Раненый город Днестрянский Иван

36

Первое августа — первый день мира между Молдовой и ПМР. Миротворцы вошли в Бендеры. Сидим у меня дома, в Тирасполе, в большой полупустой комнате за столом, поставленным у открытой двери на лоджию. Там обкуривают друг друга Серж и Гуменюк. Утром мы получили деньги, которых уже нет. Только что друзья помогли мне втащить в квартиру новый диванчик. На покупке сидят Федя и Витовт. На столе магарыч: тарелки с едой, недопитые бутылки коньяка и водки, к которой, несмотря на жизнь в южном краю, имеют склонность Гуменяра с Кацапом. И пиво, по которому особенно сохли на другом берегу. Предполагались еще Тятя и Жорж, но они завеялись куда-то по срочным делам.

За работу в ГОВД я получал четыре с половиной тысячи русских рублей, которые в ходу в Приднестровье. За бендерскую «командировку» нам начислили зарплату в двойном размере. Диванчик съел ровно эту двойную ставку — девять тысяч. Простая деревянная рама с подобием подлокотников, обтянутых серой крапчатой тканью. Не очень мягкое ложе, покрытое сверху той же тканью, а сзади — плакатно-красной, из каких-то советских запасов. Доброжелательный Достоевский не преминул съязвить про гроб и катафалк.

Диванчик прост, но удобен, а купить настоящий диван мне было не по карману. Они теперь стоят по тридцать тысяч и больше. Из-за быстрой инфляции повсюду дикий разброс цен. Многие вещи, что раньше были дешевыми, теперь стоят втридорога, а некоторые, оставаясь в прежней цене, подешевели. Я не смог бы купить для своей квартиры приличную мебель, даже если бы несколько месяцев провел на передовой, но на те же деньги можно залить ванну хорошим, многолетней выдержки коньяком. Продукция тираспольских консервных заводов тоже дешева — с питанием проблем не возникает. Шатаясь по городу, я присмотрел себе музыкальный центр «Вега» с огромными стоваттными колонками в одном из комков на Кривой Балке. Полгода назад он стоил целое состояние, но и теперь, при цене десять тысяч, чтобы завладеть им, нужно ждать следующей и непременно двойной зарплаты. Еще один стимул снова попасть в Бендеры. Вот глупая шутка! «Вега» не стоит такого риска! Но почему не подумать о ней, если по другим причинам уже решил, что возвращаюсь?

Некоторые из наших оставшихся в Тирасполе коллег и без надбавок к жалованию времени зря не теряли. Следователь Тищенко самовольно занял одну из брошенных в панике городских квартир. Теперь он озабочен тем, чтобы его не выселили по жалобе, написанной соседями прежних хозяев, и чтобы эти хозяева не вернулись до того, как суд признает переход права найма к нему. По этому поводу он поругался с начальником отдела, который категорически отказал ему в поддержке. Но ушлый Тищенко, я уверен, уже подмазал, где надо, и собрал необходимые для суда бумаги.

На хилых ножках стоит за накрытой поляной старенький телевизор. При каждой ходке гостей в туалет он рискует своей ламповой душой, нервно выдавая на экране рябь при толчках. Кабельное тираспольское телевидение показывает «Звездные войны». С бутылкой пива в руке Серж комментирует погоню на воздушных мотоциклах, вставляя по ходу сюжета свои нецензурные комментарии о «космических румынах в белых касках». Он изрядно пьян, хотя внешне это не сразу заметно.

На экране повстанцы атакуют своих галактических врагов.

— Вот и н-наши! — икнув, объявляет Достоевский.

— Не может быть! А морды у них чего такие кривые? — намекая на созданных фантазией Лукаса инопланетян, иронизирует Кацап.

— А ты с-себя хоть раз в Бендерах с недосыпу в зеркало видел?

Раскрасневшийся Федя начинает рассказывать Семзенису про фиаско своей попытки глушить рыбу в ставке, то есть в деревенском пруду, гранатами. Над ним посмеиваются, говорят, надо было кидать в стадо коров, тогда бы не промахнулся. Кацап возмущается. Он-де не казак, чтобы невинную скотину бить! Пьяный разговор с терпящих поражение космических румын переключается на новые объекты.

Что поделаешь, сложное у нас отношение к новоявленным казакам. Да и у них к «ментам» и гвардейцам — такое же самое. Конечно, мы не против возрождения казачьих традиций. Дело это благое. Но зачастую поднимают на него людей не из того слоя, не с той стороны. И вопреки нещадно раздуваемому обобщенному и героическому образу на деле разные они, эти казаки, очень разные. Кто-то горланит и дебоширит, выпятив грудь в крестах, а кто-то рискует головой в кустах. Не счесть примеров подлинного казачьего героизма и благородства, как тут же, затирая их, в глаза лезет фуфло.

Так и на этот раз, вернувшись в Тирасполь, мы столкнулись на его улицах с новыми визитерами, не успевшими или не захотевшими доказать свою удаль в пошедших на спад боях. Но зато разодеты они — как на парад. В большинстве своем это донцы. Форма и нарукавные шевроны донцов у населения не в чести, потому что их цвета — те же, что и у румынского триколора: красный, желтый, синий. Вкупе с развязным поведением этого достаточно, чтобы приводить к недоразумениям. На днях наши папуасы[44] притащили одного такого «лазутчика» в горотдел. Его шеврон и фуражка с непомерно широкой, для форса, тульей показались им похожими на сходные регалии молдавской полиции. А вчера на ручье, что протекает между центром и Кривой Балкой, два приезжих казачка спьяну, потехи ради бросили гранату в игравшую у воды девочку. И не далее как сегодня утром Серж и Жорж на троллейбусной остановке пересчитали ребра еще одному шевронно-лампасному фраеру, который грубо приставал к женщине, после чего еле удрали от патруля комендатуры. И еще не все «таковские» сюда доезжают. Одну партию разодетых, как на парад, донских казаков украинская милиция выкурила из поезда слезоточивым газом где-то под Одессой. Зачем, спрашивается, ехали при параде? Вот и гадай, то ли им форс был дороже дела, то ли Бог умом конкретно обидел.

