Царь Грозный Павлищева Наталья

Почти год пас скотину у Субботы беглый боярский сын Федор Колычев. Долго терпел болтливый Михей, скрывая тайну своего знакомого, но однажды все-таки заорал в ответ на очередное проклятие своей неугомонной супруги, снова носившей во чреве наследника:

– Да если б не я, то погиб бы боярский сын Федор Колычев! Сгинул! Пропал!

– Кто? Какой боярский сын?! – ахнула супруга не потому, что хотела дознаться правды, а потому, что хотела уличить мужа в очередной лжи.

– А Федька, что у Субботы живет! – Для Михея в тот миг важнее всего было огорошить зловредную супругу. О своих же собственных предупреждениях он попросту позабыл.

Надея уперла руки в бока и пошла на Гнутого приступом:

– Ты че врешь-то?! Че врешь?!

Михей был уже и сам не рад, что проболтался, но слово не воробей, вылетит – не поймаешь, верно говорят. Пришлось виниться, рассказывать все, как было. Каялся долго, потому как супруга сначала все не верила, потом ругалась, что ее обманул, а это хуже всего! Остался Михей виноватым, и ублажать Надею ему пришлось еще не одну ночку. Хотя и кривоватый он был мужик после той лесины, но дело свое знал хорошо. Простила ему Надея такую оплошность после третьей горячей ночки, но в узде держала пуще прежнего и на сторону глянуть не позволяла.

Но Надея на то и баба, чтобы проболтаться скорее мужа. Всего одной сердечной подруге по великому секрету выболтала мужнину тайну, но вскоре вся деревня стала странно поглядывать на пастуха, что у Субботы в работниках ходил. Все вызнал сам Суббота, встретил Михея, толкнул к забору, у которого застал, и грозно спросил:

– Выболтал?!

Тот понял, что попался, перепуганно закивал, заерзал:

– Супруге только… Во сне проговорился, да она баба догадливая…

Суббота махнул рукой на родственника и отправился дальше. Что возьмешь с Гнутого?..

Но деревня хотя и знала, а кому могла сказать? Зимой по крепкому льду на торг возили свое, а по весне отрезан остров бурным озером от остальных. Но вот сошел лед, и не один Михей Гнутый поплыл на берег за покупками… Нашлись такие, кто похвастался, мол, вон какова наша деревня, у нас боярский сын в пастухах! Болтовня пошла дальше.

Поняв, что сохранить в тайне происхождение Федора не удалось, Суббота предложил ему:

– Тебе в монастырь уходить надобно.

Тот кивнул:

– Сам о том думал. Да только куда я с острова? И как, не саженками же грести? А подвезет какой Михей, так снова все знать будут…

Суббота немного пожевал губами, крякнул и объявил:

– К берегу, только в другую сторону, отвезу сам. Знать никто не будет. А там иди на Соловки. Места суровые, но народ монашеский, слышал, стойкий, не предаст. Ежели за тобой смертной вины нет, то на Соловках искать не станут.

– Нет на мне вины ни смертной, ни малой. А за помощь спасибо, отблагодарю.

На том и порешили. Суббота отвез Колычева на дальний берег Онежского озера, дал с собой немалый запас всего – и еды, и оружия, все же лесом идти, и одежды. Нарисовал весь путь, какой до переправы проделать должен. Перекрестил вслед:

– Храни тебя Бог!

Немного погодя в Соловецком монастыре появился новый поселенец, кто таков и откуда, никто не знал, службы в церкви стоял честно, молился истово, работы не чурался никакой, сносил и обиды, и даже побои. Ничего не требовал, только молился и трудился. Монахи приглядывались к Федору молча, расспрашивать не принято, придет время, сам расскажет.

Сам Федор, когда подплыл на утлом плотике к берегам Соловецких островов, ужаснулся. Обитель недавно выгорела почти вся, вместо и так невеликих построек торчали одни обгорелые печные трубы. Уцелела только крошечная кладбищенская церквушка. В первый миг стало даже чуть страшно, куда приплыл-то? Но тут же в сердце какая-то радость взыграла, не от того, что обитель пострадала, а от того, что его помощь понадобится.

Потом Федор на исповеди каялся этой радости, негоже так, но тогда вдруг почувствовал, что со своими молодыми сильными руками очень пригодится старцам в восстановлении обители. Действительно, пригодился, работал, не помня себя, кроме труда, знал лишь молитву, скудную еду (другой не было) да короткий сон. Братия видела старания нового послушника, ценила их, но видела и другое – не того он поля ягода, чтобы нищим в монастырь прийти.

