Удивительная жизнь Эрнесто Че Генассия Жан-Мишель

– Лучше его не расстраивать.

– И почему же?

– Вечно ты споришь! Неужели нельзя хоть раз выполнить мою просьбу, не задавая вопросов?

– Поддаваться я не стану, если он сильнее, выиграет и так.

– А я вот позволил ему победить.

– Правда? Не заметила.

– Я сегодня не в лучшей форме.

Меня зовут Эрнесто. В семье меня называли Эрнестито, чтобы не путать с отцом. У нас с ним было одно имя на двоих, такова аргентинская традиция. Я был малышом Эрнесто и делал все, чтобы это изменить. Родители растили меня, никогда ни к чему не принуждая, я получал от них только любовь и доброту, и это лучшая воспитательная метода на свете. Отец помогал мне и всегда и во всем поддерживал, а мои шестеро детей в лучшем случае вспомнят бородача, который пять минут качал их на коленях. Я оставлял малышей с их матерями и никогда ни одним из них не занимался. Мужчина должен сделать для своих детей одно – дать им достойную жизнь, обеспечить все лучшее, чтобы они смогли однажды сказать: у нас был хороший отец. Я хотел, чтобы они жили в лучшем, более справедливом мире. Теперь я понимаю, что пренебрегал своими детьми ради будущего посторонних людей, и никогда не понимал, как сильно им меня не хватает. Так же сильно, как мне сегодня не хватает их. Наверное, я не был создан для отцовства. Моего младшего тоже зовут Эрнесто, и я не знаю, какого цвета у мальчика глаза, и плохо помню его лицо. Моему сыну скоро будет год, а я всего дважды держал его на руках. Имя выбрала жена, я был не в восторге, но согласился. Она редко меня видит, наверное, ей хотелось иметь возможность произносить вслух имя мужа, даже когда его нет рядом. Не уверен, что сегодня имя Эрнесто Гевара принесет мальчику удачу.

Рамон чувствовал себя лучше и хотел выходить на воздух, но у него не было подходящей одежды, а дующий с холмов ледяной ветер пронизывал до костей. Тереза отдала ему вещи Людвика, но тот мало что оставил в санатории, и однажды вечером, после ужина, когда Рамон слушал диск Гарделя, она присела к нему на диванчик, доверив Йозефу и Хелене уборку стола.

– Ты мерзнешь, Рамон?

– Нет, здесь тепло.

– Я хочу связать тебе ирландский свитер, как у Йозефа. Что скажешь?

– Вещь просто замечательная, я видел такие в Нью-Йорке, но не стоит утруждаться.

– У любого мужчины должен быть красивый свитер.

Рамон понял, что не отвертится, и подумал: наверное, это какой-то местный обычай, отказываться невежливо. Оба встали, Тереза вручила Хелене листок бумаги и карандаш и достала сантиметр.

– Подними руки, я сниму мерки. Так, восемьдесят шесть… какой-то ты худосочный, дружок.

– Ты могла бы повторить вслед за Дон Кихотом: «Я снова чувствую каблуками ребра Росинанта»[128].

Тереза попросила Рамона согнуть руку и измерила длину от плеча до запястья, от подмышки до бедра и талию. Хелена записала все цифры.

– Кожа да кости! А ведь аппетит у тебя на зависть любому.

– Видела бы ты, каким я был совсем недавно. Йозеф уже несколько дней меня не взвешивал, а я за месяц набрал пять кило.

– Кто такой Людвик?

Началось потепление, и снег растаял. Рамон и Хелена отправились на прогулку, дошли до края делянки, где лежали сложенные в гигантскую поленницу стволы елей, и сели. Он устроился на самом верху, она – «этажом» ниже, они курили одну сигарету на двоих, слушали визг пил, стук топоров и крики лесорубов, возвращавшихся с обеда. Бледное солнце пробивалось сквозь кроны сосен, согревая им лица.

– Мой дружок. Учится в Праге. Вернется сюда летом.

– На каком факультете?

– На журналистике.