Как не похожи эти визитеры хлынувшей к концу лета новой волны на казаков апреля и мая… С мартовскими боями как сдуло из Приднестровья случайных. Окольными дорогами бежали они, прихватив с собой драгоценные автоматы. Но те, кто остался, внушали к себе больше уважения, чем любопытства. Серые, усталые ватаги подъезжали со стороны дубоссарской дороги к штабу черноморского казачества, грузили на свои машины боеприпасы. Скупо ругались, что в Дубоссарах война, женщины в окопах, а тут рожи плывут от безделья да от водки в кабаках, и вновь уезжали.

Одними из первых поднялись казаки на помощь осажденным Бендерам, стойко дрались в окружении за узел связи и горисполком. Не щадя живота своего, под шквальным огнем шли казачьи сотни вслед за танками через Днестр. Не дожидаясь приказов, пробирались вместе с гвардейцами Костенко в Бендерскую крепость, стыдили и привлекали на свою сторону военнослужащих-россиян…

Всяко бывало, тех казаков тоже иногда доставляли в горотдел, но вели они себя спокойно и милиция еще не была настроена против них. Тогда мне тоже пришлось принимать объяснение от одного черноморца. Прочитав набросанные моей рукой строки, он удивленно, но без развязности хмыкнул: «Правду написал. Первый раз вижу, чтобы милиция правду писала…» Инцидент был исчерпан. А теперь — тульи, лампасы, шевроны, аксельбанты, погоны… Иногда даже противные русскому человеку черепа с эсэсовскими молниями.

Вновь прибывшие почти всегда рассказывают, что они в Приднестровье давно и уже были под Кошницей, в Кочиерах, Бендерах и Дубоссарах. Ради чувства причастности к великому делу плетут небылицы. Пошли уж сказки о том, что в танках-де тоже были казачьи экипажи. Но были там простые ребята запаса. Зачем выдумывать это? Будто мал и не гож подвиг тех, кто с обычным автоматом, а то и с одной-единственной «лимонкой» лежал на Бендерском кругу, и мечтал доползти до врага. Будто смерть под огнем снайперов с окрестных высоток эти безвестные казаки приняли не красивую, не ту. Не такой смерти ждали от них, а чтоб вовсю сверкнуло, скрежетнуло и бахнуло, ради всех окрестных зевак; чтобы долго шли пересуды и многие могли ощутить причастность, с замиранием сердца говоря: «Я там был, я видел! Я сражался!». И под конец даже самому поверить в это, назойливо требуя для себя чести, пятная всем без разбору глаза своей мишурой. Но показывают не раны — шевроны. Не горькую складку у рта, а медальку и крест.

Да и собственных дуроломов и «мурчащих» прибавилось. Оживившийся Серж рассказывает, как в Григориополе местные ополченцы решили подшутить и засунули в бачок уборной гранату, привязав шнурок спуска воды к ее кольцу. Кто-то из их собутыльников пошел оправиться, дернул за шнурок и вылетел, выбив лбом дверь. От смерти незадачливого добровольца спасли чугунный бачок советского литья и дырявая крыша. Ударную волну и осколки бросило вверх.

Везде люди сходят с ума, состав подразделений перемешан, процветает пьянство и падает дисциплина… Разве так все начиналось? Свою прошлую осень я провел в разъездах, и было что сравнить. Кишинев и Одесса к вечеру словно вымирали. А в Тирасполе горели огни, гуляли люди по улицам. Потому что рядом с ними ходили патрули гвардейцев и милиционеров первых наборов. Крепкие духом парни, верящие в то, что их призвали защищать народ и порядок. И люди относились к ним, как к защитникам, без опаски. Туго стало бандоте. От патрулей автоматчиков не побегаешь, и уличные преступления почти перестали совершать. С рынков как ветром сдуло цыганву и кавказню. Продуктов и товаров при этом меньше не стало. Наоборот, селяне стали торговать без поборов и упали цены. Тогда в горотдел часто доставляли «бизнесменов», трусливо жавшихся на допросах, безнадежно соображавших, кому и сколько надо сунуть денег, и получавших неизменный ответ: «Или живите, как все люди, или мотайте отсюда! У вас теперь есть своя страна, вот и трудитесь на ее благо, хватит других обирать!». В этом отнюдь не было сходства с кишиневскими порядками националистов, потому что по национальному признаку никто никого не преследовал. Проблемы начали возникать лишь у спекулянтов и воров, а права жить, как честные и уважаемые люди, у кавказцев, цыган и молдаван никто и в мыслях не отнимал.

Видно, кое-кому такой поворот событий пришелся не по нутру. Неожиданно личную охрану президента Смирнова возглавил Гратов, о котором шла молва как о главе городского рэкета. Вскоре ему пожаловали чин полковника. Поначалу подумалось, что Гратов, может быть, похож на бендерского авторитета Полошу, много делавшего для защиты родного города. Но, в отличие от Полоши, гратовцев в бою никто не увидел. А теперь у президента в чести еще один полковник с сомнительной репутацией — Михаил Бергман, возглавивший республиканскую военную комендатуру. Он докладывает о выявляемых «безобразиях» поверх голов любых командиров и милицейских начальников. Кто в курсе, тот понимает, что с криминалом комендатура бороться не может по причине отсутствия необходимых для этого агентуры и кадров. Зато с гвардейцами и сотрудниками милиции она борется вполне эффективно. Заранее можно сказать, кто остался бы крайним там, на остановке, если бы Серж и Жорж вовремя не удрали. О делах окружения президента, и набирающей обороты государственно-коммерческой структуры «Шериф» стали ходить такие слухи, что, если хотя бы часть их правдива, надо признать: гвардейцы, ополченцы, милиционеры и казаки, отстоявшие республику, охранять такую власть не смогут. Если президент и правительство ПМР твердо решили продолжать в том же духе, им будут нужны уже не солдаты, а бандиты. Где ты, республика наших надежд? Что нас ждет впереди? Не хочется думать об этом. И потому не стоит валить вину за все происшествия на «заезжих». За эксцессы надо винить не только конкретных людей, но и тех, кто их без разбору набрал и не организовал. Тех, кто создал условия для того, что рядом с защитником и солдатом почти безнаказанно себя чувствует беспредельщик и вор.