Обычно послушники боярского да княжеского рода делали весьма крупные вклады в обители, где им оборудовали отдельные кельи. А уж работать вместе с остальными им и в голову не приходило. Сколько ни старался в свое время Сергий Радонежский уравнять всех иноков в правах и послушании, не всегда так выходило, кто больший вклад внес, тот и жил лучше. А тут явно даже не купецкий сын, больно грамотен да ухожен, но без денег и работает что топором, что лопатой, что просто руками, точно всю жизнь этим занимался. Когда людям что-то непонятно, они этого боятся или не любят. Так и Федору пришлось испытать немало тычков и упреков без повода, выдержать немало хулы и трудов, пока признали монахи его своим.

Но он снес все, и появился в обители инок под именем Филипп. Сначала только игумен Алексей знал, кто он таков на самом деле, но потом и сторожиться не стало надобности. Умерла царица Елена Глинская, а боярам Шуйским было не до Колычевых. Да и за самим Федором действительно вины не знали. Мало ли кто служил у Старицких? Ушел человек в монастырь, так и пусть иночествует себе… Это позже наступят времена, когда и из монастырей станут возвращать, чтобы посадить на бочку с порохом и взорвать…

В монастыре жизнь не была медом не только из-за пожара. Сама природа словно против того, чтобы люди жили на Соловецких островах. Длинные снежные зимы со злыми метелями, холодные дожди осенью и тучи мошкары коротким летом не давали выращивать сколько-нибудь добрый урожай. Землица не кормила. Скот разводить особо негде, Соловки все же острова, от одного берега до другого в сотню шагов, а там хоть вплавь переправляйся. Но у монахов все же огород, своя мельница, какая-никакая кузня…

Везде прошел послушание Филипп, ничего не чурался, и дрова колол, и хлеб пек, и навоз за скотиной убирал, и мешки на мельнице таскал… А когда выдавалась свободная минутка, старался уйти в лес подальше, чтобы помолиться наедине с собой.

В небольшой келье игумена Алексея шла неторопливая беседа. Двое старых монахов говорили о третьем, том, что против них гораздо моложе, – о монахе Филиппе, принявшем постриг почти десять лет назад. Филиппу только сорок, но мудростью своей превосходит многих старцев, по семь десятков лет проведших в постах и молитвах. Речь о достойном монахе шла не зря. Игумен уже в годах и здоровьем слаб, хорошо понимая, что земной жизни срок почти вышел, обсуждал с келарем, кто может его заменить.

Но большого выбора и не нужно, братия единодушно стояла за Филиппа, не видя игуменом после Алексея никого другого. Келарь, невысокого роста, сухощавый и смиренный монах, согласно кивал:

– Достоин, достоин Филипп быть избранным. Братия поддержит.

Сам Филипп в это время колол дрова подле монастырской кухни. Это не было его послушанием в тот день, но, увидев, что тщедушный Зосима попросту не справляется с большим количеством поленьев, наваленных посреди двора, молча взял второй топор и принялся помогать. Если бы ни ряса, то, глядя, как машет колуном высокий ладный человек, мало кто мог бы сказать, что он монах, и уж тем более, что он боярский сын!

Зазвонили к вечерне, оба монаха отставили топоры и, истово перекрестившись, отправились к храму. Филипп шагал широко, размашисто. Зосима едва успевал семенить рядом. Эту пару заметили и вышедший на крыльцо игумен Алексей с келарем. Настоятель кивнул келарю:

– Тесно Филиппу в монашеской рясе-то… – Заметив недоуменный взгляд келаря, пояснил: – Хорошим настоятелем будет.

Так и случилось. После смерти прежнего игумена Алексея новым единодушным решением братии был выбран Филипп Колычев сорока одного года от роду, боярский сын.

Пожалуй, больше, чем он, для обустройства Соловецкой святой обители не сделал никто. Родители Филиппа в опалу не попали и своих владений не потеряли, потому и сам новый игумен оказался человеком состоятельным, смог делать значительные вклады в монастырь и щедрые подарки. Щедрым к Соловецкой обители был и царь Иван Васильевич.

Но не только от чужих щедрот хорошо зажила обитель. Вот когда пригодились организаторское умение Колычева и его смекалка! За те 18 лет, что он был игуменом, Филипп сделал монастырь поистине процветающим.

Прежде всего Колычев получил разрешение на беспошлинную торговлю солью на 10 000 пудов в год против 4000 прежде. В 1550 году игумен выхлопотал у царя грамоту на восемь солеварниц в Выгозерской волости, немного погодя еще на 33 в Сумской. Чтобы понять, какие это приносило доходы, достаточно вспомнить, что солеварение было гораздо более прибыльным делом, чем виноторговля! Пьют не каждый день, а соль на столе нужна всегда.

Вырученные деньги пущены на строительство больницы, каменных келий, постройку кожевенного завода, водяных мельниц, пристани на Муксаломском острове, свой кирпичный завод и многое другое… Более пятидесяти Соловецких озер соединили меж собой прорытыми каналами в единую систему, проложили дороги, завели сенокосные пожни, устроили рыбный садок в отгороженной морской губе…

Филипп оказался превосходным хозяином не только на самих островах, но и на принадлежащих монастырю землях. В монастырских вотчинах ввел выборное управление монастырскими крестьянами, горой стоял за «своих» крестьян, но и так же строго с них спрашивал. Грозя опалой за произвол и взятки, он наказывал за пьянство и тунеядство.