– Он и правда твой… дружок?

– Единственный, других не было.

– Ты с ним спишь?

– Случается.

– Это как-то странно.

– Почему?

– Он ведь сын Терезы.

– Вот ты о чем. Тереза мне не мать, а Людвик не брат. Она – вторая жена моего отца. Я действительно считаю Терезу своей матерью, но признаю, что, на взгляд постороннего человека, это выглядит диковато.

– Ты в него влюблена?

– Зачем тебе это знать?

Рамон не ответил. Хелена повернула голову и посмотрела на него снизу вверх: он сделал последнюю глубокую затяжку, едва не обжег пальцы и затушил окурок.

– Мы напоминаем пожилых супругов, знаем друг друга с незапамятных времен. Нам на роду было написано встретиться, – пояснила она.

– А что твоя мать?

– Моя мать? Она исчезла. Очень давно.

Она не выглядит печальной, говоря о матери. Наверное, та умерла очень давно, и ее место заняла Тереза. Я решил больше ни о чем не спрашивать. Я и так задал слишком много вопросов. Она – ни одного. Я мог бы рассказать о заполнившей душу пустоте, засасывающей меня, подобно черной дыре. Это началось год назад: моя мать умирала, а меня не было рядом, она звала на помощь, а ей даже не сказали, где я. Что она подумала? Моя мать хотела, чтобы я сидел рядом и держал ее за руку в момент перехода в вечность. Я поделился бы с ней своей силой, задержал – хоть ненадолго – на этой земле, доставив радость последней встречи с сыном. 19 мая 1965 года я находился за тысячи километров от Буэнос-Айреса, в сердце африканских джунглей. Я был в смертельной опасности, спасался бегством, пытаясь понять, почему все рушится, почему африканцы не хотят сражаться, как спасти безнадежное дело нашей лихой партизанской войны. Я вышел из этой катастрофы морально уничтоженным и физически сломленным, меня убивало не только крушение всех моих идеалов, но и то, что мы оказались жалкими любителями, слепыми, ограниченными, и сами погубили все дело. Мы были железной пятой революции, а я совершал одни и те же ошибки, и жалкий военный фарс провалился из-за меня. Там, в Африке, я узнал о смерти матери. Никто не подумал предупредить меня! Я знал, что ее болезнь неизлечима и конец близок, но был бессилен и всего-то и смог, что почтить ее память, спев в сердце Конго несколько мелодий Гарделя, которые она так любила.

Когда Сурек торжественным тоном объявил, что «Прага очень довольна», кровь кинулась Йозефу в лицо, а по спине пробежала медленная дрожь. Лейтенант никогда никого не хвалил и не благодарил, а Йозеф слишком хорошо знал методы работы госбезопасности, чтобы питать хоть малейшие иллюзии. Он насторожился, ожидая выпада исподтишка, подленького укола или другой подобной пакости.

– Уверяю, профессор, – продолжил Сурек, – полковник Лоренц высоко ценит ваше сотрудничество. Как вы полагаете, пациент может покинуть санаторий?

– Приступ малярии мы купировали, астму стабилизировали. Рецидив не исключен, но я готов его выписать.

– Он не пожелал отвечать, когда я задал ему этот вопрос.

– Я не могу выставить пациента за дверь. Он слаб и нуждается в отдыхе.

– Мы остаемся в неведении касательно множества вещей. Что он рассказывает вашей дочери на утренних и вечерних прогулках? Он когда-нибудь затрагивал за ужином политические темы, высказывался об СССР или США?

– Никогда.

– Тогда о чем он говорит?

– О том о сем. О пустяках.

– Мы хотим знать все, слышите – все! – Сурек повысил голос.

– Я понимаю, на что вы намекаете, и мне это не нравится! Я ни за кем шпионить не стану!

– Тем хуже для вас, я доложу наверх.

Выполнить угрозу лейтенант не успел. Расстроенный Йозеф столкнулся в холле с Рамоном, и тот заметил, что доктор не в себе.

– Что случилось? Почему ты такой красный?

