Раненый город Днестрянский Иван

22

Разговор прерывается. Каждый думает о своем. Над головой медленно поворачиваются звезды. Гадаю, увижу ли Стожары, которые должны подняться над горизонтом под утро. Нет, не увижу из-за домов вокруг. Пролетают редкие метеоры. Я, городской житель, раньше видел их в небе только однажды, в сентябре восемьдесят восьмого, когда нас, студентов, отправили на уборку винограда на юг республики. Вечерами в сельском бараке мы резались в преферанс. Как-то раз из-за него пропустили машину, на которой договорились в воскресенье ехать в Кишинев, и пошли в Кагул на автобус пешком. Мы шли, а над нами поворачивалось небо и летели метеоры. Один был такой большой, что оставил за собой дымный след. Эту неровную полоску светлого дыма долго было видно на ночном небе.

— Вот представь себе: закончим здесь и начнется рутина, как до этого, — возобновляет беседу Гриншпун. — Будем жить среди обычных, нормальных людей, а им будет наплевать, что у нас в голове и что с нами было! Я иногда думаю: странно это! Я буду другой, а жить придется, как прежде.

На ум сразу приходит недавняя склока под дверью с пацанами и Достоевским.

— Да, мы точно уже другие! Удивительно, сколько всего я не понимал! В штаб-квартире снова брал те же книги и перечитывал. Оказалось, не понимал их вообще! Все подвигами интересовался, а описания фронтовой жизни пролистывал. Снова читаю — будто зашифровано все раньше было, а я этому шифру обучился. Демократы кричат: «Нам не говорили правду, мы до сих пор ничего не знаем о той войне»! Вздор! Все было написано, и так горько, как вообще можно было сказать! Как Симонов написал о лете сорок второго: через год после начала войны наши бронебойщики стреляли по своим же танкам, думая, что все танки немецкие! Год не видеть своей техники, когда у нас за месяц от этого крыша едет! Что горше написать можно, я мало себе представляю. Или как Бакланов написал свою «Пядь земли» о боях здесь, на Днестре, на маленьком плацдарме. О простых солдатах и офицерах вроде Али-Паши и нашего комбата, о том, какая разница была в людях на разных берегах реки, как легко можно было умереть даже в конце войны…

Гриншпун слушает. Огонек зажатой у него в зубах сигареты то разгорается, то угасает, и я продолжаю:

— А другую книжку берешь или вспоминаешь — и сразу видишь: чепуха это. Наглый тип писал, который ничего своими глазами не видел и шкурой не ощупывал. И чем дальше, таких писак больше. Что угодно ляпнут, чтоб в струю попасть… Уже не наши, а фашистские успехи раздувают. Программу «Взгляд» помнишь? Как эти двое… Листьев и Любимов, доболтались, будто один немецкий летчик сбил четыреста советских самолетов!

— Это и я помню! До сотни боевых вылетов летчику дожить бы, а тут такое вранье немереное! Да только так оно по тэвэ всегда было. Там тех только и держат, кто бредятину может нести двадцать пять часов в сутки.

— А учебники кто детям пишет? Чему нас учили, кого в пример ставили, с древней истории начиная? Кутузов — великий полководец?! Аустерлиц продул, не угадав простого маневра Наполеона. Себя самого и императора Александра подставил под удар, еле спаслись… Утратил командование в тот момент, когда французы прорвали центр и стали окружать фланги. Армия еле отошла, потеряв кучу людей и половину артиллерии…

Под Рущуком отбил турок, и сам отступил за Дунай, разрушив Рущукскую крепость! Он, видите ли, боялся окружения от второй турецкой армии, которая в то время была под Софией и шла к Видину. Дал туркам два месяца передышки, после чего они перешли Дунай, а Кутузов остался против них с десятитысячным отрядом… Чудом не был разбит, две дивизии себе на подмогу вызвал. И, наконец, сам окружил турок на северном берегу Дуная под румынской Слободзеей. Вернее, не он их окружил, а генерал Марков своей героической переправой через осенний Дунай, обратно на южный берег. Вот когда пригодилась бы Рущукская крепость, чтобы солдат в ледяной воде не топить. Но она разрушена была…

С окруженным врагом возился, упустил визиря, затянул переговоры. В итоге русские силы не смогли вовремя собраться для отражения Наполеона, и установление границы с Турцией по Дунаю, как того требовал царь, стало невозможным. Граница прошла по реке Прут, раскроив тогдашнюю Молдову пополам. И осталась там навсегда, потому что момент слабости турок был упущен. Разделенный народ — обиженный народ. Так была разделена стараяч Молдова. А разделенный народ — обиженный народ. Вот откуда пошел здешний румыно-молдавский унионизм!

А что Кутузов устроил под Бородино? Неслыханная в истории вещь — генеральное сражение без решительных целей, без задачи разгромить неприятеля! Французы всей силой атакуют один фланг, а другой он спрятал за рекой Колочей и с него новые силы под адский огонь вместо выкошенных полков подбрасывает! Маневр — звездец! При своем превосходстве в артиллерии потерь понес больше, чем атакующий противник! И это на укрепленной позиции, которую сам выбирал! Потом Москву сдал, от французов бегал, ждал, пока их голод возьмет и крестьяне вилами затюкают! Сколько при этом погибло крестьян — никого не волнует! Армию он берег! Это после Бородино, на котором он половину ее костьми положил?!

— Слушай, стратег, кто ты такой, чтобы Кутузова обсуждать?

— А ты мне что, свое мнение запрещаешь иметь?! Я тебе свою логику рассказываю, какая кровавая грязь эта самая воспетая у нас народная, отечественная война, с серпами на ружья и бутылками на танки! Как она здорово получается, когда обсираются вожди и генералы! Зато как потом славу павшим поют, козлы бородою дороги метут! Сколько паразитов заводится на этой славе! Павшие — они неизвестные, в лучшем случае выбиты имена на камнях, люди мимо ходят, лица свои к ним не поворотят, а паразиты — на виду! Пишут! Ордена и медали, которых после второй отечественной раздали в десять раз больше, чем за всю войну, носят! По школам ходят! Один такой педрила с кучей юбилейных побрякушек постоянно к нам на Уроки мужества лазил. Я, говорит, плавал на лодке «Щука» типа «Сом»! Ой, нет, на лодке «Сом» типа «Щука»! Постоянно так вот оговаривался и крутил свою шарманку, как говно веслом в проруби. Его слушаешь — смешно. Глаза в книгу опускаешь, где черным по белому наведено, как это было гениально: потерять половину армии, оставить врагу полстраны, после чего народной войной вынудить французов, а затем немцев к отступлению, — и вовсе становится тошно!

Злиться на меня можешь сколько угодно, только я этим словоплетам больше не верю и не считаю Кутузова великим полководцем! Не армию и Россию он берег, а осторожничал, о дворцовых интригах думал. Побил кучу людей на Бородинском поле просто потому, что ему неудобно было оставить Москву без сражения. Хотелось, но неудобно было! Моральный дух у войск был высочайший, ни пленных, ни пушек наполеоновская армия захватить не могла. Но он все равно в русские боевые порядки пушек недодал, потому что не за людей, а за порчу и утрату барахла боялся. У Багратиона на флешах в начале сражения было пятьдесят пушек против двухсот французских, у Тучкова на Утицком кургане — шесть против сорока! Те сто пятьдесят орудий, которые там были нужны как воздух, в то время загорали за Колочей, и еще столько же торчало в «главном артиллерийском резерве». Полки рвались в штыки только затем, чтобы выйти из-под шквала французской картечи, не умирать зря, не платя врагу смертью за смерть!!! Лишь к концу боя, когда соотношение действующих пушек обеих армий стало выравниваться, французы остановились и начали отступать от флешей.

