Раненый город Днестрянский Иван

Наутро с трещащей башкой возвращаюсь в Тирасполь. Плохо зная городской транспорт, на автовокзал к отходу первого автобуса не успел. Ждать не могу, перебираюсь на железку и еду дизель-поездом. Транснациональный экспресс забит чуть не до потолка. Опять хлынули в Молдавию и Румынию челноки. С трудом пробираюсь в видеовагон, где меньше народу — надо платить не только за дорогу, но и за просмотр фильмов. Нахожу одно-единственное свободное место и сажусь. По видео показывают американский боевик. Гранаты, брошенные бравыми американскими парнями, взрываются, как бензовозы, враги Америки от каждого нажатия на спусковой крючок падают штабелями. И пассажиры, которые скоро проедут в считанных сотнях метров от поля настоящего боя, с интересом смотрят на экран. Там все весело взрывается, выплескивая им в лицо удовольствие зрелищ. От голливудской ереси становится тошно. Опускаю глаза, потом закрываю их и стараюсь слушать не орущий импортной дурью телик, а только стук колес.

С тираспольского перрона в едва остановившийся поезд неистово вторгается новая волна котомочников. Не выпускают никого, им надо вдавиться! Еле продравшись сквозь них, поворачиваюсь и со злости кричу что-то гадкое. Мне отвечают тем же. С вокзала иду прямо в горотдел. Захожу в кадры. Они тоже с бодуна. Никаких вопросов. Им все ясно.

— Удостоверение сюда!

Старший инспектор отдела кадров, холеный майор, бывший военный политработник, играя презрением в хорошо поставленном голосе, бросает на меня уничтожающий взгляд, вручая обходной лист. Вытащив из удостоверения маленький белый листочек с печатью Бендерского ГОВД и подписью Бордюжи, даю красную книжечку ему. Он повторно кривится, выражая свое «фе» моей личности, предавшей, по его канцелярскому пониманию, служебные интересы. Другой инспектор за соседним столом, набычившись, морально поддерживает своего коллегу. Но я взвинчен и не выдерживаю:

— Что вы на меня так смотрите? Это не я вас, это вы милицию предали! Отсиделись и намекаете на честь мундира? А у вас она есть? Испачкали военный, теперь милицейский китель обсираете?!

— Что-о?! Ах ты, щенок!

— Да пошел ты на х… матерая собака!

Хлопнув дверью, выхожу из отдела кадров. Внутри все дрожит. В руках выданный этим поганцем обходной лист. Там, в кадрах, осталась моя трудовая книжка, придерживаемая на всякий случай предусмотрительными блюстителями отчетностей. Обещали отдать, когда подпишу по всем позициям обходной лист. Полтора десятка подписей надо собирать дня два! Если не дольше. Да еще после того, что я им сказал, — не факт, что мне книжку вообще отдадут. Что мне подписывать, в чем отчитываться? Нет и не может быть у меня никаких дел и материалов. Я их сдал, когда вызвался в Бендеры, а приостановленные отдал вчера. Не числится за мной ни оружия, ни амуниции. Первое отобрали перед тем, как послать на совместное наведение порядка, вторую вовсе не здесь и не под роспись выдавали. Эх, не надо было ему удостоверение оставлять! Да пошло это все, на самом деле, в задницу. Рву в клочья и бросаю на пол коридора обходной листок. Проехали! Не будет больше моей ноги в Приднестровье. Спускаюсь в следственный отдел. В коридоре никого. Захожу к Тяте — и он тоже, бросив открытым свой кабинет, где-то шляется. На исцарапанном и исчерканном шариковыми ручками столе лежат какие-то потрепанные тома. Вот деятель! Сам же вместе с Приходько поучал: ничего на столе не оставлять. Стращали меня ответственностью за украденное ими же самими тощенькое, едва начатое дело. Только убедительности и резкости Высоцкого, сыгравшего Жеглова в фильме «Место встречи изменить нельзя», им не хватило. Один — большой и хитрющий, как русский медведь, а второй — открытый и добродушный, как австралийский коала.

А фильм, о котором вспомнилось, хороший. Гениальный актер Высоцкий силой своего таланта поставил на место, выправил ошибки авторов — братьев Вайнеров, пытавшихся сделать Жеглова отрицательным героем. Я и вначале не сомневался, а теперь убежден тем более: Жеглов, каким его сыграл Высоцкий, — личность сугубо положительная, и во всех своих делах и поступках он прав. Потому что воры должны сидеть в тюрьме, а бандиты и убийцы — получать пулю. Иначе быть не должно.

И к финальной пуле, которую Жеглов послал в спину Левченко, у меня нет вопросов. Понятно же, что Левченко сам пожелал смерти и что Жеглов медлил с выстрелом ровно столько, сколько мог. Иначе за побег члена опасной банды в сталинское время был бы жестокий спрос. И не с него одного только. К «наездам» Жеглова на Груздева вопросов быть не может тем более, потому что он обязан был его проверять, а когда проверил, не мог отпустить, чтобы не скрылся Фокс и, заметая следы, не убил самого Груздева.

