Удивительная жизнь Эрнесто Че Генассия Жан-Мишель

Jean-Michel Guenassia

LE VIE RVE D’ERNESTO G

Copyright © Editions Albin Michel – Paris 2012

© Е. Клокова, перевод, 2014

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2014

Издательство Иностранка^®

Все пражские Капланы были врачами. Профессия передавалась по наследству от отца к сыну на протяжении жизни десятка поколений. Дед Йозефа, профессор Густав Каплан, составил генеалогическое древо семьи, проследив корни до начала семнадцатого века, а потом увековечил свое имя в истории медицины, открыв кожную болезнь, изуродовавшую одну из племянниц императора Франца-Иосифа.

Больше пятидесяти лет Густав Каплан колесил по империи, скрупулезно выясняя даты рождений, венчаний, бракосочетаний и кончин, случившихся в те времена, когда каждая женщина производила на свет кучу детишек, а акты гражданского состояния были весьма приблизительны, как и границы между государствами. В составленном Густавом документе были, конечно, и подчистки, и знаки вопроса, и пробелы, но ему таки удалось воссоздать историю плодовитых, как кролики, врачей Капланов.

Йозеф часто вспоминал, как его отец Эдуард, имевший кабинет в красивом доме на улице Капровой, доставал из зеленого кожаного тубуса бесценный пергамент длиной в полтора метра, раскладывал его на столе в столовой и начинал объяснять хитросплетения семейного прадерева. Некоторые линии сходились, а иногда и пересекались весьма затейливым и даже двусмысленным образом. Йозеф слушал и делал выводы, но считал за лучшее держать их при себе. Было совершенно очевидно, что в роду Каплан нередко заключались браки между кузенами, дядьями и племянницами. В те далекие времена в закрытых сообществах превалировал инстинкт выживания.

Возможно, именно браки, заключавшиеся между кровными родственниками, стали причиной неразумия этих людей и того фатального заблуждения, которое позже привело к их полному исчезновению. Евреи убеждали себя, что им выпала исключительная удача – жить под властью Габсбургов, и в конце концов поверили, что австрийцы и пруссаки – их друзья, так что, когда появились красавцы-чернорубашечники, никто не испугался.

Йозеф часто задавался вопросом, почему им с отцом было так трудно пробиваться сквозь стену глухого мучительного молчания в отношениях друг с другом. Может, они просто не умели разговаривать? Или виной всему своего рода эмоциональный ступор, когда люди уподобляются немтырям и выражают мысли и чувства не словами, а заговорщицкими улыбками. Каждый думает – слова могут ранить и все испортить – и запирает их на самом дне души, слова копятся и с годами складываются в непробиваемую стену.

Йозеф не мог осознать значения Первой мировой войны. Пражанам она казалась чем-то далеким, этакой игрой для взрослых. Йозефу было восемь лет, когда эта «игра» закончилась, ко всеобщему удовольствию, созданием Чехословацкой республики. Образованием Йозефа занималась его мать. Тереза учила сына французскому и немецкому (на этом языке она говорила лучше) и намеревалась заняться с ним еще и русским – чтобы он мог читать Пушкина в оригинале. Тереза обожала вальс, эту музыку счастья, но ее муж Эдуард танцором был никаким, смешным выглядеть не желал и наотрез отказывался «выставляться». Тереза решила научить вальсировать сына и ужасно удивилась, обнаружив, что он знает все движения.

– Какой же ты красивый, мой маленький принц, и танцуешь, как истинный венец, – приговаривала она, кружась в вальсе.

Мать и сын почти каждый день упражнялись в гостиной, и она иногда забывала, что ее «партнеру» всего восемь лет, – так хорошо танцевал Йозеф.

Два года спустя эпидемия гриппа, прозванного «испанкой», выкосила население страны: жертв было во много раз больше, чем на войне.

Йозефу исполнилось десять лет. Его отец был в отъезде, мать недомогала, чувствовала усталость, ее мучил кашель. Она сделала сыну традиционный подарок – книгу издательства Этцеля с изумительными иллюстрациями. Йозеф надеялся получить очередной том любимого Жюля Верна, но на сей раз ему досталась «История ученого, рассказанная невеждой» Рене Валлери-Радо – биография Луи Пастера, вышедшая из-под пера его зятя. Йозеф был разочарован, но чувств своих не выдал, книгу пролистал, выразил восторг и сказал, что обязательно прочтет ее во время каникул.

Терезе становилось все хуже, появились проблемы с дыханием. Когда Йозеф видел мать последний раз, лицо ее было синюшным, да – синим, как ночное небо, она с трудом приподняла руку и не разрешила ему подойти. Через неделю Тереза умерла от пневмонии.

Свет детства померк.

Йозеф не горевал и не плакал. «Какой мужественный мальчик!» – умилялись окружающие, а он просто не осознавал, что больше никогда не увидит мать. Эдуард был в Вене, на эпидемии, ему сообщили слишком поздно, и он едва успел к похоронам. Отец Йозефа всю оставшуюся жизнь корил себя за то, что его не оказалось рядом, когда жена нуждалась в нем больше всего. У доктора Каплана не было лекарства, чтобы победить болезнь, но он все равно думал, что сумел бы спасти Терезу, поделившись с ней своей силой и воззвав к милосердию Всевышнего.

– Знаешь, сын, будь я здесь, могло бы случиться чудо. Понимаешь?

Йозеф кивнул. Больше они об этом никогда не говорили, но он спрашивал себя, почему чужие люди оказались для отца важнее жены. Отец и сын часто ходили на кладбище, стояли, взявшись за руки, у могилы Терезы; Эдуард произносил молитву и крепко прижимал мальчика к себе.

Йозеф так и не прочел замечательную книгу Валлери-Радо.

Он поставил биографию Пастера на полку книжного шкафа и забыл о ней. С годами Йозеф забыл и мать, и свою горькую детскую злобу: он так ее любил, а она его бросила.

В 1923-м, в год бар-мицвы[1] Йозефа (Эдуард не был религиозен, но настоял на соблюдении традиций – к неудовольствию сына!), они отправились на две недели в Карловы Вары. Доктор Каплан каждый год ездил на воды, чтобы подлечиться и отдохнуть от многотрудной пражской жизни. В гостинице он познакомился с австриячкой Катариной, вдовой с двумя детьми, крупной, но очень элегантной женщиной. Они нанимали экипаж, брали корзинку с пряниками и разноцветными леденцами и совершали долгие прогулки по окрестностям. Им было весело, они много смеялись и наслаждались сладостным чувством уединения в огромном мире.

Прошло несколько месяцев, и как-то раз, после ужина, Эдуард отложил газету и сказал:

– Нам нужно поговорить, сын.

Отец сообщил Йозефу, что случайно встретился с Катариной во время очередной поездки в Вену, что она очень достойная женщина из хорошей семьи, что они питают друг к другу глубокое чувство и хотят связать свои судьбы. Катарина будет хорошей матерью Йозефу – она любит его, как своих собственных детей. В их пражском доме достаточно комнат, Катарина поселится у них, и они наймут еще одну служанку.

– Ты ведь ладишь с ее сыновьями?

– Да, они хорошие ребята.