Так за что легли в рукопашной дивизии и полки?! Как царским и советским баснописцам совести хватало эту бойню нахваливать? Ай, русский штык молодец! Ну и полководец! Потом Москву не использовал как крепость и боя за нее не дал, потому что боялся обвинений в разрушении столицы! А в итоге она все равно сгорела! Сидел с армией в Тарутино, пока несколько губерний под оккупацией вымирали. В одной Москве после ухода Наполеона собрали двенадцать тысяч трупов горожан, а в провинции трупы вообще никто не считал… К бородинским потерям эти цифры приплюсовать — сразу видна подлинная цена сражению этому… Да на народ Кутузову плевать было, как всякому крепостнику. А Лев Толстой, воспел затем это народное харакири… Властям же — удобно! Чего ж удобнее, когда люди в безвыходном положении с палками на пушки готовы идти! Не на них бы, «родных», только! И чтобы народ окончательно по нужному пути направить, скромненько ставят перед ним такое маленькое уравнение: «Родина равно мы»! Вперед, за нас и Родину!

Ты, Гриншпун, кинофильм о Кутузове помнишь? Постный глазик вверх и шамканье: «Сохраним армию — сохраним Россию, потеряем армию…» Пойми эту логику уродскую: если спалят город, село, разнесут в клочья дом, в котором ты родился и вырос, срубят березу под окном, перебьют, изнасилуют, уморят голодом родню, соседей и друзей — Родина будто бы останется в целости и сохранности! Главное, что армию, чуть не разбитую благодаря бездарным назначенцам, вовремя увели и она сохранилась у царя на подхвате! Ты ж не хуже меня знаешь, сколько здесь было лишних разрушений и смертей, пока четырнадцатая армия отсиживалась в своих гарнизонах, а затем большая часть приднестровцев повторяла ее «подвиг», — вместо того чтобы помочь Бендерам, сидела за Днестром и тираспольские зады охраняла! Так давай не будем вслед за холуйской пропагандой повторять, будто реальное разорение страны — это меньшее зло по сравнению с какой-то угрозой царской заднице! Что от страха за руководящую жопу можно ставить во главе войск никчемных командующих и придерживать армию, одновременно науськивая на врага безоружный народ, а затем писать эту резню себе в заслуги. И еще я тебе скажу, что если бы русская армия, ведя решительные действия, проиграла ту, первую отечественную войну, в чем я сильно сомневаюсь, это поражение было бы меньшим злом, чем разорение и вымирание нескольких губерний. Наполеон — не Гитлер! Дал бы под зад Кутузову и царю — Россия не погибла бы! А вот двойная стратегия — сражаться с врагом, но чужими руками и так, чтобы при этом попки вождей со всех мыслимых и немыслимых сторон были под защитой, — она к гибели страны имеет куда больше отношения! Это она ведет к самым диким решениям, к жутким потерям!

Перевожу дух, и продолжаю, сбавив тон:

— Кто великим полководцем был — так это Суворов, который о себе не пекся, ни пяди земли врагу не отдавал! С десятикратно меньшими силами громил стотысячные армии, неся при этом ничтожные, а не бородинские потери! Невозможно себе представить, чтобы Суворов под Аустерлицем бежал с Праценских высот или на Дунае отступил от Рущука. Да он бы сам окружил Наполеона под высотами, и перебил бы отступивших турок в их собственном лагере! Тем более, что под Рущуком у русских был полуторный перевес в артиллерии… Так тут же наплели, что Кутузов у Суворова был любимый ученик! Прежнее мнение у тебя — пожалуйста! Подумай просто над тем, что я сейчас говорю…

Гриншпун молчит. Он вроде не обижен. Переваривает. Думает, наверное, продолжать этот разговор или нет.

— Так он и вправду его учеником называл!

— Это ты, не иначе, от самого Суворова слышал? Знаешь ли, Суворов едкий, ироничный был человек! Расскажу тебе ту же самую, что ты помнишь, байку о штурме Измаила, слово в слово, только смысл наоборот! Измаил штурмовали несколькими колоннами и десантом через Дунай. Как началась высадка десанта, турки растерялись и все колонны забрались на крепостные стены, а кутузовская внизу топчется, турецкие ядра и кирпичи черепами отбивает. То есть дает туркам возможность снять с этого участка стены часть сил и бросить их против десанта и других колонн! Суворов и посылает к нему гонца: «Назначаетесь комендантом Измаила!» Представь себе позорище: комендант, который в город войти не смог, за теми вполз, кто крепость взял. Вот в армии слава бы пошла! А вдруг, не приведи Господь, отобьются турки? Как тогда царю-батюшке объяснять обратную сдачу города, комендантом которого ты уже был назначен? Делать нечего, пришлось Кутузову всерьез в атаку идти! Ну и комендантом стать хотелось тоже. Суворов же на его самолюбии играл, а не в любви ему признавался. И правильно делал! Другого командира ему никто не дал бы. Вот тебе и любимый ученик! А потом тыловые крысы, которые дупля не рубят в отношениях между людьми в бою, выдали все за чистую монету. Приспособили к тому смыслу, который хотели изобрести.

Гриншпун хмыкает и качает головой.

— Я тебе и другую байку перескажу, о том, как Суворов Кутузова за хитрость хвалил. Он-де самому Де Рибасу в хитрости не уступит, вот какой молодец! А соль-то в том, кого и с кем сравнивают. Де Рибас — инженер, а не пехотный командир. Строил укрепления и, как всякий иностранец, получающий хорошее жалованье на русской службе, вперед за свои стены и редуты лезть не стремился. Ну, сам понимаешь, на черта ему это было надо? И вот для того, чтобы ни в коем случае в пехотный бой не попасть, он и проявлял хитрость. По уточнении смысла сравнение с Де Рибасом для Кутузова такое «лестное» получается, аж некуда! Двухсот лет как не бывало! Словно Суворов про нашего Кицака сказал!

— А ну напомни мне, что ты против русского штыка имеешь? Суворов его вроде бы тоже полюблял…

— Слушай, ты меня не зли! Суворов учил: «глазомер, быстрота, натиск!» — и в штыки ходил против опоздавшего полностью изготовиться к бою противника, чтоб опрокинуть его, захватить пушки и обозы. И средство это сильное. Ты вспомни единственный раз, как наши в частном секторе наскочили на мулей и схватились с ними в рукопашной! Побили их, прогнали, но сами в каком шоке возвращались? Поглядел на них и сразу понял стихи: «Я только раз видала рукопашный, раз наяву и тысячу во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне…» Друнина, кажется, написала… Если б я там был — точно усрался бы. Вот и выходит, что суворовский штык с кутузовским ничего общего не имеет. У Суворова это расчетливая психическая атака, а у Кутузова — «последний парад». Это ж такая прелесть — дать врагу выставить двести пушек, а потом ножичками его доставать, ножичками…

Гляжу на реакцию. Морда непроницаемая. Затем Гриншпун вновь впивается в свою сигарету. Выпустив дым, говорит:

— Знаешь, то, что ты сейчас прогнал, не понравилось мне поначалу сильно. Непривычно слышать такое как-то… Надеюсь, ты не имел в виду, что с Гитлером драться не надо было?

— Нет, такого я в виду не имел! Еще как было надо! Я тебе говорю о том, из-за чего на краю гибели несколько раз стояли. Ведь наша советская власть в этом плане от царской власти в лучшую сторону не отличилась. Во вторую отечественную такое же безвыходное положение народу создала. Товарищ Сталин обезопасил себя до такой степени, что два года фашистов не могли остановить, а кое-где их вообще встречали хлебом-солью… И как только понял, что натворил, бросил клич: «Миленький народ, ты очень храбрый и хороший, веди себя точно так же, как во времена Кутузова и Александра Первого!». Откуда такая, вопреки коммунистической идеологии, преемственность? Дважды, если считать с революцией — трижды разрушили страну, и каждый раз результат был один: те, кто воевал и победил, — в гробу, в лучшем случае едва живы, не у дел. Накипь, которая за их спинами себя с Родиной уравняла, — подлатала под себя историю, вся наверху! До того развелось накипи, что она уже за патриотическими словами прятаться перестала. Обозвалась демократией и свое открытое предательство, четвертое подряд разорение страны, выставила как доблесть… И последнее, самое для меня горькое, — наши тираспольские вожди… Не случайно в Приднестровье об отечественной войне опять вспомнили! Кицаковщина, от которой мы тут волками над убитыми друзьями воем, — это же Кутузовщина в миниатюре! Те же идеи с призывами, та же практика! Что на восточном берегу делает батальон «Днестр», куча других частей, техники?!! Куда ушли отсюда наши танки?!! Наше Тарутино — Ближний Хутор,[34] вот как оно называется!!!

