Удивительная жизнь Эрнесто Че Генассия Жан-Мишель

– Но сегодня утром…

– Я поторопилась.

– Мы все решили, ты согласилась.

– Мне нужно время, Рамон.

– Никакого «потом» не будет. Сейчас или никогда. Тебе дали визу, так используй этот шанс.

– Возможно, я так и сделаю, но позже.

– Неужели ты ничего не понимаешь? Я зубами вырвал для тебя разрешение на выезд!

– Я не могу.

– А я не смогу ждать. Сейчас, в эту минуту, решается наша жизнь. Не нужно все портить. Обещаю, мы будем счастливы и проживем чудесную жизнь.

– Прошу тебя, не настаивай, я не хочу уезжать.

– Ладно, я плюну на Аргентину и останусь здесь! Никаких проблем, и виза не нужна. Поселимся в Праге. Вдвоем. Согласна? Твоя жизнь не изменится, а я привыкну.

У Хелены перехватило дыхание. Подобный вариант они с Суреком не прорабатывали. Она бросила вопросительный взгляд на полицейского, слушавшего разговор по отводной трубке. Тот покачал головой, не находя аргументов. Хелена колебалась.

– Алло, ты меня слушаешь? Почему ты молчишь?

– Ты не понял… Я не хочу жить с тобой. Все кончено. Уезжай.

Рамон почувствовал, что начинает задыхаться, закрыл глаза и постарался взять себя в руки:

– Что-то случилось, Хелена?

– Нет.

– Ты сказала: «Мне страшно, я не хочу расставаться с родиной, с родными», и я это понимаю. Но как ты можешь бросать меня по телефону? Что происходит?

– Ничего, я просто передумала.

– Не верю. Я тебя знаю и потому не верю. Нам нужно увидеться. Где ты? Дома?

– Да.

– Никуда не уходи, я еду.

– А как же твой самолет?

– Плевать я хотел на самолет!.. Они ничего тебе не сделали?

Хелена всхлипнула, пытаясь сдержать рвущийся из груди вопль отчаяния, но не сумела и выкрикнула:

– Они арестовали Йозефа!

– Что?!

Стоявший рядом с Хеленой полицейский нажал на рычаг.

Взбешенный Рамон со всего размаха ударил кулаком по стенке кабины, распахнул дверь, схватил Сурека за отвороты кителя и начал трясти:

– Что вы с ней сделали? Банда ублюдков!

Молодой полицейский бросился на помощь, но лейтенант жестом остановил его.

– Успокойтесь! – рявкнул он, глядя Рамону в глаза. – Я все объясню.

Рамон ослабил хватку.

– Следуйте за мной! – приказным тоном произнес Сурек, одергивая форму.

Они прошли за стойку и оказались в коридоре, ведущем в зал, где двое полицейских штемпелевали документы. Увидев Сурека, они поднялись и немедленно вышли. Сурек закрыл дверь и присел на край стола, указав Рамону на стул, но тот остался стоять.

– Вы что, действительно арестовали Йозефа?

– Арестовали.

– За что?

– Это внутреннее дело, вас оно не касается.

– Еще как касается! Я слишком давно имею дело с такими, как вы, и прекрасно знаю, что все решается в Москве, а вы только исполняете приказы.

– Единственные приказы, которые я исполняю, исходят от моего непосредственного руководства, а кто приказывает ему, мне неизвестно. Скажу одно: против Йозефа выдвинуты тяжкие обвинения, он в серьезной опасности. Вот почему его дочь раздумала уезжать.

– Я останусь и помогу ей.

– Это не обсуждается.

– Я не уеду, не повидавшись с Хеленой и не узнав, что будет с Йозефом.

Сурек сокрушенно покачал головой, вытащил из кармана пачку сигарет, предложил Рамону закурить и взглянул на часы:

– Ваш самолет вылетает через сорок пять минут.

– Вы ведь знаете, кто я такой, Сурек? Хотите, чтобы я позвонил Новотному или Брежневу?!