Передавать Рамону конфиденциальный разговор с лейтенантом и упоминать о его предложении «стучать» было очень неразумно, но Йозеф не сдержался.

Рамон разъярился. Он орал на Сурека, а тот молчал, как нашкодивший ребенок. Рамон только что не пинками загнал его в кабинет, и они позвонили в Прагу полковнику (лейтенант переводил). Разговор был коротким. Сурек и телохранитель собрали вещи и вышли в холл. Йозеф спросил, может ли он что-нибудь сделать, и Сурек покачал головой. Он не выглядел обиженным, но Йозеф понимал: этот человек умеет скрывать свои истинные чувства, на то он и гэбист.

– Если произойдет что-нибудь важное, позвоните вот по этому номеру, – тихим голосом произнес лейтенант и незаметно сунул ему в руку сложенный вчетверо листок.

– Откуда мне знать, что важно, а что нет?

– Для нас все важно.

Машина, каждый день забиравшая отчет Сурека, прибыла ровно в 17.00. Рамон коротко простился с телохранителем, тот обнял его и сел на заднее сиденье. Сурек подошел, щелкнул каблуками и почтительно поклонился:

– Со всем уважением, команданте.

– Убирайтесь!

Перепуганный Сурек на мгновение окаменел, потом автоматическим жестом отдал честь, попятился и устроился рядом с водителем. Машина тронулась и исчезла за поворотом.

– Скатертью дорога! – буркнул Рамон.

– Почему он так тебя боится? – спросил Йозеф.

– Потому что мне достаточно молвить словцо, и он исчезнет с лица земли. За пять минут всего не объяснишь, скажу одно: я нужен Леониду Брежневу.

– Ты знаком с Леонидом Брежневым?!

– И с Косыгиным, и со всеми остальными. Они передо мной в долгу после того, что сделали с нами.

– Извини за любопытство, но что именно они с вами сделали?

– Хрущев и вся эта клика – обычные трусы, они хотят одного – спасти собственную шкуру и как можно дольше продержаться у власти, бюрократы, что с них взять. В действительности они ненавидят коммунистов и загнали нас в тупик, из которого мы никогда не выберемся.

– Сурек дал мне номер телефона, чтобы я информировал их о тебе.

Йозеф показал Рамону бумажку с цифрами.

– Не забывай звонить и не беспокойся – все это чушь собачья! Звони каждый день и сообщай им новости. А если возникнут осложнения, скажи, что ты мой друг.

Однажды, если достанет смелости и терпения, я опишу все, что знаю, что видел, слышал, перенес, и разоблачу величайший обман нашего времени: узурпацию и уничтожение коммунистического идеала компартией Советского Союза. Члены этой партии никакие не коммунисты, они уклонисты, трусы, бюрократы, вскарабкавшиеся на вершину власти. Они будут цепляться за нее всеми способами, использовать любые средства, чтобы извлечь максимальную выгоду из своего положения. Президиум Верховного Совета жаждет того же, хотя реально ничем не управляет. Все остальное: нищета, эксплуатация человека человеком, классовая борьба – не более чем приманка, позволяющая оправдать свои действия и манипулировать доверчивыми дураками. Они отказываются от любого столкновения с классовым врагом. Капитализму, империализму и эксплуататорам всех мастей ничто не угрожает. Советский Союз им не опасен. Американцы могут сбросить на Вьетнам миллионы бомб, расставить своих приспешников на любых постах, советские коммунисты вмешиваться не станут. Мы окончательно проиграли сражение 28 октября 1962 года. В тот день Хрущев нарушил данное нам слово и убрал ракеты с Кубы. Он уступил – и потерял лицо перед всем миром. Американцы блефовали: они никогда не начали бы ядерную войну первыми. Это отступление похоронило наши надежды. Наша борьба обречена на провал. Лобового столкновения не будет, разве что небольшие стычки за раздел жалких крох. Советские руководители, эти псевдокоммунисты, сделали свой выбор – они не защищают ни свободу, ни угнетенных. По большому счету эти люди ненавидят коммунистов, по их вине у нас нет будущего.