37

В горотделе сейчас в ходу дело против гвардейца-мародера. И доводилось разбираться со случаем еще хуже. Один на скорую руку зачисленный в ТСО «защитник Приднестровья» расстрелял в поле молдавскую семью: тракториста и его жену с четырьмя детьми. И хотел сбросить трупы в Днестр. Тут на стрельбу второй тэсэошник вышел. Глаза на лоб, но сообразил, что делать. Для виду согласился помочь, а когда убийца взялся за труп, сорвал с плеча свой автомат и хрястнул его по затылку. Связал и сообщил куда надо.

Мое дежурство было, когда это сообщение пришло. Я у себя бумаги перебирал, как внутренний телефон дз-з-з… Пока трубку поднимал, по матюгальнику уже орут: «Дежурный следователь! К начальнику отдела!». Захожу. Зубин стоит за своим столом. По углам кабинета автоматчики с каменными лицами. На стуле посередине сидит мужичонка, его бьет дрожь. Рыдающий голос: «Братцы, неужто на мне креста нет, не с ним я… Такое дело страшное!» Автоматчики ходят по кабинету. Задают вместе с Зубиным вопросы. Задержанный отвечает. Я смотрю. При всей истерике непохоже, чтобы про свою шкуру у него страх. Говорит нервно, но связно и быстро. Вроде, не врет. Долой пока его, в соседнюю комнату. Начальник командует, чтобы вели второго. Вводят. Походка, как у мешка с говном. И падает на стул, как мешок. Отекшее вниз от страха лицо. Настороженные, как у дикого зверька, глазки. Скалящиеся, мелкие гнилые зубки. Животный страх и злоба во всем. На вопросы: «А? Ась»? Начальник?! Начальник!!!» В кабинете накапливается, повисает тяжестью под потолком не взорвавшийся еще гнев. Нет пока уверенности, главных доказательств. В криминалистическом отделении работают с пулями из тел и с отпечатками пальцев на оружии.

Второй задержанный вопреки известным обстоятельствам отрицает, что был на месте преступления. Темнит, не может рассказать о себе поминутно. Общее мнение вполне созрело. Открывается дверь. Старлей из ЭКО с порога кивает головой. Стреляли из его автомата. Пальцы на оружии тоже его. Старлей не успевает пройти в кабинет и передать Зубину принесенные справки, как ближайший автоматчик бьет убийцу прикладом в голову. Тот падает вместе со стулом на пол и дико, по-звериному начинает выть. По кабинету лязгают передергиваемые затворы. Зубин орет: «Пшли вон, ковер мне не марайте!» Автоматчики хватают убийцу за шкирку и тащат его из кабинета, по лестнице вниз, во внутренний двор, кончать. Выскакиваю за ними. Ребята, говорю, стойте, здесь вам не Григориополь, не надо здесь! Кто знает, как повернется? И село надо успокоить, там же куча людей, которые все доподлинно хотят знать! Поехали, говорю, как на проверку показаний, и при попытке к бегству…

Засунули эту падаль в дежурный автобус и поехали. По дороге пришлось забить ему в рот кляп, чтобы не визжал. Такая оказалась жизнелюбивая тварь, что прикладами и ботинками не удалось успокоить. Приехали в село, выгрузились, и тут понимаю, что своей инициативой попал «на всю катушку». В селе отряд самообороны, десятка три вооруженных людей, которые стремительно нас окружают. Обстановка на грани взрыва. Совсем недавно, в обстрелянной из засады машине «Скорой помощи» погибла девчонка из этого села и была ранена роженица. Село молдавское, в нем не все уверены, что стреляли националисты, а не такие, как наш багаж, уроды. Делать нечего. Говорю им, что я следователь и в ходе следствия установлено, что семью и детей убила вот эта привезенная нами сволочь. В глазах у людей вопрос: ну и что же дальше? Руки сжимают оружие, которое только что смотрело вверх, а теперь направлено на нас. Конвойные — в «белке». Тихо сзади шепчут: «Отойди, лейтенант». А я стою меж двух огней как вкопанный. Надо что-то делать, пока не поздно. Губы сами собой говорят: «В мирное время за такое преступление предусмотрена исключительная мера наказания. В военное — расстрел на месте!»

Конвой хватает убийцу и тащит его к стене сарая. Я — за ними. Толпа расступается перед нами. Сволота каким-то образом выплевывает кляп и вновь разражается омерзительным воем. Ставят его к стенке, а он валится с ног, как кукла, не хочет с малым бесчестьем, от пули сдохнуть. «Сейчас, сейчас, — пыхтит один из конвоиров. — А ну веревку дайте!» Живо находится веревка. Перебрасывают через стропило, делают петлю, надевают убийце на шею и подтягивают вверх, чтобы на ножках стоял, не падал. Придушенный, все еще пытающийся подобрать под себя ноги и сесть, он уже не воет, а шипит, пуская пену из угла рта. Отходим. Командую: «Становись!» Четверо автоматчиков становятся в ряд. «Кто не верит, что он убил, может не стрелять! Огонь»! Четыре короткие очереди. Аккуратно побеленная стена сарая расцвела брызгами. Повисло в затянувшейся петле тело. Назад мы уехали без проблем.

Потом мне не шибко хорошо было. С камнем на душе ехал на сессию в Ростов. Попробуй-ка, расскажи демороссийским однокурсникам о таких методах наведения правопорядка! А теперь уверен — поступил правильно. Сейчас сделал бы то же самое, безо всяких терзаний, еще бы сам в него очередь влепил. А то не совсем честно вышло — конвойные стреляли, а я нет… Теперь смешно, а тогда, в июне, история эта послужила мне одним из главных стимулов вызваться добровольцем в Бендеры. Оправдаться перед собой хотел. Ненавидел националистов, а первого убили из своих. Из каких своих? За что оправдывался? Дурак!

38

— Эй, — тормошит меня Серж, — ты что, эта… уснул? Кто эта… здесь пьяный, я или ты?! Давай по пивасику еще…

— Хватит уже!

— Д-да? Н-ну ладно.

Очнувшись, слышу, как за столом ругают политиков, доморощенных военачальников и народную лень и тупость.

— Ну вас к черту! — говорю. — Проснулись! Доплыли наконец к тому, на что много раз батя и Али-Паша намекали. Плевать мне уже на них всех. Сами знаете, как снова наци нападут, опять будем драться полуголые и полуголодные, только уже здесь! Если будем…

Вдруг Достоевский подскакивает, вытаращив свои совсем осоловевшие было глазки.

