут же затих, оглядываясь, всем ведомо, что ныне лучше язык лишний раз не распускать.

По Москве пополз нехороший слух об отречении государя от венца своего! Тревожные вести передавались шепотом от одного к другому. Как это, царь отречется?! Такого Москва не видывала! И кто?! Москвичи еще не забыли, как стоял перед ними молодой государь такой же зимой без шапки, кланялся, прощения просил за самовольство и бояр корил, что власти ему не дают. Загудела столица: выходит, так и не дали государю-батюшке власти проклятые вражины?! Не может из-за их предательства с врагами справиться?

Все решилось в воскресенье 3 декабря. С утра мороз сильно спал, даже потянуло теплом. Снег чуть просел, стал рыхлым и тяжелым. Отстояв обедню в Успенском соборе, Иван Васильевич после литургии подошел за благословением к митрополиту Афанасию. У митрополита язык чесался спросить, к чему стоят несколько тысяч груженых подвод на дворе и готовые сани для многих людей, но государь не дал спросить. Допустил к своей руке бояр и вдруг принялся… прощаться! Ошеломленные люди были даже не в силах поинтересоваться, куда же едет государь? Всех взяла оторопь.

Царский поезд из огромного числа возов и саней отъезжал из Москвы чуть ли ни в полной тишине. Были слышны только голоса возниц и охраны. Государь отправлялся в сторону Коломенского. «Почему туда?» – гадали молчавшие москвичи.

Иван Васильевич ехал непривычно для себя – тоже в санях, а не верхом. В следующих санях сидели царица и двое его сыновей. В возах из столицы уезжали не только люди, на них была и казна государства, но сейчас о том думалось меньше всего.

Царица Мария сидела, вжавшись в стенку саней, почти до бровей укрывшись меховой накидкой. Царевичи с любопытством оглядывались вокруг. А государь сидел молча, стиснув зубы так, что выступили скулы, и глядя прямо перед собой. В голове билась одна мысль: остановят или нет?

Остановят?..

Почему они не останавливают и даже не спрашивают, куда он едет?!

Рады?!

Ему, Богом данному государю, позволяют вот так уехать, не противясь?!

Должны были под полозья саней бросаться! За полы шубы хватать, на коленях умолять не покидать их!

Не остановили, дали уехать!

НЕ ОСТАНОВИЛИ!!!

ЕГО не остановили!!!

Никто не подозревал об ужасе, испытанном Иваном Васильевичем в те минуты. Он увозил казну, увозил всю московскую святость – иконы, церковную утварь, грузил все на виду у Москвы, потом торжественно обходил храмы и монастыри, со всеми прощался, но никто не спросил, почему он уезжает, никто не попытался остановить, никто даже толком не спросил, куда это он?! Ни священники, ни бояре, даже народ московский… Точно не государь покидает Москву, а простой купец. Иван усмехнулся, небось послы литовские уезжали, и то зевак больше было!

Билась злая мысль: «И пусть! И ладно, если не нужен, то пусть сами попробуют! Отрекусь! Совсем отрекусь!»

К царским саням подъехал Алексей Басманов, направлявший движение:

– Государь, куда сворачивать? Куда едем?

А Иван Васильевич попросту не знал, куда ехать! Но уверенно махнул рукой:

– В Коломенское!

В Коломенском делать нечего, да и жить там особо негде такому количеству людей, которые при нем. И все же до самого села государь не проронил ни слова. Он ничего никому не объяснял: ни сопровождавшим его боярам и дворянам, ни сыновьям, ни тем более жене, потому как сам не знал, что делать!

В Коломенском, конечно, переполох. Царской семье ночлег устроили какой положено, а остальные уже сами, как смогли…

До вечера государь молчал, никто не рискнул спрашивать, что делать дальше. Остановившийся взгляд Ивана Васильевича заставил бы любого отступить, не задав вопроса. Обычного вечернего пира не было, напротив, царь очень долго молился, о чем – знал только он.

– Господи, вразуми! Господи, наставь на путь истинный!

Что теперь делать? Уезжал, показывая всем, что обижен на изменников. Надеялся, что станут уговаривать не бросать Москву, не гневаться… что приползут на коленях с мольбами… А вышло? Стояли, широко разинув рты, и молча ждали, что будет дальше.