Те, кто ахают по поводу вымышленной жестокости Жеглова, не ведают, что творила молдавская полиция, которая тоже была обязана защищать людей и закон. Они не знают, как расстреливала или до смерти била мародеров и насильников приднестровская милиция. И не могла поступать иначе, потому что законные разбирательства часто ничем не заканчивались, а население, разуверившееся в законе, требовало справедливости. Только люди, далекие от жестокостей жизни, могли вложить в уста Груздева слова о Жеглове, что «для него люди — мусор», в то время как Жеглов рисковал своей жизнью, отмывая этого интеллигента. Так происходит всякий раз, когда кто-то далекий и благополучный пытается рассуждать о лихолетьях, которые его не коснулись, домысливать неведомые ему причины суровых характеров и поступков. И это опасно. Потому что получается фальшь, которую подпихивают как образец для подражания молодежи и пытаются на ней учить детей. Фальшь, которая становится идеологией отсидевшихся и помогает им теснить все выстрадавших и настоящих. На самом же деле жесткие и ответственные, внешне неприглядные офицеры армии и милиции спасают жизни и судьбы людей. Но ничего не могут при этом сказать в свою защиту. У них нет литературных талантов. Их часто убивают, а еще чаще затирают и выкидывают в забвение. Подлинное зло — не они. Подлинное зло — это распоясавшиеся бандиты и холеные деятели в кабинетах, одним словом оставляющие без надежды тысячи и сотни тысяч людей. Вот для того, чтоб не указывать на них, постоянно нужны такие мальчики для битья, как Жеглов. На самом же деле такой человек, как Жеглов, был бы в Бендерах хорошим взводным или ротным командиром и люди подчинялись бы ему не со страхом, а с удовольствием.

А вот другому хорошему актеру — Конкину — образ Шарапова «вытащить» не удалось. Потому что авторы прописали в нем полную чушь. Как можно представить себе командира разведроты в роли сопливого блюстителя абстрактной законности? Можно ли воображать, что он стыдливо будет поправлять платьице на ноге трупа и чуть ли не слезно сочувствовать вору Сапрыкину и седому, но еще крепкому мужику Груздеву, который не знает, где бросил свой пистолет? Вдумайтесь: шла война, в которой пехоту бросали в атаки с одними саперными лопатками, разведку отправляли в тыл врага с одними ножами, дети и старики умирали от голода, холода и болтались на виселицах, а у Груздева продолжались житейские драмы и валялся в комоде пистолет!

Спору нет, ротный командир будет твердо, как алмаз, блюсти закон. Но только в том случае, если он будет совпадать со справедливостью. Настоящий ротный вполне может быть нежен с женщинами и детьми, но если бы он увидел во дворе бендерских разбитых домов Копченого с пачками денег, весело гоняющего шары на бильярде, или Кирпича, лезущего в карман женщине, которую голод, превозмогая страх, выгнал из подвала, чтобы попросить хлеба для детей или сменять на этот хлеб обручальное колечко… Этих вонючих гадов тут же нашла бы пуля. Никаких «шарапизмов» со стонами, что «так делать нельзя», что «закон — это не кистень» не возникло бы по определению.

Именно так поступал комбат Костенко. Так поступали наши батяня-майор и добряк взводный. Такими я их знал, и никогда этих людей не боялся. Что бы не говорили об опальном бендерском комбате, мне никто не докажет, что Юрий Костенко был каким-то другим. Фуфло вышло у литераторов, а не показ психологических основ сталинизма. У него, как и у любого национализма с бандитизмом, совсем другая опора. Как бы не на Вайнеров и им подобных.

Последний раз бросив взгляд на стол с бумагами, забираю оставленную у Тяти верхнюю одежду и уже в коридоре одеваюсь. Проходя из следственного отдела, замечаю: возится в крайнем кабинете Кроитору. Захожу к нему и присаживаюсь на стул напротив стола. Стульчик скрипит и качается. Старая следственная уловка, специально ставить напротив себя хлипкий стул, чтобы допрашиваемые чувствовали себя неуютно. Кроитору в полной милицейской форме, с майорскими звездами на плечах. В сельской Молдавии, по какой стороне Днестра ни пройди, майор милиции — большой человек.

— Проститься пришел?

— Да.

— Может, зря уезжаешь? Глядишь, все понемногу образуется.

Кроитору, обросший родней, кумовьями и нужными людьми не только в Тирасполе, но во всех окрестных райцентрах и селах, жизни где-нибудь в другом месте просто не мыслит. Отрицательно мотаю головой и вдруг говорю:

— Помнишь девчонку, которая весной ко мне приезжала? Ты ей еще свой пистолет показывал?

— А как же! Не срослось, что ли?

— Умерла она. Покончила с собой.

Перекладывающий кипы бланков и подшивок Кроитору от неожиданности выпрямляется и, отступив от распахнутой дверцы шкафа, садится за свой стол.

— Ты сказал — ты меня убил! Как же так? Нормальная девчонка. Все на месте — руки, ноги, голова…

— Так вот…

— Понимаю. Сочувствую… Ну, вот тебе моя рука! До свидания, и будь удачлив!

Зачем я ему сказал? Перед друзьями промолчал, а ему выложил… Наверное, надо было хоть с кем-то поделиться… Уже по дороге на тираспольский вокзал подумал: так и не попрощался ни с кем из своих. Наверное, свинство. Но не было ни желания, ни сил оставаться в горотделе еще хотя бы лишнюю минуту. Рейсовый автобус уносит меня к морю. За окном бесконечные ряды деревьев огромного, когда-то крупнейшего в Союзе сада имени Ильича. Не давшего в этом году урожая сада. Я не первый на этом пути и, наверное, далеко не последний. Лечу мимо сада, как тень, уже принадлежа другому простершемуся под тем же осенним небом куску разбитой и разделенной Родины — Украине.

