Раненый город Днестрянский Иван

66

Прибыв в Тятин отель, ревизуем запасы спиртного и в два счета выпиваем их. Термоядерный коктейль из остатков водки и дешевого коньяка, влитых в котелок с эссенцией, не пьянит. Нервы все не отпускают. И Серж отсылает двух бойцов на завод. Но это долго и далеко. Десять минут спустя они с Жоржем не выдерживают и отправляются трусить соседей на спиртягу в долг. Возвращаются с двумя фляжками. Выпиваем их. Противный аромат дюшеса забивает нюх. Глотки жжет. Крепость градусов семьдесят, не меньше! И тут всех развозит.

Нас распирает от гордости за содеянное. Валяемся на грязных матрасах и несем чушь. В основном дифирамбы собственному геройству, да пьяные сетования на то, что не из чего по румынам еще круче вмочить. Титаны военной мысли вспоминают, какая прекрасная техника была у Советской армии. На это счет и я потрепаться могу, только где же она, эта техника? Вспоминаю лица контуженных, и настроение портится. На кой ляд нам сдался комплекс активной танковой защиты «Дрозд», когда ни одного нашего танка нет в округе? Это, конечно, здорово мечтать, как мы прем на танках в Кишинев, а летящие в нас снаряды и гранаты отбрасываются защитой, как дерьмо из дверей сортира веником. Но бесполезно…

Али-Паша, как поклонник спанья на жестком, взгромоздился посередине комнаты на столы. Разглагольствует оттуда и целит пальцем в разбитую лампу на потолке. Дурак! Если боевые действия будут продолжаться с тем же накалом и дальше, он до сколиоза не доживет. Цирроза нам тем более опасаться нечего. Со зла говорю им, что, если Смирнов и Кицак будут в том же духе руководить еще месячишко, мули нам дадут такого «дрозда», что не будем знать, где собирать куски от своих задниц. Возврат к реальности вызывает общее озлобление.

Пока все гадают, как продолжить разговор, внимание переключается на Гуменяру. Этот деятель, лежа в кровати, разжимает и сжимает усики ручной гранаты, то выдергивая, то ставя на место чеку. Третьего дня, столкнувшись с молдавскими волонтерами в ночных кварталах, он уронил эргэдэшку, не сумев выдернуть потной лапой заколодившее кольцо. Наверное, он просто не ожидал, что усики чеки будут зажаты, как положено. Ведь обычно их слегка разжимают, а взводный этого не любит. Проверил подсумки и снова чеки прижал. Начав после этого действовать силой, вторую гранату Гуменюк швырнул слишком далеко. Просвистев мимо драпающих мулей, она выкатилась из квартала, впустую хлопнув на проезжей части. В ту ночь он сам вызвался охотником и по своей же безалаберности получил от Али-Паши втык за разбазаривание гранат. В сущности, обычное дело. Точно так же я выслушивал от взводного нагоняй самыми мерзкими и язвительными словами за тупость в обращении с самодельным гранатометом. Но я — обычный мент. А Серега — «афганец», он острее переживает такие казусы. С тех пор озабочен — практикуется, да только не там, где надо. Издеваться над чекой долго нельзя, металл устанет и сломается. Тятя, Кацап и Семзенис начинают Гуменюка ругать, а он в ус не дует.

— Сергей! Прекрати сейчас же! — рыкаю на него я.

— Отставить прекратить! — в пику мне отзывается из угла окосевший Серж. — Сломается — пойдет и выбросит! Мой тезка — он не из сопливых!

Это я, значит, из сопливых. И Али-Паша, стервец, молчит, не вмешивается, хоть Серж полез не в свое дело. После короткой размолвки с мордобоем Гуменюк продолжает клеиться к бывалому командиру второго отделения. Ведь я-то — не «афганец», а значит, не авторитет. Второй раз крикнуть на него — значит вызвать ссору и мой приказ все равно не будет выполнен. Отступить тоже стыдно.

— Ну-ну, говорю, покровители, смотрите, чтобы не было, как в Парканах!

В ночь на двадцать первое июня в Парканах при погрузке оружия для обороны города взорвалась машина с боеприпасами. Двадцать шесть человек погибли на месте. Сначала подумали, что это была атака молдавской диверсионной группы. Но все оказалось проще. В погрузке участвовал прапорщик из гарнизона Бендерской крепости, поведение которого и стало причиной беды. Вышло это так.

Во время нападения на Бендеры солдат российского гарнизона, несмотря на идущие вокруг перестрелки, долго продолжали держать в крепостных казармах. Они все еще сидели там, когда в город вошла колонна румынско-молдавских войск, и Бендерский батальон гвардии ПМР «принял» ее в дорожных изгибах между Солнечным микрорайоном и Борисовкой. Следующим опасным местом по ходу движения молдавской колонны было дефиле между зданиями центра города на юге и валами крепости на севере. В крепость уже проникли бойцы Костенко во главе с капитаном Котовым, открыв оттуда огонь. Переж крепостью наступающую колонну обстреляла БМП-2, одна из немногих боевых машин. Прибывших с восточного берега на помощь защитникам города. Поэтому националисты решили, что российская армия не соблюдает нейтралитет, и, опасаясь за свой фланг и тыл, ударили по крепости гаубичным и минометным огнем. К тому времени российские командиры спохватились и подняли солдат на построение. А тут мины и снаряды рвутся. Один попал прямо в строй. Падение тяжелого снаряда в строй людей… Кто хочет себе это представить, пусть попробует! После этого ошалевшие россияне спешно готовились к обороне. Вооружались, наподобие Гуменяры усики гранатам разжимали. А потом больной на голову от ужаса, от увиденных им клочьев разорванного человеческого мяса, прапор с такой гранатой в кармане затесался на погрузку. Граната у него выпала, чека вылетела… и поминай, как еще один взвод на перекличке звали.

— Что, струсил?! — ехидно спрашивает Серж. Это уже прямое оскорбление.

— Я не струсил, — зло отвечаю ему. — Просто не люблю дураков. Пошли вы все на х… с вашей гранатой, а я посмотрю, где бойцы, которых ты час назад за бухлом отправил, к-командир! В это последнее слово вкладываю все свое презрение к человеческой личности Сержа и поднимаюсь на выход.

— Давай, вали, мент!

Хлопаю дверью. Мерзавец! И Али-Паша, гад, туда же! Отхожу, сажусь на лестнице внизу и громко от злости ору: «П…расы!» Словно в ответ, раздается взрыв. Мать их перемать!!! Подскакиваю как ошпаренный и мчусь назад. С ноги распахиваю дверь. Комната — как раскопанный муравейник. Серж и Гуменяра так и лежат, выпучив свои тупые зенки, каждый в своем углу. Али-Паша, хромая, вертится посередине у столов. Остальные хором ругаются. Злее всех выглядит склонившийся над Сержем Жорж.

— Ты, мудак! — ревет он. — Тебя кто просил хавальник раскрывать?! Забирай своего п…раса, гранатометчика хренова, и целуйтесь, педики, сколько влезет! Чепе на чепе! Хватит!!! Я от вас… Да я вообще к Горбатову уйду!!!

— Обезьяна! — кричит на Гуменюка Кацап. — На словах — орел! А как что-то руками сделать — обезьяна!!!

Выясняется следующее: проволока у Гуменяры в руках сломалась-таки. И этот ухарь, вместо того чтобы выйти из комнаты и кинуть гранату подальше в руины, бросил ее в окно! А над окном — карниз с лохмотьями, оставшимися от занавесей. В них граната запуталась и упала на подоконник, прямо под ноги Али-Паше. И уже этот турок ногой спихнул ее на улицу. Тут она и взорвалась. Взрывом Паше слегка ушибло ступню и оторвало каблук. Несколько осколков ударило в потолок. Отразившись от него, они покорябали дверь и стену, а один попал в каску, которую Тятя случайно держал над собой. Если бы не каска, ранило бы или убило хорошего человека! А я? Если бы на улицу сразу выскочил, то непременно попал бы под эту дулю!

Нет нужды кричать о своей правоте. Она очевидна. Вместе с переобувшимся взводным, который раскаивается, но вслух об этом не скажет, идем встречать посланных Сержем гонцов. Туда прошли — нет бойцов. Возвращаемся. Куда они провалились?!

— Стой, — хватает меня за рукав Паша.

Вот наши бойцы, под стеночкой. Один сидит, наклонив голову на грудь, второй в умиротворенной позе лежит рядом. Тут же бачок, который они взяли для эссенции. Но почему он валяется на боку? Пьяны?! Подходим к ним.

— Амбец!!!

На бачке множество пробоин. Земля под ним липкая от вытекшего концентрата. Противный запах дюшеса. Кровь. Отшатываюсь, и вот оно — в полутора метрах перед трупами и стеной — мелкое, размером с тарелку углубление от разорвавшейся мины.