Выдворение Сурека происходило на глазах у изумленной публики: Тереза, Хелена, Марта и Карел следили за происходящим из кухни. Тот факт, что человек (да еще и иностранец!) осмелился спорить с офицером госбезопасности, прилюдно оскорблять и унижать его, казался совершенно немыслимым. Нет, они не огорчились (совсем наоборот), но случившееся было сродни богохульству, и никто бы не удивился, если бы на их затерянную в сердце Богемии долину упала атомная бомба, чтобы покарать всех, кто стал свидетелем такого святотатства. Они были виноваты, потому что видели, слышали и могли рассказать другим о невероятном происшествии. «Уж не коллективный ли это мираж?» – спрашивал себя каждый.

Карел и Марта поспешили исчезнуть. На Терезу навалился давний глухой страх, и она ушла к себе.

Хелена ставила на плиту чайник, когда в кухне появился Рамон.

– Хочешь чаю?

– С удовольствием, только покрепче.

Они стояли и ждали, когда закипит вода, потом Рамон спросил:

– Ты знаешь, кто я?

– Коммунист из Южной Америки, если я правильно поняла.

– Отец ничего тебе не рассказал?

– Нет.

– И ты ни о чем не спросила?

– Нет.

– Он не говорил с тобой обо мне?

– Это не в его правилах.

– Я Гевара.

– ?..

– Эрнесто Гевара. Меня называют Че. Ты должна была хоть что-то слышать!

– Уж извини, но твое прозвище мне тоже ничего не говорит.

– Как насчет кубинской революции?

– Я и нашей-то политикой не интересуюсь, а уж кубинской… Обиделся?

– Нет.

– Неправда, вижу, что обиделся. Чехословакия погрязла во лжи, но я врать не хочу и не стану.

– Понимаю. В восемнадцать лет я тоже плевать хотел на политику.

– Так как мне тебя называть – Рамоном или Эрнесто?

– Решай сама.

Сокрушительный провал африканской операции[129] заставил меня прозреть: никакие действия невозможны без поддержки народа. Если те, кого эксплуатируют, не восстают и не хотят драться за перемену участи, революционер остается бесплодным мечтателем. Именно поэтому мы победили на Кубе и оказались бессильны в Африке. Затяжная болезнь и чувство бессилия, пугающий вакуум, в котором я оказался, заставили меня сделать печальный вывод. Меня с ранних лет вдохновляла одна идея, одно чувство: угнетенные должны отвечать насилием на насилие эксплуататоров. Я не видел другого пути – иначе пришлось бы отказаться от надежды построить новый мир. Все годы ненависть была движущей силой моего существа, ненависть к врагу, которого следовало уничтожить во что бы то ни стало, любой ценой. Глядя на себя сегодняшнего, я понимаю, как далеко ушел от вдохновлявшего меня идеала. Я больше не уверен, что всегда сражался за правое дело, скорее уж мною руководили темные, низменные побуждения. Все человеческие существа ненавидят войну, боятся крови и делают все, чтобы избежать конфликта. Но тот, кто познал вкус крови, ввязался в войну, прозакладывал душу и веру, не сможет без нее обойтись. Наверное, мне пора выйти из безнадежной гонки.

Хелена зажгла ночник и посмотрела на часы: 04.40. Она ни на минуту не сомкнула глаз, решила больше не мучиться, встала, надела халат и вышла из комнаты. Спустившись по лестнице до площадки первого этажа, Хелена остановилась и прислушалась: в санатории было тихо, как на кладбище. Она заметила чей-то силуэт, зажгла свет и встретилась взглядом с Рамоном.

– Почему ты сидишь в темноте?

– Не мог заснуть.

Хелена устроилась в кресле рядом с ним:

– Я тоже… С тобой все в порядке?

– Пытаюсь решить, что делать – остаться или уехать. Что посоветуешь?

– Не знаю.

– Твой отец говорит, что я здоров.