– Прежде чем просить ее руки, я решил узнать, как ты отнесешься к нашему браку.

Йозеф смотрел на отца и молчал. Катарина была веселой и заботливой, читала на хорошем французском стихи Жерара де Нерваля[2], подарила ему «Сильвию»[3], написав на форзаце: «В память о наших чудесных прогулках», – так с чего ему возражать?

– Честно говоря, мне бы не хотелось. Нам и так хорошо.

Эдуард выпрямился, кивнул, как будто его сын только что сформулировал математический постулат или неоспоримую истину, и ушел к себе. Йозеф был уверен, что отец пренебрежет его мнением, но Эдуард больше ни разу даже имени Катарины не упомянул. «Раз он так легко отступился, значит все было несерьезно», – решил Каплан-младший. История была похоронена и забыта, но на воды в Карловы Вары они больше не ездили и стали проводить лето в Баварии.

Иногда Йозеф перехватывал взгляд отца, устремленный в пустоту, и спрашивал себя: «Неужели он все еще думает о ней?»

В годы учебы в университете Йозеф участвовал в создании Движения пражсих студентов-социалистов, был избран сначала секретарем, потом председателем секции студентов-медиков, куда в разные годы входило от семи до двенадцати человек. Преподаватели и ректор терпеть не могли Йозефа за его пламенные речи во славу бесплатной медицины. Он был ярым сторонником контрацепции (в том числе для несовершеннолетних), писал о необходимости внедрения метода Огино[4] как лучшей системы регулирования рождаемости, за что его люто ненавидели благонамеренные обыватели. Йозефу удалось немыслимое: кардинал и главный раввин Праги заключили временное перемирие, чтобы направить декану медицинского факультета совместный протест против «безобразий» наглого студента.

Эдуард не понимал сына. Откуда в мальчике эта яростная агрессивность? Почему отец вынужден стыдиться собственной плоти и крови? Что он упустил в воспитании Йозефа, как случилось, что тот превратился в нечестивца-безбожника? Эдуарда пугали не неприятности, он боялся, что сын станет изгоем и все усилия сделать из него человека пропадут втуне. Что толку призывать Йозефа к послушанию, твердить, что человек его происхождения и круга не должен дразнить власти, если он даже отца записал в ископаемые окаменелости, которых ветер революции сметет со страниц Истории? Что можно объяснить человеку, шатающемуся по ночным улочкам в компании таких же, как он, безумцев (отбросы, чернь!), распевая во все горло: «Наконец-то подул свежий ветер социализма! Он прикончит всех буржуев…»

Тонкими чертами лица, непокорной шевелюрой и горделивой осанкой Йозеф напоминал одного из молодых флорентийцев с полотен Гирландайо[5], чья безмятежная улыбка с первого взгляда покоряет сердца зрителей. Он вел беспорядочную жизнь, дружил с молодыми повесами-сюрреалистами и весельчаками-коммунистами, проводил ночи в «Шапо Руж», упиваясь игрой американских диксилендов[6]. Предпочтение Йозеф отдавал «Люцерне» и «Гри-Гри»: в этих дансингах до утра без перерыва играли вальсы, яву и танго. Дамы отдавались ему в танце, как вечные возлюбленные, утверждая, что он непревзойденный танцор и заставляет их терять голову, что было лучшим комплиментом, который могли сделать ему женщины.

Йозефа до глубины души потрясал неземной, вкрадчивый голос Карлоса Гарделя[7].

Карлито – так он его любовно называл – был главным человеком в жизни Йозефа. Он собрал полную коллекцию пластинок Гарделя, записанных в Аргентине (за них пришлось отдать немыслимые деньги), однако нередко открывал для себя новые названия. Один музыкант-мексиканец перевел Йозефу тексты некоторых волшебных песен, но на чешском они звучали простовато, и он выучил их на языке оригинала. Когда в 1935-м Гардель трагически погиб в авиакатастрофе, Йозеф почувствовал себя осиротевшим. Он слушал его часами напролет и плакал, не понимая, что терзает его сильнее – бесконечно печальная музыка или несправедливость преждевременного ухода музыканта. Йозеф стал стричься «под Гарделя» – пробор с правой стороны и немного помады для волос. Он отказался от небрежного стиля в одежде и начал носить элегантные, слегка приталенные костюмы, галстук в полоску или бабочку с шелковым платочком в тон.

Йозеф пел «Volver»[8], не понимая смысла слов, иногда в его голосе звучала та самая «слеза», которая делала эту песню такой трогательно-волнующей.

Однажды, слегка подвыпив, он сообщил своей новой пассии – они стояли на Карловом мосту и смотрели, как восходящее солнце золотит Дворец призраков[9], – что собирается стать бандонеонистом[10].

Три недели Йозеф со страстью неофита учился игре на аккордеоне, но инструмент оказался ему не по зубам, и он бросил занятия.

По случаю получения сыном диплома врача Эдуард подарил ему костюм из черной альпаки и пригласил в «Европу», один из лучших пражских ресторанов. Йозеф с удивлением обнаружил, что метрдотель и многие официанты хорошо знают отца. Эдуард называл их по именам, они приветствовали его как завсегдатая и точно помнили, какие блюда и вина он предпочитает.

– Охлажденный токай, мсье Каплан?

– Я бы с удовольствием выпил «Оремус»[11] тысяча девятьсот двадцать девятого, Даниэль.

Они сидели в молчании и ждали, когда их обслужат. Йозеф любовался богатым орнаментом сводов в стиле ар-деко. Эдуард с видом знатока пригубил золотистое вино, закрыл глаза, выдохнул и сказал:

– Божественный вкус…

– Не знал, что ты бываешь в таких местах.

– Ты многого обо мне не знаешь.

У Эдуарда были грандиозные планы. Он собирался снять еще одну квартиру на своем этаже. Старуха-домохозяйка мадам Маршова селила у себя только врачей и дантистов, она обожала Каплана-старшего – тот лечил ее застарелый ишиас – и пришла в восторг от перспективы заполучить в жильцы новоиспеченного врача, хотя не видела Йозефа целую вечность.

Эдуард считал, что однажды – о, конечно, не сразу! – он передаст сыну свою практику, и эта мысль согревала ему сердце. Йозеф без долгих проволочек положил конец этим мечтам. Он хотел продолжить учебу.

– Чем именно ты намерен заниматься, сын мой?

– Наукой, папа.

«Господь милосердный, ну почему с детьми так трудно?!» – подумал удрученный Эдуард, но улыбнулся сыну, как будто идея показалась ему замечательной.

Йозеф отказывался знакомиться с девушками из «хороших» еврейских семей – он не желал жениться и создавать семью. Манерно-робкие девицы казались ему скучными и предсказуемыми, они являли собой уменьшенную копию своих мамаш, и, когда Эдуард приглашал одну из них в дом, Йозеф забавы ради говорил за столом всякие нелепицы, чтобы шокировать претендентку.

Он провоцировал преподавателей, обещая, что после победы революции лично проследит, чтобы их расстреляли, участвовал в демонстрациях против правительства, к слову сказать, вполне умеренного, раздавал листовки у хоральной синагоги, требуя легализации абортов (раввинат даже подал на него жалобу).