Паша поднимает поникшую голову сидящего, на груди которого обмундирование пропитано кровью. Все лицо и шея порваны. Глаз нет. Не надо на такое смотреть. Тот, что лежит, поражен осколками в грудь и живот. По всему, сели выпить и не услышали мину. Хотя, говорят, что «своей» не слышно…

— Кончилось наше последнее пополнение! — выдыхает Али-Паша. — Ни одного не осталось!

— Как ни одного?!

— Двое убиты, двое контужены, трое раненых. Один струсил, отправили его позавчера назад по непригодности… Все…

— Взводный! Ты Сержу давно друг, воевали вместе… Но он зарвался! Несет его! Не в том суть, сколько он духов и румын убил! Сколько нас во взводе осталось? Шестнадцать?! Не можем мы больше нести дурных потерь! Нельзя было их одних посылать! И чего он вечно не в свое дело лезет?! Гуменюк с его подачи почти перестал подчиняться!

— Этого больше не будет! — решительно заявляет Али-Паша. — На шею сел! Нет на войне любимчиков! Ни ему, ни тебе в них не ходить!

— А я никогда и не набивался!

— Не будет больше такого никогда! — сумрачно огрызается Паша. — Я сказал!

Фить-фить-фить!

— Ложись!

Куда, к черту, ложись?! Рядом с этими?! В три прыжка сваливаемся в находящееся поблизости углубление при входе в полуподвал.

Тр-рах! Фить-фить-фить… Тр-р-рах!

Пересидеть бы, но не получается. Вблизи нашего участка вновь разгорается бой. Встревоженные разгромом «Дружбы» наци средь бела дня послали еще не выспавшийся ОПОН в атаку на здание детского сада на улице Горького, которое спроворились занять бойцы ТСО. Бой идет долго. Стрельба расползлась так, что хрен его разберет, за кем остался детский садик. К пяти часам все чаще накатывается грохот со стороны района шелкового комбината. Третье орудие молдавской батареи стреляет вдоль улицы Некрасова, четвертое подает голос от Кинопроката. Потом приходят вести: горят пятнадцатая школа и биохимический завод… Весь остаток дня и ночь мули продолжают кидать мины.

Лишь спустя долгое время мы узнали, что активность националистов двадцать девятого и тридцатого числа, произведенные ими по всему городу в эти дни минометные и артиллерийские обстрелы были связаны с попыткой начать переговоры и прибытием в Бендеры миссии ООН. Неожиданно рано начинавшиеся громкие «концерты» мулей предназначались ооновцам, руководству ПМР и представителям нового командования 14-й армии, прибывшим в город…

67

Первого июля канонада продолжается. С утра слышен бой, который ведут соседние батальоны. После разгрома «Дружбы» и разблокирования улицы Коммунистической надо развить успех, навсегда закрыть националам дорогу в центр. Наш батальон тоже ведет огонь, но его цель — сдерживание, чтобы мули не подбросили к треугольнику улиц Комсомольской и Пушкина подкрепление из находящихся перед нами подразделений. Минометы противника неистовствуют, на каждую нашу мину они кладут десяток своих. Ждут нашего наступления. А нам нечем наступать! К общему удовлетворению, сообщают, что противник с позиций у горкома партии выбит с большими потерями. Это поразительно, просто чудо, как нам удалось восстановить утраченное несколько дней назад положение!

К вечеру, отоспавшись, идем к соседям смотреть. Здание банка, которое в первый же день обороны было сильно покорябано националистами, теперь полностью разбито и сожжено. Стены без крыши, обломки и труха внутри. Пострадал и находящийся рядом техникум легкой промышленности. Сопротивлялись враги яростно. Коричневатое здание горкома густо исчеркано шрамами очередей. Вся улица покрыта толстым ковром сбитых пулями листьев и веток. Без надобности там ходить не рекомендуется, в мусоре могут быть растяжки и просто гранаты, заклиненные в бутылках и под камнями. За неделю, что продержалась в этих кварталах линия фронта, их с обеих сторон поставлено достаточно, чтобы иметь реальный шанс подорваться. Сверх того, националы минировали город штатными армейскими минами, кое-где поставив их еще при своем бегстве из Бендер двадцатого июня. По счастью, эти постановки вскоре обозначились на газонах пятнами пожухшей травы. Но под мусором пятен не увидишь.

Относительно спокойный выдался вечер. Только к половине десятого притихшие было националисты возобновляют минометный обстрел нашего участка и соседей слева, на улице Суворова. Что-то много внимания они в последнее время уделяют дорогам на шелковый…

Второе июля. С полуночи румынские пушки ведут огонь по шелковому комбинату. Вскоре к ним присоединяются минометы, обстреливая весь центр города от автовокзала до улиц Шестакова и Суворова. После нескольких часов концерта в районе шелкового становится слышен сильный бой. Мули пытаются там наступать… Не вышло, и с обеда артиллерийский обстрел микрорайона шелкового комбината продолжается. Нас предупредили: со дня на день ожидается новое крупное наступление националов на город. Похоже на то. Сегодня враг расходует снаряды и мины щедро. Проверяем свои позиции, сектора обстрела, вооружение. Не полагаясь на слова, взводный пишет в батальон заявку на некомплект бойцов, оружие и боеприпасы. Уже затемно принимаем подкрепление. И снова хоть смейся, хоть плачь. Опять несколько человек, и только с гранатами и стрелковым вооружением. Али-Паша как увидел это, сел, выдвинул вперед челюсть, поиграл пальцами сцепленных рук, помолчал, а потом и говорит:

— Серж, Эдик, смотрите! И с этим нам предлагают отражать наступление?!

Юноши, как услышали про наступление, позеленели.

— Всех на мясокомбинат!

Серж при этих словах дергается, но молчит. Теперь его очередь молчать. Вчера Паша разнес его «на всю Ивановскую» и обозвал мясником. Хуже того, после докладной о потерях их потребовали в штаб батальона, где батя всыпал обоим по первое число. Ручательства взводного едва хватило, Сержа спасли поступившие данные о результатах ночной «операции» с пушкой. Остряки тут же обозвали второе отделение, потерявшее с начала боев убитыми и ранеными дюжину человек, мясокомбинатом. Правильно взводный определил. У Сержа в строю оставалось всего пятеро, а у меня десятеро. Проблемы с оболтусами, высовывающими всюду свои головы, как мишени на стрельбище, мне не нужны.

После распределения новичков Паша проводит занятие с румынскими противотанковыми гранатами, которые разведка нарыла за вторично оставленной румынами «Дружбой». Помимо гранат, разведчики приволокли с собой какие-то мелкие части от уничтоженного нами орудия. Крови говорят, на полу было очень много. Но трупов, снарядов и ствола с лафетом нет.

В пять часов вечера румынва неожиданно открывает пушечную стрельбу вдоль Первомайской. Тысяча чертей! Неужели это недобитая нами в зрительном зале пушка?! Снаряды летят мимо «Дружбы» и наших общаг к Днестру. Стреляли долго. Чего наци этим хотели добиться? Поковырять перекрестки улиц Котовского и Суворова с Первомайской, чтоб этим потрепать нервы стойким защитникам шелкового? Не могут выбить силой, надеются истощить нервы…

Кончился «концерт», возобновилось движение пеших бойцов в глубине улицы, и Жорж от кого-то узнал, что несколько дней назад в район комбината и к фабрике «Флоаре» прибыли дубоссарцы. Солдатский телефон вовремя не сработал. Говорят, в тех местах чересполосица — есть дома, в которых пару подъездов занимают наши, а другую половину дома националисты. Единого фронта нет, всюду перемешаны мелкие отряды гвардии, казаков и ополченцев. Через такую кашу новостям проходить затруднительно. Жорж кинулся к Сержу, тот к взводному. Велик был соблазн узнать о старых друзьях. Но отлучиться не решились.

Остаток дня, несмотря на близкий и далекий гром и треск со всех сторон, выдался сносным, и каждый стремился, насколько возможно, отдохнуть. Пару недель назад, узнав о новом наступлении врага, люди места себе не находили бы. Сейчас не то. Стало больше фатализма, чем беспокойства.

68

Третье или четвертое июля. Счет времени уже слегка потерян. Ночь прошла как обычно, но утром всех будит непривычный по силе и направлению гул. С восточного берега бьет наша артиллерия. Такого еще не было никогда! Ведут огонь десятки стволов. Отовсюду залпы батарей: от Ближнего Хутора, Паркан, Слободзеи. Воздух над нами наполнен шелестом летящих на запад снарядов. Вражья стрельба скисла, мулям теперь не до нас. Осторожно вылезаем наверх смотреть. Бьют по Суворовским и Гербовецким высотам, по каушанской трассе. Полчаса, час! Канонада не стихает. Иногда слышны глубокие, сотрясающие всю массу воздуха удары. Там, на высотах, и в Гербовецком лесу за Бендерами и Гыской что-то с огромной силой рвется. На горизонте появляется и растекается пеленой черный дым.