— А ты, б…дь, не хнычь! Этот бардак не изменишь! Но их кто-то должен бить! Хоть посреди говна, но должен! Вот зачем м-мы! Тюфяк! Я тебе покажу, если…

В его голосе опять звучит резкое, оскорбительное превосходство. Гляди ты, какой фраер! Но, прогнав оскорбленные чувства, решаю: обижаться не стоит. Ведь он всегда считал: важно противостоять врагу, несмотря ни на что и ни на кого, в любых условиях и любой ценой. Для него это просто. И для товарищей приемлемо, потому что честно. Он высоких смыслов не ищет и ни на кого не полагается. Действует, как парень с рабочей окраины, который свою улицу и порядок на ней очертил и считает обязательным и необходимым бить морды всем нарушителям, даже если их много больше и пол-улицы при этом развалится. Он проще даже, чем наши селяне вроде Феди с Тятей, которые воевали с непременной оглядкой на рациональность и неодобрительно воспринимали чрезмерные неудобства и препятствия. Серж продолжает безапелляционно стоять насмерть там, где они давно уже подумывают дать ходу домой. И тех, кто начинает колебаться, он осуждает. Почуял это и влепил мне «плюху». Может, без высоких смыслов, не глядя, что происходит за спиной, и насмерть — это и есть то, что надо? Не такие ли, как Серж, когда-то выстояли страшный сорок первый год? Я поначалу воображал себя ни в чем не хуже и уж, конечно, умнее его. Теперь же оказывается, что если с меня хватило сорока дней, то он оказался крепче и способен на большее. А меня еще одна пиррова победа или, не дай бог, поражение доконают. Как я резко возражал против перемирия, а теперь остыл, и начинает казаться, что, продлись война еще месяц, мы бы рассыпались и сдали Бендеры националистам. Я бы рассыпался — это точно. Сказать об этом Сержу немыслимо…

Вызверившийся Достоевский никнет и соловеет. Товарищи вежливо переводят разговор на другое, но я в нем не участвую. «Выполнять воинский долг», «сражаться за Родину» — как это просто выводилось на словах и книжной бумаге… Начать выполнять этот долг — тоже оказалось импульсом, а не подвигом. Подвиг — это долг, выполняемый вопреки обстоятельствам, упорно и долго. И человек находит силы на это вовсе не благодаря пропаганде и не благодаря своему уму. Как идеология с ее импульсами, так и подвергающий все сомнению разум далеко могут завести. Политика, а она почему-то всегда с точки зрения военного дела примитивная и шапкозакидательская, бросает неподготовленного человека, как расходный материал, к смерти, а разум в этих условиях часто движет его к самооправдываемому предательству.

Я сейчас начинаю понимать, откуда Солженицыны берутся. Такие, как он, достаточно умны, чтобы понять предательскую сущность власти, и слишком себя ценят, чтобы в трудную годину хотя бы на короткое время разделить судьбу своих одногодков, которых им так нравится поучать. И когда их, таких великолепных, вместо признания начинают обижать, они срываются в личную обиду, в крик, наподобие того, каким начало рвать меня. Но от пустого хаежа Сталина или Смирнова толку не было и не будет ни грамма. Захочешь сделать шаг вперед, как Костенко, — ох как тут думать надо! Ведь при неудаче сгноят! А сделай шаг назад, сбеги — вот уже и предательство. Бросить пусть плохо делаемое, но нужное дело, стать в позу и яростно критиковать со стороны, добавляя разброда и шатаний в души простых Ванек, таких как Серж, Жорж или Кацап… Этого ведь и хочет враг! И получается, что не в идеях и не в образовании с интеллигентностью находятся опоры порядочности. Они — в ногах, крепко стоящих на своей земле, и в друзьях, идущих с тобой плечом к плечу. А значит, из всякого дела в любой момент можно выйти умно, но далеко не всегда это будет порядочно и честно. С поколебленной верой в Смирнова и Приднестровье мне придется на какое-то время смириться. Хорошо, есть чувства и отношения, сверяясь с которыми понимаешь — правильно. Надо возвращаться на совместное наведение… Вопреки разрушению иллюзий и зову самосохранения убедиться, что дело наше закончено. И как можно оставить друзей?

Тут Достоевского снова подбрасывает.

— Как можно б-было, пока нас там убивали, давать им свет?! Они в нас из минометов, а поганой Молдове за это свет?!! Все время давали, с-сволочи!

— Эй! Успокойся! А больницы, старики? — окрикивает Кацап.

В Бендерах на Сержа в таком тоне, на равных, он бы не погнал. Нагонял комод-два на него жути. А вновь при милицейской власти, и, оказалось, можно. Тут Достоевский уж взбесился, как следует. Как подскочит, кулаки сжаты, бутылки попадали на столе.

— Т-ты, мент!!! Свою ментовскую болтовню мне тут не разводи! В Бендерах, скажешь, больных не было? Вместе с нами они не дохли?!

Кацап на всякий случай тоже встает. Сдергиваем их обратно.

— А ну успокоились, воины!

— Мне? Мне успокоиться?! Ах ты ж…

— Сам туда пошел!

— А ну заткнитесь! Нашли тему!!!

— В Молдове нас бы поняли! — едва успокоилось, заявляет Семзенис. — Тихо, Серж! Я с ним спокойно поговорю! Сколько, дядя Федор, с нашей стороны по всему Днестру было погибших — по двадцать, тридцать человек за день! По-твоему, в больницах без света умерло бы людей больше? А оставшиеся в Бендерах и Дубоссарах жители да беженцы, как у них с медпомощью дела? Ты мне не расскажешь?! А вот если бы в Молдове начались со светом проблемы — это нельзя! Непопулярно! По мне, так зря рубильником националистам по хвостам не дернули, вдруг это лучше было бы, чем людей в землю класть? Ведь когда прижали газ, они же задергались!

— Теоретики! — фыркает успокаивающийся Достоевский.

— У Дубоссарского моста сколько говорили: надо рвать, не удержим! А в ответ что было?! «Да что вы, с ума сошли, взорвать мост?!» И взорвали только тогда, когда чуть на самом деле не сдали! А перед этим у моста под высотами людей потеряли! Что их семьям сказать? Что надо было сохранить мост, по которому наци вперемежку с простыми гражданами продолжали ездить на базар в Кировоград? И взорвать пришлось, и людей потеряли! Вот цена оглядкам этим!