В те времена люди, оскорблявшие общественную нравственность, могли нажить серьезные неприятности. Отчаявшийся Эдуард решил, что Йозеф должен покинуть страну, и послал его в Париж: пусть изучает биологию в лучшем университете мира.

Йозеф уехал, ни с кем не простившись, и очень скоро забыл свою подружку Терезу. Проведя два дня в поезде, он «высадился» на другой планете. По сравнению с бурлящим жизнью Парижем Прага показалась ему унылым, тесным, провинциальным городом, пропахшим нафталином. В Париже Йозеф жил как на вулкане. Веселые гулянки чередовались с пламенными митингами, на которых звучали клятвы изменить мир и бороться за свои идеи до победного конца. Политическая активность не мешала Йозефу работать, танцевать до зари и заводить новых друзей.

Он снял комнатушку для прислуги на улице Медичи, окнами на Люксембургский сад, и одним прекрасным утром приютил в своем жилище Марселена, нищего студента-юриста, анархиста и бонвивана, мечтавшего защищать угнетенных. Он зарабатывал на жизнь, исполняя партию второго аккордеона в дансингах парижского предместья Плесси-Робинсон и кабачках Жуанвиля, утверждал, что ява – лучший танец на свете, и изумительно играл танго Гарделя. Семья Марселена жила в Кале, но он давно и окончательно порвал все отношения с «этими буржуа».

Подружки Йозефа не понимали, когда он спит.

– Нет времени! – бросал он и мчался в больницу Биша, где был экстерном в отделении инфекционной патологии.

Патрон Йозефа решил, что ему совершенно необходимо прослушать курс лекций по микробиологии в Институте Пастера, и Эдуард согласился оплатить расходы:

– Я сделаю это с превеликим удовольствием.

Дополнительная нагрузка оказалась почти непомерной, но Йозеф был готов на все, чтобы попасть в святая святых. С ноября по март он каждый день после обеда отправлялся в знаменитую лабораторию, располагавшуюся на втором этаже южного крыла института, непосредственно над отделением по борьбе с бешенством, которое обустроил лично Ру[12].

Курс, на который записался Йозеф, был создан словно бы специально для него – мало теории и очень много практических работ: подготовка питательных сред, посев, изучение культур под микроскопом, микробное окрашивание, инокуляция[13], вскрытие инфицированных животных, выделение возбудителей. Друг Пастера и один из отцов биохимии доктор Дюкло[14] утверждал, что бактериология начинается с ручного труда, более важного, чем работа мозга. Йозеф выделялся своим прагматизмом, результативностью в лабораторных работах и получал самые высокие оценки.

Пять месяцев он был занят сутки напролет, не успевал ни обедать, ни ужинать, съедал пирожок в автобусе и спал до конечной остановки. Он был счастлив и совершенно уверен, что нашел дело своей жизни.

В апреле лекции закончились, и Йозеф нашел себе место лаборанта у Легру, занимавшегося исследованием смертоносной бациллы лошадиного сапа.

Как-то раз, вернувшись домой под утро, Йозеф застал одну из своих подружек в объятиях Марселена, удивился, но сцену устраивать не стал, а расхохотался, чем ужасно удивил и друга, и изменщицу.

Йозеф презирал ревность, как и любую другую форму собственничества.

Он всегда настаивал на своей правоте, был виртуозным полемистом, говорил с раскатистым акцентом уроженца Богемии и то и дело с кем-нибудь скандалил, а то и дрался.

– Сейчас чужак тебе покажет! – выкрикивал он и кидался на собеседника, стараясь попасть кулаком по носу.

Йозеф часто попадал в полицию за потасовки и пьянство, но у инспекторов было много более серьезных забот, чем ссоры между студентами.

За несколько месяцев Йозеф убедился, что мечты могут стать реальностью. Правительство Народного фронта[15] пришло к власти. Но буржуазия не хотела расставаться со своими богатствами и не собиралась сдаваться без борьбы.

Для обеих сторон это был вопрос принципа, а не только денег. Кто возьмет верх, кто навяжет свои правила и законы другому? Улица бурлила, люди выходили на митинги, занимали заводы. Страна замерла. В начале июня началась всеобщая забастовка.

Франция оказалась на пороге гражданской войны.

В конце концов хозяева предприятий сдались – повысили зарплаты, согласились на сорокачасовую рабочую неделю, два выходных, помесячные выплаты, заключение коллективных договоров, оплачиваемые отпуска, и победителей охватила огромная, почти неприличная, мстительная радость: богачи сдались, подавились собственной спесью. Многим это показалось невероятным, немыслимым. Оказывается, можно не ждать лучшей жизни в загробном мире – она достижима на земле, принцип «кто был ничем, тот станет всем» действует.

Проучившись в Париже год, Йозеф должен был вернуться в Прагу и отпраздновать свой успех с отцом, поговорить о будущем, провести время вместе, но сыновняя почтительность отступила на задний план перед чувством иного рода. Дело было не в политических обязательствах и даже не в любовной страсти, оправдывающей любую низость: Йозеф пренебрег отцом по другой причине.

Ему просто не захотелось ехать.

Двадцатишестилетний мужчина поступил как эгоистичный подросток. Он пришел к выводу, что любовь – не абсолют, что она поддается количественному определению по шкале от одного до десяти. Вопрос лишь в том, какой сокровенный уголок человеческого сердца включается в работу, если запас любви недостаточен?

Йозеф сообщил отцу, что намерен отправиться в Шотландию с друзьями-однокашниками, и Эдуард не выказал недовольства или обиды.

– В добрый путь, желаю тебе хорошо провести время, – сказал он и перевел сыну телеграфом внушительную сумму.

Марселен познакомил Йозефа с Эрнестом, и они сразу стали закадычными друзьями. Все годы, вплоть до 1934-го, Эрнест был шофером Гарделя, когда тот приезжал в Париж. Стоило угостить его парой стаканчиков, и он начинал рассказывать, каким бесконечно мягким и нежным человеком был Карлос, как он очаровывал всех на съемочной площадке в Жуанвиле (режиссер иногда даже забывал крикнуть: «Снято!»). Съемки длились бесконечно: постановщик не стеснялся хитрить, чтобы еще раз послушать только что отзвучавшую песню, например, говорил: «Снимем еще один дубль – мне не понравилось, как был выставлен свет». Карлос все понимал, но с радостью повторял номер. Именно в Жуанвиле родилась легенда о том, что каждую новую песню Гардель поет лучше предыдущей.

После гибели Карлоса в той проклятой авиакатастрофе Эрнест запил и не переставал оплакивать своего кумира. Он был доверенным лицом великого певца и клялся всем святым, что Гардель – настоящий француз, родился в Тулузе, а в Аргентину его увезли в два года. Однажды вечером Карлос якобы признался ему, что называет себя аргентинцем только из-за матери: она ужасно боялась, что его заберут на войну, а он не хотел причинять ей боль.

– Это истинная правда, Йозеф. Угости меня еще одним стаканчиком, и я расскажу, как Карлос придумал танго.