Крутим радиоприемник, найденный кем-то в первые дни боев ВЭФ-202. Находим Кишинев. Молдавский диктор истошно вопит о танках сепаратистов в Кицканах. Мы злорадствуем. Давно уже не было такого хорошего настроения! Впервые за много дней жизнь прекрасна, улыбается нам во все тридцать два зуба! Все плохое, что было, видится под новым, оптимистическим углом.

В конце концов, что мы знаем о событиях вокруг, застряв в этих проклятых кварталах?! Может, так задумано было, чтобы мули влезли в Бендеры и мы, малочисленные и плохо вооруженные, сковали их здесь. А главные силы с танками, артиллерией — в другом месте, двинут сейчас от Кицкан на Каушаны, да в обход Варницы по черновицкой трассе! И все! Хана националистам! Их основные силы — в мешке. А до Кишинева всего пятьдесят километров. Болтаться Снегуру и Косташу вместе с народофронтовцами на фонарях! Без глупых игр в суды, трибуналы, помилования — во всю эту гнилую политику. В демократию и права человека мы больше не верим. Вернуть бы элементарную справедливость…

Приподнятое настроение царит не только у нас, но и в штабах батальонов. Прикидывается, как и здесь, в Бендерах, прищучить националистов. Мы сделаем то, что не удалось двадцать второго числа! Возьмем школу, ГОП и другие дома рядом с ним, полностью выдавим румын из центра и наглухо запечатаем так называемый «Каушанский коридор» — несколько улиц, по которым они вклинились с юго-западного направления в город. Атака рано утром, после обстрела гопников артиллерией, о взаимодействии с которой наконец-то договорились.

Вечером раздосадованные враги решают показать, что их воинственный пыл еще не угас, и возобновляют минометный обстрел. Как ни странно, чем больше они стреляют, тем меньше стали нам досаждать. Мы их минометчиков уже почти презираем. Они давно ничего не добивались на передовой и не могут «накрыть» два кочующих миномета Дуки. Избрав здание городского штаба милиции в качестве одной из постоянных целей, они ни разу не попали в него. Зато испятнали крыши всех хрущевок вокруг. Самое близкое падение легло под калитку ограды перед фасадом штаба. Наши стреляют реже, но метче, по крайней мере в это хочется верить.

Кваканье минометов дополняет треск автоматов храбрящихся опоновцев и волонтеров. Ближе к сумеркам вновь забухали румынские пушки по району шелкового комбината, а с другого фланга захлопали мины по позициям казаков на железнодорожном вокзале. Но вскоре огонь ослаб. С темнотой настала тишина. Странно… Совсем как двадцать второго июня, и в тот же час…

Из горисполкома поступает распоряжение о прекращении всякого огня. Теперь уже Кишиневу до зарезу нужно перемирие. И наши политиканы «купились», готовы дать врагу передышку! Плевали мы на такие договоренности! Ночью скрытно занимаем позиции вдоль Коммунистической, высылаем разведку. К рассвету она возвращается. Сейчас на западную сторону улицы никому нельзя. Разлет снарядов довольно большой, и можно попасть под огонь своих же гаубиц. Корректировать огонь будут с крыши девятиэтажки по улице Кирова. Этот дом стоит далеко от линии фронта, но с него открывается вид далеко на юго-запад. То, что нужно.

В этом доме, удаленном от места главных боев, осталась часть жильцов оберегать свое имущество. У них там, впервые за десятилетия пропаганды коллективизма, возникли всеобщие братство и солидарность. Люди выломали перегородки в пожарных ходах, чтобы следить за пустыми соседскими квартирами и, не спускаясь вниз, переходить из подъезда в подъезд. Если с северной стороны дома стреляют — уходят на южную. Стреляют с юга — наоборот. Всем, что есть, делятся друг с другом Реальная школа коммунизма! Была бы возможность, я бы очень рекомендовал бывшим парторгам и новоявленным демократам на это посмотреть. Чтобы поняли, в каких условиях возникает коммунизм и в чем его рациональное зерно. Сытый в безопасности голодного под пулями не разумеет.

Морально мы абсолютно чисты. Несмотря на новое соглашение, уболтанное меж политиками, противник продолжает вести огонь. И вот движение воздуха. Обрывается. Куда снаряд подевался?! Невольно приподнимаю голову к верхнему краю обломка стены. Оглушительный, сотрясающий все удар! Подпрыгивает земля. Шипя, сметая пыль и мусор, рвется поверху воздух. Ох, прямо за шиворот! А я и так грязен, как негр-механизатор! Валятся сверху, сыплются на спину и щелкают по каске какие-то палки и камни. Точнехонько по нашей передней линии дали! Пушкари косоглазые!!! Еще чуть-чуть — полетел бы вслед за Гагариным…

Снова летит снаряд. Удар! Это уже ближе к ГОПу, в районе их артиллерийских позиций рвануло. Поворачиваю голову, чтобы поделиться с друзьями получаемым удовольствием. Сбоку от меня, в щели ночного поста, сидят Гуменюк и Волынец. Гуменяра на долю секунды высовывается, показывает большой палец вверх и ныряет обратно. И тут с той стороны прилетает оторванная голова с развевающимися за ней кишками, запутывается ими в изогнутых обрывках проводов уличного освещения над щелью и ныряет внутрь. Ныряет и выныривает, ныряет — выныривает. Брык-брык, брык-брык! Как китайская игрушка ю-ю. Из щели пулей вылетает Петя Волынец и мчится ко мне. Следом выскакивает Серега, становится на четвереньки и начинает блевать. У меня губы сами собой растягиваются в улыбку. Истерический смех. Нет, правда смешно! Брык-брык, брык-брык! У-о-хха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха! Ох-х!!! Ой, не могу! Этот муль при жизни, наверное, был изрядный весельчак! Петя, глядя на меня, тоже смеется. Красные, надуваемся, пытаемся отвернуться друг от друга и, глядя на зеленого, расстающегося с остатками позднего ужина Серегу, прыскаем снова. А ему, бедняге, не до нас.

Еще снаряд! Удар! Наверное, в самом ГОПе рвануло! Сейчас дадут беглым десяток выстрелов, и можно будет идти, брать Гуслякова, бывшего капитана советской милиции, а ныне скороспелого полковника полиции националистической Молдовы, голыми руками! Пружинят мыщцы. Сейчас, сейчас…

Знакомые по бою за «Дружбу» толчки и шорох в воздухе. Отдаленные взрывы. Где это?! Ага, вон над крышей девятиэтажки по Кирова разносит дым. Не страшно! Уже пристрелялись, и наводчики могут оттуда линять! Но молчит на другом берегу Днестра батарея. Пять минут молчит. Десять. Что за гадова чертовщина?! Сидеть и ждать нет мочи. Перебегаю вдоль улицы к Али-Паше.

— Командир! В чем дело?!

Взводный застыл, припав к трубке полевого телефона. Поворачивается ко мне.

— Приказ прекратить огонь… Соблюдать прекращение огня, и в доме полно людей… Не рисковать…

Он бросает трубку. Стрелять больше не будут! Обмениваемся взглядами, полными лютой ненависти. Это неправильно!!! О чем они все в горисполкоме и на том берегу думают?! Какой вред могут нанести даже тяжелые полковые минометы огромному железобетонному дому?! Люди в нем могут пострадать лишь случайно. Остановиться перед этим?! А мы что будем делать?!! Мы — не люди?! Чего стоят договоренности политиков, если в сердце города продолжает торчать заноза ГОПа? Сколько жизней еще надо положить в этих кварталах?! Сколько дней будет разрушаться город, из которого националисты были уже выбиты и вошли в него вновь благодаря постоянным переговорам и невразумительным приказам?! Тысячи жителей потеряли свои дома и имущество там, где они вправе были рассчитывать на защиту. Все потому, что вместо реальных и жестоких проще отдавать хорошие, «человеколюбивые» приказы! А там — пусть остатки стен добьют до фундамента, а деревья спилят пулями до земли. Мы, полковники, генералы и президенты, к этому непричастны! Теряются сотни жизней, а они не берут на себя ответственности ни за одну.

Так, не начавшись, кончилась эта атака. В тот же день от огня миролюбивых мулей сгорает роддом. Потушить не смогли, потому что по пожарным и врачам, пытавшимся спасти оборудование, велся минометный огонь…

69

До вечера продолжаются по всему фронту перестрелки. А ночью неожиданно разгорелся сильный бой, в котором участвовал отряд ТСО и подразделения гвардии. Бардак, сумятица, черт знает что. Сначала мы решили, что обозленные утренним обломом соседи подлечили нервы спиртным и пошли в несанкционированную атаку. Пришлось и нам открывать огонь, надо же помочь атакующим… Закончилось все, как и следовало ждать, омерзительно. Несколько убитых, десяток раненых, и мы тоже потеряли пулеметный расчет, сбитый с окна очередью зенитной пушки. Ранения и ушибы камнями получили Волынец и Дорошенко.