— Ого, какую теорию вывел! Ну, тут я с тобой не согласен! Они же республику создали и гвардию твою тоже!

— Да, создали! Но в трудную минуту распорядиться ее силами разве смогли? Как теперь восстанавливать город и где теперь эта гвардия?! Где цель, которую мы себе ставили? Под румын уже не уйдем, это факт, но…

— Так чего ж тебе еще надо?

— Слово договорить дай! Ты здесь не жил, не понимаешь… То, что для тебя победа — для других потеря! Что под румын не ушли — половина дела, и еще неизвестно, кому в заслугу это ставить… А теперь на вторую половину посмотри: разодрали Молдавию на две части — и все… Как дальше жить в этих лоскутках? Политикам-то нормально, а люди? За такой невнятный результат еще кому-то хвалу петь? Вот удалось бы Костенко поднять за шкирку наших политиков в Тирасполе, глядишь, начали бы мы тогда по-настоящему, за всю республику и весь ее народ драться!

— Ну вот, ты и наболтал на измену! Ты бы осторожнее с этими разговорами был, Эдик!

— А я их с кем попало не веду!

— Почему ты думаешь, что с Костенко было так?

— Потому, что кое-что знаю. Бендеры всегда были мишенью для удара. В Бендерском горсовете и рабочкоме многие это понимали. И политику вели не так, как в Тирасполе. Искали компромисс, чтобы не доводить до бойни, но без уступок для безопасности города, на которые соглашались тираспольские переговорщики. И громкие лозунги против румын, чтобы не равнять с ними и не оскорблять молдаван, не были тут в чести. Заезжих казаков сюда не хотели пускать… В городе возникла СПТ — социалистическая партия труда, которая начала заикаться о том, что не все в коммунистической идеологии правильно. Я кое с кем из них был дружен.

Так вот, Костенко в этих мелких поначалу разногласиях встал на сторону не Тирасполя, а бендерского рабочего комитета. При этом открыто упрекал управление обороны в ошибках, говорил, что переговоры — не самоцель. Если не получается договориться, то обороняться и воевать надо всерьез. И делал это! Поэтому к нему потянулись люди. Много людей. Новая сила возникала, понимаешь?! Вот я и думаю, что ни Кишиневу, ни Тирасполю это не было нужно.

В марте, когда националы начали наступать на Дубоссары, а Россия передала Молдове уйму оружия, в Тирасполе стали думать, что правобережные Бендеры не удержать. И начали со Снегуром за город торговаться. Цель была — разделиться по реке Днестр, по старой границе 1918–1940 годов. Тогда у всех политиканов в кармане победа: националы могут валить в Румынию, а наши смогут кричать как они героически от Молдовы отбились.

Поэтому Тирасполь в апреле договорился с Молдовой о перемирии и разоружении городских формирований, не спросив мнения бендерской гвардии и бендерчан, чем спровоцировал в исполкоме и рабочкоме раздоры. Тогда Когут с Пологовым и Карановым переметнулись на сторону смирновцев, а командование батальона обратилось с открытым воззванием против тираспольских действий. Так Костенко стал неугоден и Кишиневу, и Тирасполю. За это против него возбудили уголовное дело и в конце апреля хотели арестовать… И я думаю, что в июне из Тирасполя нарочно не оказывали помощи, когда националы ударили по Бендерам. Ждали, пока его батальон разобьют. Для помощи были и время, и силы! Это я авторитетно заявляю, потому что знаю, сколько и какой техники было и сколько народу всю ночь, не имея приказа выступать, буквально на стенки лезли, затем самовольно к мостам пошли, но поздно!

А 22 июня, когда Костенко вновь высказал свое особое мнение об атаке на горотдел полиции, все повторилось, и нас оставили без патронов и подкреплений… Ведь тогда ещё никто не знал, что командовать 14-й армией придет Лебедь, и ему из Москвы велят заступиться за ПМР. При Неткачеве наоборот, все к нашему разгрому шло… Вот поэтому бендерского комбата и взяли, когда он в гневе за своих павших ребят открыто пригрозил, что с оставшимися людьми пойдет и сделает со штабом 14-й армии и тираспольским домом Советов то же самое, что румыны сделали с Бендерским горисполкомом! Хоть бы он был жив, и ему действительно удалось бежать, как говорят…

Такую вещь, раз сказал, надо было делать. Потому что наши коммуняки не прощают такие вещи. Они же на словах трещали за народ, а на деле на предательство пошли — сто сорок тысяч населения под власть врагу отдать… Теперь прячут концы, и на Костенко свои ошибки списывают. Пытаются слить на него ту кровь, что пролилась из-за их непоследовательности. С одной стороны кричали за ПМР и Отечественную войну, а с другой сами нашу оборону раскачивали и разламывали. Если бы они Костенко не мешали, а помогали, горотдел полиции давно был бы взят. И румыны бы крупными силами в город не ворвались.

23

Помрачневший Гриншпун вновь глубоко затягивается сигаретой. Огонек подбегает к самым его губам, и он тут же далеко отшвыривает короткий, из голого фильтра бычок.

— Ну и ну… Теперь только понял все твои на компартию нападки… Мыслитель он, оказывается! Все лыко сплел в одну строку… А я думал, просто трепло! Горазд обвинять! Программка у тебя, конечно… Мда-а… Серж со своей монархической злостью против таких заявлений цыпленок просто!

— Да брось ты, Леха! Какой я тебе злой?

— Ну красавец! Думаешь, я не понял, к чему твоя мысль идет? Под свою нелюбовь к собственным командующим всех подвел! Все коммунисты у него, значит, непригодные, и вот почему: под своей идейностью старые, еще царские приемы таскают! Много я слышал чуши, но такой еще слышать не приходилось!

— Да ты никак член партии? Чуши, говоришь?! А по-твоему, поражение вашей победоносной идеи могло произойти просто так, без единой в ней ошибки и без тех, кто в нее не вчера, а давным-давно всякий мусор затащил? По-твоему, на ровном месте появился целый штаб предателей во главе с Горби, и этим все объясняется, глубже уже искать не надо?

— И еще одно ты забываешь, Эдик! Коммунисты семнадцатого года и руководители последних лет, которых ты только и знаешь, — это две большие разницы! Зря ты всех равняешь по отщепенцам!

Машу на него рукой и затем хлопаю себя по физиономии. Но это не тик, а расправа с надоевшим комаром.

— Подожди, Леша! Плохо ты меня понял! Я одних по другим не сужу. И пользу от революции не отрицаю. Тебе так кажется, потому что ты все зло выводишь из горбачевских перерожденцев, а те идеи, что были до них, для тебя незыблемы. Сталина по традиции считаешь честным, просто заблуждавшимся в ряде вопросов коммунистом… Поэтому тебе и кажется, будто я против всех основ и нападаю на все красное. Но я-то о другом думаю. Хочу понять, как в считаные годы после революции кончилась обещанная справедливость, и все вернулось на круги своя. Хочу знать, почему до сих пор методы Сталина живут, а ошибки повторяются.

Ты посмотри, как все, что здесь случилось, похоже на сорок первый год! Перед тем, как румыны на город напали, сверху нас расхолаживали, уверяли: конфликт заканчивается, найдена альтернатива, мы разоружаемся! Показные лозунги и краснословие, а под ними травля своих и торговля с неприятелем. Да какой враг не нападет, коли ему так явно демонстрируют свою глупость и слабость? А как грянул гром, оказалось, что мы без боеприпасов и техники, старшие командиры крутились вокруг политиков по принципу «чего изволите», а в бою проявили себя как интриганы и бездари. Любой вопрос «продавливается» сверху вниз, а снизу вверх не достучишься. Скорее тебя во враги народа запишут! С одной стороны делается гигантское дело, а с другой поглядишь — все идет куда-то не туда. Так какой же сейчас год, восемнадцатый, сорок первый или девяносто второй? Можно ли объяснять такое особенностями личности одного человека? По-моему, нельзя. Откуда такие руководители из года в год берутся? Кто их поддерживает и где в их подлинная социальная база?