Федя молчит. Верно, ответить сложно. Забота о мирном населении Правобережья, которое молча терпит власть националистов, платит ей налоги, кормит полицейских, румынских военных советников и волонтеров и при этом ждет невесть откуда избавителей на белых конях, нас перестала волновать. Зачерствели. Абсолютные ценности и запреты превратились в относительные и наоборот… Что есть подлинная жестокость?

— Ладно, — говорю, уймитесь, все равно никто не собирается нас понимать. Хотите, дурку расскажу, как я в милицию устраивался? Про то самое, про понимание на расстоянии… Медкомиссию в то время проходили уже в Одессе, в Кишиневе нельзя стало, после первых жертв. И решила одесская врачиха одна, что справки из туберкулезного, психиатрического и наркодиспансера у меня старые. «Вам нужны новые справки!» — заявляет. Я ей говорю: «У меня же все в порядке, и просрочено-то всего пару дней. Где я вам сейчас новые справки возьму, если в Кишиневе жил? Я там, если обращусь за любой бумажкой для устройства в приднестровскую милицию, официально буду считаться бандитом, и посадить могут!» А она уперлась — и ни в какую. «Ничего не знаю, все в Молдавии нормально, что вы врете, страсти всякие нагоняете!»

— И что ты сделал? Числа подтер? — Интересуется Витовт.

— Я бы подтер, но после скандала, который я учинил сначала ей, а потом главврачу, они бы такие справки уже не взяли… В общем, деваться некуда, поехал в Кишинев. Помогло то, что я там полгода на окраине работал судебным исполнителем. Психбольница и диспансеры как раз на моем участке были. Алиментщиков среди тубиков, психов и алкашей была прорва, и ходил я туда часто, не успели еще забыть. Так что в нарколожке и психдиспансере даже не смотрели мое направление. Выдали справки с печатями, что здоров. А дежурный врач тубдиспансера — тот муль оказался клятый и национально бдительный. Сел за столик, справочку уже написал, но не дает. Покажите, говорит, ваше направление! Кладу ему бумагу подальше, на край стола. Он руку со справки убирает, чтобы его взять, и я справочку цап! «Спасибо, — говорю, — а направление можете себе оставить!» Выхожу из его кабинета, а он следом выскакивает, кричит: «Стой, иди назад!». Я ухом не веду. Тут это чучело вопит вахтеру, чтобы тот держал меня. Вахтер — старичок хилый, в опаске спешить не стал. Вахту я прошел. Выхожу на улицу, прибавляю шаг, а этот муль за мной выбегает и орет на всю ивановскую: «Бандит! Держите его, бандит!». Ну, я руки в ноги — и был таков! Собрал справки!

— В направлении данные твои, не побоялся? — спрашивает Серж.

— Ну и пошел он… с моими данными! Я туда возвращаться не собираюсь.

— Правильно! Х… нам, кабанам… Мужской поступок! А то начал хныкать… — бубнит, клюя носом, Достоевский.

Подходит к концу застолье.

— Водка без пива — деньги на ветер! — заявляет Федя. — Хлопцы, может, еще разок в магазин?!

Меня такая перспектива не устраивает. Нажраться до отравления — и завтрашний день коту под хвост?! К моей радости, Серж и Семзенис отрицательно качают головами. Помнят, что завтра будет утверждение состава приднестровской группы для совместного наведения порядка. Гости расходятся восвояси. Шепчу Витовту, чтобы присмотрел за Достоевским. Алкаш проклятый! В Бендерах себе такого не позволял, а тут нате, расклеился! Проводив друзей, ложусь на новый диванчик и, заложив за голову руки, смотрю в темнеющий потолок. Закрываю глаза. Одно за другим появляются и проносятся видения. В Бендерах вспоминал о былом мире, а сейчас, наоборот, как наяву, война. Накануне…

39

Девятнадцатое июня, начало седьмого вечера. Я только что вернулся домой из ГОВД, где дописывал свои бумаги и прикидывал, как до конца месяца отправить в суд хотя бы одно дело. За результаты работы спросят, не глядя на двухнедельный отпуск, проведенный на экзаменах. Шныряю по кухне, ищу, чем наскоро закусить перед тем, как идти в магазин за покупками для более основательного ужина. Уверенный голос диктора радиоточки, включенной погромче, чтоб заполнить звуком пустую квартиру, рассказывает о новых мерах по урегулированию конфликта и продолжающемся диалоге с парламентом Молдовы, благодаря которому впервые созданы надежные предпосылки к политическому урегулированию. Будто бы сегодня согласительные комиссии перемещают свою работу из Кишинева в зону соприкосновения сторон. Продолжают работу и четырехсторонние наблюдатели — от России, Украины, Молдовы и Румынии. В общем, все налаживается. Завтра выходной день, и, несмотря на запарку, я не хочу дарить его службе. Надо подумать, как его провести. Ведь в Тирасполе я недавно и знакомых у меня мало. Наверное, смотаюсь в Бендеры к друзьям. А может быть и в Кишинев, там тоже есть дело.

Звонит телефон. В трубке голос начальника следотдела: «Эдик, быстро на работу, тревога, в Бендерах провокация!» Как назло, под вечер!!! Если будет новый выезд в составе комиссии, он затянется допоздна и заканчивать работу придется завтра. Улыбнулся мне выходной!

Сразу вспомнилось, как вечером пятнадцатого, прямо с дороги, меня застиг другой телефонный звонок:

— Эд, ты где пропадал? Не оправдывайся. Есть мнение, что-то готовится. Будь завтра на месте. Как обычно. Понял? Ну, тады пока…

На следующий день пришел бендерский связной. Оставил инструкции, контактные телефоны и сказал: «Если что, тебе позвонят. Все сказанное сразу же и дословно передашь на эти номера». В ответ спрашиваю: «Хоть намекни, когда и чего ждать?» «Не знаем, — отвечает, — комбат думает, новое обострение неизбежно. Румыны собирают под городом силы. В стороне Фырладан, Салкуцы и Каушан артиллерия, лагеря подготовки волонтеров. На полигоне в Бульбоаке армейские части. ОПОН по прежнему в Кырнаценах.