По финалу «маневров» Серж и Али-Паша пошли на разбор. Выяснилось: командир ТСО не виноват, во время этой идиотской атаки он был в штабе. И начали ее не тэсэошники, а тираспольские гвардейцы. Их командир, по званию майор, зачем-то полез на вражескую сторону и там под огнем опоновцев застрял. Гвардейцы его выручали… Сами пошли и тэсэошников на это дело уговорили. Чего нам для полного счастья не хватало, так это майоров в самовольной разведке.

Рота ТСО понесла большие потери. Подбит и сгорел их единственный бэтээр с надписью «За Колю Белана!», который еще девятнадцатого июня тараном захватили у своих казарм гвардейцы-костенковцы и передали сражавшимся рядом с ними бойцам ТСО. У этого бэтээра не было одного колеса, отбитого в результате тарана, плохо работали поврежденные тормоза, но все же это был бронетранспортер… Когда люди поняли, что произошло, и вытащили тела, был взрыв бессильного гнева. Сплоченности между гвардией и ТСО этот случай, понятное дело, не прибавил.

Все время из горисполкома хнычут и требуют прекратить огонь, не поддаваться на провокации. После очередных угроз с политинформациями, Колос шарахает из засады беспечно маневрировавший молдавский бэтээр. Его готовы целовать. Он сравнял наши с мулями потери в машинах. Через час разражается горисполкомовская истерика. Оттуда требуют немедленно назвать виновных, арестовать и выдать для расправы метких «негодяев». Колоса и его людей, конечно, не выдали. Батя велел им сесть под домашний арест и носа без его разрешения не высовывать.

В тот же день приходили гвардейцы Бендерского батальона, общались с нами и наказанными, смеялись: «Ну, пацаны, держитесь, вас за пушку козлят круче, чем нас за наш единственный миномет!» Без юмора солдат не солдат, но по существу разговор вышел не веселый. Вокруг Бендерского батальона продолжается что-то тягостное и непонятное. Нападение националистов на город со всей очевидностью подтвердило правильность предположений и приготовлений комбата Костенко. Он один думал об обороне Бендер, в то время как политики снимали городские заставы и усыпляли бдительность населения. Он поднимал голос о сосредоточении под городом сил Молдовы и недопустимых уступках в обороне, а вышестоящие чины на него зло и самодовольно шикали. Но комбат не согнулся перед угрозами и происками интриганов, продолжая свое важное и нужное для Бендер и всей Приднестровской Республики дело.

В последовавших боях комбат тоже действовал правильно. Инженерные заграждения против бронетехники националов, нападения на румыно-молдавские колонны у крепости, фланговые удары по предмостной обороне врага, стоившие ему громадных потерь и сделавшие возможными танковый прорыв из Паркан, — это дела его батальона. Но ни в Бендерском горисполкоме, ни в Тираспольском управлении обороны не торопятся ставить это батальону и его командиру в заслугу. С одной стороны, от Костенко постоянно требуют новых данных о противнике, потому что никто, кроме него, не может организовать разведку. С другой — от предложений и рекомендаций комбата постоянно отказываются, указывают его батальону негодные позиции, грозят трибуналом и обвиняют гвардейцев во всех смертных грехах.

Да, конечно, масла в огонь подлила конфликтная ночь с 22 на 23 июня. Но бездействие и упрямство военных руководителей и политиков ПМР стоили защитникам Бендер многих бессмысленных жертв. Ради города они были обязаны наступить на свое самолюбие и подумать о реальных вещах, о стоящих на краю гибели людях. Видно, такое усилие воли оказалось им не под силу. Похоже, губительные для нашей республики амбиции некоторых наших руководителей далеко зашли. Есть еще одна страшная вещь, о которой заикнулись ребята: они считают, что комбата пытаются убрать физически, что к этому причастны люди из элитного батальона «Днестр» и МГБ ПМР.

Ужасно… Немыслимо… Но ведь и ребята не вчера родились, многое видели и прошли, были в личной охране комбата! Как это все на руку врагам… Эх, рвануть бы сейчас к самому батьке-комбату Костенко, спросить его обо всем! Но не скажет он ничего, и поступка такого не одобрит… Под вечер костенковцы ушли.

Относительное затишье продолжается два дня. Седьмого июля испрошенное молдавской стороной прекращение огня кончается как обычно. В четыре пополудни румынва атакует. Отряд ТСО, занявший позиции в общежитии на углу улицы Калинина подвергается яростному обстрелу из «Шилки». Шмалили так, что в доме вновь начался пожар. Но бойцы ТСО проявили упорство, и «выкурить» их националы не смогли. Поэтому опоновцев, которые под прикрытием «Шилки» пошли в атаку, встретил жидкий, но точный огонь. Наши поднятые по тревоге стрелки тоже старались. Опоновцы продолжали волнами идти в остатки частного сектора, низкие обрубки стен которого защиты им не давали. Они не видели бойцов ТСО и нас, зато все видели их. Своих раненых они достать тоже не могли. Это была бойня.

Бесцельно металась по Первомайской «Шилка», впустую расстреливая боекомплект, и тут на правом фланге начался фестиваль. Проснулись и подскочили на подмогу два грузовика казаков с железнодорожного вокзала под командованием сотника Притулы по прозвещу Миксер. Казаки рассыпались с них горохом и в два-три десятка стволов открыли огонь. И экипаж молдавской «Шилки» получил то, чего у него не было, — видимую цель. На счастье, у румын кончались снаряды. Огрызнувшись парой очередей, «Шилка» резво умчалась. Залегшие от безнадеги опоновцы, почуяв угрозу окружения, поднялись. Отчаянно отстреливаясь, они побежали назад. Несколько полицаев тут же были убиты казаками и тэсэошниками, но в целом их потери оказались меньше, чем если бы они продолжали лежать на простреливаемом приднестровцами пятачке.

Рано утром у «Дружбы» выкинули белый флаг и парламентеры стали договариваться о вывозе раненых и убитых. Потом пригнали грузовики, собрали тела. Так закончился один из неудачнейших для молдавской стороны боев.

Это был «завершающий аккорд». Начался период, в течение которого ни одна из сторон конфликта не преследовала серьезных целей. Вновь сдвинулся с мертвой точки переговорный процесс. Под угрозой пушек и танков Лебедя националистические правители Кишинева начали колебаться. Но до реального урегулирования вооруженного конфликта было еще далеко.

Общее приднестровское наступление, на которое мы так надеялись, не состоялось. Стало ясно: сложившийся «статус кво» мы, голодранцы, поколебать не сможем. Все в руках политиков, доверие к которым у нас пропало. Вскоре довелось узнать, что в стане врагов происходило то же самое. Не остывшие от схваток с нами и еще не начавшие как следует думать, молдаване относились к переговорам столь же скептически.

С дисциплиной у них явно хуже, алкоголические вечерние и ночные стрельбы с их стороны продолжаются, безмозгло выпущенные пули продолжают находить своих жертв. Каким бы малым ни было оставшееся население города, все равно людям иногда на улицу выходить надо, и каждый день мирные жители становятся жертвами хаотического огня. Но на пулю-дуру все не спишешь. Со стороны националов несколько раз велся прицельный огонь по обрадовавшимся относительному затишью и вышедшим на ранее закрытые для них улицы горожанам. Такое случалось и раньше, но теперь эти факты стали заметнее. Сомнительно, чтобы молдавские командиры отдавали такие приказы. Скорее, речь идет о выходках «непримиримых» и ошибках полупьяных «бакланов», которые не в состоянии отличать военных от гражданских. Впрочем, от этого никому не легче.

Изредка бывает по-другому. По человеку, вышедшему на запретный перекресток, открывают огонь из снайперской винтовки, а то даже из пулемета короткими прицельными очередями, но не на поражение, а под ноги или по приметным целям рядом. Огонь не пускает человека ни вправо, ни влево, вынуждает бежать назад, после чего прекращается. Так бывало не только с гражданскими, но и с нашими парнями. То есть стрелки у молдаван на этой войне разные. Кто с легкостью берет грех на душу, а кто делает все, чтобы его избежать.

70

Командование румыно-молдавской группировки использовало передышку, чтобы сменить на передовой свои понесшие потери и уставшие подразделения. Вновь прибывающие на передовую молдавские части не отличались воинственностью и не питали к нам особой злобы, что вскоре почувствовалось в дальнейшем спаде боевых действий. Еще дня два-три, как по инерции, продолжались минометные перестрелки с обеих сторон, потом утихли и они, сменившись редкими выстрелами.

Используя установившееся затишье, на Коммунистическую смогли наконец выехать трактора-труповозы, которые с самого начала «наведения конституционного порядка» не прекращали ездить по Бендерам, и принесли долгожданное избавление от полуразложившихся тел. Без какой-либо договоренности, по умолчанию, в работающих на вывозе трупов людей никто не стреляет.

Глядя на происходящее, можно было сказать, что националисты больше не могли нас победить. Мы же, привыкшие сражаться с ними меньшинством, чувствовали: можем! Но приднестровское руководство, загипнотизированное цифрами численного превосходства молдавской армии, о таком даже не мечтало.