При Филиппе на Соловках было построено несколько новых храмов. Особенно выделялся Преображенский собор, значительно превосходивший по высоте тогдашний главный храм государства – Успенский собор Кремля. Одной стороной он повернут к вырытому монахами Святому озеру, а другой – к заливу Благополучия. Стены собора точно вырастают из скал…

Сначала Иван Васильевич попытался превратить Соловецкую обитель в место ссылки ставших неугодными ему людей. В 1554 году туда сослали старца Артемия, позже из Кирилло-Белозерского монастыря на Соловки перевели опального Сильвестра. Но тюрьмой Соловецкие острова стали только через много столетий. После того как Артемий при явном попустительстве игумена Филиппа смог не только бежать из монастыря, но и перебраться в Литву, чтобы оттуда выступать против своего царя, Иван Грозный перестал высылать на Соловки «изменников», во всяком случае, опального князя Курлятева отправили не к Филиппу, а на Ладогу.

Однако забыть разумного игумена, его умелое правление и поражавшее всех благочестие государь не мог. Иван Васильевич не раз ставил в пример Филиппа Колычева. Это пристрастие государя вышло игумену боком. Наверное, он был бы не против, чтобы царь предпочел ему кого другого… Но… история не терпит сослагательного наклонения.

Даже очень далеко от Москвы, среди льдов и туманов студеного Белого моря обитель не могла жить, ничего не ведая о жизни в столице. Вести доходили с опозданием и были одна другой диковинней! Сначала страсти рассказывал приехавший под охраной царский советчик Сильвестр. Говорил о своеволии царя, вздыхал о грядущем нестроении.

Монахи по главе с игуменом сочувственно покачали головами, но долго печалиться об этом не стали. Москва далеко, царь высоко… Пусть себе… Филиппу совсем не хотелось вмешиваться в мирские суетные дела власти.

Сильвестру отвели маленькую келейку, не потому, как такое распоряжение пришло, а потому, что других не было. Одним из первых вопросов, которые задал опальный поп, был: «А где Артемий?» Филипп пожал плечами:

– Убег…

Сильвестр, за время дороги понявший, что попал туда, откуда обратного пути нет никакого, недоверчиво уточнил:

– Сам убег?

– Нет, за ним от аглицкой королевы приезжали! – фыркнул игумен, которому совсем не понравились дотошные расспросы нового инока. Даже царь не стал расспрашивать, так поверил, хотя все понимали, что, следи Филипп за Артемием как надо, никуда бы тот не сбежал.

– Как же это он смог?!

– Это ты его спроси. Или тоже хочешь? – прищурил глаза игумен.

Испугавшись, Сильвестр замахал руками:

– Что ты! Что ты! И не мыслю!

– А чего ж ненужное спрашиваешь?

Больше Сильвестр Артемием не интересовался. И слава богу, потому как Филиппу очень не хотелось вспоминать опального священника. Зато бывший царский наставник принялся изводить игумена своими воспоминаниями.

Сильвестру, видно, уж очень хотелось выговориться. Используя любую возможность, он норовил остаться с игуменом наедине и принимался рассказывать о царе Иване Васильевиче. Филипп помнил нынешнего правителя совсем маленьким мальчиком, за которого правила мать, а потому сначала слушал с интересом. Но постепенно жалобы опального царского советчика стали надоедать. Жаль тратить время на пустые слова.

А для себя Филипп решил, что в Москву ни ногой. Разве только на Собор…

Все же в Москву ехать ему пришлось. Умер митрополит Макарий, и предстояли выборы нового. Жалея о прекращении земной жизни мудрого царского советчика, который не чета фарисею Сильвестру, Филипп только головой качал: замены не будет. Собор утвердил Андрея Прозорова, недавно принявшего постриг в Чудовом монастыре под именем Афанасия. Колычев смотрел на нового митрополита и жалел того. Прозоров хорошо знал государя по его молодым годам, видно, потому Иван Васильевич его и выбрал, ожидая попросту послушания своей воле.

Оказавшись с Афанасием с глазу на глаз, Филипп неожиданно для себя пожалел митрополита:

– Каково будет при нынешнем Иване Васильевиче?

Тот вздохнул:

– Не береди рану, святой отец. Сам страшусь. Но, видно, Господь так судил: нести мне сей крест безропотно. Не своей волей поставлен, а как откажешься?

Филипп, оставшись один, долго размышлял, отказался бы он? Афанасий прав, как откажешься, ежели Собор утвердил? Колычев даже головой потряс, отгоняя ненужные мысли, что о чужом думать? Скорее к себе в обитель, подальше от мирской суеты и московской грызни за власть!