Йозеф свято следовал принципу, гласящему, что днем следует работать, а ночью развлекаться, его не пугали ни дождь, ни холод, прогонявший с улиц обывателей и демонстрантов, ни даже пустые карманы в конце месяца. Он мог пересчитать на пальцах одной руки те разы, когда ложился раньше трех-четырех утра (в основном это случалось накануне экзамена), а потом без малейшего труда вставал в семь часов и отправлялся в университет. Его считали своим «Падающие звезды», эта банда прожигателей жизни состояла из студентов фармацевтического и медицинского факультетов, «мальчиков» из хороших семей (изгнанных за разврат и пьянство), слегка помятых, но уцелевших бывших игроков, денди, художников, ищущих свой путь в искусстве, и вечных студентов, успевших забыть, на какой факультет они когда-то записались. Все они считали, что мир однажды разлетится ко всем чертям и нужно успеть взять от жизни все.

Они давали зарок: «Останемся свободными или умрем, не попадемся на крючок ни коварной содержанки, ни юной обольстительницы!» Божественные создания сладко улыбаются, но хотят одного – найти мужа и привязать его к себе на всю жизнь.

Они не повторят ошибок своих отцов.

Каждый раз, когда один из них «попадался» (на всякого мудреца, как известно, довольно простоты, все рано или поздно сдаются на милость победителя!), они отказывались идти на свадьбу и повторяли «обет безбрачия».

Йозеф был до невозможности элегантен, говорил с чарующим акцентом, заразительно смеялся, набриолиненные волосы разделял идеальный пробор, и он легко покорял сердца дам и девиц, которые ужасно скучали, сидя на банкетках, пока их спутники предавались бесконечным спорам о Народном фронте, трагедии войны в Испании и усилении позиций фашистов. Женская половина общества не то чтобы совсем не интересовалась политикой, но, право, нельзя же без конца мусолить эти темы! А вот Йозеф танцевал. Танцевал так, словно сам изобрел вальс. Отбросив условности и наплевав на то, «кто что подумает», женщины его «ангажировали».

В первый раз Йозеф удивился. Дама не должна приглашать на танец незнакомого кавалера (так поступают только испорченные женщины!).

Ему льстило, когда красавица направлялась через зал к его столику, иногда проходила мимо, не решившись на отчаянный поступок, но потом возвращалась и просила потанцевать с ней. Разговоры стихали, он вставал и молча вел ее на дорожку, чтобы закружить в вальсе или танго. Профессионалки, сутенеры и жиголо расступались, давая им место. Оркестр бисировал, чтобы насладиться воплощенной в танце музыкой. В объятиях Йозефа самая грузная и неповоротливая партнерша становилась воздушной, девушки из лучших семей жаждали повальсировать с «этим чехом», укрепляя его репутацию донжуана.

Между тем Йозеф вовсе не был завзятым соблазнителем. Возможно, реши он познакомиться с девушкой на улице, у него ничего бы не вышло, но в дансинге вся его природная застенчивость куда-то улетучивалась. После танцев он приглашал одну из партнерш в свою комнатушку и практически не знал отказа. С Марселеном у них была джентльменская договоренность: пришедший первым получал в свое распоряжение час времени, после чего уступал место товарищу (тому полагалось принести с собой свежеиспеченный багет!).

«Любовь втроем» они не практиковали.

Как только умолкал аккордеон, к Йозефу возвращалась привычная мужская увертливость. Ни одной девушке не удавалось завязать с ним сколько-нибудь длительных отношений. На робкое предложение увидеться снова, покататься на лодке в Булонском лесу или сходить в кино он отвечал, что его ждут в больнице, нужно заниматься диссертацией, ходить в Институт Пастера, пересевать культуры, так что – увы, увы, увы… Следующей ночью Йозеф отправлялся танцевать в другое место.

В моде были эмансипация, борьба за избирательные права женщин и изгнание из дансингов явы. Йозеф осознал, что дело не только в политических требованиях: болезнь зашла очень глубоко, стала неизлечимой, как привычный вывих.

Подружки уже не так охотно уступали его желаниям.

Алиса швырнула в него ботинком, и только хорошая реакция спасла его глаз. Раз в три вечера (в среднем) он подвергался оскорблениям. Одетта обозвала его мерзавцем, Жермена – жестокосердным негодяем, Сюзанна – жалким типом, Николь – лицемером, Люси – двоедушным подлецом. Клозетта сказала, что он самый отвратительный из всех отвратительных мужиков, которых она встречала в жизни, а Жанна нанесла худшее из оскорблений, заявив, что он вонючий тухлый танцоришка. Роза сравнивала Йозефа со стервятником, другие девушки – с крысой, клопом и тараканом, а Жаклин, студентка философского факультета Сорбонны, – она была очень хорошенькая и стриглась под Луизу Брукс[16] – уподобила его Сарданапалу[17] в миниатюре. Все они жаждали заклеймить Йозефа презрением, но ни у одной ничего не вышло.

Воистину, впору перестать танцевать!

– Да что с ними со всеми такое, можешь объяснить? – спросил он у Марселена, после того как Ивонна, задыхаясь от ненависти, выкрикнула ему в лицо, что еще «никогда-никогда-никогда не встречала подобных гадов и тупиц».

Некоторые вопили, кричали, рыдали, били его по щекам, ждали под дверью, устраивали скандал, призывая в свидетели консьержку, но Йозеф и бровью не вел, и они, пожав плечами, исчезали из его жизни. Иногда он встречал экс-возлюбленных на вечеринке или в ночном клубе и не мог вспомнить, знакомы они или нет, приглашал девушку на танец, потом вел к себе, они предавались любви, она спрашивала: «Неужели ты меня не узнал?» – он отвечал: «Нет», и его в очередной раз обзывали хамом, нахалом, грубияном, свиньей и ничтожеством.

Все объяснялось очень просто: Йозеф не запоминал лиц. Это было его ахиллесовой пятой.

Он без труда выучивал содержание толстенных неудобоваримых медицинских трактатов, но очень быстро, через несколько недель, забывал лица подруг по плотским утехам.

Как-то раз Маргарита – она была андалузкой, бежавшей в Париж от франкистов, – бросила ему в лицо:

– Проклятый мачо!

Она божественно танцевала танго и, заметив Йозефа в зале «Мулен де ла Галетт», взглядом приглашала его на танец (он единственный из парижан танцевал, как аргентинец), но разговаривать с ним не желала.

Йозеф не знал, как переводится слово «мачо», – он услышал его в первый раз в жизни. Но не в последний. Маргарита снизошла до объяснений и добавила, что так называют не только испанцев, но и французов, и чехов, и много кого еще. В те времена мужчины были мачо, и это не создавало им проблем. Йозеф пришел к выводу, что в словах его женщин есть доля истины, и решил искоренить в себе этот изъян. Он стал умолять Маргариту о помощи, но она только рассмеялась (идеальный мужчина – не более чем глупая фантазия). Йозеф так страстно хотел измениться, стать лучше, что пытался контролировать все свои жесты, слова, взгляды и действия.