111

Вот и опять она, квадратная, серенькая и грязная стекляшка одесского автовокзала. Вокруг приезжих шныряют, набиваясь в благодетели, ушлые таксисты, привыкшие жить на щедрую в портовом городе «шару». Герой здесь не тот, кто честно заработал, а кто больше урвал и съел. Они, собственно говоря, не столько работают, сколько грабят. Ищут лоха или человека в безвыходном положении. Они не называют цену своих услуг. «Сколько дашь?» — вот что спрашивают таксисты, оценивающе окинув возможного пассажира взглядом. «О, мало!» — сокрушенно качают головами, получив ответ. «Ну хотя бы…» И называют цену, сопоставимую с месячной зарплатой учителя или какого-нибудь работяги на заводе. И плевать на то, если кому-то, скажем, надо срочно отвезти в больницу ребенка. Только шальные деньги. Остальное не котируется.

— Слушай, работничек! Если я скажу, что дам за то, чтобы посидеть в твоей «Волге» миллион, ты мне поверишь?

Наглая морда, только что алчно мерившая меня взглядом, поворачивается задницей. Кто-то еще пытается торговаться, а я пойду на проходящий в ста метрах отсюда троллейбус. На нем до железнодорожного вокзала, где расположены конечные станции городских автобусов, всего несколько остановок. Заодно и что-нибудь на ужин куплю.

Через полчаса длинный желтый «Икарус» с гармошкой мчит меня на окраину. На редких остановках у заводов в него вдавливаются волны уставших за день рабочих. Многие из них не вполне трезвы, успев потянуть стопарь по пути от станка. Решительно протискивается в толпе кондуктор, здоровенный детина, собирая плату за проезд. С тех пор как везде стали задерживать и не выплачивать зарплату, скромная должность кондуктора сроднилась с местом вышибалы. Поглядываю в окно, ожидая появления в нем высоток спального микрорайона. Пропихиваюсь к открывшейся двери и спрыгиваю вниз. Путь пешком совсем короток. Вот я и в своем новом доме. Бросаю тяжелую сумку, скидываю обувь, раздеваюсь. Умывшись и попив чаю на кухне, захожу в крохотную комнатенку, валюсь на диван. На стене гаснут последние, с трудом пробившиеся между тучами и горизонтом красные лучи осеннего солнца. Потом быстро темнеет небо, и незаметно приходит сон.

Просыпаюсь как от толчка, будто что-то случилось или был какой-то звук. Вскидываю в темноте к лицу руку со светящимися стрелками часов. Глубокая ночь. Кажется, нервы, почудилось… Но тут во дворе раздается пьяный крик. Ему вторит другой трубный глас. Затем начинается хоровое пение. Вот оно что!

Не включая свет, иду в туалет. Затем поправляю постель и снова ложусь. Но сон больше не идет. За окном уже минут двадцать с перерывами продолжается какофония из неимоверно перевираемых «Кости-моряка» и «Стеньки Разина» с обрывками одесского фольклора и матюгами. Страшно подмывает бросить в этих остолопов гранату. В Бендерах со стороны «своих» такое поведение было просто немыслимо. Случись там такое месяца три назад, в этих певцов высадили бы с разных направлений рожок-другой или лупанули по ним из подствольника, а утром трактора забрали бы результат, не поинтересовавшись, кто это и за какие прегрешения вдруг завонял…

Продолжают орать. Как все-таки подмывает бросить! Рывком встаю и выхожу на балкон. Глаз привычно чертит во тьме траекторию, как полетит граната. Вон туда, прямо за угол пристройки, под которой алкаши расселись. Оттуда несется очередное отвратительное взревывание, будто у бегемота острый аппендицит. Беру гранату и вкручиваю в корпус запал. Пальцы нащупывают кольцо. Теперь рывок — и через четыре секунды они заткнутся. И все же медлю. Так здесь нельзя. Сам же хотел вернуться в мирную жизнь. С опозданием включается соображение. Брошу — найдут в два счета. Только из Тирасполя переехал — один этот простой факт для местной милиции будет большой подсказкой. Захожу обратно в комнату, выкручиваю из гранаты запал, кладу ее подальше от себя и опять ложусь. Сна нет, и при каждом очередном треплющем нервы взвизге все равно тянет кинуть. Вопреки этому безумному желанию решаю завтра же с утра пойти и привезенные гранаты, с которыми не хватило сил расстаться в Приднестровье, утопить. От греха подальше. Чертыхаясь сквозь зубы, ползу на кухню пить. Включаю свет, чтобы не навернуться через табуретки, зацепившись за драный линолеум. Чайник пуст. Отворачиваю головку крана — и в раковину с шипением устремляется белесая, пахнущая хлоркой струя. Хлорки водоочистная станция не жалеет. Приднестровский прикорм для раков обеззараживают? Да ну ее к черту, эту воду! Как они ее здесь летом вообще могли пить? Поставив на место взятый было стакан, возвращаюсь в постель. Через какое-то время пьяные вопли заканчиваются, и, поворочавшись какое-то время с боку на бок, засыпаю.

Грохот и вспышки света. Неужто гроза? Вторая половина октября и холодина уже… Почему удары грома такие резкие и короткие, без раскатов? А-а! Это снова обстрел! Какого черта я снова уснул? Идиот!

— Эй, замок!

Как назло, Достоевского черт принес! Сейчас будет говнежа и скрипу, еще и Али-Паше доложит. Вскакиваю.

— Да ты чего подорвался?! Валяйсь! Сколько железа перетаскали, брюхи ободрали, растяжки снимаючи — и под каждый выстрел скакать? Отдыхай! Через час будет румынам музыка!