Но в 1565 году очередные богомольцы принесли вести и того чуднее: государь зимой уехал в Александровскую слободу, где наложил опалу на всех бояр и духовенство и вообще грозил отречься от престола! Про опалу на бояр игумен слышал уже не раз, а вот опала на духовенство понравилась ему мало. Игумен знал о событиях в Москве гораздо больше, чем его братия. Слишком много осталось у него в столице родственников. Игумену почти одновременно двое двоюродных братьев – ставший земским окольничим Михаил Иванович Колычев и глава опричной думы Федор Умной-Колычев – прислали каждый по письму, пытаясь убедить Филиппа в правильности своего выбора. Филипп в который раз убедился, что одиннадцать лет назад принял верное решение – бежать как можно дальше от мирской суеты. Все, что происходило в Кремле и Александровской слободе, его не касалось! Суета в дворцовых палатах и переходах казалась такой далекой и глупой, что игумен даже отвечать братьям не стал. Пусть себе, у него вон пристань подновлять надо и пруды чистить… Куда лучше заниматься братией, читать умные книги, заботиться о монастырском хозяйстве и о крестьянах, что трудятся на землях монастыря.

Монахи тоже недолго судачили о московских делах, некогда, летний день год кормит, и службы никто не отменял, слава богу!

И все же в монастырь за лето и осень пришли еще три письма. Игумен, получив их, попросту отложил в сторону. На вопрос служки, отчего не желает прочесть, поморщился:

– Сцепились меж собой за власть, нет чтобы делом заняться! Недосуг мне, будет время, прочту.

Время появилось не в тот же день, потому как монахи придумали устройство для разлива кваса. Придумано хитро, готовый квас по трубам самотеком в погреб утекал и там по бочкам разливался! Наблюдая за равномерностью наполнения очередной бочки, игумен усмехнулся, кивнув служке на устройство:

– А ты мне про письма твердишь…

Потом Филипп наблюдал, как при выделке кирпича глину мнут не люди, а лошади. Много хитростей на своем дворе придумали монастырские. Оказавшиеся в обители просители из крестьян только головами качали: ох и умны монахи! Но по тому, как приглядывались, игумен понимал, что соображали, как бы и себе такое сделать. Он чуть лукаво прищурил глаза:

– А перенять не хотите?

– Дык… – смущенно развел руками рослый рыжий мужик.

– Чего «дык»? Велю братии, чтоб все толком обсказали. Ежели не глупы, то и себе так сделаете. – Усмехнувшись, добавил: – Квас-то ни к чему бойко разливать, и из жбанов попьете. А вот сеялку с десятком решет поглядите, покажут.

Мужик недоверчиво хмыкнул:

– Десяток человек лошадь не потянет…

– А не десяток стоять будет! – Кажется, игумену понравилось недоверие крестьянина. – У нас всего один старец на сеялке стоит!

Да, было чему поучиться у братии на Соловках!

До московских жалоб ли Филиппу?

Но читать пришлось. Зато прочтя, игумен совсем помрачнел. Похоже, что не просто разлад в Московии, а беда приключилась. Филипп и раньше не очень любил ездить в Москву, разве что на Соборы, как тогда, в 1550-й на Стоглавый, да по именному вызову митрополита, которые бывали нечасто. Теперь же он почувствовал, что мимо не пройдет, хочешь не хочешь, а в Москву ехать придется.

Митрополит Афанасий, слава богу, не звал, и игумен снова занялся монастырскими делами. Но по вечерам долго засиживался в раздумье за все теми же письмами. Каждый из братьев пытался по-своему объяснить Филиппу опричнину, но ни у одного не получалось. Похоже, даже Федор Умной, ставший главой опричной думы, толком не понимал замысла государя.

А самого Филиппа меньше беспокоили царские опалы и гораздо больше то, что государь делит страну и людей на ней.

Игумен высок, сухощав, не по летам строен, лик имеет строгий, едва ли не суровый. Лицо прорезали глубокие морщины-складки, иногда он очень напоминает святых с икон, писанных Максимом Греком. Глубоко посаженные глаза под нависшими седыми бровями смотрят внимательно, точно проникая в душу собеседника. Нет, они не буравят, не требуют немедленного ответа, но любой смотрящий в них понимает, что в разговоре с Филиппом лгать нельзя – поймет. Жилистая рука крепко держит посох, длинные волосы не висят неопрятными космами, они всегда расчесаны, как и борода, в которой уже давно полно седины. И то, игумену почти шесть десятков лет. Многое в жизни повидал, многое пережил, многое понял. В его разумность и твердость нрава верили монахи Соловецкой обители и все, кто знал Филиппа.

Снова горит свеча в келье у игумена, который вечер вышагивает от окна до двери и обратно Филипп. Что же делает с Русью Иван Васильевич?! Его дед, тоже Иван и тоже Васильевич, был грозен, Русь держал жестокой рукой, но старался объединить, а нынешний государь делит! Делит людишек меж собой даже внутри московских улиц. И монастыри делит, несколько взял в опричнину! Что же будет с церковью? Ей что, тоже делиться?! А как же тогда единство всей Руси, за которое столько лет боролась русская церковь?!