Нас просто списывали со счетов, как негодные инструменты, которыми больше нельзя действовать в изменившемся политическом процессе. По мере улучшения положения ПМР мы становились все более неугодными, совсем как в апреле-мае из-за надежд на соглашение с Молдовой стал неугодным Бендерский батальон. Нас все больше стали одергивать, грозить разными карами за открытие огня, не принимая во внимание никакие уважительные обстоятельства. Мы же продолжали чувствовать себя и город незащищенными, понимая, что упрочение нашей малой республики не связано с её внутренними силами, а целиком и полностью зависит от появившейся российской поддержки. Её же как дали, так могут и отобрать. Поэтому мы старались добиться максимально возможного и освободить от врага хотя бы несколько домов, хоть один квартал. И в этом считали себя правыми. Наши же политики, быстро забывшие свой страх, стали относиться к своим солдатам и офицерам словно к каким-то неблагонадежным экстремистам.

Здесь, на бендерских улицах, в середине июля мы почувствовали, насколько по-разному молдавская и приднестровская стороны относятся к переговорам. Молдова не просто торговалась за столом, она не оставляла попыток выбить для себя дополнительные уступки силой оружия. И мы знали: если наверху очередная серьезная встреча — значит держись! В тот же день обязательно будут атака или сильный обстрел. То есть худо ли, хорошо ли, но политики в Молдове о своих солдатах, о военной составляющей вопроса не забывали. Нас же все сильнее держали и никуда не пущали. Трудно сказать, сколько возможностей потеряла на переговорах с Молдовой приднестровская сторона просто потому, что она даже не пыталась в их ходе двигать на передовой ни единым своим подразделением. Что-то да потеряла…

Так или иначе другой, будто не такой свирепой, а тлеющей и случайной стала наша война. И счет времени в ней пошел уже не на сутки, которые удалось продержаться, а на раунды переговоров и происшествия.

Как-то раз сидим с Ваней Сырбу на втором этаже, перебираем и чистим доставшийся ему по наследству пулемет. Я намерен до конца обучиться всем хитростям владения этим оружием и усердно помогаю, изредка поглядывая на тарахтящий вдалеке трактор. Ну и работенка у мужиков! Потом трактор уехал, мы собрали и заправили лентой вычищенный пулемет. Покурили. Вдруг вижу: со стороны врага в направлении наших позиций, качаясь, идут двое. Что это? Раненого или мирняка выводят? Почему без белой тряпки или хотя бы поднятой вверх руки? Доносится какое-то блеяние. Да это же песня! С головы одной из приближающихся фигур солнце отбрасывает искорку. Кто такие? Поднимаю к глазам бинокль. Сразу становятся видны пятнистая форма и молдавские кокарды. Их носители пьяны вдрызг. Э, пацаны, в отличие от могильщиков, вы на целость шкур рассчитывать не можете! Как этих мулей так близко подпустили? Белены, что ли, наши дозорные объелись? Сейчас мы эту оплошность исправим. Обернувшись к Ване, глупо ухмыляясь и тыкая пальцем в окно, говорю:

— Айн, цвай — полицай!

Ваня, припав к пулемету, дает очередь. Блеющие спьяну мули резко переламываются в поясе и валятся на асфальт.

— Драй, фир — трандафир… М-мда, блин… Ши хайне гата.[52]

— Какой баран стрелял?! — раздается гневный окрик сверху. Али-Паша тут же ссыпается вслед за своим трубным гласом вниз. — Ага! Два барана!

— Ты заметил? — пытаюсь сострить я. — Хорошо ведь попали!

— Их взять, а не валить надо было! Такую малину обломали!

— Мы думали, вы их проморгали.

Взводный плюется. В ложах наверху, как обычно, не удовлетворены стрельбой в партере. Взводный. Сердито бурча, лезет обратно наверх. Никакой благодарности. Вот и воюй после этого за Приднестровье!

Глядим в окно, туда, где лежат две серо-зеленые кучки. Мерзавцы, наверное, были редкие, раз свои их не предупредили. И что они хотели получить, выйдя радостными и пьяными туда, откуда только что вывезли последние трупы?

Еще день-другой, и начала отступать усталость. Сначала спишь, потом проходит равнодушие к себе и начинаешь хотеть жрать. И еще чувствуешь, что ты весь грязный и оборванный, как постсоветский бомж. Кругом такие же бомжары драные шастают. Оглядываю, ощупываю себя и решаю: надо срочно мыться и приводить одежду в порядок. Устроившийся напротив взводный с интересом наблюдает и вдруг спрашивает:

— Ну, как тебе, лейтенант, пришлась военная служба? Такая она и есть, наша жизнь, как у бутерброда. Сначала, как армия тебя съедает, ты такой свежий, молодой, аппетитный! Потом помыкаешься и выходишь со службы всегда через задницу, в печальной консистенции. А ведь могут и завалить…

— Ну тебя к черту! Напомнил…

Со стороны штатные подхалимы урчат:

— Ух ты, вот это сравнение!

Да пошли они все… Иду к Тяте и Феде за мылом. Кацапы — они запасливые. Помывшись, есть хочется еще сильнее. Пока мы уродовались на передовой, все городские запасы уже растащили. Вот и жди сухпайка или варева с пункта питания. Мы на счету командования одни из последних. Не тираспольчане и не бендерчане, а так, сборная солянка… Кто за нас в ответе — фиг его знает. Самосколоченный батальон, сами и пропитываемся…

71

Двенадцатого июля на микрорайон Ленинский пришла новая молдавская часть. По оживлению стрелков-одиночек и передвижениям у самого переднего края почувствовалось: ее солдатня рвется в бой. Учитывая, что вот-вот должна состояться новая встреча в верхах, мы удвоили осторожность и не прогадали. В первую же ночь мули вновь забрались в «Дружбу», руины частного сектора под общежитиями и открыли сумасшедший огонь из гранатометов. Мы переждали его на тыльной стороне квартала, и едва они отстрелялись, ответили из снайперских винтовок и подствольников.

Такого они не ожидали. Думали, мы ввяжемся с ними в обычный бой и они нас будут гранатами с фасадов «снимать». Мы же их из глубины да сверху, по-минометному! К тому времени у многих из нас руки к подствольным и самодельным гранатометам «приточились» нормально, огонь был метким. Ночь наполнилась криками посеченных осколками молдаван. Начали клохтать пулеметы мулей, прикрывавших своих «героев». Бесполезно. После того как был распознан замысел врага, никого из нас на фасадах не было. Скоро все стихло. Через редкую стрельбу неслись жалобные крики муля, которого изловчился подстрелить Серж. Перебил ему ногу в момент, когда он замыкал процессию по вытаскиванию из боя другого раненого. С азартом в глазах и злым оскалом рта сидел Достоевский, приложившись к своей берданке. Ждал новой мишени, когда мули полезут выручать плачущего соотечественника. Без единого движения на лице наблюдал за жертвой и ее палачом Оглиндэ. Моральный кодекс войны жесток. Согласно нему тот, кто приходит забрать чью-то жизнь, должен быть готов к собственной смерти. Этот молдаванин мог прийти к нам по-другому. Например, как случалось, махнуть белой тряпицей, показать ладони без оружия, подойти и спросить о судьбе родственников или знакомых, передать письмо. Но он пришел так, как пришел. И теперь уходит, как подобает уходить с громкого визита.

Только началось движение, какие-то дурни открыли пальбу, вереницами замелькали трассеры, и еле заметные тени шарахнулись назад, за кинотеатр. Потом зашевелились горбатовцы. Кто-то вылез и шарахнул по «Дружбе» из гранатомета. С яркой вспышкой в стене изувеченного здания появилась еще одна дыра. Неподвижный, как Будда, Виорел задвигался и пробормотал по-молдавски что-то насчет праздника дураков. Все тише стонал и кричал молдаванин, никто больше не пытался прийти на помощь к нему. Достоевскому надоело, и сухой выстрел оборвал жизнь незадачливого борца за воссоединение Молдовы с Румынией.

Наутро от противника передали записку «старшему командиру» с просьбой позволить им забрать тело. Конечно, мы разрешили. Получив достойный ответ, мули больше так никогда не рисковали. Следующие ночи и дни вновь можно было проводить спокойно.

Где-то числу к четырнадцатому по инициативе молдавских опоновцев и безо всякого участия командования и политиков было заключено местное перемирие между нашим батальоном и прибывшей на фронт ротой батальона полиции особого назначения, занявшей изрядно попортившее всем крови общежитие на улице Кавриаго. Поскольку речь шла о замирении на одном из самых неприятных участков, дебаты по батиному запросу на этот счет много времени не отняли. Практически единогласно решили с вражеским предложением согласиться. Важной частью договоренности стал уговор о том, что в случае неизбежного возобновления боевых действий стороны должны расторгнуть перемирие. А это предполагало какой-то обмен информацией. Но в то, что тираспольские вожди организуют наступление, мы уже не верили и изменой это не посчитали.