– Некоторые пациенты проводят здесь много месяцев, пока не поправятся окончательно. В санатории лечатся дети и подростки, больные силикозом. Многие приезжают, потому что у них серьезные проблемы со здоровьем, другие хотят подышать свежим воздухом, отдохнуть и насладиться кулинарным мастерством Марты, третьим нужно забыть семью и повседневные заботы. В прошлом году один парень признался, что приезжает, чтобы смотреть телевизор.

– Так как же мне поступить?

– Решай сам…

Однажды, проходя мимо кооператива, Рамон выразил желание зайти туда. Пациенты санатория бывали там запросто, и крестьяне с удовольствием с ними общались. Некоторые даже помогали на сенокосе и работали в столярной мастерской.

Хелена спросила Ярослава, когда Рамону можно будет нанести им визит, но тот был уклончив, сказал, что у него совсем нет времени. Она попыталась объяснить, что Рамон такой же пациент, как все остальные, что его очень интересуют их методы работы. Ярослав вспылил (чем ужасно удивил Хелену): этому человеку вход заказан!

– Мы знакомы много лет, что на тебя нашло? Ты что-то от меня скрываешь. Получил инструкции? Какие именно?

Ярослав взглянул ей в глаза:

– Уходи, Хелена, и оставь нас в покое!

Она решила не раздувать эту историю – зачем огорчать Йозефа? – а Рамону сказала, что крестьяне очень заняты и им не до него.

– Жаль, – ответил он, пожав плечами. – У меня на родине все иначе.

После этого случая Хелена изменила маршрут их прогулок: они огибали санаторий и шли по грунтовой дороге к лесу.

Два-три раза в неделю у Рамона обострялась астма, ему не хватало воздуха – и дело было не в курении (он уверял, что табачный дым подсушивает легкие и приносит только пользу) и не в длительности прогулки. Ему нельзя было перенапрягаться, хоть он это и отрицал. Во время приступа Рамон становился мертвенно-бледным и начинал дышать коротко, с присвистом. Он садился – иногда прямо на землю, судорожно шарил по карманам в поисках ингалятора, встряхивал его, запрокидывал голову и вдыхал дозу. Через несколько минут дыхание налаживалось, он поднимался, и они шли дальше.

Рамона удивляло, что Хелена совсем не любопытна и не задала ни одного вопроса о его прошлом, как будто это ее совсем не интересует.

– Мы утратили навык, – пояснила она, прочитав его мысли. – В этой стране человек, задающий вопросы, неизбежно вызывает подозрение. Окружающие могут решить, что ты за ними шпионишь. Десятки тысяч людей работают на полицию, но кто конкретно – никто не знает. Госбезопасность вездесуща. Нас так долго стращали, что мы в конце концов приучились постоянно следить друг за другом. Йозеф называет это общественной эпидемией и говорит, что заражены все. Мы не разговариваем друг с другом, не рассказываем о личном – болтаем только о банальных пустяках. И не дай бог ляпнуть, что картошка подорожала или что на рынке не купить свиных ребер, – объявят врагом народа и упекут в тюрьму.

– Ты и мне не доверяешь?

– Конечно доверяю. Здесь, вдалеке от большого шумного мира, об этом иногда забываешь, но каждый все равно живет как арестант. Никто не чувствует себя свободным.

– Ты ведь понимаешь, что задумывалось все иначе, мы сражались за другое.

– Возможно, но важен только результат. В твоей стране существует свобода слова?

– Тем, кого эксплуатируют, нужно кормить детей, не надрываясь до смерти на работе, они должны иметь право на бесплатное медицинское обслуживание и бесплатное образование, а пресловутая свобода слова дело наживное. Наши враги используют ее против нас.

– Ты заблуждаешься, Рамон. Чувствовать себя свободным так же важно, как есть досыта.

Солнце разогрело воздух, Рамон снял свитер и остался в рубашке. Хелена вытащила из кармана пачку, дала ему сигарету, свернула пальто, положила его на чурбачок и села. Они курили, закрыв глаза, наслаждались тишиной и покоем, а потом Хелена услышала голоса. Она выпрямилась и увидела гулявших по лесу отца и Терезу. Йозеф время от времени окликал их: «Хелена, Рамон, эгей!»