Старания Йозефа не только не увенчались успехом, но и укрепили его репутацию законченного мерзавца, порочного, склонного к моральному садизму наглеца и… потрясающего танцора. Ты видела его левую ногу? Просто невероятно! Йозеф приглашал девушку выпить кофе с молоком – и не знал, о чем с ней говорить. Назначал свидание за ужином – и забывал прийти. Он мог спросить у Глэдис: «Как поживаешь, Симона?» – войти в кафе с букетом анемонов, где его ждала Ирен или Жюли, сесть за другой столик и время от времени нетерпеливо поглядывать на часы.

В результате Йозеф окончательно утвердился в мысли, что женщины хороши как партнерши в танце и сексе, в остальном же им почти невозможно угодить, они капризны и неискренни.

На балу в «Ла Куполь»[18] некоторые приятели Йозефа высказали предположение, что его проблема имеет психологическую подоплеку, следовательно, ее трудно разрешить. Двое полагали, что Йозеф страдает прозопагнозией[19], с чем он категорически не согласился. Двое других склонялись к нарциссизму и спорили лишь о том, как далеко зашла «болезнь». Один человек высказался в пользу начальной формы женоненавистничества, и остальные сочли этот диагноз слишком банальным, но простительным для студента первого курса. «Синдром вальсирующего» стал предметом нескончаемых споров. Ни в одном фундаментальном труде по психологии не упоминалось о том, что Эдип танцевал вальс или танго.

Помог Йозефу мэтр Мейер, симпатичный хитрован-адвокат, у которого стажировался Марселен. Он открыл ему способ, которым сам пользовался во Дворце правосудия, где каждый день встречал массу людей и не всегда мог определить, судья перед ним, секретарь, судебный исполнитель или коллега-защитник.

Денег юрист с Йозефа не взял: он обменял свою консультацию на урок танго. Йозеф показал ему, как нужно двигаться, чтобы не наступать на ноги партнерше (Мейер считал свою неуклюжесть причиной любовных неудач). Теперь, если лицо женщины вызывало у него в памяти легкое «шевеление», он кидался к счастливой избраннице и радостно, с открытой, почти дружеской, улыбкой восклицал: «Боже, сколько же мы не виделись! Как поживаете?»

«Улыбайтесь широко, пусть собеседник видит ваши зубы, – наставлял Йозефа мэтр Мейер. – Ваши слова должны звучать искренне и естественно».

Он немедленно проиллюстрировал свой «рецепт», и у Йозефа создалось ощущение, что они с адвокатом лучшие друзья. Иногда эта мефистофельская хитрость срабатывала, но бывали случаи, когда его сухо обрывали:

«Мы не знакомы! За кого вы меня принимаете?»

Или так: «В последний раз мы были на „ты“, поросеночек».

Все лучше, чем прилюдные оскорбления и скандал… Йозеф находил утешение в словах девушек своих приятелей, уверявших, что по сравнению с ними он просто ангел: ну, помнят ухажеры их лица и имена, и что с того?!

Когда Вивиан вошла в прокуренный зал «Балажо»[20], Йозеф кружил Ольгу в английском вальсе. Он не очень любил этот танец, считая его движения слишком размеренными и чопорными. Йозеф не сразу заметил, что все мужчины разинули рот и смотрят на нее голодными глазами. У Вивиан были стройные ножки, тонкая талия и кудрявые волосы. Серая саржевая юбка плотно обтягивала бедра, а круглый воротничок блузки подчеркивал красоту шеи.

Сидевший на эстраде Марселен тоже заметил Вивиан и оценил ее красоту: «О-ля-ля-ля-ля-ля…»

Девушка стояла на балюстраде и с явным восхищением следила за движениями пары. Йозеф поблагодарил Ольгу и вернулся за свой стол. Аккордеонист заиграл вальсок, и танцоры закружились по площадке. Вивиан молча, одним едва заметным движением подбородка, отклонила три приглашения, привстала на цыпочки, нашла глазами Йозефа и медленно направилась к нему. Он смотрел на фигурку в мерцающем наряде и думал: «Боже, какие же красивые у нее волосы…»

Вивиан была совершенно особенной. Он и подумать не мог, что такая потрясающая красавица вдруг обратит на него внимание. Даже самый спесивый из всех живущих на свете мужчин не мог бы на такое рассчитывать.

И все-таки это случилось!

Она стояла, не говоря ни слова, потом протянула ему пухленькую теплую ручку с позолоченным браслетом-змейкой в позднеготическом стиле на предплечье. Йозеф затрепетал и повел Вивиан на площадку. Остальные танцоры расступились, и Йозеф не сумел – хотел, но не сумел! – скрыть, что это тешит его тщеславие. Вивиан танцевала не слишком хорошо и то и дело наступала ему на ноги острыми каблучками, но Йозеф этого не замечал. Женщины обменивались многозначительными понимающими улыбочками.

Йозеф и Вивиан останавливались, только когда оркестр делал паузу, через каждые сорок пять минут. Он пригласил ее в бар выпить шампанского, говорили они мало – обменялись несколькими ничего не значащими фразами: «Вечер сегодня ужасно жаркий…», «Сколько же здесь народу…», «Вы часто сюда приходите?». Вокруг было так шумно, что приходилось кричать. Вивиан промокнула лоб платком, и Йозеф вдруг подумал: «Ее я вряд ли забуду».

Оркестр заиграл «Белые розы». «Моя любимая песня», – сказала она. Йозеф посторонился, пропуская ее на дорожку, и почувствовал нежный запах духов – мимоза, жасмин? – аромат напоенного солнцем Средиземноморья. Вивиан тихонько напевала себе под нос. У нее была совершенно особенная манера обнимать партнера. Другие дамы касались руки и плеча кавалера, а Вивиан так тесно прижималась к Йозефу, что он чувствовал через шелк одежды ее соски и упругие ноги. В танце Вивиан неподражаемо покачивала бедрами, ее волосы щекотали Йозефу лицо, томный взгляд обволакивал и возбуждал. «Как вас зовут?» – спросил он. «Вивиан». – «Чудесное имя…»

Они ушли, не дожидаясь закрытия.

– Слушай, старик, переночуй сегодня у кого-нибудь из приятелей, идет? – шепнул Йозеф Марселену.

– Как скажешь… – кислым тоном ответил тот.

Глядя вслед парочке, закоренелый атеист Марселен не удержался и воззвал к милосердию Творца:

– Боже, защити нас от курносых женщин с упругой попкой, которые ходят на высоких каблуках и красятся, как звезды экрана.

Вивиан относилась к тому типу женщин, которых невозможно забыть. У нее была восхитительно-скандальная репутация «пожирательницы мужчин», которую создали завистливые сплетницы. Эти посетительницы танцполов, бльшую часть времени просиживавшие на банкетках, утверждали, что бессердечная распутница Вивиан погубила множество любовников, которые валялись у нее в ногах, умоляя остаться. Ходили сплетни о попытке самоубийства торговца обувью из Невера и сошедшем с ума нотариусе из Руана. Слух появился после того, как Вивиан сказала Мади, что раньше была слишком чувствительной и кое-кто злоупотреблял этой ее слабостью. Однажды вечером она разоткровенничалась и посоветовала подружке обходить стороной морских лейтенантов и не верить ни одному их лживому слову, а потом заявила, что все мужчины – олухи и слабаки, даже богачи, бросающиеся деньгами направо и налево, и ей ни одного из них не жаль.