Задеревеневшие во сне, натруженные мышцы отзываются ноющей болью, заставляющей вспомнить о том, что рано утром мы наконец наступаем. Чего это мули и румыны треклятые в третьем часу ночи взбесились? Как бы не пронюхали о нас… Ну их в болото. Грохот стихает, веки, как налитые свинцом, опускаются, качаются, плывут перед медленно закрывающимися глазами стены. Да, надо спать…

Темно-серый, но прозрачный и понемногу светлеющий рассвет. Исходные в частном секторе. Все идет по плану. Нам удалось занять рубеж для атаки не на своей улице, а в ничейном квартале, почти под стенами у врага.

Бум-м! Тр-р-рах!!! И впереди сплошные разрывы. Бьют из подствольников, РПГ, клохчут агээсы.

— Хлопцы, впере-од!

— Давай, пошли!!!

Что было сил бежим через оставшуюся полоску двора к занятым румынвой домам. Задыхаясь, бухаюсь на колено перед последней стеной. Всего метрах в пятнадцати за ней эта вонючая «Буребиста»… Если сейчас минометчики спаскудничают, мули нас отсюда без эскорта с салютом не отпустят…

Тр-рах! Ну и затейка, вслед за минометным огнем перебегать улицу и прыгать в окна! Одна надежда — на растерянность и внезапность. Но лучше никто и ничего не придумал. И всего двадцать выстрелов. Часть из которых, не приведи Господь, может попасть по нам. Считаю. После пятнадцатого расстегиваю, чтобы сбросить, бронежилет. Восемнадцатый и девятнадцатый хлопают одновременно. Кто-то перескакивает через меня — и тишина! Обсчитался!

— Вперед!!!

— Ура-а!!!

Там впереди серые согбенные и безликие фигуры возятся с еще одной такой же. Кто-то лежит на земле. Стук очередей — и они валятся рядом. Одна из фигур почти забегает за угол и, изогнувшись в спине назад, вываливается обратно. Бьется о стену брыкающаяся в агонии нога. Мы уже под окнами. Граната! Ладонь опять потная, не выронить бы… С усилием рву кольцо. Порядок! Кидаю в окно. Там блещет и грохает. Слева и справа раздаются такие же взрывы. Кто-то подсаживает меня наверх. Кто-то лезет вместе со мною в окна, а две группы побольше, слева и справа, бегут одна ко входу в многоэтажку, а вторая за угол.

Дальше — бардак. Но я спокоен. Рядом — Витовт. Заняв с ним соседние комнаты, стреляем из них влево и вправо по коридору. Видя выскочившие со стороны центрального входа фигуры, каким то чутьем понимаем, что это свои. В дальнем крыле продолжается стрельба, а нам дальше, на второй этаж. Там повторяется бардак хуже первого. От своих и встречных близких выстрелов голова как котел. Брызжущий огонь и боль в руке. Что это? Фигня! Вперед! Бегу дальше и обо что-то спотыкаюсь. Какой-то туман, и вот я уже сижу, порываясь встать.

— Какого черта столпились?!

— Дом чист!

— А дальше, дальше, вашу мать!!!

Все хочу встать. Кто-то похожий на Гуменяру что-то делает с моей рукой и вызверяется:

— Сидеть!!! Убью, лейтенант! Кровью б, изойдешь или заразу, б…дь, подцепишь!!! Дальше ему, б…дь, приспичило!!!

А! Это он руку мне мотает. Чепуха. Рука и пальцы двигаются, не иначе кожу просто порвало. Все, он закончил.

— Ходу, ходу вперед! Гриншпун где?

— Тут он с «Мулинексом» уже. И Колос на подходе. Сейчас дадут гопникам курнуть!

— Улицу на юго-запад закрыть надо или выбьют!

— Кто каркает? А ну все туда, ко взводному, бегом!

Ага, Достоевский здесь, а Али-Паша уже впереди!

— Все живы? Потери?

— Фигня потери! Порвали их, как Тузик тряпку!

Изгиб улицы перечеркнут тусклыми, но все еще хорошо видимыми трассерами. Смутный за треском выстрелов, тревожный, неприятный звук. Из-за поворота выдвигается большая, низкая туша с длинной трубой пушки, которая тут же палит на испуг. Но это не первые дни. По танку дружно бьют сразу из нескольких гранатометов. С башни летят ошметки навески. А он к бою не готов! Подвесные баки у него на броне! Один из них взрывается от попадания гранаты, и танк окутывает огненный гриб. Хана его приборам. Теперь ему крышка. Оставляя за собой ленту разбитой гусеницы, он задом проламывает забор и саманную стену дома. Взлетает, высоко подняв пыль, щепу и обломки второй гриб. Там, где скрылся танк, все горит, и он со счетов боя уже безвозвратно списан.

Грохочет вдоль улицы крупнокалиберный пулемет. Это подошел какой-то наш бэтээр. Молодцы, с самого бы начала войны так! Теперь бросок еще метров на сто — двести — и можно закрепляться. Колос подтягивается, и все это уже наше. Бежим вперед, а там, вдали за поворотом, будто растревоженное осиное гнездо! Еще техника! Ах ты ж, дьявол! Еще не конец! И рука, как назло, начала слабеть, отниматься.

— Назад! Отходим!