– Это Йозеф, – прошептала Хелена. – Увидит, что ты куришь, устроит жуткий скандал.

Они повели себя как дети. Хелена спряталась за деревом и приложила палец к губам, призывая Рамона не шуметь, бросила сигарету на землю и затоптала ее, а он не торопясь затянулся и загасил окурок об ствол. Хелена помахала рукой, разгоняя дым. Тереза и Йозеф подошли совсем близко, он хотел присесть и отдохнуть, но Тереза потянула его дальше, а Хелена дернула Рамона за рукав и заставила пригнуться. Йозеф с Терезой прошли мимо, не заметив их.

Хелена закрыла глаза. Она дышала спокойно, как во сне, Рамон бесшумно подошел, погладил ее по щеке, провел кончиками пальцев по лбу. Хелена не шевельнулась – только губы дрогнули в улыбке, а потом вдруг обняла его, они поцеловались – горячо, страстно. Хелена гладила спину Рамона под рубашкой, он приподнял ее юбку, и она прижалась к нему. Они занимались любовью, как неумелые подростки, а потом долго молчали, вглядываясь друг в друга, как два незнакомца.

Это был странный ужин. Что-то изменилось, но ни Йозеф, ни Тереза не понимали, что именно. Хелена смотрела в тарелку и едва отвечала на вопросы. Рамон почти ничего не ел, и Тереза забеспокоилась.

– Уверяю тебя, со мной все в порядке.

– Ты выглядишь не лучшим образом, – сказал Йозеф. – Завтра возьмем анализы.

Хелена не стала дожидаться чая – ей нужно было заполнить анкету для поступления в Школу кино и телевидения, Рамон сослался на усталость и тоже ушел.

Ночь снова свела их вместе, иначе и быть не могло. Рамон дождался, когда в санатории все затихло, и, не зажигая света, босиком поднялся по лестнице в комнату Хелены. Она распахнула дверь, угадав его присутствие.

– Нам нужно поговорить.

– О чем?

– О том, что случилось, и о твоем отце.

– Мне плевать.

Хелена притянула Рамона к себе, поцеловала, не отводя взгляда, сняла с него рубашку, расстегнула ремень, и брюки упали на пол. Потом она торопливо избавилась от пижамы, толкнула Рамона на кровать и легла сверху.

Утолив желание, они долго лежали неподвижно. Хелена нежно поглаживала его по груди.

– Завтра я уеду, – сказал он.

– Почему?

– Мне неловко перед Йозефом. Уехать будет правильно.

– Тогда я поеду с тобой.

– У меня непростая жизнь, не думаю, что это разумно.

– Значит, ты не хочешь, чтобы мы были вместе?

Рамон не отвечал, Хелена приподнялась на локте и прошептала:

– Я пойду к Йозефу и сама все ему расскажу.

– Только не питай особых надежд…

Она закрыла ему рот поцелуем.

Йозеф был на кухне, варил кофе и очень удивился, увидев, что Хелена так рано встала и даже успела одеться, – сам он был в синем халате.

– Хочешь кофе? – спросил он, ставя на стол чашки.

Она села.

– В чем дело?

– Почему ты спрашиваешь?

– У тебя странный вид.

– Я уеду с Рамоном.

– Что?

– Мы уезжаем. Сегодня. Сейчас.

– Куда?

– Не знаю, наверное, в Прагу.

– Что происходит, Хелена?

– Я влюбилась.

– Ты обезумела!

– Ничего не поделаешь.

Йозеф тяжело опустился на стул, забыв про кофе, и сокрушенно покачал головой, глядя на дочь помертвевшими глазами:

– Ты хоть понимаешь, что он за человек?

– Ты его не знаешь, и никто не знает.

– Тебе известно, сколько ему лет?

– Это не важно.

– А как же Людвик?

– Он поймет.