— Может, пронесет? Политики, вроде, договариваются…

— Дай то Бог… Надеемся, что пару недель румынва еще посидит тихо. Потому что в понедельник, двадцать второго июня, — очень неудобный для них день. За новостями следи. Возможна провокация в Кишиневе. Да, вот ещё что: в воскресенье сам готовься на Кишинев. Пощупаешь ситуацию. Но только по батькиному приказу. Нам не интересно, чтобы ты там застрял…

Это резонно, вспоминая наш разговор, думаю я. Аналогия с датой нападения фашистов на СССР националам не в тему. Но спешат, гады… И если сегодня начались первые провокации, то как раз к концу июня — началу июля, миновав неудобное для националов двадцать второе число, новое обострение обстановки будет в разгаре, а вся парламентская говорильня с ее благими намерениями — в заднице. Скверно. Но время еще есть… Кто предупрежден — тот вооружен! Прокручивая все это в уме, хватаю с подоконника принесенную связным бумажку и покидаю квартиру.

По прибытии в горотдел бегу к кабинету начальника. Зубин стоит у дверей.

— Ко мне ровно в семь, не все еще собрались, а пока иди к себе. Постой! Помнишь материалы по Восканяну, поддельные водительские права?

— Конечно, помню. И само дело, и материалы по второму эпизоду подделки, которые вы мне передали. Я успел его допросить, а потом, когда на сессию ехал, Мосина распорядилась передать это дело Тищенко.

— Так знай: он эти вторые материалы и твой допрос выкинул, а точнее продал!

— Как продал?

— Так! Я же знаю, кому и какие материалы даю! Если б тебя не знал, то сомневался бы, кто их похерил! Тебе надо было их зарегистрировать в канцелярии, тогда б он так легко это не сделал!

О черт! Натурально, получив материалы из рук начальника отдела, я не глянул, есть ли на них штамп секретаря, но на это сразу же посмотрел Тищенко. Подставил меня, сволочь! Покрутившись в кабинете и удостоверившись, что на столе и в его ящиках порядок, все дела и материалы в сейфе, проверяю свой арсенал. Две гранаты РГД-5, небольшая россыпь автоматных патронов — все, что удалось приватизировать из оружия, которое успело пройти через мои руки за полгода работы. Так поступают все. Я тем более раскаяния за формальное нарушение закона не чувствую, потому что не могу рассчитывать на табельный пистолет. Их и «старикам» отдела не хватает.

Осмотрев гранаты, плюхаюсь на стул и кручу диск телефона, один за другим набирая бендерские номера. Черт! Ни один не отвечает… Ага! Этот ответил! «Что там у вас?» Но взволнованная пожилая женщина, поднявшая трубку, ничего толком не знает и тут же кладет ее. Все как один телефоны Бендерского ГОВД отгукиваются сигналами занятых линий… Может, набрать один из телефонов с присланной мне бумажки? Нет, нельзя. Они не для этого. И вообще, хватит праздного любопытства. Надо освободить свой номер. Вдруг мне позвонят…

Поглядываю на часы. В восемнадцать пятьдесят девять закрываю кабинет, иду обратно к Зубину. Дверь у начальника открыта. Вдоль стен сидят следователи: Вербинский, Горобец, Кроитору, Тищенко… Поискав глазами, сажусь подальше от него, рядом с Тятей, и поближе к открытой двери, чтобы слышать, если вдруг сработает мой аппарат. Зубин коротко сообщает, что в Бендерах идет сильная перестрелка. Отряды националистов с севера и юга, со стороны пригородных сел Варница и Хаджимус, пытаются продвинуться к центру города, завязался бой. До особого распоряжения всем приказано оставаться в горотделе. Другой информации нет. Кто-то предлагает связаться с Бендерами по телефону. Начальник кивает и начинает накручивать телефон, ищет номер, который ответит. Я уже знаю, как это непросто.

Расстояние между двумя городами небольшое, часто ходят автобусы и маршрутки. Собирались даже троллейбусную линию провести, установили столбы для подвески контактной электросети. Некоторые из наших работников живут в Бендерах и каждый день ездят оттуда на работу. Кто-то из знакомых Зубина живет в девятиэтажках возле мостов через Днестр. Ему-то, как я понимаю по восклицаниям, начальник и звонит. После нескольких неудачных попыток на том конце провода наконец поднимают трубку. Все придвигаются к столу ближе. Зубин спрашивает и, зажимая микрофон трубки рукой, тут же передает нам смысл ответов своего собеседника.

Говорят, на кругу у мостов, а также в районе станции Бендеры-2, через автодорогу, железнодорожные пути, склады и пустыри вокруг идет стрельба. В начале апреля такое уже случалось. В это время в пригородном поезде ехала из Кишинева моя мать. Как она рассказывала, из окон поезда ничего не было ни видно, только машинист кричал, чтобы все в вагонах ложились на пол. Несколькими случайными пробоинами в стеклах дизель-поезда в тот раз все и закончилось. Обошлось и с проходившим тогда же скорым. Но сегодня, утверждает наш коллега, перестрелка намного сильнее. Ему приходится сидеть внизу, под окном, изредка поднимаясь, чтобы посмотреть, потому что от Варницы стреляют по верхним этажам городских домов. Стекла у него, говорит, уже разбиты. Связь периодически обрывается, и тогда Зубин набирает номер снова. Через некоторое время нам сообщают, что бой вроде как затихает.

Получив эти успокоительные сведения, с полчаса ждем, переговариваясь. Затем звоним в Бендеры снова. Отвечают: стрельба вновь усиливается. Гвардейцы гонят мулей обратно в Варницу. К дому нашего собеседника подошел «КамАЗ» со скорострельной зениткой и очередями бьет по националистам. Эти выстрелы громким треском, слышным по всему кабинету, раздаются из трубки. Потом говорят, что вроде националов отбили. Уже не слышно в трубке выстрелов. Мы надеемся, что с наступлением ночи все закончится. Но внезапно наш собеседник передает: «Подождите… Слышите?! Снова начинается! О Боже! Это п…дец!!! По кишиневской трассе идет колонна с зажженными фарами, ведет сильный огонь, наши начали отвечать по колонне!» В трубке сплошной треск, невнятные возгласы, и связь обрывается. То, что происходит дальше, становится слышно без всякого телефона. С запада летят мощные воздушные толчки, переходящие в слитный рокот и гул. Горизонт подсвечивается всполохами.