Уж казалось, забрался дальше некуда, а спрятаться от русских дел не удавалось. Филипп вдруг понял, что сидеть в своем благополучном, ухоженном монастыре, когда на Руси беда, он не сможет. Неправильно это, в русской церкви неустроение, каждый игумен за себя, смерть митрополита Макария враз осиротила всех сразу и все порушила. Возможно, так оно и было, но ведь жизнь продолжалась. Что же делать, что делать?!

Весной 1566 года пришли вести о том, что государь свои опалы облегчил, многих из ссылки разрешил вернуть из тех, кто за Старицких стоял. Филипп даже стал успокаиваться, тем паче что весенние заботы требовали своего внимания. Старцы трудились в поте лица, пахали, сеяли, разводили рыбу… И строительство продолжалось… За всем нужен досмотр.

Но когда из Москвы примчался очередной гонец, игумен мытарить не стал, письмо вскрыл тут же и прочитал сразу. И сразу же засобирался в Москву. Келарь Иона забеспокоился:

– Случилось что тяжкое, святой отец?

Филипп хмуро кивнул:

– Митрополит Афанасий от кафедры отрекся без соборного решения…

– Как это? – опешил келарь.

– А вот так! Такие у нас ныне в митрополии дела! – почему-то взъярился Филипп. – У нас теперь каждый волен сам решать, кем и сколько ему быть! Хочу и не стану митрополичий сан нести! Можно ли Божьей волей перебирать?!

Иона, подивившийся тому, насколько весть задела игумена, только головой качал. Хорошо, что обитель далеко от Москвы! И вдруг он осознал, что не спросил главного: кто ныне митрополит-то? Догнал вышагивающего широким шагом Филиппа и осторожно поинтересовался. Тот вдруг остановился, словно не сразу услышав вопрос, потом хмыкнул:

– Не ведаю. Никого не вижу митрополитом… – Вздохнул: – Надо в Москву ехать…

Келарь понял, что Филипп болеет душой не только за свою обитель, но и за всю православную церковь. Так и должно быть, ежели человек не своему животу служит, а Господу! А вот в Москву пришлось ехать не только своей волей, но и… царской. Следующий гонец привез вызов от государя. Филипп ломал голову над тем, что бы это значило, ведь вызов не был подписан митрополитом.

Игумен срочно отбыл в Москву. Наказов оставил столько, что впору в отдельную книгу записывать. И то верно, путь неблизкий, пока туда доберется, пока обратно, считай, полгода пройдет. Да кто знает, каково там, в Москве, повернет…

Перед отъездом Филипп долго беседовал в келье с казначеем старцем Паисием и еще дольше с келарем Ионой. Все старался наставить, как обитель дальше вести, чтоб упадка в ней не было ни хозяйственного, ни тем паче духовного. Паисий даже руками замахал:

– Да полно тебе, святой отец! Ты точно обратно и возвращаться не собираешься.

Филипп долго смотрел на темную полоску леса на краю монастырской пашни, потом вздохнул:

– На душе неспокойно. Что-то в Москве не так…

Отец Паисий точно напророчил.

Игумена провожали всей обителью, сиротами себя почуяли даже те, кто ворчал из-за его беспокойного характера.

Братия судила-рядила, но не ждала только одного – что не вернется их игумен в обитель вовсе. Сначала станет митрополитом, потом попадет в опалу и ссылку в Отрочь-монастырь, а там и вовсе погибнет…

А тогда, провожая своего Филиппа, вздыхали: хорошо жить под разумной, хотя и строгой, рукой!

Возки приближались к Москве, хотя догадаться об этом мог только тот, кто не единожды проделывал такой путь. Дороги не было вовсе, просто среди бора наезжена колея, которую зимой после каждого снегопада пробивают заново, а летом она и вовсе кое-где зарастает, потому след петляет, временами попросту теряясь. Но стали все чаще попадаться большие и малые деревеньки, со временем сливаясь в единое целое, что уже было слободами самой Москвы.

Для русского это привычно, по всей земле так. Соловецкий игумен хотя и русского рода, а привык к своим, пусть малым, но хорошим дорогам. Ворчал, трясясь и подпрыгивая на ухабах. Возраст и сан не позволяли ехать верхом, не то разве стал бы вот так мучиться…

В Москве игумен сначала отправился на подворье Благовещенского собора, многих знал там, да и о Сильвестре рассказать надо… Кроме того, Филиппу хотелось хоть чуть разобраться в происходящем. Одно дело письма, в них многое не напишешь, другое – слова умного человека.