Остановившись, веером выпускаю остатки рожка из автомата, неуклюже поддерживая его слабеющей рукой, и тут ослепительный и жестокий удар. Ошалев от жути, подскакиваю на диванчике. Что это? Где я? Неужели снова? Нет! Ведь не было такого боя!!! И понимаю: только что во сне видел свою смерть. Это был сон! Вот почему город был непохож на настоящий. Будто смесь разных городов. И мелькал где-то сбоку, в углу зрения разбитый сталинградский фонтан со взявшимися за руки девочками… Неудобно прижатая и затекшая во сне рука плохо слушается, по коже бегут мурашки. Разминаю ее и валюсь на подушку. Я не хочу больше видеть сны. Сквозь непонятные видения тяжелой дремы укоризненно смотрит и шевелит губами Али-Паша: «Вот когда будешь с полгодика спать в своей постели, тогда и придет, задним числом, настоящий страх! Я знаю… Но я пошел дальше, а ты — нет…»

112

Утром встаю полуразбитый. Позавтракав, беру сумку с гранатами и иду с ней подальше, где возле городской объездной дороги свалка, камышовые болотца и озерки. Нахожу место, где кругом камыш, а посередине глубоко и грязно. И кидаю туда гранаты одну за другой. Отдельно запалы и корпуса. Сначала эргэдэшки. Потом «лимонку». И напоследок — трофейную РГ-42. Шлепает о воду ее тяжелая, увитая проволокой банка. Все! И тут под пальцы попадает овальный жетон личного номера офицера. Бывшего советского офицера, принесшего новую присягу и погибшего в Бендерах лейтенанта национальной армии. Зачем он мне? Нужна ли мне такая память? Да пропади ты пропадом, лейтенант Мустяца! Жетон летит в грязную воду вслед за гранатами. Вот теперь действительно все. Выбираясь назад в город через перекидной пешеходный мостик над железнодорожными путями, не думаю ни о чем. И ноги куда-то сами несут… Почему-то снова на автобус, который едет на железнодорожный вокзал.

Выхожу на привокзальной площади. Иду на перрон и по нему до самого дальнего края. Почему здесь? Когда-то мальчишкой я любил смотреть на поезда. В одних считал вагоны, в других мечтал поехать в новые края и города. У этих мечтаний в то время были основания. Страна, раскинувшаяся вокруг, была огромна, необъятно велика. И не было в ней таких преград, как отсутствие работы и денег. Везде нужны были руки, и везде можно было жить. Не отшвырнуло еще друг от друга людей, не попрятались они за стальные двери и решетки. Это была моя гордая страна…

Нет этого чувства гордости сейчас, и дорога передо мной лежит другая. Тогда, давно, это была небольшая станция, с которой можно было отправиться куда угодно, от океана до океана, а сейчас — большой вокзал, но ехать с него некуда. Не ждут меня на той маленькой станции, да и вообще нигде не ждут. Уходящие вдаль рельсы упираются словно не в белый туман, а в бетон. Там, за этим сырым приморским туманом, есть только одно место, где я могу быть нужен, — то самое постылое Приднестровье, где можно еще найти несколько таких же ребят, хлопнуть с ними по рукам, вместе подписать контракты и уехать. И чувствовать себя нужным, и что есть рядом друг… В душе муторный сумрак. Несмотря на собственный упрямый выбор, колеблюсь. Туда или обратно к себе? Но что делать в маленькой ободранной квартирке? Не так-то просто вернуться в обычную жизнь. Не могу сразу загнать себя в эти стены. Пойду, пожалуй, пройдусь.

Когда-то давно, в прежней жизни, этот большой приморский город манил меня к себе до замирания души. Такой приязни я не испытывал даже к Новороссийску. По-детски пугала знаменитая новороссийская бора. Одесса! Завидев на обочине знак с этим названием, пионеры вытягивали шеи, пока идущие с севера автобусы с детьми поворачивали по городской кольцевой дороге, продолжая мчаться на юг, к песчаным косам и теплым лиманам Каролино-Бугаза. С юностью это чувство ослабело, но и годы спустя я был рад еще раз побывать тут. Последний раз это было в восемьдесят восьмом. Здесь, на вокзале, мы вместе с Вовкой Грошевым, недавние дембеля-сослуживцы, едва сойдя с поезда и направляясь на пляж Лонжерон купаться в неведомом ему доселе море, покупали билеты лотереи «Спринт». Сначала выиграли десять рублей, купили еще десять билетов, выиграли рубль и проиграли его.

Где ты, Вовка?! Чего бы я только не дал сейчас за то чувство и состояние непродолжительного единства между нами, когда не спрашивали, кто и откуда, когда молча понимали: это настоящий, справедливый парень, и он НАШ. Где вы, Али-Паша и Серж? Какого дьявола я не пошел с вами в Сербию и Абхазию? Эгоист. Я любил вас таких честных и прямых, со всеми вашими мелкими и простительными недостатками меньше чем надо, меньше, чем свою собственную жизнь! На черта она мне нужна? Это еще вопрос, сумею ли я распорядиться ею здесь лучше, чем в Вуковаре или на каком-нибудь безвестном холме в Боснии… Дорогие мои друзья… На глаза наворачиваются слезы.

Не уехать мне обратно, в Тирасполь и Бендеры, в свое недавнее прошлое, где жили, любили и ненавидели, сражались с врагом и спасали друг друга мои друзья. Слишком долго упрямился и с возвращением опоздал. Но те, кого я помню и люблю, все равно будут вечно жить там, среди бендерских улиц и стен, под шелестом оправившихся от ожогов и ран деревьев, словно призрачные добрые духи. Когда-нибудь, когда пройдут время и боль, и если мне не будет стыдно за себя, я вернусь в Бендеры, чтобы вновь увидеть и обнять их. Я буду видеть своих друзей, а другие люди — нет. О них мало что знают даже бендерчане, живая память которых будет постепенно угасать и забиваться строчками высокопарных слов из приднестровских газет. О них не узнают вновь родившиеся в городе дети. Их постарается прочно забыть иудствующая, пытающаяся напялить на себя румынский колпак Молдова. Но их добрые духи зовут меня к себе.