И с царизмом не зря аналогию вижу. Революция ведь от старых методов не панацея… Старый мир, он ни за день, ни за много лет на новый полностью измениться не может. Это только в книжках просто: про капитализм напечатал на одной странице, а про социализм и коммунизм — на другой и отделил друг от друга жирным заголовком… А на самом деле думать еще надо, что в нашем социализме было настоящим социализмом, а что — хламом, от чего отказались правильно, а от чего — зря! Мы с тобой не так уж не согласны, как ты вообразил, просто линию между революцией и ее катастрофой в разное время проводим.

До революции же, я не спорю с тобой, главным злодеем был царь! Это его правительство страну до взрыва довело! И среди первых коммунистов, которые за лучшую жизнь боролись, было много хороших людей. Мой прадед в том числе. И Ленина я как раз очень уважаю! Выйти из войны, заключив мир с той страной, которая все равно должна была ее проиграть, а затем денонсировать его — это было гениально! Отбиться от интервентов и поворачивать на НЭП, вместо того чтобы с ходу прессовать народ по-сталински, — совсем другие намерения, чем у Сталина, выдает. Не помри Ленин скоропостижно, у нас другая история могла быть! Но в итоге две ошибки все погубили: та невидимая, за которой пришел культ личности, и национальный вопрос! Этот пролетарский интернационализм — уж очень легко было его разным проходимцам использовать! И первым благодаря этому на вершину власти поднялся Сталин. Никто ведь не сказал ему: «Постой, ты грузин? И большую часть жизни провел на Кавказе? Ну так давай в Грузию, благодетельствуй! А в Москве нужен человек, который лучше понимает с русским народом ситуацию.

— А тебе не кажется, что ты сам сейчас говоришь, как националист, Эдик!?

— Не понимаешь ты меня снова, Леша! Думаешь, я тоже по-звериному чужаков гоню, бревна в своем глазу не замечаю? Давай-ка разберемся, уточним наши понятия! Националист, причем любой: молдавский, грузинский, русский — для меня сволочь, то есть личность и понятие ругательные. Потому что, когда человек думает о благе своего народа, своей земли, где он родился и вырос, мечтает о порядке и счастье на ней, — для такого человека уже есть точное, верное слово — патриот! Патриот не будет навязывать свою волю другим народам. По своему произволу прийти с оружием в соседний дом или город он не способен! В его сердце живут не жажда власти с завистью и обидой, а любовь! Те же, кто вчера с радостью подбирал любую должность повыше, а сегодня с оружием идут наводить всюду свои порядки, — вот это и есть националисты! И о том, что они будто бы бывают плохие и хорошие, забудь, чтобы я больше не бесился! Не бывает хороших националистов! Среди тех, кто в нас стреляет, молдавских патриотов, я тебя уверяю, нет! Они, те кто на той стороне, сейчас люди добрые, незаметные. Сами на неправую войну не идут, и других отговаривают. А на нашей стороне они есть! Оглиндэ, погибший Ваня Сырбу… Они ведь в чужие села с автоматами не ходили, не против своего народа воевали, а против тех, кто молдавскому народу, как и нам, жить не дает! Они — подлинные патриоты Молдавии, и уже потом, в силу своей порядочности, — интернационалисты. Другая здесь связь оказалась между патриотизмом и интернационализмом, чем в коммунистических книжках было писано: первичен оказался первый из них, а не второй! А ты удивляешь меня: все здесь видел, своей шкурой пережил, а думаешь по-прежнему, по этим книжкам! Поэтому, брат, ты меня самого с русским шовинистом едва не путаешь! Друг, называется! Так о чем это я… Ах да, о Сталине… Заметь себе, его образ действий — это действия не патриота, как до сих пор принято думать, а националиста. И оттого, что они прикрывались патриотизмом и интернационализмом, эти действия лучше не стали.

— Не понимаю. Сталин — и националист? Фу, вздор какой!!!

— Все ты прекрасно понимаешь! Только что мы с тобой говорили о том, что нельзя провозгласить революцию и при этом воображать, что одним этим актом темное прошлое уже изжито, — и ты промолчал! И здесь то же самое: вложить марксизм в скрытную, из другого национального общества душу и думать при этом, что в ней произошло полное переосмысление бытия? Ты знаешь, что бывает с саперами, которые выкручивают из мины взрыватель, а потом достают, не проверив на элемент неизвлекаемости? Вот это самое, фигурально выражаясь, и было: выкрутили взрыватель, и тут же, радуясь, подняли в центр страны! Гахнуло так, что все собравшиеся на праздник торжества социализма попадали штабелями!!!

— Ну и ядовитая же ты сволочь…

— Вот я тебе и говорю, что грузин, не успевший состояться патриотом своей малой родины, не годился на высшую должность в огромной, многонациональной России! Но это не было тогда принято во внимание, а Сталин от должности не отказался. И через пару лет все столкнулись с тем, что из Коминтерна Сталин по-настоящему воспринял лишь то, что ему здорово подвезло — можно стать вождем не одного маленького народа, а огромного числа людей и его власть будет гигантской… Ненасытность национализма в своей душе этот человек не изжил и близко. Не случайно средства укрепления своей власти он избрал дикие, а в трудный час, когда немцы рвались к Москве, он ничего лучше обращения к старым русским патриотизму и национализму не придумал. Причем между собой он эти разные вещи, как и следовало ждать, путал, пропаганда получилась с огрехами… И пошло-поехало: «Сплотила великая Русь», «Старший брат» — и потихоньку покатились мы обратно к бытовому национализму…

— Ну-ну! Валяй дальше, — сумрачно бросает Гриншпун. — Я послушаю!

Но я иссяк, и он, видя это, продолжает:

— Допустим, твою идею я понял. Но как же тогда с обеспечением равных прав на занятие государственных должностей, с той же демократией в конце концов?

— Леша, ты серьезно веришь в то, что для занятия любых должностей все должны иметь равное право? Люди разные, и должности разные. Не всякий человек подходит к определенной должности, и не всякая должность подразумевает любого человека. Это же очевидно! В Грузии как всей республикой, так и ее культурой должны заведовать грузины, а в России — русские, просто потому, что первым руководителям надо хорошо понимать культуру, быт, чаяния и мысли своего народа! Не надо тут смущаться ярлыков о шовинизме и национализме, какой же это национализм? Это всех государственных постов, на которых свою страну и народ досконально надо знать, в той или иной мере касается! И потом, на те должности, где в первую очередь необходимы технические знания, такое ограничение распространяться не может. И на коллегиальные должности тоже не может. Потому что там присутствие представителей разных народов, наоборот, желательно. А как на высшей и единовластной должности Сталин не родной ему, зато покорный русский народ использовал, он ясно всем показал! И многие другие народы этим не порадовал! Нельзя было в многонациональной стране, где грузин два-три процента от всего населения, грузина первым лицом ставить! Секретарем в Грузии — да. Одним из советников генсека — может быть. Членом высшего коллегиального органа — тоже подошло бы. Но не единоличным правителем — генсеком! В нормальной стране, где для того, чтобы хорошо жить, не надо занимать высоких постов, где должностям не придается лишнего значения, — такое ограничение совершенно нормально и никому не обидно.

Мы закуриваем по новой сигарете, я делаю несколько затяжек и продолжаю:

— Сталин, между прочим, не единственный «подарок» солнечной Грузии русскому народу! Эдуард Отбросиевич из этих же выдвиженцев — на ложном понимании интернационализма. Результат тот же — классно он интересы Союза напредставлял! И те страны, какие он вместе с Горби предал, будут помнить, что их предала Россия, СССР, а не какая-то там Грузия!

— Короче, в национальном вопросе ты с коммунизмом вообще не согласен!

— Именно так!

— Ну, если так, то поддержку своим мыслям найдешь вряд ли! На коммунистов, националистов и демократов из тебя так и полыхает! А других партий сейчас нет! Так куда ж ты дальше пойдешь, когда совсем озлобишься? К кому переметнешься? Послушал бы тебя Смирнов, тотчас заорал бы: «Вот почему я держу в черном теле свою гвардию! Необходимые они, пока румыны стреляют, но в перспективе жутко опасные, как этот замкомвзвод!» И я бы его, как коммунист коммуниста, понял!