Наутро после ночи любви Йозеф впервые в жизни спросил девушку, увидятся ли они снова. К его огромному удивлению, она тут же, с непосредственностью хористки, согласилась, а потом испарилась, пожелав ему хорошего дня.

Вечером они встретились в кафе на площади Клиши. Вивиан оказалась сладкоежкой – она обожала венский шоколад. Йозеф упивался общением со своей новой пассией, хотя ничего особенно интересного она не произносила, да и голос у нее был высокий и не слишком приятный для слуха. Йозеф перехватывал взгляды, которыми другие мужчины награждали Вивиан, и его сердце переполнялось счастьем (глупое, но ужасно приятное тщеславие!).

Вивиан занимала небольшую должность в Министерстве военно-морского флота: она курировала бухгалтерию арсенальских складов на заморских территориях, в том числе в Кохинхине[21]. Йозеф удивился, узнав, какая это важная стратегическая точка. Вивиан никогда не посещала колоний, но была хорошо осведомлена о сложившейся там ситуации и рассказала Йозефу много интересного. Она с военной точностью описывала авианосец «Беарн», эсминцы «Фугё», «Фрондёр» и линкор «Жан Барт», а если в разговоре наступала неловкая пауза, Йозеф интересовался, как обстоят дела с флагманским линкором «Лотарингия», и почему его 340-миллиметровые пушки берут на десять градусов правее и левее цели, и пришел ли он в порт приписки, несмотря на многочисленные аварии. Вивиан под большим секретом («Дай честное слово, что будешь нем как рыба!») рассказала, что в Сайгоне у команды были проблемы с ремонтом (обе динамо-машины грелись до 62 градусов) и это вызывает серьезное беспокойство в «верхах».

В том, что Йозеф с упоением внимал ее словам, не было ничего удивительного: чехам свойственна мечтательность, у них нет моря, и они обожают истории о кораблях и всяческих мистических явлениях.

На второй год жизни в Париже Йозефу пришлось решать моральную проблему исключительной важности. В охваченной пожаром гражданской войны Испании лилась кровь. Генерал Франко твердо вознамерился вернуть утраченные позиции и на всех фронтах теснил войска республиканского правительства, погрязшего во внутренних распрях. Нацистская Германия и фашистская Италия поддерживали франкистов, а демократические державы препирались друг с другом и уклонялись от реальной помощи. Возглавляемое Леоном Блюмом[22] правительство Народного фронта, у которого было много проблем в собственной стране, пошло на поводу у пацифистов и заняло позицию «невмешательства во внутренние дела другого государства», развязав фашистам руки.

Пятьдесят тысяч добровольцев из разных уголков мира стали членами интербригад[23], воевавших за Республику. Большинство никогда не держали в руках оружия, и тем удивительнее был их смелый порыв отправиться в незнакомую страну и бросить вызов смерти. Все пребывали в возбуждении и только что не соревновались за право уехать раньше остальных. У каждого имелся собственный канал и проводники. Друзья Йозефа не сомневались, что он будет в числе первых волонтеров, а он думал, вступить ему в одну из французских бригад или присоединиться к батальону Домбровского[24], где сражались поляки, чехи и венгры.

Вивиан определенно оказывала дурное влияние на Йозефа. Когда он сказал, что поедет в Испанию и будет сражаться, она спросила, что заставило его принять такое решение. Йозеф объяснил, что гражданская война в Испании не обычная братоубийственная война, а смертельное противоборство двух мировоззрений. От исхода зависят фундаментальные свободы.

– Какое тебе дело до страны, где ты ни разу не был? – не успокаивалась Вивиан.

Йозеф попытался объяснить по-другому:

– Фашисты сражаются с демократами. Если они возьмут верх, все будет кончено. Церковь и капитализм победят.

Вивиан ничего не понимала в политике.

– Думаешь, испанцы придут сражаться за чехов, если русские нападут на вас?

Йозеф решил дождаться конца учебного года, объяснив друзьям, что его временное отсутствие не решит исхода войны, зато он получит диплом биолога и будет гораздо полезней общему делу. Йозеф говорил уверенным тоном, давая понять, что никому не позволит усомниться в себе. Все его время занимали исследования, лекции в Институте Пастера и Вивиан. Он перестал ходить на собрания и демонстрации и весьма скептически высказывался о безрассудном энтузиазме товарищей, выдававших желаемое за действительное.

По-настоящему Йозефа интересовали только патогенные факторы[25], грядущее выделение вируса оспы, использование пенициллина для лечения бактериальных инфекций и работа по поиску противотуберкулезного антибиотика.

Ну и диссертация – в свое время. Фундаментальный труд о сипункулидах[26].

Кое-кто поглядывал на Йозефа с недоверием, другие перестали с ним разговаривать, узнав, что он ночи напролет танцует с Вивиан на балах на площади Бастилии. Витиеватые объяснения Йозефа – мол, можно быть социалистом и обожать вальс (одно совсем не противоречит другому) – никого не убеждали.

Товарищи отправились в Испанию без него. Эрнест тоже поехал, но это само собой разумелось – у него ведь была депрессия.

Йозеф отказывался признавать, что он,как и все остальное население, заразился фатализмом и покорностью судьбе. Каждый день приходили дурные вести, подтверждавшие, что Республика обречена. Потерял Йозеф и дружбу Марселена: когда он заявил, что его призвание – лечить, а не убивать, тот ответил взглядом, исполненным немыслимого презрения, и ушел – не сказав ни слова, не пожав ему на прощание руки. Позже Йозеф узнал, что Марселен вступил в батальон анархистов, сражавшихся в Барселоне. Там было очень жарко.

А потом, однажды вечером, Йозеф забыл Вивиан. Невероятно, но факт…

Любовь как будто стерли ластиком.

Может, привязанность растворяется в воздухе, не оставляя после себя ни малейшего следа? Если так, она – плод нашего воображения.

Их ужины, вечера в Ножане, ночи любви… все исчезло, испарилось. Он вспомнил о Вивиан, танцуя томное танго в «Элизе-Монмартр» с бретонкой из Лорьяна, которая ужасно нервничала и все время хихикала, но извиняться не пошел, сказав себе: будет правильней подождать – пусть остынет. Он придумывал всяческие отговорки и объяснения, потом решил сослаться на сложную операцию в клинике. Прошел день, другой, суббота и воскресенье, но Вивиан не появилась. Не пришла она и в понедельник. Никто ничего о ней не знал. Йозеф чувствовал досаду, гадал, не попала ли она в аварию на машине, не случилось ли несчастье у нее в семье? А может, она просто потеряла память? Он больше никогда не встречал Вивиан ни в одном из тех мест, где они когда-то бывали.

Странный способ расставания. Странный, но, возможно, лучший? Расставание по взаимному согласию, в котором нет ни победителя, ни побежденного.

Получается, нас не было?

Вскоре после защиты диссертации Йозеф получил предложение занять должность в алжирском филиале Института Пастера.

Таких престижных предложений два раза не делают.