Как быть? Возвращаться просто нелепо, но и ехать некуда… Огнем обожгла страшная мысль: а ну как Старицкого вместо него царем назовут?! Тут же отмел ее. Нет, не могут! Он царем венчан, он жив и пока не отрекся, никого другого не могут таковым назвать!

А что, если отречься? И снова испугался – а возьмут и примут отречение! Тогда он кто? Князь и только. Из монастыря сразу вернется Ефросинья Старицкая, а от нее пощады не будет ни ему самому, ни сыновьям…

Самую страшную мысль – о том, что вдруг объявится тот единственный, с которым и Старицкие спорить не смогут, сын Соломонии – гнал от себя, не позволяя додумать до конца. Гнал, а она упорно возвращалась. Вот кого Иван Васильевич боялся больше всего, боялся до дрожи в коленях, до сердечного обмирания, всюду ему чудился призрак Георгия, виделась кукла из могилки Покровского монастыря, ряженная в детскую рубашечку…

Нет, никто не должен об этом не только знать, но даже чуть заподозрить! Малюта не в счет, тот не предаст, другим ни слова даже во сне, даже в предсмертном бреду!

И Иван Васильевич молил и молил Заступницу помочь, оградить от призрака его самого и детей. Просил одолеть… А нужно было просто просить себе спокойствия, потому как много лет этот призрак станет донимать его, не давая ни жить, ни даже думать по-человечески. Все будет казаться, что вот уже нашел Георгий Малюта, вот-вот уничтожит… Но снова и снова призрак ускользнет…

Был ли он на самом деле? Бог весть, но на семь лет жизнь московского государя превратилась в сущий кошмар, когда царь подозревал всех вокруг и отовсюду ждал удара в спину. Иван Васильевич стал не просто подозрителен, временами он казался умалишенным, непонятный в своей жестокости, а оттого еще более страшный…

Вместе с царем кошмарной станет жизнь и всей Московии заодно. Ведь именно среди своего народа, своего окружения Иван Васильевич станет искать спасенного Георгия, искать тайно, жестоко расправляясь с любым, кого хоть как-то заподозрит в причастности к спасению старшего брата.

Почти до утра стоял на коленях перед образами Иван Васильевич, усердно отбивая поклоны. Утром на его челе красовался огромный синяк от ударов об пол. Ужаснувшемуся Афанасию Вяземскому угрюмо ответил:

– У всех так должно, если не просто гнуться, а поклоны бить!

Царица Мария рыдала в подушку, у нее были красны глаза и распух нос, но на это никто не обратил внимания, не до царской красы. Мрачен царь, мрачны и все вокруг, ни смеха, ни громких голосов. Глянул бы кто чужой – словно похоронили кого…

А Ивану Васильевичу неожиданно понравилось и поклоны бить, и на коленях стоять. К нему осторожно присоединились те, кто всегда рядом – отец и сын Басмановы, тот же Вяземский, Скуратов…

Две недели простояли в Коломенском, но посланников из Москвы все не было. Конечно, государь делал вид, что никого не ждет, он истово молился и никому не показывал, что ему СТРАШНО!

За это время морозы вдруг сменились уже настоящей оттепелью, точно как во время казанских походов. Неожиданно пошли дожди, как и говорили старики, дороги развезло. Шли день за днем, из Москвы вестей не было, государь все молился, почти не разговаривая, остальные маялись от ужаса и неведения. Только 17 декабря снова ударил мороз, вмиг сковавший грязь. За ночь дороги встали. Снега не было, но не было и непролазной жижи.

Государь вдруг приказал назавтра быть готовыми к отъезду. А куда, снова промолчал. И снова никто не рискнул спросить, даже Федор Басманов. Его государь нынче не звал к себе вечерами, не ласкал взглядом, а то и рукой, не до верного Федьки Ивану Васильевичу. И снова шептал и шептал молитвы государь, бил и бил поклоны, садня себе лоб, умоляя Господа вразумить, помочь…

В Москву возвращаться не стали, немного пожили в Тайницком и заехали в Троице-Сергиеву лавру. Туда, конечно, отправился только сам государь с особо близкими людьми, даже царицу оставил в санях.