Забегали мураши по спине, и засосало под ложечкой. Не было у нас в запасе никакого времени. Не переждав годовщину начала Отечественной войны, националисты крупными силами напали на Бендеры. Сообщение о вошедшей в город колонне войск и гул боя, в котором ясно слышны артиллерийские удары, другого толкования не допускают. Пушек у Бендерского батальона нет. Вопрос о его разоружении был одним из главных в долгих дебатах согласительных комиссий, обсуждавших мирные инициативы по городу Бендеры, и Тирасполь уступил. Защитников города обязали сдать все тяжелое оружие и почти всю бронетехнику. Все автоматы были свезены под замок в одну казарму. После этого еще пару раз возникала шумиха, будто бендерчане спрятали от разоружения то ли МТЛБ, то ли пару самодельных броневиков, которые тоже надо сдать.

Оживший громкоговоритель внутренней связи хрипло объявляет состояние боеготовности и приказывает всем службам и отделам в порядке вызова следовать к оружейной комнате для получения оружия. В ожидании, когда вызовут следственный отдел, расходимся курить по коридору и кабинетам. Поступает распоряжение свет без необходимости не включать. Вместе с Тятей стоим у окна, выходящего в сумрак внутреннего двора. В воздухе висит угроза. Какая задача у армии и полиции Молдовы? Только захват Бендер или они пойдут дальше, на Тирасполь?

Словно в ответ, начинается стрельба вокруг ГОВД. Со стороны центральной улицы и Дома Советов слышен треск автоматных очередей. Затем гулкая, длинная очередь крупнокалиберного пулемета. Похоже, отвечает один из бронетранспортеров, охраняющих резиденцию президента ПМР. И снова близкие автоматные очереди. Затем глуховатый перестук какой-то отдаленной перестрелки, направление на которую не удается на слух определить. Снаружи, во дворе, раздается тонкий свист. Чуть не вздрагиваю от неожиданного, громкого щелчка в окно. Сыплются стеклянные осколки.

— Эй, вы это слышали? — кричат нам через коридор из соседнего кабинета.

— Слышали, хлопцы, слышали! Даже видим! — откликается Тятя.

На нижнем брусе рамы лежит тонкая, длинная пуля от АК-74. Непонятно, как залетела она в закрытый со всех сторон двор и на излете тюкнула мое окно. Его внешнее стекло в этом углу и раньше было треснуто. Теперь кусок стекла вывалился совсем. Приоткрываю раму, и, запустив в дыру руку, достаю теплую еще пулю. За спиной уже топчутся ворвавшиеся в кабинет зеваки.

— Покажи!

— Держите, — говорю, — первый сувенир!

Разглядывают, как дети. Я сам едва удерживаюсь, чтобы еще раз не посмотреть. Пуля как пуля. На западе продолжаются гул и всполохи. В душе неспокойно. Страха нет, но нарастает возбуждение, осознается: скоро может произойти все что угодно. Опять каркает громкоговоритель. Сообщается о провокациях в городе. Дом Советов обстреляли из проезжавших мимо автомашин.

40

Поговорив, коллеги возвращаются в коридор, подальше от окон, курить. Тятя, старый курилка, выходит за ними. А я упорно не отхожу от окна. Присаживаюсь на край стола и смотрю на молчащий телефон. Его серое пятно постепенно расплывается перед глазами. Все больше тревоги и разных мыслей в голове. Такими мелкими и незначительными кажутся теперь первые тревоги и неприятности службы! И, наоборот, счастливым помнится заполненный суетой, но принесший тишину на бендерском и кицканском направлениях май. Люди словно воспрянули от мартовских и апрельских горечи и страхов. Даже к неприятным вестям, продолжающим поступать из-под Дубоссар, перестали относиться серьезно. И я тоже поддался этому бесшабашному настроению. На праздники ко мне приехала с Украины, из далекого Луганска Светлана. Каждый вечер, а выходными днями с утра до ночи напролет мы бродили по городу, гуляли по берегу Днестра, ездили в Бендеры и смотрели кино в кинотеатре «Дружба», будто те же фильмы нельзя было посмотреть в Тирасполе… Это наши молодость и любовь требовали движения, не хотели сидеть на месте…

Светлане нравилась зелень молдавских городов. Больше всего ее удивили свечи цветущих каштанов — крупные, и часто ярко розовые, а не белые, к которым она привыкла. Мы подшучивали друг над другом и целовались везде, где только могли. А вечер, когда ко мне в гости набивалась томящаяся от скуки соседская девчонка, вообще стал вечером смеха. Не зная о присутствии Светланы, она раз за разом, под разными предлогами трезвонила в мою дверь. Я столь же изобретательно отшивал ее, краем глаза наблюдая за бдительно покачивающейся на кухне босой ногой и слушая презрительные, ревнивые фырки. Ну а потом, естественно, мы занялись тем, на что рассчитывала потерпевшая фиаско конкурентка. На сессию мы уехали вместе. Но кончился светлый, напоенный ароматами цветов и любовью май. В июне пришла беда. Сначала к Светлане, а теперь и ко мне, сюда.

Дз-зинь! Подскакиваю, как от новой пули, и поспешно хватаю трубку.

— Дружище, привет! Василий Петрович говорит. Слушай, у нас в Бендерах заваруха, и как назло, мой кум Флоря на Бессарабку поездом едет. Будь другом, передай, чтоб его в Бессарабке встретили. Третий вагон, с четвертого по восьмое купе. Три ящика, шесть коробок и две сумки с удочками. Все понял? Повтори!

— Три ящика, шесть коробок и две сумки с удочками. Бессарабка, третий вагон, четвертое-восьмое купе. Надо помочь. Спросить Флорю.

— Молодец. Передавай.

Так! Вот она, бумажка… Номера, набор… Давай же, отвечай!!! Ах ты ж с… Еще раз. И еще. Еще один набор. Соединение! Называю себя и послушно передаю все услышанное. На другом конце провода благодарят и вешают трубку. Вот это другое дело! Теперь я не просто сижу в горотделе, я кому-то нужен! На окраине Бендер, в трех километрах от мостов остановилась очередная колонна: три МТЛБ, шесть бэтэров, грузовики с боеприпасами и пушками на прицепе. Пока они не натворили бед, их должны встретить наши боевые группы. Минут через двадцать мне кажется, что издалека доносятся особенно сильные взрывы.