Ухожу все дальше от перрона и разглядываю бегающий вокруг продувной народ. Кто-то спешит на поезд, кто-то обложился чемоданами, баулами и уселся долго ждать, а кто-то исподтишка стреляет глазами на чужой багаж. При входе в здание вокзала между людьми шныряет цыгановидная дамочка с протянутой рукой. На что это она просит?

— Подайте, Христа ради, беженцам из Бендер! Дом сгорел, мужа убили, дети болеют, подайте, бога ради, на еду и больницу!

Достаю из кармана деньги.

— Эй!

Она тянется ко мне. Отвожу назад руку.

— Покажи паспорт с пропиской. Если правда из Бендер, сразу пять тысяч рублей даю.

Нет у нее паспорта.

— На какой улице живешь? Назови адрес, а я тебе скажу, цел твой дом или нет.

Вместо ответа цыганка быстро растворяется в толпе. Кое-кто из сидящих рядом на чемоданах и слышавших разговор неподвижно, осуждающе ропщут. Обман! Вот так. Там, в Бендерах, старики-погорельцы на крохотной пенсии и действительно без куска хлеба и крова над головой, а здесь, прикрываясь их бедой, — цыганский бизнес. Да и те, кто уже готовился достать из карманов подаяние, а теперь качают головами, тоже думают не о чужой горькой судьбе, а о том, что из-за обмана чуть зря не расстались с парой обесценившихся фантиков. Им не нужно, и они не желают знать, что на самом деле происходило всего в ста двадцати километрах отсюда. Им не понять оставшейся там молчаливой, ничего не просящей скорби потерь. Они никогда не пойдут настоящей беде навстречу. Проще отдать пару карбованцев первой встречной мошеннице, чтобы после чувствовать себя жалостливыми и хорошими. Главное — не знать, что это была мошенница, иначе нечем будет гордиться и задавит жаба. Менее полугода назад я был столь наивен, что пытался рассказывать о Приднестровье чуть ли не каждому встречному. «А зачем нам это надо?» — гласил каждый второй ответ. Вновь испытанное отвращение помогает прийти в себя. Покинув вокзал, какое-то время брожу по этажам ЦУМа, а затем иду дальше в центр.

Прихваченные ранним октябрьским заморозком улицы… Старые, когда-то помпезные и красивые, да и теперь все еще впечатляющие дома местами зримо прогнили. Щерятся обнаженной дранкой и черными дырами крыши и карнизы над головой, а под ними спешат по своим делам бесцветные прохожие. Как плохие передвижные зоопарки, все в пристройках, решетках и клетушках, уродливые, пахнущие кошачьей и человеческой мочой одесские дворы. Когда-то давно они были чисты и дружны, знамениты и в песнях воспеты. То время ушло. Мой мир рухнул и покрывается коростой упадка. Лишь по самым престижным улицам мчатся вереницы диковинных прежде иномарок и сверкают витрины дорогих магазинов. Их владельцам претит дурной вид и плохой запах. Но деньги они качают здесь. И растут в лучших прибрежных местах «царские села».

Выбираюсь на проспект Мира. По сути, это не проспект, а старый бульвар, под деревьями которого пешеходная аллея и облысевшие клумбы, покрытые россыпью окатышей и наростов от выгула домашних собак. Беспризорные псы тоже тут. В конце аллеи невысокий, в виде надгробия, прямоугольник памятного камня. Подхожу и читаю потемневшую надпись: «Здесь 24–25 октября 1941 года, как и на других улицах, фашисты повесили группу мирных граждан-одесситов, взятых заложниками после взрыва партизанами и красноармейцами комендатуры на улице Маразлиевской. Вечная память погибшим!». И вокруг на маленькой истоптанной клумбе — собачье дерьмо. Пока стоял, подошла кудлатая псина, обнюхала угол камня и привычно подняла на него ногу.

Находящаяся в двух кварталах отсюда знаменитая в южном и блатном фольклорах Дерибасовская улица на вид не выделяется ничем. И пуст маленький горсад. В квартале за ним крутой спуск ведет в сторону порта и морского вокзала. Большая круглая клумба обреченно тянет к небу замерзающие цветы. И нечто, замеченное уголком глаза, заставляет остановить шаг. На обращенной к клумбе стене старого дома щерятся веера крупных, глубоких, почерневших от времени щербин. И вокруг клумбы — пустырь, кое-где перекрытый чуждыми старому центру сравнительно новыми небольшими постройками. Да ведь сюда упала бомба! И клумба разбита на месте бомбовой воронки. А на заделку следов от разлетевшихся осколков за много лет не стал тратить труда никто. Это маленькое открытие в месте, через которое я раньше много раз проходил, поражает.

Постояв несколько минут на холодном ветру у морвокзала, другим путем возвращаюсь наверх, в парк имени Шевченко. Оттуда растрескавшимися дорожками и лестницами спускаюсь на пляж. Иду вдоль моря, сколько хватает сил. Донельзя устав, посмотрел на часы. Ого сколько бродил, скоро темнеть начнет. Налетел порыв ветра. Пока двигался и мускулы выделяли тепло, было еще ничего, а остановился — сразу пронизал холод. Погода идет на мороз, а курточка легкая. Так и простуду схватить недолго. Пора выходить наверх. По приметам, это шестнадцатая станция Фонтана, пляж Золотой берег. Вот и одноименный ресторан. Но мусор вокруг золотом не искрит. На Золотом берегу дерьмо тоже убирать некому.

С таким взглядом на вещи одесситом не стать. И ничего с этим взглядом не поделаешь. Город и индивид смотрят друг на друга со стороны и не верят друг другу. В той части души, откуда гордо и уверенно поднималось «я», теперь горькие чувства потерявшего свой мир чужака.