Рота оказалась старая, кадровая, и от ее бойцов мы узнали, что ОПОН ОПОНу рознь. Когда бывший кишиневский батальон ОМОНа националисты развернули в бригаду, по-настоящему сплоченной бригады не вышло. «Старики», понимавшие двусмысленность ситуации, не любили проявлявших рвение, националистически настроенных «юнцов» Поведение подразделений бригады сильно зависело от того, кто в них «делал ветер». Седьмого числа нас самовольно атаковали «юнцы», а командование бригады ОПОН было поставлено перед фактом, совсем как за три дня до него командир бендерского ТСО.

Поскольку молдавский старлей, командир роты ОПОНа, ни волонтеров, ни тем более гопников не контролировал, стрельба полностью не прекратилась. Но стало почти безопасно ходить в ночную разведку ничейных кварталов и уменьшилось давление на наши высотки по улицам Первомайской и Калинина. В ответ мы прекратили огонь по «шестерке», и разведгруппы ОПОНа получили равную с нами возможность передвижения по ничьей земле. Опоновцы успокоили нас насчет все чаще наблюдающегося на стороне противника движения грузовых автомашин, что это не подкрепления прибывают, а волонтеры вывозят из города наворованное. От них же, от лучших наших врагов, стремительно перескочило на приднестровскую сторону и распространилось презрительное название для этих грузовиков: «БМВ» — боевые машины волонтеров.

От опоновцев же стало известно сногшибательное: против нас стоят не одна четырехорудийная, а две шестиорудийные молдавские батареи, противотанковая и тяжелая. Одна пушка МТ-12, как мы и раньше знали, в парке, где миной побило ее расчет, после чего она была отведена ближе к общежитию номер шесть. За перекрестком у «Дружбы» не одна, а две МТ-12, четвертое орудие на улице Некрасова, пятое и шестое у Кинопроката! А напротив шелкового находится другая, смешанная батарея, в составе которой есть 122-миллиметровые и даже 152-миллиметровые орудия. Если бы мы это знали, то никогда бы не полезли со своей маломощной пушкой в общагу. Оказывается, мы тоже были у вражеских артиллеристов на прямой наводке! Почему же они не стреляли? Ну, допустим, одному орудию мешал угол кинотеатра. Почему же нас не сшибло с фасада второе? Остается думать, что его расчет либо проспал, либо перепился, а то и не меньше нашего желал, чтобы их соседям в кинотеатре всыпали…

Задачей стоявшей против нас батареи, конечно же, было противодействие приднестровским танкам. Наше направление командование молдавской армии расценивало как танкоопасное… Но оно перебдело. Итогом такого избытка внимания стала глупость: мощные, длинноствольные противотанковые пушки поставили слишком близко к передовой, на узкий участок с крохотными секторами обстрела. И никого, кроме приднестровской пехоты, — серых, убогих воробьев, перед ними после 22 июня не было! Вот они и молчали, да так, что о присутствии половины орудий этой батареи мы даже не догадывались…

Сами того не ведая, мы выполняли важнейшую задачу: сковывали вражескую артиллерию, которая могла причинить непоправимые беды в другом месте. Свое вынужденное бездействие молдавские артиллеристы вымещали в эпизодической стрельбе по улице Некрасова и Шелковому микрорайону, находящимся вдалеке от политически важных объектов и путей следования депутатских и ооновских миссий, зачастивших с последних дней июня в горисполком и ГОП.

72

Новая жизнь по сравнению с прежней оказалась настоящей малиной. Расположение батальона было разделено вглубь на два эшелона, налажена регулярная смена взводов на передовой. Дома на тыльной стороне обороняемых кварталов были поделены между отрядами, и это спасло их от полного разграбления сомнительными личностями, приладившимися орудовать у нас за спиной. Со стороны Паркан проезд толком не охраняется, единственный регулятор движения — собственный страх и риск. А у некоторых он основательно заглушен наживой. Вот комбаты решили это дело пресечь. Уже взломанные квартиры использовать для постоя, и навести порядок в ближнем тылу. Ворье начали ловить и отправлять под конвоем в Тирасполь. Иногда на тех же машинах, на которых они сюда приезжали, с вещественными доказательствами и понятыми, посаженными в кузова.

Мародеры… Откуда явилось это гнусное племя? Грабят ведь не от голода и не от нищеты. Другое сейчас время. Не революция и не голодная Отечественная война… Кругом богатые села и города, в домах и квартирах достаток. И все равно — неодолимая страсть потянуть все, что плохо лежит, обчистить тех, кто в бедственном положении не может постоять за себя. Все это плоды терпимости к тихому воровству застойных лет и горбачевского плюрализма — терпимости к пропаганде наживы…

Али-Паша с Сержем отправились выполнять новые распоряжения одними из первых и оккупировали приличный дом с хорошими квартирами, где даже сохранились продукты, благо мародеры в первую очередь выносили не консервы и крупу, а ценности — ювелирку, бытовую технику, новую одежду. Во дворе соорудили печку, и наши молдаване с Федей оказались неплохими кухарями. Не то что Серж и Жорж. Те, как выяснилось, ничего, кроме оружия, в своих руках держать не умеют. Взводный не промах, за пару дней довел обоих дружбанов до белого каления своими нотациями за отсутствие заботы о личном составе и шутками об эксплуатации молдаван. Они как могли отгавкивались. Оглиндэ смеялся. А потом Серж от безделья и по примеру взводного тоже полез ко всем с придирками. И окончательно заработал прозвище Достоевский.

На третий или четвертый день после заключения перемирия с ОПОНом в ночную разведку опять попал Гуменюк. Что сказать… Хохмач и на этот раз был неразлучен со своей хохмой. Бывалый парень, не хуже прочих, но никому из нас проказница судьба не уготовила так много неожиданностей. Прошли они нормально, дошли до «шестерки», где Паша говорил с командиром ОПОНа, пошли обратно и за квартал до наших позиций разделились. Взводный с Ваней Сырбу пошли к бабаевцам, а Гуменяра с Кацапом направились ко мне. И метров за двадцать до нас, когда они уже на всех парах летели на причитающийся им после разведки синус и закусинус, из темноты к Гуменяре, который шел первым, вдруг фамильярное обращение:

— Салут, хайдук![53]

Серега заорал как полоумный и застрочил из автомата на голос. Федька с перепугу тоже: пиф-паф куда попало, глаза на лоб — и деру! Шухер поднялся отменный, все, кто был, выскочили в ружье. Выяснилось же, что вражьих козней нет в помине, просто ни за что убили молдаванина — волонтера из числа приличных, что сидели вместе с ОПОНом в «шестерке». Он, заблудившись, забрел прямо к нашей передовой. Простофиля, конечно, был редкостный. Не зная, где сам находится и кто идет, крикнуть «Салут, хайдук»! Из-за такой деревенщины анекдоты про молдаван всегда и рассказывали.

Смех смехом, а чуть не сорвали перемирие! Взводный объяснился с опоновцами так: «Мы же, когда идем к вам, не кричим: «Слава КПСС» и «Служим Советскому Союзу»! Командир ОПОНа и его заместитель взгрустнули слегка, что человек был хороший. На том и замяли. Вот при каких обстоятельствах Гуменюк открыл личный боевой счет.

Что ж, на этой войне много нормальных и даже очень хороших людей убито и искалечено зазря. Десятки защитников и жителей города были бы живы, если бы не мародеры, пьянки, отвратительная организация и вредительская помощь. При том, что брони на передовой больше не стало, за нашими спинами ее неожиданно образовалось очень даже много. Водкожоры наконец расхрабрились и пересекли Днестр. Как пойдешь в рабочий комитет, к горисполкому, в крепость — по улицам вокруг на большой скорости носятся бэтээры и эмтээлбэшки, размалеванные надписями, словно на одесскую юморину: «Смерть румынам!», «Казак и в Бухаресте казак!», «Бендеры — Кишинев — Бухарест — транзит».

Не транзит, а сквозняк. На Кишинев не пыталась выйти ни одна из этих машин, они к нам в боевые порядки встать не могут. Это-де станет нарушением «процесса мирного урегулирования». Зато их водители иногда по-ухарски вылетают на улицы, простреливаемые врагом. Гибнут сами, губят технику и людей, которых везут. Так в один из последних дней борьбы за «Дружбу» румынская пушка шарахнула казачий бэтээр, самонадеянно пытавшийся проскочить перекресток. Нет брони на фронте, зато она жжет соляру, вывозя из Бендер награбленное. Ведь военную технику по дороге не досматривают. В ответ на учащение мародерства и грабежей издали приказ о расстреле мародеров на месте. Но он действует только на передовой и вокруг горисполкома. В остальных районах воруй — не хочу!

Зашедшая в тупик война на ходу рождает новые анекдоты: Бендерское руководство совещается в горисполкоме с тираспольскими командирами. Есть ли противник в таком-то районе города? Тут по площади мчится МТЛБ с тираспольскими разведчиками. Их вызывают на доклад и спрашивают: «Ну как, есть ли там враг?» — «Так точно! — отвечают разведчики. — По данным мародеров противника там до е… матери!» И мы смеемся, хотя сами тоже тираспольчане. Но три недели здесь в глазах вновь прибывающих, да и в наших собственных глазах сделали из нас бендерчан — бендерскую гвардию. Так чаще всего нас теперь называют, хотя к героическому Бендерскому батальону мы не имеем отношения.