Сама Москва игумену совсем не понравилась. И дело не в грязи и неустройстве, которого он терпеть не мог, такого всегда хватало. Игумен крутил головой, с ужасом обозревая непогребенные человеческие останки. Испуганно перекрестился:

– Свят, свят!

Даже лошадь, никогда не видевшая разом столько мертвецов, валявшихся вокруг, фыркала и шарахалась от каждого тела.

На дворе у собора Филипп сразу спросил:

– В Москве мор?

– Какой?! – вскинулся на него служка, вышедший встречать Соловецкого игумена.

– Ну… – чуть растерялся Филипп, – трупы под заборами лежат.

– А, – почему-то понизил голос служка, – эти? Не, это просто запрещено их хоронить…

– Кем запрещено?

Служка пробормотал в ответ что-то невразумительное и поспешил исчезнуть с глаз долой от дотошного игумена, не ровен час придется сказать что противное опричнине, окажешься у Малюты Скуратова на дознании…

Филипп даже затекшие ноги разминать не стал, широким шагом отправился в келейный дом. Полы его рясы развевались. Заметив это из окна верхнего яруса, где в своей келье ждал гостя, благовещенский протопоп Власий усмехнулся: в возрасте Соловецкий игумен, ему уж почитай шесть десятков, а шаг, как и прежде, широк и скор. На пользу Филиппу соловецкие труды, на пользу…

Игумена провели к протопопу, но, даже не успев поздороваться, гость с порога потребовал отчета:

– Кто это у вас не дозволяет покоить с миром умерших?!

– А государь! – сощурил на него глаза Власий.

– Кто?! – обомлел Филипп.

– Ты, святой отец, вот что, ты не шуми, а с дороги вымойся, баньку уже велено истопить, отдохни, потрапезничай, а уж потом я тебе все обскажу как есть… – Священник тяжело вздохнул. – А на Москве, да и не только здесь, нынче тяжело, не то что у тебя на островах. И чего тебе в спокойствии не сиделось? – сокрушенно развел руками протопоп.

Игумен мрачно пробормотал:

– Зван был! Да только не митрополитом, а почему-то государем.

Поп замер, не зевнув до конца, с трудом проглотил застрявший зевок и почти шепотом поинтересовался:

– Как это зван?

– Грамота прислана, чтоб немедля в Москву ехал. – Филиппа насторожил этот явный испуг Власия. Тот, конечно, не из самых смелых, но не так же пугаться!

Власий подвинулся к игумену бочком и уже совсем шепотом спросил, почему-то оглядываясь на дверь:

– А кем та грамота писана?

– Государем, – так же осторожно повторил гость.

– И… все?

– Нет, еще архиепископом Новгородским Пименом.

Власий вздохнул с явным облегчением, даже выступивший пот с лица смахнул и дыхание перевел.

– А чего ты так испугался? – Все, что происходило вокруг него в Москве, Филиппу не нравилось уже совсем. Конечно, он слышал об опричнине, братья писали, да и монахи рассказывали, но никогда бы не подумал, что люди могут вот так бояться! Наяву это было как страшный сон.

– Это хорошо, что Пименом подписано, – словно не слыша вопроса, пробормотал поп.

– Да что у вас тут творится?! – не выдержал всегда спокойный Филипп.

Власий слезливо поморгал на него глазками и посоветовал:

– Сходи пока в баньку, святой отец. После все расскажу.

То, что услышал позже Филипп, повергло его просто в ужас.

– Так чего ж вы не выступите супротив?! Все вместе и сказали бы государю, что не след так души человеческие губить…

– Ага, – осторожно оглядываясь, возразил Власий, – вместе к Григорию Лукьяновичу на дыбу и отправились бы.

– Скуратову, что ли?

– Вот, вот, к нему… Он у нас ныне сыском заправляет, изменников ищет и пытает, чтоб свою вину признавали.

– А если не признают? – усмехнулся Филипп. Смешок вышел не очень веселым.

– Признаются, у него любой признается… И с собой еще с десяток оговорит. – Власий скорбно вздохнул, присел на лавку и снова обтер платом пот с чела. – Все одно тем, кто к Малюте попал, обратного хода нет. Ежели никого не оговорит или за собой вины не объявит, то смертушку там и найдет.

– А мертвецов что, на улицу выбрасывают? – покоробило от одной мысли игумена.

– Не, те, кто валяются, легкой, считай, смертью померли. Таких не пытали, их попросту удушили или забили до смерти на улице. Таких не хоронят, только иногда собакам скармливают.

Теперь уже ноги не удержали и Филиппа. Власий утешать не стал, сочувственно напутствовал:

– Ты привыкай, святой отец. Привыкай молчать, лишнего ни с кем не говорить, словно и не замечаешь ничего.

Но сразу понял, что совет зряшный, лицо Соловецкого игумена с каждой минутой становилось все жестче и даже злее. И решил дать последний совет:

– Святой отец, ты с архиепископом Пименом не ссорься, опасно. Он ныне у государя в чести, а человек злопамятный, прости его, Господи. Осторожней.