113

…Поднявшись обратно в городские кварталы и не увидев никаких признаков движения общественного транспорта, он начал голосовать легковушкам. Скоро притормозила белая «копейка» с треугольничком знака «инвалид за рулем», опустилось боковое стекло.

— Куда надо, браток? — спросил водитель, молодой еще мужчина.

— На поселок Котовского.

— О, брат, то мне совсем не по пути!

— Тогда к вокзалу.

— Сколько дашь?

— Сколько есть. Литров на пять бензина тебе хватит.

— Тогда поехали.

Он сел в машину и какое-то время ехали молча. Потом водитель взял молодого мордатого парня подшофе в хорошей дубленке. Да какая разница, ему все равно было, кого кастрюльщик еще взял. Эдик не смотрел уже, где едет. В тепле машины будто отключился. Металось снова перед его глазами пламя горящего дома и лицо первого убитого во взводе бойца. Непроизвольно он выругался и сказал еще что-то, какие-то слова из подсознания, которые через секунду уже не мог вспомнить.

— Где воевал? — вдруг спросил водитель.

Пока Эдик возвращался в реальный мир, парень-подсадка на заднем сиденье оживился.

— В Афгане!

— Нет. Туда не успел да и не стремился. В Приднестровье, недавно.

— Я там тоже был — спецназ! И парень длинно и матерно выругался.

Какой спецназ? Возрастом мордатый уже не подходил для дембеля. И офицером он не был точно.

— По разговору заметно, — усмехнулся Эдик.

— Только вот я не понял, за что там они все воевали!

— Как за что? А если бы вам под окнами дома кричали «Чемодан, вокзал, Россия»? Если бы на улицах били и убивали ваших друзей?

— Не было там такого! Что это ты за х…ню порешь здесь?

Морда наклонилась вперед и хлопнула его, сидящего впереди, по затылку. Водитель молчал, а Эдик, захлестнутый гневом, обернулся.

— Слушай ты, бык! Где ты там был? Улицу или село, свое подразделение, имя командира своего назови!

— Хватит болтать! Выпил лишнего, так помалкивай!

— Я к тебе еще раз обращаюсь: скажи где, в какой части фронта, в каком подразделении или отряде ты находился, имя своего командира назови!

— А там что, еще и фронт был?

— Был! А как иначе до таких, как ты, уродов, молдавская армия не дошла? До Тирасполя хоть доезжал или в Одессе у б…дей под юбками от звонка до звонка спецназил?

— Ах ты, поц, сейчас ты у меня получишь…

Мордатый парень сунул ему в голову кулак. Эдик, повернувшись на сиденье и резко подавшись вперед, как умел, нанес ему удар прямо в сытое, наглое рыло. Раздался звериный, злобный визг, и рослое существо на заднем сиденье, откинувшись было назад, подскочило и принялось яростно наносить в замкнутом объеме удары. Цели они не достигали.

— Эй, что вы делаете, мотайте вон отсюда! — завопил водитель, резко затормозив.

— Ублюдок, село или имя командира назови!

Рычание. Парень выскочил из остановившейся машины, рванув, открыл переднюю дверь и ударил Эдика ногой, норовя попасть повыше, в лицо. Тот ответил ему тычком ноги в бедро.

— Что вы делаете, машину хоть пожалейте, — закричал водитель.

Правда, чем водитель виноват. Поддавшись этому доводу, он в злобе вылетел из двери и тут же получил новый удар ногой. Вцепившись в эту ногу, вместе с потерявшим равновесие противником свалился на землю. Поднимаясь, ему удалось дать дубленочной морде в рыло еще раз. Но тот был ловок, и сильного удара опять не получилось. Они схватились у обочины драться, но противник оказался сильнее, тяжелее его и, судя по всему, занимался каким-то спортом. На каждый удар он отвечал двумя тяжелыми ударами. По корпусу, закрытому одеждой, было не страшно, но попадало и в лицо. Состояние было такое, что все равно.

— Где ты, сука, отсиживался, назови! Костьми лягу, а тебя изуродую, — хрипел он, не отпуская мордатого.

Рядом засигналила машина — сначала одна, потом другая. Дылда, ошарашенный такой ненавистью и оберегая от попаданий рожу, необходимую ему для каких-то других целей, заорал:

— Да пропади ты пропадом, сумасшедший, еще убью тебя тут, — и кинулся бежать.

Он так ничего и никого не назвал, «герой спецназа». Опять дала сигнал машина. Водитель, который, оказывается, не уехал, приоткрыл дверцу и крикнул:

— Садись, а то еще в ментовку попадешь!

Эдик, утираясь, сел.

Водитель тронул с места и, уже отъехав далеко, спросил:

— Ну и зачем тебе это надо было?

— Да не надо мне это было вовсе, извини. Не сдержался просто. Как стрельнуло, так словно Матросов на дот. Каков ублюдок попался! А говорок какой блатной!

— Ну и что? Промолчать не мог?

— Ненавижу! Вот сволочь! Куртку еще мне порвал…

— Нервы попридержи. Или быстро сойдешь с дистанции. Один в поле не воин.

«Копейка» остановилась.

— Прощай, тебе выходить.

— Прощай. И… э… ты извини. Я правда не нарочно. Деньги-то я тебе дал? Уже не помню…

— Да пошел ты на хрен со своими деньгами! Расслабься, все в порядке. Эй! Постой! Богом тебя прошу, не ввязывайся так больше. Тут полно этих мурчащих и фарцовщиков приблатненных. Все воевали — правда, по-разному…

— Хорошо. Запомню. Чудный городок!