Вместо солидных, но занимающихся черт знает чем дядечек к нам в помощь набиваются мальчишки по четырнадцать — пятнадцать лет. Половина — сироты и беспризорники. Их отшивают, а они лезут обратно на передовую как вьюрки. У многих отрядов есть такие «сыны полка». Они с гордостью носят форму и отказываются от гражданской одежды. И если по своей неуемной энергии случайно попадают к полицаям или волонтерам, те обходятся с ними, как с военнопленными. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

И не каждая смерть на стороне противника приносит нам удовлетворение. Как было бы просто, если бы каждый убитый или покалеченный с «той» стороны непременно был убежденным националистом или хотя бы простым негодяем. Но стало открываться, что у мулей не все негодяи, националисты и мародеры. Много внутренне порядочных людей, призванных насильно через военкоматы. Часть кадровых, еще с советского времени милиционеров и военных воюют по безнадеге, чтобы остаться на службе, без которой не на что будет кормить семью. В общем-то, ни тех, ни других нам не жалко. Когда приходит момент, каждый человек должен уметь сделать выбор, а они этого не сумели. Но их смерть лишена смысла. Это просто вырванные из поля жизни ростки, которые при других обстоятельствах росли бы совершенно прямо.

Вырванные только потому, что в Кишиневе к власти пришли националисты, самые оголтелые из которых на войну в жизни носа не сунут. Ручки у них белые, интеллигентные. Эта жидкая прослойка наци метко прозвана народом «тварьческой интеллигенцией» — не от слова «творчество», а от слова «твари». Раз языком взмахнули — и поделили народ. Два взмахнули — и за несколько десятков километров от них кровь полилась рекой. А сами такие хорошие-прехорошие, будто бы праведные… Они подстрекают и ведут эту войну чужими руками. И чужим отцам и матерям пафосно лгут, что их сыновья погибли за независимую Молдову. А в это же время молдавский президент Снегур во всеуслышание заявляет, что независимость Молдовы для него всего лишь этап. Она не будет долго продолжаться.

За свою спину оглянешься, а там полно похожих кликуш. Идеи другие, а безответственность и двуличие те же. Рубанула война не между национальностями, а посреди национальностей и семей. На нашей стороне много молдаван, на их встречаются русские и украинцы. Украинцев там почему-то особенно много, несмотря на то что под Дубоссарами на приднестровской стороне воюет батальон УНА-УНСО, и, утверждают, достаточно зло воюет.

Миша прибегал. Обрадовались страшно, особенно Тятя. Жив-здоров. Провожая его назад, видели, как бабаевцы пинками под лампасы гнали к лодке посыльного из своего казачьего штаба. Раньше он привозил им еду, боеприпасы и приводил новых казаков-добровольцев. А теперь его застукали за обиранием квартир. Предложили несколько дней повоевать, чтобы отчиститься от греха, — не захотел. Горе-казак трусливо и обиженно скалит зубы в зэковской манере, как опущенная «шестерка», которая побежит все докладывать «пахану». И едет тихим ходом за бьющей подсрачники процессией машина с погруженным на нее барахлом и притихшим водилой. Забегая вперед, надо сказать, что после этого случая забота казачьего командования о бабаевцах резко пошла на убыль.

73

В те же дни откуда-то появился переносной телевизор. Наверное, взяли на вахте в одном из общежитий еще до начала боев и где-то прятали. Набили его батарейками — работает! Пожалуйста, вот российские новости, а вот кишиневский «Месаджер». Первые — для нас отдушина, но не всегда. Когда московский диктор в порыве демократической страсти называет новый российский флаг «триколором», всех дружно передергивает. Ведь именно так румынско-молдавские националисты называют свой сине-желто-красный флаг. В Молдавии слово «триколор» давно набило всем оскомину. Кишиневский бред и вовсе слушать нельзя. Из этих программ что-то полезное узнать невозможно, только душу себе рвать. А развлекательные шоу, в которых с умилением получают подарки и выигрывают деньги, вместо прежнего интереса вызвали общее раздражение. Скоро число зрителей сократилось, а потом телевизор и вовсе пал смертью храбрых в склоке между Сержем и Оглиндэ. Достоевский нарочно смотрел «Месаджер» — копил яд перед тем, как идти с винтовкой на волонтеров и гопников. Остальным наоборот, тошно от этой ереси. Виорел Сержа ругал, ругал, но тому молдавские матюки — как с гуся вода. Он их просто не понимает. Уморительные были диалоги:

— Ты что, совсем простой?

— Да.

— Простул дракулуй! Выключай! Фэрэ ворбэ!

— Да ладно тебе, лучше табак принеси!

Оглиндэ, продолжая ворчать, приносит коробку раздобытого им где-то «Золотого руна».

— Все что осталось? Пыль сплошная… А-апчхи!

— Нас ын кур![54]

— Спасибо…

Наконец терпение молдаванина лопнуло. И когда в очередной раз на экране показалась лоснящаяся физиономия Мирчи чел маре ши Сфынт, выведенный из себя Виорел своего президента пристрелил.

— Ну и хрен с ним, — неожиданно вяло, без эмоций заключил его обленившийся командир.

Как появилось свободное время, я, кроме давно знакомых мне Тяти, Витовта и Феди, сошелся с Ваней Сырбу, а он в свою очередь дружит с Оглиндэ. С нами повелся такой же спокойный и непритязательный Володя Кравченко. И вхож в нашу компанию оставшийся без дела агээсчик Гриншпун.

Как-то ночью сидели с нашими молдаванами, говорили о том о сем: что было, что есть, за что воюем, что будет… Надоело отсиживаться в разгромленных общагах и брошенных квартирах. Мины сейчас летают редко. Плюнули на них и сели во дворе, вокруг печки. В ней небольшое, спокойное желто-оранжевое пламя. Оно доброе, не такое, как резкие ночные вспышки и злые, багрово-дымные языки пожаров. Неспешно идет разговор.

— Деревья жалко, — говорит Оглиндэ. — Плачут. Столько железа теперь в них! Поля жалко. Кукуруза, виноград, хлеб. Не уберут под городом ничего…

Он не очень хорошо говорит по-русски, и Ваня иногда помогает ему подбирать слова. Мы согласно киваем. Когда речь идет о земле в самом простом виде и смысле, о той земле, которую видят глаза и до которой могут дотянуться руки, все понятно, никаких разногласий нет. Но как только по ней начинают вести границы великой Румынии или великой России, возникают проблемы.

В нашей компании этих проблем нет. Никто из нас не считает, что независимость Молдовы надо ликвидировать. Так не думает даже оголтелый русофил Серж. Зачем? Чтобы отдаться под власть Ельцину? Или Украине, где поднимают голову украинские националисты и заправляет беловежец Кравчук? Наши молдаване в свою очередь в Румынию не рвутся. Чего они там не видели? Соломенные крыши и нищету? Они этого в «застойные» годы через Прут насмотрелись. Потом еще Оглиндэ человек глубоко верующий, православный. Состояние веры в Румынии его беспокоит.

В мелочах общие позиции пока проработаны слабо. По этой причине светлое будущее при углублении в него становится туманным и каждым по-разному представляемым, так что во избежание ненужных споров часто переходят к соединяющему нас личному опыту.

— Мне всегда без разницы было, кто русский, а кто молдаванин, — рассказываю, — но вместе с тем понятия не имел, что все народы разные, по-разному живут. Начитался книжек, как все нации сливаются в едином советском народе, и не думал над этим. Вроде как культуры другой, чем моя, почти нет, а когда она совсем уйдет, плакать не о чем. Как-то раз на работе ляпнул эту чушь своему коллеге молдаванину. «А ты кто, — он спрашивает, — сам по национальности будешь?» — «Да так, полукровка», — ему отвечаю. Само собой, не было в этом для меня ничего обидного, ответил, как есть. А он говорит: «Тогда я тебя понимаю. А мне, — продолжает, — жаль того, что в моем селе раньше было, да ушло. Даже занавесок на окнах жаль». Конечно, сразу над его словами я думать не начал. Не шибко еще умный был. Потом уже, после начала событий, вспомнил и на себя самого сказанное прикинул. Оказалось, мне того же самого, тех же мелочей из детства жаль. Причем до такой степени, что я этих румын клятых готов душить голыми руками! Не в крови оказалось дело, а в духе. А по духу я — русский. Понял это и уже по-другому думаю: надо же, придумали какой-то сказочный советский народ! И так эту белиберду подали, что большинство поверило! Свою собственную, русскую культуру закопали глубже, чем фашистов в сорок пятом! Такой мнили в этом прогресс, что другие народы от корней начали отрывать. И от этого перед добрыми соседями вышли вроде угнетателей.