– Нет, только не Рамон, – слабым голосом произнес Йозеф. – Он тебе не подходит.

Хелена сняла с плиты турку и разлила кофе по чашкам.

– Послушай меня, дорогая, у всех случаются мимолетные увлечения, мы не властны над собственной физиологией. Иногда желание оказывается сильнее нас, и мы не можем ему сопротивляться, но с Рамоном у тебя даже надежды на будущее нет. Долго ваши отношения не продлятся. Поверь, я говорю это ради твоего же блага, не хочу, чтобы ты страдала.

Хелена посмотрела Йозефу в глаза:

– Прошу, не мешай мне.

– Я боюсь за тебя.

Она хотела было взять его руку, но в последний момент передумала.

– Все будет хорошо, Йозеф.

Рамону нужно было позвонить, и Йозеф вышел из кабинета, не пожелав объясниться.

Около одиннадцати прибыла черная машина, за рулем сидел незнакомый человек в сером френче. Он положил в багажник чемоданы, Рамон и Хелена сели на заднее сиденье.

Йозеф и Тереза стояли на ступенях крыльца и смотрели им вслед, потом она положила руку мужу на плечо и прижалась к нему, как будто искала защиты.

В машине, по дороге в Прагу, Рамон смотрел невидящим взглядом в окно, покусывал нижнюю губу и молчал. Хелена незаметно посматривала на него, но угадать, о чем он думает, не могла. Ее интриговала личность шофера: «Интересно, кто он? Чех? Аргентинец?» Она взяла сигарету, притворилась, что не может найти спички, и сказала ему в спину:

– Не дадите прикурить?

Он не обернулся и ничего не ответил.

– Диего посольский шофер, он говорит только по-испански, – объяснил Рамон. – Dame fuego, hombre.

Водитель открыл бардачок, достал коробок и передал через плечо Рамону, а тот отдал его Хелене.

– Спасибо. Будешь курить?

– Не сейчас.

– О чем думаешь?

– Наконец-то ты соизволила хоть о чем-то меня спросить. Ты практически ничего не знаешь обо мне и моих делах, так что пора рассказать, благо время есть. Я приехал в вашу страну, потому что не хотел возвращаться домой после африканского провала, – о нем поговорим позже. Мне нужно было подвести итоги, понять, что произошло. Я оказался в Праге два месяца назад и был так плох, что не надеялся выкарабкаться. Я загнал себя, понимаешь? Так сильно натянул струну, что она лопнула. Я не сомневался, что конец близок, и был в отчаянии: плохо умирать вдалеке от родины, не повидавшись с женой и детьми. Чешское правительство поселило меня в доме на окраине Праги, именно туда мы сейчас едем. Через несколько дней мне стало хуже, и они привезли какого-то лекаришку. Бедняга попал как кур в ощип… Врач может вешать пациенту лапшу на уши – «вы выкарабкаетесь, нельзя терять надежду», – даже если знает, что дело – труба, но коллегу ему не обмануть. Не знаю, что повлияло сильнее – африканский провал, «букет» болячек или все, вместе взятое, – но я угасал. Я был в полузабытьи, но слышал, как врач сказал, что бессилен и что никто другой не поможет. Когда наступает подобный момент, нужно уметь остановиться, сказать себе – все, хватит! Увы, моим «опекунам» я был дороже зеницы ока, они нуждались во мне, как в родной матери. Я не понимал, чем вызвано подобное отношение, зачем они каждый день таскаются ко мне, подбадривают, уговаривают бороться, как будто мое выживание – их главная забота. Меня отправили в ваш санаторий, не поинтересовавшись моим мнением, и я подумал: не все ли равно, где умирать? Мне хотелось, чтобы все закончилось как можно скорее, но потом я увидел тебя, и все изменилось.

– Тебя спас Йозеф.

– Это правда. Но желание жить внушила мне ты. Без тебя я бы давно отправился к праотцам.

Рамон взял Хелену за руку и улыбнулся. Машина остановилась у железнодорожного переезда.

– Ты правда врач?

– Отец тебе не сказал?