— Ну, спасибо тебе на добром слове! Леша, еще раз тебе говорю: если вместо правды искать подходящую партию, кривить душой, добра не будет! Какой толк от твоих коммунистов, если не можете разобраться в собственной же программе! Вместо вас истерики с портретами Сталина по площадям бегают! А вы клювами щелкаете: то ли бежать за ними, то ли в идейной норе еще пару лет высидеть… Этих придурков за ваше подлинное лицо и держат! Кто-то же должен пойти прямо и честно! А вы сами не идете и социалистов топчете! С другой стороны, демократы и националисты социалистами прикидываются, свои истерики закатывают! Так и душат со всех сторон! Ты сам с собой разберись, вместо того чтобы отметать все подряд по партийным разногласиям! Посмотри, сегодня в твоем собственном окопе: коммунист, монархист и социалист при участии беспартийных укокошили двух националистов! Причем непосредственно это исполнили коммунист и монархист, которые, по идее, вместе ни сном ни духом, а социалисты и беспартийные выступили при этом в роли пособников! — шучу я.

— Точно! Вся твоя программа, которую ты мне озвучил, говорит как раз о том, что ты — стопроцентный пособник!

24

Настроение у меня портится моментально.

— Гриншпун! Как ты думаешь, если я сейчас встану и хрястну тебя по роже?! Если это все, что ты из нашего разговора вынес, пока я тут перед тобой распинался, так лучше бы я вообще тебя не знал!!!

— Но-но! Остынь, дурак! За что боролся, на то и напоролся! Я, знаешь ли, не люблю слушать такие вещи!.. Хам ты и всезнайка! Сказанул! Если я коммунист, то, значит, душой кривлю?! А если думаю, что у Сталина кроме плохой, была и полезная, нужная для страны сторона, я ещё и придурок? Я от своих убеждений отказываться не собираюсь! И ты меня не убедил!

— Может, я и хам, но ты сам точно дурак, Гриншпун! Я ему о своих мыслях, а он все на собственную личность переводит! Я что, к тебе нарочно поперся нахамить и обидеть?!

Долгое молчание. Про себя думаю, что он, скотина безрогая, только что ресторан мечтал открыть. Не спросить ли его, как это сочетается с его любимой идеологией? Лучше не надо, а то поссоримся серьезно.

— Я вот сижу и думаю, что если бы мне такое наговорил кто-то оттуда, — Алексей, прервав затянувшуюся паузу, взмахивает рукой, обводя небосклон, — я бы его сразу послал! А вот что так может думать кто-то из наших — для меня новость. Что меня поражает, выводы по жизни у нас похожие. А мысли и убеждения, что каждого из нас сюда привели, разные!

— Черт с тобой, хоть это понял! О политике все, завязали! Меня сегодня что-то несет на нее со страшной силой. С самого утра, с этой чертовой мины… Потом, как о выводе узнал, вообще все пошло наперекосяк!

Настроение ушло. Выпил чуть лишку, во рту кислятина. Утро скоро. Самых оголтелых мулей уже сморили «Тигина» и сон. Встаю, разминаюсь, затем устраиваюсь поудобнее. Теперь пусть Гриншпун говорит, если захочет. А если нет, я подремлю… Алексей остервенело курит большими затяжками, его сигарета аж шипит. Как он может столько курить? Меня б уже стошнило… И тут он возобновляет законченный было разговор:

— Подумать только, какие мы разные! Если каждому в душу не лезть, одно целое, можно сказать! А поговоришь конкретно о том, кто и как себе жизнь представляет, совсем по-другому выходит…

Я понимаю его. Каждый раз, как чем-то нарушается чувство единства, в котором мы живем здесь, возникает ощущение непорядка, беспокойства, предчувствие чего-то скверного и трудно поправимого. Оно сегодня посещает меня второй раз за день. Это все от болтовни. А болтовня потому, что невозможно отделаться от мыслей о том, как я буду там, а кто-то, в том числе Гриншпун, по-прежнему здесь.

Такое же смутное, нехорошее чувство впервые возникло у меня, когда после дембеля ко мне в гости приезжал сослуживец Вовка Грошев. И нам трудно оказалось общаться, хотя в части мы были друзьями. А потом, когда, смотря телевизор, я на чем свет стоит ругал Горбачева и перестройку, Грошев вдруг разнервничался и, совсем как только что Гриншпун, заявил, что кто я, мол, такой, чтобы утверждать, что все в стране идет плохо. Мы слегка поругались, а затем Вовка сказал эту самую фразу: «Подумать только, какие мы разные!». Он уехал в свой Нижний Новгород, и мы больше не виделись и не переписывались с тех пор. Жизнь рассудила нас. Я оказался прав. Но дружба, потерянная, потому что, увидев друг друга с иных, чем прежде, сторон, мы не смогли справиться с этим, стоила гораздо больше, чем никчемное, в сущности, чувство своей одинокой правоты. Решаю не отмалчиваться и сделать шаг навстречу.

— Конечно, разные. Нашел трагедию! Меня ж не коробит, что ты коммунист! Какого же черта ты мне плюху даешь на том основании, что я с тобой не во всем согласен? И, главное, нашел себе противника! Серж — тот вообще монархист! Он с тобой вообще ни о чем говорить не будет. А попробуете — разругаетесь не через два часа, как мы с тобой, а через пять минут максимум. Так почему, если я оказался другой, для тебя это вдруг откровение, а очевидная вещь, что Серж будто с другой планеты, тебя не волновала вовсе? Я тебе вот что скажу: не от разницы наших взглядов твое расстройство, а от эгоизма! Как же, кто-то другой смеет трогать монополию на объективность! Вот и получается у тебя, что тот, кто глубже копнул, ближе встал — тот и главный враг. Это же неправильно совсем! Ты бы о другом подумал: почему мы, такие разные, оказались здесь? Сразу увидишь, что мы все друг к другу ближе, чем кажется, и даже с Сержем найдется больше общего, чем с иными товарищами! В разногласиях надо спокойно разбираться, а не ссориться как первые встречные!

— Тебя тронь! Сам бухнешь тут же!

— Но на личности ведь ты перешел первый! И вообще… я тебе так скажу, чтобы ты меня до конца понял. Ты — коммунист, а я в партии не был. Но мы в одной стране родились, оба любим ее, хоть и разное отношение у нас к политике. Я тоже в октябрятах, пионерах, комсомоле был и худого в том не видел. Так вот, помяни мое слово, повторять не буду. Я страну своего детства не предаю! И похоронят меня не под крестом с иконкой, как модно стало, а под обелиском с красной звездой, как было принято в стране, где я родился, и кто бы на это ни косился кривым глазом!

Леша молчит. Личное ведь не обсуждается. Мои мысли вдруг принимают новый оборот. Беспокойство-то откуда такое?!

— О черт! — вслух ляпаю я. — Надо же было Али-Паше сказать! Не ровен час…

— Ты что, оппортунист проклятый, белены объелся?! — ахает Лешка. — О чем думать начал?! Выкинь из башки сейчас же!

— Хорошо, хорошо, — бормочу. — Я с тобой, твердолобым, мозгами чуть не поехал и охрип уже…

— Давай поспим немного. Скоро Славик нас будить придет.

25

Просыпаюсь в сером утреннем свете. Алексея тормошит Славик. А я вроде как выспался. Лешка резко садится и начинает растирать физиономию, ковырять пальцами закисшие зенки. Ханурик ругается, что он башкой чуть не выбил у него из руки баклажку с водой. У меня глаза тоже чешутся, с трудом удерживаюсь, чтобы лишний раз не прикоснуться к ним руками. Аллергия или что-то в этом роде. Умываемся притащенной Славиком днестровской водицей. Движения одежды по телу вызывают легкий зуд.

— Гриншпун, Славик! Вы давно тряпки меняли? Там же полно ваших друзей!

— Не гони, это все комары, на другую живность Славик у меня чувствительный! Пошли смотреть, чего там мули настреляли!