Долго не мог заснуть в первую ночь в Москве Колычев. Многое услышал от протопопа Власия, тот устал перечислять загубленных опричниками. Хотелось одного: поскорее уехать обратно в свою обитель и забыть увиденное и услышанное как ночной кошмар. Временами игумену казалось, что стоит ущипнуть себя за руку, и проснешься, все вернется на круги своя… Украдкой даже щипал, не помогало, кошмар прекращаться не желал. Вокруг была все та же Москва с ее нынешним ужасом – опричниной.

Наконец к утру Филипп принялся размышлять о том, к чему он сам зван под государевы очи. Небось отправит в какой ближний монастырь? Или предложит превратить его собственный в тюрьму для неугодных? Решил отказаться, не его то дело. Пусть уж Григорий Лукьянович пытает и казнит, а архиепископ Пимен все освящает. С него самого хватит дальних Соловков.

На утренней молитве в соборе Власий тревожно заглянул в лицо соловецкому игумену:

– Да ты спал ли, святой отец? Замученный больно…

Филипп мрачно отмахнулся:

– Благодарствую…

Он раздумывал, как теперь быть. Приехал, так надо под царские очи являться. Но только вчера у государя побывали земские. Их Собор закончился в день святого Зосимы 2 июля. Земские челобитчики поднесли государю грамоту с нижайшей просьбой убрать с их шеи опричников, которые чинят обиды, бьют, режут, давят и под конец убивают невинных людей. Царь не только не стал разбираться в этой жалобе, но и приказал взять под стражу самих просителей!

А архиепископ Пимен, который во главе Русской Церкви, пока нет митрополита, не заступился! Что же это за пастырь, если людей за одно только слово просьбы в узилище отправляют, а он молчит?! Почему же молчат остальные святители? Что с самой Церковью?! Где голоса заступников людских перед государем?

Вопросы, вопросы, вопросы…

На них не мог ответить благовещенский священник, сам не знал. Святители каждый о своем пекутся, слова сказать боятся против царя. Неужто не найдется, кому глаза Ивану Васильевичу на его опричников открыть? Неужто царь сам не ведает, что его подручные творят? Но если и ведает, то попустительствует. Дело святителей укорить его в том.

Власий сокрушенно качал головой: и рта открыть не успеешь. Филипп ужасался:

– Да ведь не волен государь над святителями. Не его право карать монахов, они во власти Собора и подобных себе.

– А подобные кто? Митрополита нет, всем Пимен заправляет, а он царев пособник. Только что сам не записался рядом со Скуратовым у дыбы стоять! Да вон еще чудовский Левкий… Тоже хорош больно.

О Левкии Филипп уже был не единожды наслышан. В сторону Чудовского игумена впору плеваться, он давным-давно главный пособник в царских непотребствах и разгулах. Филипп с трудом остановил сам себя – негоже осуждать всех и вся, это тоже не по-божески…

С утра солнышко, птицы поют, в воздухе благодать разлита. Но это людей мало радует. Москва притихла, уже многие знали, что под стражей, а то и в Пыточной лучшие бояре, которые от имени Земского собора просили государя удалить опричников. Если бояре да дворяне в узилище, значит, грядут новые казни, снова польются реки крови. Купцы, что вели мелкий торг на Поганой луже, вздыхали: собирай товар, ищи новое место. Под плахи и виселицы народ калачи покупать не пойдет.

На Благовещенское подворье примчался гонец – государь повелел Соловецкому игумену на следующий день быть к нему на трапезу! Гонец кланялся нижайше, видно, чуя особое благоволение государя к Филиппу, к руке за благословением едва не подполз. Весть о царском приглашении по Благовещенскому подворью разнеслась быстрее ветра, да и не только по нему. К руке нового государева милостника тут же поспешили многие. Филипп морщился: ну чего раболепствуют?

Прислал свое благословление и архиепископ Новгородский Пимен. Чернец, привезший грамотку, смотрел с любопытством, но не раболепно. Это игумену даже понравилось, но Власий возразил:

– Этот за Пименом сидит. Ныне Пимен у государя главный советчик. – Вздохнул: – Эх, скорее бы митрополита выбрали, чтоб этого упыря новгородского прочь из Москвы погнать!

Филипп выдал свою мысль, не дававшую покоя ночью:

– А чего же Пимена не избрали, когда Германа Казанского государь со двора погнал? Небось сказал бы царь своего верного слугу на митрополию поставить, так и поставили бы.

– А сам царь и не скажет! – фыркнул Власий. – Государь хотя и погнал Полева обратно в Казань, но понимает, что кто попало митрополитом стать не может! Все же не в лавке распоряжаться, достойный святитель нужен! После Афанасия да Германа Собор любого не утвердит!

«Ой ли?» – подумал Филипп, но возражать не стал. Тем паче что Власий вдруг снова пристал к нему самому:

– А чего тебя-то вызвали, неужто не ведаешь?