Йозеф не помнил, кто из философов сказал, что удача не стучится в дверь человека дважды. Не ухватишь ее за хвост, это сделает кто-нибудь другой. Немногие оставшиеся у него друзья заметили, что он в конечном итоге ничем от них не отличается, раз пожертвовал убеждениями ради карьеры. Он отвечал, что Испанской республике уже не поможешь, победа Франко неизбежна, так что нет никакого резона ввязываться в схватку чести – о да, полную величия и героизма, но совершенно бессмысленную и самоубийственную. Он продолжит борьбу на свой манер, в Алжире.

Это было бурное время. Проглотив Австрию, Гитлер решил присоединить к Германии Судетскую область, которая по Версальскому договору принадлежала Чехословакии. Франция и Великобритания были связаны с Чехословакией союзническим договором, и угроза новой мировой войны стала реальностью. Все страны начали мобилизацию. В Мюнхене, на конференции последнего шанса[27], премьер-министр Соединенного Королевства и председатель правительства Франции спасли мир, отдав Чехословакию на растерзание фюреру. Войны удалось избежать, все испытали облегчение и сделали вид, что забыли о нарушенных обязательствах и не заметили, что совершили стратегический просчет. Благодарные народы приветствовали своих руководителей, а те чувствовали стыд за сговор.

Йозеф позвонил отцу, спросил, как он поживает, и поинтересовался его мнением касательно полученного предложения. Жалованье ему пообещали небольшое, события на родине приобрели угрожающий оборот, так что он бы предпочел вернуться в Прагу. Эдуард принялся разубеждать сына: его присутствие в Чехословакии хода истории не изменит, а упустить представившийся исключительный шанс нельзя ни в коем случае. Лучшая лаборатория мира выбрала Йозефа среди множества других претендентов, и отцовское сердце полнится счастьем: честь, оказанная Каплану-младшему, оправдывает все жертвы, принесенные Капланом-старшим. Эдуард заставил Йозефа поклясться, что он уедет в Алжир.

Четыре дня спустя он должен был сесть на корабль в Марселе, чтобы через двадцать шесть часов оказаться в Африке.

В ночь перед отправлением Йозефу приснился кошмар, он проснулся в холодном поту, дрожа всем телом. Во сне он брел по бойне, вокруг лежали горы трупов – мужчины с перерезанным горлом, женщины со вспоротыми животами. По пятам за ним следовал мясник с выколотыми глазами, в затылок ему дышали мертвецы. Потом на него прыгнул монстр – и тут же исчез, как по волшебству. Наступила леденящая душу тишина. С потолка лилась кровь, Йозеф был весь липкий и постепенно погружался в красный зыбучий песок, размахивал руками, пытаясь удержаться на поверхности.

Утром Йозеф кинулся в почтовое отделение на авеню Сент-Антуан и три часа прождал вызова, рискуя опоздать на пароход. Наконец его соединили, отец как раз собирался уходить из кабинета. Йозеф стал уговаривать его бежать, пока еще есть время, но Эдуард ничего не хотел слышать. Йозеф раз десять повторил, что умоляет отца покинуть Чехословакию, но тот твердо решил остаться. Да, десятки тысяч чехов собирают чемоданы, но он не уедет, потому что не чувствует никакой угрозы. Большинство здравомыслящих пражан считают, что Гитлер не идиот и не нападет на союзников, что рано или поздно он в поисках жизненного пространства вторгнется в Россию, она – его главный враг. Чехам бояться нечего: единственное, что нужно фюреру, – это их военные заводы.

По пути в Алжир была сильная качка, шумели двигатели, и Йозеф провел ночь на палубе, наблюдая за тремя чайками, летавшими над форштевнем. Еще до захода солнца в воздухе разлился молочно-голубоватый свет. Чайки скрылись из виду. Йозеф проводил их взглядом и вдруг заметил вдалеке слева по борту неясные очертания суши.

«Нет, это не Испания! – подумал он. – Здесь нет никакой земли».

Далеко на горизонте, между небом и морем, змеилась багровая линия, едва освещенная пробивающимся сквозь облака светом.

«Если бы я поддался движению души, был бы сейчас мертв».

Кристина

Йозеф спал, когда пароход «Лепин» заходил в порт, и пропустил первую встречу с бухтой и прилепившимся к холмам городом. Он не смог полюбоваться грациозными очертаниями знаменитого амфитеатра и не слышал, как переговариваются другие пассажиры, радуясь встрече с родными местами.

Первым незабываемым впечатлением Йозефа остался момент, когда он открыл дверь и его ослепил свет цвета расплавленного золота. Он инстинктивно прикрыл лицо ладонями, как человек, защищающийся от вспышки фотоаппарата невидимого папарацци. Йозеф ощутил аромат ванили и дыхание жары на коже. У него мелькнула мысль о пожаре на судне, но вокруг все было спокойно, никто не кричал, только гудел кран, выгружавший на причал сетки с бананами. Он медленно развел пальцы, привыкая к жаркому свечению алжирского воздуха, поднял глаза и узрел – иначе не скажешь! – первозданную, райскую синь небес. Он никогда не видел ничего подобного ни в Праге, ни в Париже: ясное блистательно-прекрасное небо было подобно гигантской монохромной стеле, которую неведомый гениальный автор подвесил над землей, чтобы завораживать людей.

В конце этого октябрьского дня 1938 года, в возрасте двадцати восьми лет, Йозефу открылись небо и солнце, поднимающаяся волной аркада доков, которую безумный архитектор увенчал множеством соединенных друг с другом кубиков, спускающихся уступами к ослепительно-белым домам у моря, и он понял смысл прозвища Белый Алжир.

Йозеф спускался по трапу с двумя чемоданами, ища глазами встречающего, но на пирсе не было никого, кроме докеров-арабов, красавцев с точеными чертами лица и мокрыми от пота телами, разгружающих трюм. Никто из моряков ничем не помог Йозефу, он прождал целый час, прячась от солнца в тени грузовика, обратился к вахтенному офицеру (тот тоже ничего не знал) и в конце концов решил взять такси. Струя дыма из выхлопной трубы красно-черного «панара»[28] сделала бы честь любой пароходной трубе, шофер, не закрывая рта, жаловался на опостылевшую жару.

Йозеф смотрел в окно и не замечал никакой разницы с городами метрополии: те же «османовские» проспекты, те же трамваи, люди на террасах кафе, одетые по парижской моде женщины. Он думал, что в Африке его ждут пески и барханы Сахары, верблюды, туареги, приключения и тайны, а попал в обычный западный город.

Он был разочарован.