Оглиндэ, задумавшись, перекатывает палочкой угольки вокруг положенных в огонь картофелин. Эта картошка — все, что дала нам наша победа. Вновь раскопан подвал с припасами в очищенном от мулей частном секторе. И сырой ее больше жрать не надо. Остряки называют эти картофелины отбивными. Ведь мы отбили их у врага. Мешая молдавские и русские слова, Виорел рассказывает о своем селе, про деда с бабкой, у которых вырос, про домашний виноградник.

Настоящие, старые молдавские села очень чистые и устроенные. Колодцы с журавлями у околицы. Крепкие расписные заборы, и на каждом участке обязательно два дома: каса маре, то есть собственно жилой дом, и каса микэ, уютный домик поменьше, чтобы никто не остался без крыши над головой, если придется встречать много гостей. Стены у домов обычно тоже расписные, а на юге Молдавии даже оконные рамы окрашены в разные веселые цвета. Над воротами и двориками вьется, защищая от солнца, лоза, висят огромные, напоенные солнцем грозди. Позади домов прячутся ухоженные огороды и виноградники. Важная часть хозяйства — погреб, где держат овощи, фрукты и бочки с вином. Старые погреба — сводчатые, выложенные грубым, неоштукатуренным камнем, покрытым паутиной с искрящимися в ней капельками воды. У хороших виноделов обязательно свои деревянные бочки и прессы. В железе и пластике вино получается уже не то.

Тут черти выносят из подъезда Кацапа. Заметив нас, он шарахается, а затем озадаченно чешется и приглядывается. Никак не разберет спросонья, кто это сидит. Полчаса назад он орал во сне. Поймал за хвост зеленого змия с бычьей румынской головой.

— Гриншпун, — говорю, — крикни, а то он сейчас или в штаны наложит, или гранату в нас швыранет.

— Почему я?

— Эх, тугодум! Не выйдет из тебя Штирлиц. Ваня с Виорелом молдаване, я — ни то ни се, а у тебя добротный московский акцент. Масквич, аднако!

Федина физиономия расплывается в улыбке. Топает к нам. Тут же переключаемся на его проработку. Рожа — как черти горох молотили, и мули на него отовсюду слетаются, как мухи на говно. С Витовтом ходил — два дуролома на них выскочили, с Гуменюком пошел — опять то же самое. Наверное, селяне друг друга по запаху чуют. Кацап, вытащив из углей картофелину, беззлобно отгавкивается. Шутка за шуткой продолжаются посиделки.

— Знаете, — спрашиваю, — чем отличается патруль молдавской полиции от патруля афганской милиции? В Афгане это был царандой, а у нас в Молдавии — дой цэрань![55]

— А «кацап» как-нибудь переводится?

— Нет такого слова по-молдавски! Нет, брешу. Есть слово, и даже фамилия касап, и смысл у них тот же. А вот Кубань совпадает с «ку бань» — по-молдавски значит «с деньгами»! Теперь слушайте анекдот. Идет полицай по селу. Глядь, в болоте в конце улицы лежит крокодил. Подходит полицай к нему, пинает в бок ногой и спрашивает: «Ши фаче?».[56] Крокодил не отвечает. Полицай второй раз пинает его ногой и снова спрашивает: «Ши фаче?». А крокодил опять не отвечает. Третий раз пинает его полицай и задает тот же вопрос. Крокодил как подскочит, хвать полицая, проглотил и говорит: «Ши фаче, ши фаче! Живу я здесь!»

Молдаване смеются. Да, говорят, верно подмечено, есть у нас такие. Дай им власть, к любому столбу прикопаются. Ни Сырбу, ни Оглиндэ не относят эти шутки на свой счет. По их мнению, в полицию идти — последнее дело. Самому работать надо, а не других заставлять. Портит людей власть. Обмен местной фольклористикой продолжается:

— А знаете, как появилась фамилия Харя? Шел этими местами Суворов в поход на турок. Народ выбегает на улицу встречать, и кабатчик выходит, морда поперек себя шире. Суворов увидал, от удивления показал на него пальцем и говорит: «Во харя!». Людям понравилось, подумали, он хорошее что-то сказал. Прозвали так мужика. С тех пор и пошли Хари по Бессарабии.

— А Попа, откуда такая фамилия? — интересуется Гриншпун.

— То же самое, что русская Попов.

— Тю, а я думал…

— Ты, полиглот, — смеется Федя, — ни одного языка толком не знаешь, а других учишь! Лучше скажи, откуда у тебя страсть к немецкому? Айн, цвай, этот, как его… бахтер? Ты же вроде английский учил?

— А! Вот чего вы меня в гитлеризме подозреваете! Никакая это не страсть. Просто нравится мне так, шуточная привычка. В армии был у нас замполитом роты капитан Григорьев. Несмотря на русскую фамилию, — стопроцентный еврей. И физиономия у него была самого еврейского профиля. Глазастый, носатый, губы как у лошади. Как начинал говорить, они у него колыхались, будто сейчас заржет. Свою настоящую фамилию он давно сменил. Но прежнее имя прилипло к нему навсегда, как кличка, — Хаим. Так вот, этот Хаим в тайне от всех балдел от немецких маршей и Вагнера. И была у него пластинка с песнями третьего рейха, которую ему достали по величайшему блату где-то в Западной группе войск. Он прятал ее у себя в сейфе. Но у нас был подобран ключ, мы ее оттуда вытаскивали и слушали на вертаке в Ленинской комнате все эти «Пум-пум-пум» и «Нихт капитулирен». Музыка действительно обалденная. Сплошной порыв к единению и действию. Однажды какой-то разгильдяй забыл вернуть немецкие марши в сейф, и бедного Хаима чуть не хватил удар. По казарме бегает, глаза таращит, губами шлепает, а сказать, что пропало, никому не может. Потом узрел-таки свое сокровище в Ленкомнате. «Тпр-ру! Это что еще такое? Давайте сюда!» И бегом с ней домой. До сих пор с улыбкой вспоминаю.

— Хватит про немцев, скучно! Ну вас к черту, спать пойду! — ругается Кацап.

— Я, что ли, этот базар начинал? Сами спросили! Вот и объясняю, почему люблю то, к чему не имею способностей… Я и молдавский выучить не смог. И прогуливал, и зубрил — не помогло. Не язык, а хиромантия какая-то!

— Что такое хиромантия? — настороженно спрашивает Оглиндэ.

— Оккультные науки, магия! Полиглот из меня — как из корыта крейсер.

— Приедешь ко мне на месяц в погребок, будешь говорить, как в молдавском союзе писателей, — предлагает Виорел и тянется за где-то подобранной и бережно им хранимой гитарой.

И шайка «проклятых русских оккупантов» с удовольствием слушает молдавские песни вперемежку с русским роком от Гриншпуна:

Могли ли подумать Шахрин и компания, что их лирическая крепость в наших мыслях будет ассоциироваться с Бендерской крепостью и мы будем сравнивать себя с камнями в ее древних, неподатливых стенах… Гнусных слов о нас уже сказано и написано много. Уже и собственные руководители подтявкивают…

74

Под утро 16 июля в город вошли танки Лебедя. Ни много ни мало целый танковый полк! Одни машины — в крепости, другие — вблизи открытых направлений у кишиневской трассы, и танковая рота у горисполкома! Это уже не политика с переговорами, о которых гадаешь, куда склонится, и о которых мы уже привыкли думать, что чем прекраснее слова, тем хуже после них начнется стрельба. Это — реальная сила, которой нам так не хватало! Заблестели глаза, разулыбались немытые лица, подтянулись ремни и фигуры. Провокациям и периодическим атакам националов теперь конец! Но успевший смотаться к бате Али-Паша сумрачен. Категорически запрещает кому-либо из наших отлучаться из расположения. Тот же приказ передает Горбатов. Что-то в городе происходит, какая-то весть идет потихоньку из уст в уста. Слышен танковый выстрел, потом еще один… Откуда несет звук? Не умею четко определять… Мелькает Сержева морда с прищуренными глазами, презрительно и недобро опущенными уголками губ. Что-то не так… Пусть взводный объяснит!

Ох, лучше б не объяснял. Я в растерянности. Танки Лебедя теперь постоянно будут в крепости. Это нормально, это понятно. Но те, что в городе, обеспечивают разоружение Бендерского батальона гвардии и арест Костенко. На его отстранение от должности есть приказ Кицака. Среди упомянутых в приказе нарушений превышение полномочий, мародерство… Мародерство в Бендерском батальоне? Что за вздор! Те, кто безуспешно преследовал комбата весной, теперь решили, что пробил их час. Но ради одного человека разоружать батальон, без которого город сдали бы еще девятнадцатого июня? Кому надо было устраивать этот цирк, кто так сильно боится бендерских гвардейцев, к которым мы никогда не испытывали недоверия и страха? Ох, дерьмово на душе… Потом слышно: Костенко не нашли, после коротких переговоров батальон, окруженный танками Лебедя в восьмой школе, вышел оттуда строем, с оружием в руках и… распущен.