Ныряем в подвал и выруливаем через лаз в гриншпунову щель. Осмотрительный Ханурик остается внизу и сует мне оттуда свою каску. Цепляю ее на башку и осторожно приподнимаюсь. В стороне врага тихо и неподвижно. Лешка дергает меня за локоть, показывая на стену дома над щелью. Ага! Вот в полуметре от моей головы след от гранаты! Осматриваюсь еще раз. Показываю ему: вторая взорвалась на площадке, где вчера стоял «Мулинекс». Воткнутое вечером в щель чучело-обманка лежит на дне. Убито наповал, и веревка, за которую его изредка дергали, чтобы покачивалась тряпичная голова, обряженная в дырявую каску, тоже порвана. Гриншпун улыбается и поднимает кулак с большим пальцем вверх. Лезем обратно в подвал.

— Видал! Вмазали четко! Уже и смерть нашу обмыли! — восклицает он.

— Пусть тешатся этим национальным подвигом! А мы сегодня еще раскинем мозгами, кого из них послать к Траяну[35] на беседу!

— Завтракать останешься?

— К своим пойду. И так обнаглел до предела. Удивляюсь, как Али-Паша за мной никого не прислал!

— Ну так какого черта ты туда попрешься? Мы для тебя найдем настоящий, а не суррогатный кофе!

В самом деле, если меня не хватились всю ночь, то зачем мчаться к своим в тихий рассветный час?

— Хорошо. А потом айда к нам! Я не я, если Тятя с Оглиндэ не заныкали часть вчерашнего изобилия!

Лешка соглашается, и мы идем пить кофе к бабаевцам. У них сонное царство, лишь мучимый бессонницей старшина казачьего взвода Тихон Матвеич уже колдует, чтобы отнести горячего постовым. В комнате за стеной раздается богатырский храп Бабая. Матвеич говорит, что он даже не просыпался во время ночной перестрелки.

Огромный Бабай — как былинный богатырь. Если шутя бахнет кому по башке своей ручищей-кувалдой, то самой высокой частью туловища его жертвы определенно станет задница. В бою он и его казаки хороши. Но только если их не застанут врасплох. А в нашей войне нет слышных за тридевять земель с грохотом и вонью летящих Горынычей. Зато недобрые глаза затаившихся плугаренышей[36] буравят спины и взблескивают в лицо оптические прицелы. И вместо сокрушительной личной силы с удалью более ценными становятся скрытность и дисциплина.

Закончив с хлопотами, Тихон Матвеич будит соратников. Те со скрипом принимают сидячее положение. Казаков продолжает клонить в сон, и беседа не клеится. Спрашиваю их, почему до сих пор не пробили в боковой стене амбразуры. Отвечают: нет надобности, только румыны, которым виден второй этаж их дома, на мушку возьмут. А пока стена гладкая — не трогают. Ну-ну. Много они так навоюют. Распив кофей, поднимаемся и идем к штаб-квартире.

— Стой, кто идет!

— Кучурган! Дунаев! Ты что, ошизел? Ты чего за полсотни метров орешь? Нас не видишь ни фига, подпустил бы, разобрался! Огонь диверсантов на себя вызываешь?

Напустил на него строгости. На самом деле он молодец. Бдит. А у бабаевцев был один кадр… Сколько ни учили его действовать по уставу, все равно издавал громовой оклик: «Что за х… там бродит?!» Первую половину ночи — каждые полчаса этот трубный глас, а под утро, глядишь, спит стоя, как корова, из пушки не разбудишь. Для науки забрали у него оружие, отдали Бабаю. Не помогло. Матюгался и спал по-прежнему, да еще автомат стал к руке привязывать веревкой. И вот одной темной ночью слышим: «Что за х… там бродит?!» А в ответ: бум-м!!! И квохтание: «Ох, ох, ну и х…ня прилетела! Хлопцы… Казаки! Гвардейцы! Помогите! Ранило меня! Ох, ох…» Бабай до сих пор в подозрении, что это Достоевский долбанул.

В расположении взвода все еще царит тишина. Чем ожиданием маяться, решаем сходить к реке. Вообще-то бродить без дела не рекомендуется. Но сегодня нам еще больше «по барабану», чем обычно. Должно быть, издалека мы похожи на алкоголиков, ноги сами выписывают петли в сторону каждого очередного укрытия. Но пары вчерашних празднований полностью развеялись, это действует привычка. Спокойно уже сходим на берег и, раздевшись до пояса, обливаем друг друга холодной водой. За Днестром, в легком тумане лежат тихие села. Слева — Парканы. Справа — русское старообрядческое село Терновка, на перестроечных, «исправленных» новоявленными умниками картах обозванное по-молдавски: Тырнаука. Тирасполь на этих картах — Тираспол, а Бендеры — не Бендеры, а «Бендер». Еще до начала боевых действий полицаи и народофронтовцы, лазившие вокруг города, оторвали букву «ы» на придорожной стеле с его названием, и эту букву горожане дорисовали краской. Но кого в наше время интересует мнение жителей? И как только российские дерьмократы не догадались свою Москву на картах обозначить как Москау?! Неужели трудно понять: на русском языке издается карта — значит пишите все по-русски! На молдавском — по-молдавски! Не понимают. Скудное, убогое время!

Посмотришь с берега назад, на улицу Ткаченко, — может показаться, что тихо спит не потревоженный город. Почти не пострадала улица. Пощадила ее то затухающая, то вспыхивающая вновь приднестровская война. Где-то все раздолбано во все корки, а рядом — будто и не было ничего. Только дома, на которые я смотрю, полупусты. Днем оставшиеся жители, особенно те, кому трудно добраться до горисполкома, приходят сюда, на лодочную переправу, где можно дать бойцам деньги, чтобы купили на том берегу и привезли съестного, лекарств. Здесь гвардейцы и ополченцы делятся продуктами с теми, у кого денег нет. За Днестром, в стороне Тирасполя, показывается из-за горизонта краешек солнца. Мы одеваемся, идем назад.

26

У подъезда нас встречают Серж и Али-Паша. Верно, Дунаев доложился.

— Мы как, на передовую?

— С добрым утром! Батя велел этот бардак не устраивать. Утром все туда, вечером половина обратно — кому такое надо! Да еще с ума будете сходить, сколько на вас не ори, без лишней стрельбы не обойдетесь! Наслаждайтесь бездельем! Дармовой вам третий день!

Вот почему меня ночью никто не дергал. С Али-Пашой разговор окончен. Обращаюсь к Сержу:

— А жрать мы что будем?

— Все бы вам жрать! Идите печку топите, вот вам и жрать быстрее будет!

— А сам не мог растопить, Ван-дер-Люббе?! — огрызаюсь я.

— Ван-дер кто?

— Хрен в пальто!

Наглец! Нашел, кого в истопники посылать! Достоевский считает недостойным себя переспрашивать, кто он такой, этот «Ван дер». Он гордо удаляется. Катись, катись, поджигатель!

Ну и где же этот проклятый постовой, он же дежурный? Делать нечего, собираем щепки, растапливаем печку, тянем к ней озябшие от днестровской воды руки. Проснувшийся Оглиндэ приветливо здоровается и ставит сверху кастрюлю с остатками своего варева. Уяснив, что нет чистой посуды, начинаю поиски котелка. Он находится в старой штаб-квартире, непонятно чей, но чистый. Подбираем, из чего поесть Гриншпуну. Потихоньку к котлу тянутся остальные. Является Витовт. Как и нас, его рано подняли на ноги привычка и толика играющего в крови алкоголя. Если вечером хлебнуть в меру, он дает три-четыре часа крепкого, невзирая ни на какой грохот, сна, и всегда просыпаешься рано. Потом может потянуть на сон вновь, но это желание уже нетрудно побороть. Позавтракав, втроем садимся под стеной дома, куда упали первые косые солнечные лучи.

К нам снова направляется Серж. Картинно облокотившись на вишневое деревце, он начинает ритуал набивания утренней трубки. Ствол и ветви вишенки, затронутые мелкими осколками, обильно покрыты буграми и пузырями свежей, клейкой еще смолы. Но Достоевский бдит. Заранее рассчитал, как стать во внушительную позу и не вляпаться. Как только он затянется первые пару раз, начнет нам свои уставы читать. Я смотрю на него и не выдерживаю.