Эдик вышел из машины, но, прежде чем захлопнуть дверь, вспомнил и снова наклонился к водителю.

— Знаешь, когда-то я сам одному «афганцу», из настоящих, тоже такую чушь лепетал. Про то, как там воевал. Хотя не был я там и не знал ни хрена. Вот что печально. Он мне в морду за это не дал. А зря. Надо было. Такие вещи спускать нельзя.

— Так если бы все давали! А так один за всех не передаешь. Самого забьют только.

— Я и говорю, чудный городок!

— Не хуже прочих.

У остановки стояли автобусы. Но он почему-то пошел не к ним, а на Куликово поле. Здесь, на брусчатке, раньше проводили парады, а сейчас холодный ветер гнал по площади начавшую падать с неба мелкую снежную пыль. На севере и востоке отсюда, за снеговыми тучами, между ним и Российской Федерацией, где он родился и которую больше всех остальных расколовшихся льдин теперь почитал своей родиной, пролегала еще одна граница. От этого в душе становилось ещё тошнее. Он понимал, что эту границу непросто будет перейти. Со смертью Светланы рассыпалась та новая судьба, которую он было нарисовал себе. Но он все равно не хотел возвращаться на родину нищим и побитым. Значит, что-то надо будет придумать. И здесь, в Украине, какое-то время придется жить.

С теплотой он вспомнил свой родной кубанский городок и старомодно обставленную квартирку, где любил сидеть на старинном жестком стуле перед большим дубовым столом. На столе стояли часы в изящном прозрачном корпусе с чёрным циферблатом и шкатулка, украшенная морскими раковинами. Часы струили время. Через прозрачный корпус было видно, как стягивалась и разжималась пружина, крутились зубчатые колёсики, зацепы одного из которых ритмично тюкал молоточек с кроваво-красным камнем. В шкатулке лежали звезда Героя, орден Ленина, множество других орденов и медалей его бабки. Он доставал их, и вешал на себя. Тщедушной детской груди не хватало, чтобы вместить все награды, которые принадлежали не мужчине даже, а женщине, которая прожила всю жизнь, сражаясь и работая не за чей-то режим, а за утраченную ныне идею и свою страну.

Вспомнился памятник в заводском парке. Там, в тенистой глубине под дубами, на серой плите по-прежнему сжимал рукой автомат краснозвездный солдат. И привиделось: перед солдатом, как много лет назад, стоял вихрастый, худой мальчишка десяти лет и внимательно, как это умеют делать дети, смотрел на какие-то интересные лишь ему одному точки и трещинки камня. Только глаза у мальчишки были неестественно старые. Так они и стояли, глядя друг другу в глаза, мальчишка и солдат. Трепетали на каменном лице лучики, и от их дрожания лицо солдата казалось живым. Камень будто грустно и мудро улыбался: «Ну что, понял теперь, каково это — Родину защищать?».

Он стоял посреди площади, худой, слегка сутулый, ничем не примечательный молодой человек со в кровь разбитым лицом, успевший почувствовать себя младшим лейтенантом не побеждённой армии, заслуги которой, даже не зная толком о них, с ходу начали присваивать себе все кому не лень. Выросшие в достатке застойных лет развращённые и самолюбивые паразиты, неизвестно за что требующие к себе уважения и желающие дальше сытно жрать. Они родились и выросли рядом с ним и его друзьями. Это было невыразимо обидно. Резкий и колючий ветер с пылью вышибал слезу из глаз. Затуманились, исчезли в дрожании влаги случайные прохожие. Начинали болеть ушибы, кидало в жар.

Эдик вздохнул и побрел мимо вокзала. Длинное желто-красное пятно указало: опять стоит «транснациональный экспресс» — дизель-поезд на Тирасполь и Кишинев. И, неожиданно, при взгляде на него — ни одного движения души. Будто та ее отрезаемая и кровоточащая часть, принадлежащая Молдавии и прожитым в ней годам, друзьям детства и юности, первым поцелованным девчонкам, вдруг отвалилась полностью и зарубцевалась. Перегорело. И робкие мысли о самоубийстве тоже отлетели враз.

Ангел-хранитель, много лет назад смеявшийся из кружек с вином на мосту через маленькую кавказскую речку Адагум, сохранил его от пуль и осколков не для того, чтобы позволить ему сделать такую глупость.

Каменный солдат будет ждать его столько, сколько нужно. Даже если остановится комбинат и придут в упадок парки и комбинатовский поселок. Даже если погаснет под каменной плитой Вечный огонь. Надо, пожалуй, снова зайти в ЦУМ, где он видел черный, солидный электрофон «Романтика» с большими колонками. Когда его на пробу включали, в залах был очень приличный звук. Он вполне заменит собой упущенную «Вегу». А пластинки есть. Под музыку легче будет начинать жить сначала.

Молдова, Украина, Россия.

Декабрь 2003 — февраль 2010.

Страницы: «« ... 1213141516171819

Читать бесплатно другие книги:

Приключения жильцов старого петербургского особняка в физически существующих мирах собственной мечты...
Менеджерам по долгу службы полагается быть едиными в двух лицах. Одна ипостась призвана мотивировать...
Книга «СОНАТЫ БЕЗ НОТ» посвящена последней прижизненной книге Марины Цветаевой «После России» (1928)...
Эта книга – ключ к профессиональной торговле и стабильным заработкам на рынке Forex. Авторы – трейде...
Эта книга посвящена тому, как принимать по-настоящему правильные, взвешенные решения. В ней я обобщи...
Работа над сценарием, как и всякое творчество, по большей части происходит по наитию, и многие профе...