Игумен только плечом дернул:

– Не ведаю.

– И Пимен молчит… – Вдруг глаза протопопа загорелись хитрым блеском: – А ну как на митрополию поставят? Пойдешь?

– Ты что шутки шутишь, святой отец?! – чуть не разозлился на него Филипп. – Какой из меня митрополит?

– Э не-е, – замотал головой Власий. – Из тебя очень хороший! – Он даже посохом своим пристукнул от удовольствия от такой мысли. – Лучшего и не сыскать ныне на Руси! Ай да государь! Ай да Иван Васильевич! Верно удумал!

Филипп все же рассердился:

– Полно тебе, отче Власий!

Тот вмиг стал серьезен:

– Только одно скажу: бойся Пимена. Эту змеюку злить нельзя, покуда со своим ядом обратно в Новгород не уползет. А там уж ему шею и свернуть…

– Полно, повторяю!

Как ни сердился на протопопа игумен, а мысль, им внушенная, в голове засела. Все может быть, если поставлен был на митрополию Герман, едва ставший епископом Казанским, то могут и ему предложить. Но московские дела не по нему, в свою обитель обратно бы… И то, что против архиепископа Новгородского выступать не следует, он тоже запомнил.

В тяжелых разговорах и раздумьях прошел и этот день. Перестав наконец радоваться своей придумке, Власий с толком рассказал о событиях двух лет. Филипп ужасался все больше и больше. Почему же не смог защитить свою паству митрополит Афанасий? Почему не образумил государя в самом начале опричнины, отдал на поругание стольких достойных людей? Почему позволил литься рекам крови?

Вспоминал Афанасия и все больше понимал, что, давно приученный выслушивать ужасы на исповеди, бывший царский духовник потому и стал митрополитом, что государь надеялся на его послушание и впредь. Не смог сопротивляться достойно, потому и митрополию покинул без соборной на то воли. А уж про Германа Полева и думать нечего, тот государя как огня боялся. Филипп даже представил, как Герман своим тихим мягким голосом пытается увещевать грозного царя, усовестить. Иван Васильевич небось и посохом его бивал? Или швырял чем, чтоб замолк и не мешал. Говорят, всего два дня и побыл митрополитом.

А он? Что, если прав Власий в своих ожиданиях? Если и ему предложат? Филипп долго смотрел на яркую звезду в темном небе, пока ту не закрыло набежавшее маленькое облачко, и пытался понять самого себя. Нет, ему не нужна митрополия! Молчать не сможет, а быть изгнанному, как Герман, совсем не хочется. Горячая молитва, вознесенная к Господу, на время успокоила, но мысли не ушли. За много лет отвыкший размышлять о людской мерзости, ведь разлада в своей обители не терпел, Филипп тяжело переживал этот разлад в душе. Он не мог спокойно слышать о пролитой крови людской, но и не желал вмешиваться в московские дела.

Глядя на огонек лампадки у иконы, игумен снова и снова возносил мольбу к Господу, прося наставить на путь истинный, прося дать знак, как быть ему, слабому, в душе уже понимая, что не избежит столкновения ни с государем, ни с Пименом. Не сможет молча взирать на кровавый кошмар, что творится на Руси, даром что долго и покойно жил в своей обители.

Долго ворочался без сна и Власий. Он много наслышан о Соловецком игумене, да и сам не раз с ним встречался. Нрав у Филиппа твердый и требовательный. Благочинен он, умен, начитан, духовная сила с первого взгляда любому видна. Протопоп даже усмехнулся: если десяток игуменов будут стоять рядом, паства за благословением первым к Филиппу подойдет. Он и есть первый даже среди равных.

Только тяжело будет игумену, если митрополитом станет. Государь, слышно, не очень советы да наставления жалует, невзлюбил со времен Сильвестра и Алексея Адашева. Как такому слово свое скажешь? Разве что вон Малюта Скуратов может, да и тот лишь об измене. Про другое государь и слышать не желает.

Что будет? – вздохнул, поворачиваясь на другой бок, Власий. К утру он уже думал, что ничего хорошего. Но в сердце теплилась надежда на промысел Божий. Не зря господь привел Филиппа в Москву. Быть ему митрополитом всем на радость! Ну, может, и не всем, Пимен с Левкием радоваться не будут, но таких мало, тех, кому Соловецкий игумен к душе, гораздо больше.

Снова почти бессонная ночь, и утром темные круги под глазами. Снова внимательный, беспокойный взгляд Власия:

– Да ты здоров ли? Может, скажешься недужным? Вон какие синяки!

Филипп замотал головой на спасительное предложение протопопа. Чего уж тут, вечно бегать не станешь, чему быть, того не миновать. Перекрестился:

– С Божьей помощью осилю.

Провожая его к государю, Власий долго крестил вслед:

– Помоги тебе Господь!