— Ну, на кой ляд тебе эта труба? Взял бы сигарету — давно накурился бы, а ее все ковыряешь!

— А таким криворуким личностям, как ты, трубки вообще не показаны. Сигарету губами, без рук выкурить не можешь! Дай тебе трубку — тут же уронишь себе в мотню, отвечай потом за твою инвалидность! — огрызается Серж. — Чего лезешь? Ночью не наболтался? Разведка донесла, как ты гадил на мозги Гриншпуну, пока он не нагадил на тебя и вы чуть не подрались!

Уже кто-то донес! Сплетники проклятые! Хуже, чем на базаре! И ведь никого рядом не было! Достоевский наконец закуривает и снова поднимает надменный взгляд.

— С великим коммунистом Лешкой ругался, вчера Гуменяре на царя соглашался, скоро все ко мне приплывете. Благодарности только от вас за науку…

Он лениво машет рукой и брезгливо кривит рожу, показывая, как ничтожна наша благодарность. Затем в очередной раз выкладывает свое политическое кредо:

— Нужен царь!

— Хорошо, при случае мы поддержим твою кандидатуру! Уточни лучше, какие планы сегодня? Будем при Паше сидеть или можно самим балду гонять?

— Гоняйте! Слух идет, румыны всерьез отводят войска. В Бульбоке танки ихние грузятся, на вывоз!

— Рады слышать! Жалко, не в металлолом!

— Вообще-то полный бардак. Слухами о скором конце его не оправдаешь! — хмуро произносит Серж. — Только с ним бороться сил уже нет.

В этом я с ним согласен. Нет ни сил, ни желания.

— Ага, — поддакивает Гриншпун, — совсем как в родной Советской армии, в заштатном гарнизоне! Как добровольцы остатки дисциплины держим, а были бы подневольные, давно была бы ж…

— Так это у нас. А у румынвы сразу и случилось…

— За что боролись, на то и напоролись. Тащили на войну волонтеров-царан[37] да пацанву с городских окраин через военкоматы. Ещё и обычную полицию вплоть до гаишников и участковых силком гнали на борьбу с нами. — вставляю я. — Волонтерам, этим мулям рогатым, лишь бы пограбить, а полицаям — день простоять да ночь до смены продержаться! Между ними бегают народофронтовцы и гайдуки с бурундуками, стреляют в нас, а мы вкладываем в ответ всем подряд! Какой подход, такая и дисциплина… Впрочем, что с них взять: молдавская война и русский разбой — по сути одно и то же…[38]

— Что полиция, — говорит Леша, — я тут даже ихнего судью убитого видел!

— Да ну на фиг!

— Вот тебе и ну! Чин чинарем, ксива судейская в кармане, с фотографией и печатью! Только из какого суда судья — не помню. Район какой-то, «мумбень-юмбень», не разберешь…

— Что ж ты раньше об этом не сказал?

— Да я вас тогда не знал еще, и было это не здесь, а в центре, там, где казаки колонну раздолбали. Я там случайно шел. Видел, как шмонали покойников и нашли…

«Случайно»… Скромник! Да ведь это в первый же день было, когда он по городу лазил, свою знаменитую фритюрницу выбирал!

— Не верю, — говорю я, — что судью погнали сюда насильно! Он, козел, сам пошел, шибко национально идейный оказался!

— Куда ему было надо, дошел быстро! — констатирует Серж.

— Самообезвредился! Меньше незаконных приговоров будет! — вставляет реплику Семзенис.

— Что до обычных полицаев, так они поначалу стрелять совсем не хотели, — продолжаю начатую тему. — Так и говорили: «Война — это не наше дело!» За это их свои же националы начали «подставлять». Вот когда наши гвардейцы-костенковцы сороченских полицейских постреляли, Миша об этом вспоминал, как было? Стояли они наверху, у кишиневской трассы, не стреляли и даже никого не пытались задержать. А потом ночью за их позиции выехали гайдуки на БРДМ с нурсами и внезапно треснули по второму батальону. Результат: восемь раненых, один из которых по дороге в больницу умер. Костенко же смерти своих ребят не спускал никому и на следующую ночь разработал план ответных действий против сороченцев. Тогда же про гайдуков и бурундуков, что есть у националистов такие группы провокаторов, еще не знал никто. Думали, что полиция этот обстрел произвела.

Ночью пошла группа гвардейцев в тыл к сороченцам. Подала условный сигнал, и по нему батальон с основных позиций поднял тарарам. Полицаи всполошились и побежали на свои боевые места. Тут гвардейцы начали их в спину снимать. И узнали еще, что сменившиеся с постов сороченцы спят у трассы в автобусе. Один из наших подошел к самым его дверям. Как выскакивает полицай — он его в упор — хлоп! Лежит. Затем второй — хлоп. Лежит! Остальные поняли: что-то неладно, и залегли в автобусе. Ну, ребята кинули внутрь пару гранат. В итоге, как сообщили из Кишинева, пятеро убитых и множество раненых.

Наутро сверху визг, вопли, едет комиссия из Кишинева, такая же комиссия приезжает из Тирасполя, выяснять, кто перемирие нарушил. Группу следователей из ГОВД туда приволокли. И вот стою я в стороне, как вдруг кто-то меня сзади за рукав дергает. Оборачиваюсь, а это маленький такой молдаванин, черный, как цыган. И глаза у него испуганные, больные. «Мэй, — говорит, — ребяты, скажите вашим гвардейцы, чтоб они больше не стреляли, нам два дня до смены осталось, скажите, чтоб не стреляли…» Гляжу, в голове у него седина. За эту ночь поседел, наверное. Потом эту историю в вину Костенко тоже поставили. Апрельский согласительный протокол с Молдовой тогда в Тирасполе уже подписали, и требовали от него, чтобы он его безоговорочно выполнил. Но в Бендерах этот протокол все ещё критиковался и обсуждался, а у Костенко было фактически двойное подчинение — управлению обороны и руководству города… К тому же, несколько дней подряд шла серия обстрелов и нападений на городские заставы. Ничего этого в Тирасполе не было принято во внимание.

— Еще бы, — кивает головой Серж, — это ведь не комиссия из Тирасполя восемь человек потеряла! Коли так, можно и виновных поискать! А этим сороченцам так и надо! Без дозоров, без постов дрыхня в автобусе! Вот и накликали на себя, с бурундучьей помощью! Только не везде их полиция была смирная. Под Кошницей и Дубами перли всерьез. Лишь через месяц командиры смогли кое с кем договориться о перемирии. Связь с передка на передок протянули. Даже координаты для артиллерии у каждой стороны были, куда стрелять, чтобы ни в кого не попало. И спектакль пошел! С обеих сторон лупят так, что из Григориополя и Вадул-луй-Водэ народ бежит, а убитых нету! К июню в Кишиневе про это разнюхали, послали своих гадючат. И как гайдуки через головы ОПОНа стрельнули, полицаи от такой наглости так озверели, что сами постреляли их всех, а потом снялись с позиций и ушли в сторону Кишинева. Решительные были и с принципами, блин…

— Что вы хотите, если у нас такого головотяпства, как у сороченцев, тоже пруд пруди! — заявляет Гриншпун. — Полупьяная и полоумная война! Счастье просто, что ни одной удачной вылазки, несмотря на дыры из-за алкашей и дураков в секретах, румыны так и не сделали! Какой может быть «вперед» с такой дисциплиной?!

Достоевский кривится. Видно, слова ищет, как Гриншпуна облаять. Прежде чем он успевает вызвериться, я отвечаю:

— В чем-то ты прав, Леша, но с такими людьми, как у нас, и с ополченцами, и с казаками, можно и нужно было наступать. Хотя бы ради того, чтоб город не разбивать. Только для этого, кроме дисциплины, нужны еще техника и по-настоящему военная организация. Обеспечивает их, как я понимаю, не низовое командирское звено. Те самые должны обеспечивать, чьи действия ты на простые ошибки списываешь. Мы с Сержем по этому поводу больше на предательство думаем! Началось бы нормальное планирование, прибыли бы артиллерия с бронетехникой, сам увидел бы, как дисциплина и дух подтянулись! Выбили бы мулей с румынами из Бендер, как пробку, и по Кишиневу пропечатали шаг ровным строем!