О чем царь беседовал с монахами, только им и известно, знали лишь, что каялся во многом, с игуменом говорил о Божьем провидении, о Божьей воле. Если честно, то и игумен не все понял из разговоров, только знал, что в смятении великом государь. Это было плохо, ведь на Московию со всех сторон вражины наползают, и Сигизмунд не прочь себе куски оторвать, и Девлет-Гирей, и те же шведы не упустят возможности… Не время кручиниться царю, ох, не время…

Над Москвой повисло тягостное ожидание…

Ходили упорные слухи, что, разгневавшись на бояр, государь собирается отречься от престола! Снова и снова заводили такие речи на торгах и в домах, страшно становилось от одной мысли, что останутся без государя, Богом данного. Словно осиротели москвичи, остались в лихую годину без отца родного… Это ли не конец света, если батюшка царь свой народ бросает?! Как тут Антихристу не прийти, коли Божьей милостью Русь оставлена?!

Нашлись, правда, те, кто напоминал, что суров да злопамятен государь, мол, бывали и лучше его… Но таких быстро пресекали. Если грозен царь-батюшка, то, видно, прогневали Господа чем, любая напасть, она от своих же грехов. Видно, заслужила Русь гневливого государя. Потому должен быть такой, какой есть! Что, если никакого не будет?!. Ужас охватывал народ при одной мысли об этом. У всякого рука сама тянулась сотворить крестное знамение: «Свят, свят!»

Царица уже не первый день пыталась хоть что-то вызнать у мужа. Мария чувствовала себя забытой. Своенравная женщина, привыкшая, чтобы вокруг нее ходили, заглядывая в глаза и предвосхищая все желания, вдруг поняла, что не нужна своему супругу! Даже с царевичами разговаривал чаще, чем с ней.

Пока ехали до Коломенского, государь молчал как рыба. В селе две недели молился, забыв не только о жене, но даже о сыновьях. Теперь вдруг собрались в Александровскую слободу… Путешествовать не время – то мороз, то вдруг полили нудные дожди, все развезло, потом снова замерзло… Скользко, неуютно, ледяной ветер. В такую погоду не то что ехать куда-то, вообще нос на двор высовывать не хочется.

Задерживаться в Троице-Сергиевой обители царица тоже не желала. Заставят молиться, поститься, ежедневно по много часов стоять на коленях, станут учить послушанию… Это все так надоело! Кученей все чаще размышляла о том, что просчиталась, стараясь понравиться московскому государю. Лучше было бы выйти замуж как сестра Алтынчач. Та на женской половине полная хозяйка, что хочет, то и творит, никто слова поперек не скажет! Хоть за волосы девок таскай, хоть шкуру с них спускай… Бекбулат волю жене дал полную. А в Москве?

Кученей коробило от одного вида царевичей. У младшего Федора из уха течет, носом то и дело хлюпает, умишка маловато… Все вокруг твердят, что добр царевич, как ангел, всех готов жалеть. Но когда такое было достоинством мужчины?! Мачеха терпеть не могла этого хлюпика.

Зато старший зубы то и дело кажет, глаза блестят ненавистью к ней. А вот государь в нем души не чает. Как же, наследник!.. Удавить бы этого наследника! Будь ее воля, так и давить бы не стала, выпустила бы против голодного медведя и полюбовалась, как сначала бегать от смерти будет, а потом мучиться, ободранный с головы до ног.

Кученей в который раз вздыхала: своего бы сына, тогда она всем показала! Даже родила, но Василий прожил всего ничего. Московским мамкам доверять не стала, боялась, что отравят, а свои девушки, что приехали из Кабарды, с детьми толком обращаться не умели, вот и помер сын вскоре после рождения. Ее в том вина, ныл и ныл новорожденный царевич, мешая почивать, обругала мать непотребными словами сыночка, тот и сник в одночасье.

Государя как подменили после того, в опочивальню ходит редко, недоволен очень. Как вернуть приязнь мужа? Может, стоило настоять, чтобы оставил в Москве? Пусть бы ехал со своими царевичами, а она пока повеселилась… Так ведь и спрашивать не стал, велел собираться, и все. Куда? Зачем? Слова не добьешься. И царица все чаще стала косить глаза на других. Вокруг немало молодых и статных.