Они въехали на огромную площадь, окаймленную несколькими рядами фонарей в стиле ар-деко и обсаженную пальмами, в центре которой возвышалось гигантское белоснежное здание в мавританском стиле. Йозеф принял его за мечеть, и развеселившийся таксист объяснил, что это Главпочтамт (мечети, хвала Аллаху, находятся в Старом городе). Йозефу наконец-то повезло – он заметил двух «аборигенов»: женщину в накидке и вуали из тончайшего белого газа, над которой сверкали черные глаза, и мужчину в полосатой джеллабе, с плешивым осликом, груженным корзинами с овощами. Машина ехала по широким, перетекающим один в другой проспектам, и водитель, взявший на себя роль гида, рекомендовал Йозефу посетить Музей изящных искусств и Ботанический сад, известный своими экзотическими растениями и источающими аромат ментола эвкалиптами. Коса и город постепенно скрывались в жарком мареве. Такси остановилось перед белым зданием в четыре этажа. Охранника у входа не оказалось, и Йозеф беспрепятственно попал в парк, где обнаружилось несколько других строений. Он вошел в главное здание. Внутри царили тишина, живительная прохлада и полумрак – совсем как в соборе. Его призывы – «Есть тут кто-нибудь?» – остались без ответа. Он шел по длинному коридору, стучал в каждую дверь, заглядывал, но все комнаты были пусты. «Это просто немыслимо, – думал Йозеф, – сейчас только пять, рабочий день не окончен…» Он толкнул застекленную дверь в глубине коридора и увидел большую лабораторию с пробирками, чашками Петри[29], пепельницами, мензурками на водяной бане, колбами, керамическими ступками и ампулами с декантатором[30]. Четверо мужчин в белых халатах стояли, склонившись над микроскопами. Один из них подогрел серебристый резервуар на горелке Бунзена, завинтил муфту, осторожно перелил содержимое в сосуд с желтым раствором, взял шпатель, потом вытянул руку и слегка взболтал колбу. Жидкость приобрела темно-зеленый цвет.

– Катастрофа! – воскликнул круглолицый мужчина с ежиком седых волос.

– Но мы взяли тот же образец, – заметил другой.

– Значит, это очередной вид, – ответил стоявший по другую сторону стола сотрудник.

– Тем хуже, начнем все сначала с другими пробами.

Плечи поникли, раздались разочарованные перешептывания: «Не везет так не везет…», «Сил моих нет…», «У нас никогда ничего не выйдет…».

В этот момент седовласый заметил стоящего в дверях Йозефа.

– Меня зовут Йозеф Каплан, я только что приехал.

– Каплан?.. Быть того не может! Они что, издеваются? Я ведь объяснил, что вы меня не интересуете. Мы здесь все биологи, а мне необходим энтомолог!

Карьера Йозефа в Институте Пастера началась не самым удачным образом. Его патрон Эдмон Сержан не поинтересовался, как прошло путешествие, не спросил, легко ли он нашел новое место работы. Внешне Сержан выглядел вполне любезным и благодушным, но Йозеф сразу понял: это такой же «маленький капрал», каких он в избытке повидал в больнице.

Он молча последовал за Сержаном в его кабинет на втором этаже. Здесь царил идеальный порядок. Профессор позвонил в Париж и целый час пытался выяснить, кто прислал к нему Каплана. Он повторял, что проблема не в Каплане, что он наверняка замечательный микробиолог, раз уж так блеснул на экзамене, но ему, Сержану, нужен энтомолог, желательно – доктор наук, на крайний случай – ветеринар, и он говорил об этом Герену, и повторял Трефуэлю, и целый год писал в заявках, которые, очевидно, никто не читал или читал, но плевать на них хотел, так что нет смысла множить бесполезные отчеты.

Услышав, что Йозефа послал в Алжир лично Луи Мартен, удрученный Сержан сказал невидимому собеседнику, что не имеет желания говорить с Мартеном, медленно опустил на рычаг трубку, как будто она весила тонну, и надолго задумался. Йозеф понял, что его вот-вот отправят восвояси, и решил, что, пожалуй, задержится в Алжире: на несколько недель денег хватит.

Две растущие под окном пальмы тихонько шевелили листьями, как будто приветствовали друг друга. Наверное, пустыня где-то совсем близко… Из Африки он отправится в Испанию – там для него найдется дело, а потом вернется домой, к отцу.

Сержан тяжело вздохнул и откинулся на спинку кресла.

– Вы везунчик, молодой человек, – сказал он. – Нам не хватает сотрудников, кроме того, я с интересом прочел вашу работу о внутриклеточном пищеварении сипункулидов и их кровяных клетках. Год вы будете на испытательном сроке, а там посмотрим. Добро пожаловать в Алжир, мсье Каплан.

У Йозефа началась новая жизнь. Еще месяц назад он и помыслить о таком не мог. В Париже его существование было скорее бурным, теперь же он каким-то волшебным образом превратился чуть ли не в монаха-цистерцианца[31]. Йозеф был одержим единственным желанием – стать членом команды Сержана, он мечтал, чтобы коллеги признали его за настоящего биолога, и безропотно выполнял любые их просьбы, брал на себя самую неблагодарную и скучную работу. Иногда он не выходил из лаборатории по тридцать-сорок часов кряду и даже спал на раскладушке крепким сном без сновидений.

Монах не задает вопросов – он делает что велят. Осознанная покорность стала для Йозефа источником глубокого внутреннего удовлетворения, какого он никогда прежде не испытывал. Йозеф ничего не выбирал и не решал, просто делал, что ему говорили, и жил в идеальном мире, без врагов и проблем. В его распорядке дня не было ни малейшего просвета.

На сомнения не оставалось ни минуты.

Ему отвели комнату в пансионе «Монфлёри», которым управляла семья Морено. Дом находился в семи минутах ходьбы от института, и Йозеф, уподобясь рабочему муравью, следовал этим маршрутом дважды в день. Небольшую передышку он позволял себе лишь изредка – по воскресеньям, в конце дня: заходил в Ботанический сад, садился на скамейку под гигантским эвкалиптом и читал «Краткий курс энтомологии». Этот толстый учебник, изданный в 1924 году, не только не устарел, но и остался завораживающе увлекательным.

В вечер приезда Йозефа секретарша Сержана мадам Арман озаботилась устройством его быта (хоть и не была обязана!) и позвонила в пансион. Йозефу повезло: за два дня до этого освободилась комната окнами на улицу, и институт взял на себя оплату. Йозефу даже это скромное жилье было бы не по карману, теперь же он мог ни о чем не беспокоиться.

С узкого балкона был виден кусочек моря, хотя Йозефу от красивого вида проку было мало: он возвращался так поздно, что и ставен не открывал.

По утрам он вставал не позже шести, завтракал с другими пансионерами и отправлялся на работу. Чаще всего в «Монфлёри» селились коммивояжеры и командированные мелкие служащие, они рассказывали Йозефу о своих поездках вглубь страны, он слушал и время от времени кивал, демонстрируя внимание и интерес.

Грохот сапог стих, тревожные слухи сошли на нет. Окружающие не проявляли ни малейшей озабоченности и считали, что Йозеф напрасно беспокоится.

– Мы дрались за вас, молодой человек, – объяснял Йозефу мсье Морено, – ломали копья, спорили до хрипоты, бросались обвинениями, но новой войны никто не хочет.

Мсье Морено знал, о чем говорил, – он оставил в траншее в Аргонском лесу[32] левую руку и ногу. Вечерами он сидел на стуле у крыльца дома, злословил о правительстве и обсуждал с соседями результаты чемпионата Северной Африки по футболу, пока их жены болтали о чем-то своем. Прохожие вынуждены были обходить их по мостовой, но это никого не злило, потому что все были давними знакомыми – все, кроме Йозефа.

Он так и не стал физиономистом и по-прежнему пользовался ловким трюком мэтра Мейера: здороваясь, протягивал руку, широко улыбался и спрашивал:

– Рад вас видеть. Как поживаете?