— Да перестаньте вы! Не то опять, как вчера, поругаетесь! Если бы да кабы… Тошно! Лучше байки травите! — ругается Витовт.

— А я что?! Я не хочу из-за политики ссориться! Серж, ты хочешь?

— У-у.

— Так, может, про свой Афган расскажешь?

— Не хочу.

— А ты, Алексей? Ты ж у нас почти гусар, а круче них врать не могут даже пожарники!

27

— Почему врать? Разное бывает… Не только на войне, но и в самое обычное время. Например, у нас, в Ногинске, сразу троих убило током. В самоволке напились и полезли обратно в часть через забор. Но по ошибке влезли на соседнюю подстанцию. Справили нужду на трансформатор — и тю-тю…

— Сразу трех? Не верю!

— Чему не веришь? Дураки, они ведь хватаются не только за свой член, но и друг за друга!

— Это здесь неактуально! — угрюмо заявляет Серж.

Действительно, неактуально. Город на нашей стороне обесточен. А в Ленинском микрорайоне, где нет разрушений и обрывов кабелей, свет есть. И пьяные молдавские вояки, которые днем отсыпаются там, а ночью стреляют, живут с недостижимым для нас комфортом. Сама мысль об этом вызывает раздражение.

— Так ты в Ногинске служил? А когда? — спрашиваю Гриншпуна я.

— Давно. В восемьдесят пятом, в частях связи.

— А я в том же гарнизоне был с весны восемьдесят шестого до лета восемьдесят седьмого! Не слышал тогда об этой истории. Скажу тебе так: смерть, даже глупая, — это не смешно. Было смешно, когда на бытовом газе подорвался капитан Моргунов. Пришел вечером пьяный с охоты, поставил чайник, включил газ, забыл его поджечь, лег и заснул. Утром проснулся и пошел на кухню снова ставить чайник. Шарахнуло так, что стены упали в разные стороны и сверху на него рухнул потолок. Но капитанская черепушка оказалась крепче, и сотрясаться под ней было уже нечему. Успешно выжил, и вся часть ржала. Как же, герой Афгана, орденоносец, подорвался на собственной мине!

Друзья лениво молчат. Сейчас разбредемся в стороны и будем маяться скукой в одиночестве. А это еще хуже. Продолжаю рассказывать.

— Я тогда жалел времени, потерянного в армии. В календаре дни протыкал, считал, сколько до дембеля осталось. А теперь думаю: какое беззаботное время было! Чего страдал? В нашем полку было три батальона: рексы,[39] обслуживания и автобат. Я попал в одну из рот батальона обслуживания. Ближнее Подмосковье, не глушь, а кругом все равно замполиты и алкоголизм. Учений не было ни разу. Вместо них хозработы, стройки, политзанятия. Иногда выходы на стрельбище, строевая и надевание химзащиты. Комбатом был подполковник Лыковский, по прозвищу Лыко. У него в штабе стоял огроменный несгораемый шкаф, который прозвали «Лыкино счастье». В нем за бумагами хранились разные водочки и наливки. Лыко сам уже не помнил, сколько и чего туда запихал. Не мог выпить всех подношений физически. Дежурный по штабу, Шарецкий, упорный и хитрый был белорус. Полгода убил на то, чтобы подобрать к этому шкафу ключ. Подобрал-таки и в кочерыжку спился.

Начальником штаба у Лыки был майор Крайнов по кличке Краник. У Краника было две любимые истории, которые он всем рассказывал: одна — как его в столовой у котлов шарахнуло триста восемьдесят вольт, а вторая — как он с комбатом и замполитом батальона Ясиневым ехали на машине с охоты и на ходу пили водку. На очередной брудершафт машина влетела в кювет и перевернулась. Раскатились они в разные стороны, и начштаба на голову упала миска с винегретом. Лыко и Ясинев, как увидали Краника в винегрете, спьяну решили, что из него мозги лезут. Вызвали скорую помощь. Диспетчерская скорой, будь она неладна, дала сообщение в милицию… Милиция приехала раньше комендатуры и ВАИ. В общем, насилу от ментов троица отмазалась… А Ясинева все за глаза звали просто Синий. Он, бывало, на подъем, к шести утра, черный, как заспиртованная гадюка, ползет в часть. Но не шатается! Кроме перегара такого, что с трех метров на выдохе кого угодно уложит в лоск, признаков нету. Рыщет по части, и, кого ни увидит, сразу вопль: «Стоять! Ко мне!» Солдат бегом к нему, докладывает, из какого он батальона, роты. Синий же его не слушает вовсе. С места в карьер орет: «Пшел на х… отсюда, пока я тебе трое суток не вдолбал!» Зачем человека подзывал, спрашивается? Непонятно… И не дай бог тут оправдываться, надо сразу говорить «Есть!», и быстро линять, иначе будет уже пять суток! И назубок всех помнил, кому аресты объявлял. Строго на «губу» сажали…

Оживление. Я тоже улыбаюсь. Тогда не смешно было, а сейчас весело! Чувствуя, что завладел вниманием друзей, продолжаю:

— В нашей казарме на одном этаже жили две роты: пятая и шестая. Пятой командовал майор Кондратьев, он же Краб, крымчак, земляк нашего Али-Паши, а шестой — майор Осокин, толстенный, как Геринг, и даже лицом на него похожий. Краб был мужик своеобразный. Раньше служил в береговых частях Черфлота. За это он и прозвище свое получил, когда после перевода ходил по части в черной форме и фуражке с «крабом» — флотской кокардой. Табуретки Краб строго баночками называл. И обожал вечером перед строем рассказывать всей роте, какие мы козлы. При этом частенько сбивался на тему о том, какая дыра этот Ногинск и какие в нем среди военных паршивые нравы.

Когда Краб свою мораль начинал читать, зенки пучить, а глаза у него белесые были и совершенно круглые, его обычно дразнили. Тогда как раз увольнялся призыв сибиряков, или, как их называли, кедров. Они в строю ги-ги да га-га, потом толкнут нарочно кого-нибудь. Краб потихоньку звереет! Потом хватает баночку — и себе ее под ноги хрясть! В строю оживление — дразнятся пуще прежнего. Краб орать! Брызгает слюной, начинает топать ногами! Ну все, беснуется! Хватает еще один табурет — и с маху запускает его в строй. Трах, бах! Все падают, разбегаются, море восторга! Еще как-то раз поругался Краб с Осокиным из-за каптера шестой роты Клезовича, который нарочно средь бела дня довел Краба до истерики. Каптеру, конечно, дали за это по шее, но Осокин, наглец, в тот же день объявил Клезовичу благодарность. Тут началась между командирами и ротами настоящая война. Было это под двадцать третье февраля, торжественное построение на плацу готовилось. И умники из пятой роты разработали план, как Осокина опустить. Спуск с плаца ночью водой полили, а утром песком не посыпали. Пятая рота с плаца уходит осторожно, и задние ряды из брызгалок незаметно льют за собой стыренную где-то холодную смазку. Тут шестая рота, с Осокиным во главе, печатая шаг, мимо трибуны прется. Чтоб рубануться круче, наяривают на аккордеоне, строевая песня льется! Но не тут-то было. Прямо перед трибуной спуск уже и начинался. Осокин одну ногу задрал, на второй поехал и на задницу с размаху чвяк! Аж гул и треск по плацу пошел. Свалился и под откос едет. За ним ряды шестой роты вповалку, кто в лес, кто по дрова. Только и успел аккордеонист поднять вверх свою гармошку! Комполка и замполит гарнизона на трибуне чуть со смеху не лопнули!

— Постой, — вмешивается Гриншпун, — а часть связи у вас рядом была?

— Была. У нас со связистами общий учебный корпус был. Как раз на границе частей стоял. Только входы в него были разные.

— Вот на том самом узле связи я и служил!

— Ну и ну! Значит, не первый раз сходимся?!

Гриншпун считает в уме.