В уши вплывает вновь ожившая громкая связь. Наконец получаем приказ: следотделу получить оружие. Собираемся вместе и спускаемся вниз, в дежурную часть, к окошку оружейной комнаты. Каждому выдают автомат, подсумок и по два рожка. Тут же набиваем рожки патронами из вспоротых металлических коробок, поставленных на пол в комнате отдыха дежурных.

Теперь мы вооружены. И у меня есть две гранаты. Вернувшись к себе, перекладываю их в подсумок, слегка дергая за кольца тугие чеки, — набираюсь готовности рвануть, примеряюсь, какая для этого нужна сила. Жаль, на срочной службе этого ни разу делать не пришлось. Дурацкая Советская армия! Ничему полезному не учили. Когда попал в гарнизонный госпиталь, убедился: не одна моя часть была такая. Рядом в палате дурачились дембеля из артполка. Один спрашивает другого: «Ты за службу пушку-то хоть раз видел?» Тот отвечает, что нет. Первый смеется: «Ну ты и лох, а я один раз видел!» А потом довелось увидеть стрельбы гвардейской танковой дивизии. Боже ж ты мой! Гвардейцы не то что стрелять, двигаться на своих танках не умели. Парадно-показательные экипажи путем обмана не слишком бдительных офицеров-наблюдателей отдувались за всю дивизию. Тогда смех, а теперь — слезы! Но у меня есть еще одно оружие — телефон. От него я теперь стараюсь не отходить ни на шаг. Еще бы знать, что переданная мною информация кому-то помогла…

Логично было бы дать нам какую-то вводную об обстановке, указания, куда выступать, где и как занимать оборону. Но ничего не происходит. Продолжаем слоняться по горотделу, слушать грохот боя в Бендерах. Мы — триста вооруженных человек — вроде бы сила. Но этой силой никто не распоряжается. В ожидании проходит час за часом. Один за другим распространяются слухи. О том, что ни президента, ни начальника Управления обороны Кицака в городе нет — укатили куда-то под Кучурган, на рыбалку. Потом говорят, что и Верховный Совет пуст, никто не знает, где его председатель Маракуца. Может, и враки, но никто не опровергает. Лучшим опровержением сейчас был бы толковый приказ, хоть какие-то действия по организации обороны и для помощи Бендерам. А мы ничего не делаем! Как там держатся защитники города? Местные жители и кое-кто из милиционеров забираются на крыши ближайших высотных домов, чтобы оттуда смотреть, что делается в Бендерах. Не видно ничего, кроме всполохов. Разрывы не только у мостов, вспышки веером встают по всему городу. Над Днестром летят косматые кометы «Алазаней». После особенно сильного и долгого отсвета с громовыми раскатами сверху передают, что на транспортном кругу у мостов взорвалась бензозаправка.

Подозрительно спокойно у расположенных неподалеку штаба батальона «Днестр» и Управления МГБ ПМР, будто там тоже не знают, что делать, и выжидают. Похоже, шпынять Бендерский батальон гвардии ПМР и его командира Костенко за дисциплину и возбуждать на гвардейцев уголовные дела нашим вождям оказалось легче, чем быстро и решительно руководить сейчас. Самая подходящая обстановка для начала паники. Ей препятствует только настрой части людей, своим видом и руганью выражающих готовность защищаться. В конце концов приданная ГОВД рота спецназовцев-«афганцев» не выдерживает, и на двух своих бээрдээмках уходит в Парканы. Рота — это громко сказано. По численности взвод их всего! Но они уходят в ночь, навстречу текущему с запада, грозящему смертью невнятному гулу, от которого иногда чуть звякает разбитое стекло в окне. Уход роты успокаивает остальных. У спецназа есть радиосвязь, и в зависимости от того, что они увидят и где встретятся с противником, ситуация должна проясниться.

Минут через пятьдесят разносится весть, что командир спецназа вышел на связь, сказал, что к мосту с той стороны вышла бронетехника Молдовы, рота занимает позиции на восточном берегу. Кто там еще есть в Парканах? Вот бардак! Потихоньку начинаем сатанеть. Но среди оставшихся тех, кто рвется в Бендеры и Парканы, меньшинство. С одними автоматами на бронетранспортеры и танки? Тем более, что что националы могли уже переправиться через Днестр где-то в другой стороне. В горотделе еще можно организовать какое-то сопротивление. На открытой же местности, без знания обстановки мы — ничто. Пушечное мясо. Зайцы в охотничий сезон. Неизвестность и страх быстро превращаются в спасительную, не требующую никаких доказательств и действий мысль, что «мы здесь нужнее». Мыслителей такого рода сразу отыскивается много. И тут приходит новое сообщение о том, что националисты через мосты прорываться пока будто бы не собираются. Облегчение! В результате до самого рассвета в горотделе больше ничего не происходит.

41

Ранним утром двадцатого июня Тирасполь окутан густым туманом, пованивающим какой-то химией. Наверное, в Бендерах повреждены заводы и емкости с химическими реактивами. Или это разбиты склады химического полка? Неужели националисты шарахнули по объектам российской армии? Через поглощающую звуки муть изредка продолжает доноситься глухое буханье. Звонков мне больше не поступало. Знать, плохи дела в Бендерах…

Выйдя из фойе, стою на улице у входа в здание, поеживаясь от прохлады и глядя в белое молоко. Озябнув, поднимаюсь в открытый кабинет начальника отдела, который за бессонную ночь превратился в караульную избу-курильню. Начальника нет, где-то ходит, совещается. Сажусь на стул, сжимаю опущенный на пол приклад автомата ногами и откидываю голову к стене. Пробую дремать, но сон не идет. Все же надо заставить себя часок-другой отдохнуть. Пойти, что ли, прилечь на стульях? Тятя уже давно так и сделал. Отправляюсь обратно в свой кабинет, сдвигаю стулья в ряд к столу и ложусь на них, поставив как можно ближе к себе автомат и подсумок.

Лежа гадаю, что же будет. Налицо самый серьезный кризис с начала вооруженного конфликта. И мы к нему оказались не готовы. В мозгу вновь всплывает бодрый голос диктора радио, говорившего о неизбежности мирного решения приднестровского вопроса в тот самый момент, когда меня сорвали из дому по тревоге. «Парламентский диалог, силовые министры РМ под угрозой парламентской отставки…» Досадливо дергаю головой. Вон теперь где подчиненные этих силовых министров!