Сурек подтолкнул к Рамону телефон:

– Звоните кому хотите. Хоть Кастро, хоть в посольство.

– Я не собираюсь говорить с послом по незащищенной линии. Везите меня в Прагу.

– Вы ничего не поняли. Высокие покровители отреклись от вас. Ваше время прошло. Йозеф Каплан арестован за шпионаж. В нашей стране нет обвинения страшнее. Доктора осудят. Если его дочь сбежит, станет невозвращенкой, бросив отца на произвол судьбы, – это будет лишним доказательством его виновности. Если же Хелена останется, чтобы поддержать отца, он сможет в порядке исключения рассчитывать на помилование.

– Вы шантажируете меня, это чистое безумие!

Рамон сорвал трубку с рычага, нашел в блокноте номер телефона посольства, Сурек вышел из кабины, но остался стоять у двери. Рамон говорил по-испански, и смысла лейтенант не улавливал, но слышал, что разговор идет на повышенных тонах. Потом Рамон заговорил тише, а через пять минут все было кончено. Сурек приоткрыл дверь. Рамон стоял к нему спиной, обхватив голову руками, и вдруг содрогнулся всем телом, как будто зарыдал. «Нет, невозможно, – подумал Сурек. – Все дело в астме, у него приступ». Он кашлянул, напоминая о своем присутствии.

– Они меня сдали, – мертвым голосом произнес Рамон.

– Не преувеличивайте, просто эта проблема никак не касается вашей страны.

– Дайте мне с ней увидеться, и я уеду.

– Исключено.

– Пять минут. О большем я не прошу.

– Повторяю, это невозможно, она уже едет на свидание с отцом.

– Его действительно выпустят, если я улечу?

– Десять лет назад повесили бы, сегодня он выпутается.

– Хелену будут преследовать?

– Конечно нет. Заживет нормально, как все честные граждане.

Ту-114 взлетел с опозданием. Пассажиров на борту было немного, и никто не потрудился ничего им объяснить. Опытные бортпроводники получили указание быть предельно внимательными с лысым уругвайцем, который не отводил взгляда от облаков за иллюминатором и не выпускал изо рта сигарету, несмотря на мучительные приступы кашля.

Самолет приземлился в Москве, но он не вышел размять ноги, а когда стюардесса спросила по-испански, не нужно ли ему чего, только покачал головой. За все время полета загадочный пассажир не произнес ни слова, он не спал, ничего не ел, только выпил стакан апельсинового сока, курил, смотрел на небо или читал.

Йозеф сидел на цементном полу камеры, провонявшей мочой и аммиаком. Слабый электрический свет проникал внутрь через форточку, из-за железной двери доносились едва различимые глухие звуки. Он не знал, сколько времени прошло с момента задержания, и не мог понять, день сейчас или ночь. Стреляющая боль в левом локте усиливалась, – очевидно, он сломал руку, поскользнувшись на лестнице, когда его уводили из санатория.

Шесть человек вломились ночью в спальню, положили Йозефа на пол, заломили руки за спину и надели наручники, а когда он потребовал объяснений, ударили по лицу. Терезу грубо оттолкнули на кровать, а его забрали, даже не дав одеться. Йозеф не понял, зачем ему надели мешок на голову, он пытался вырваться, упал и пересчитал ребрами ступени. Его бросили в грузовик, долго куда-то везли, потом вели вниз по каменным ступеням (он почувствовал их холод босыми ступнями), втолкнули в камеру и только там сняли мешок и наручники.

Запачканная кровью пижама порвалась в нескольких местах, ужасно хотелось пить.

«Где я допустил ошибку?» – снова и снова спрашивал себя Йозеф, пытаясь понять, чем мог спровоцировать подобное обращение. Он до боли в висках копался в памяти в поисках мелких прегрешений, совершенных когда-то давно дурных поступков и никому не интересных постыдных секретов. Искал – и не находил.

Дверь камеры со скрипом открылась, и Йозеф встал – как по команде, но без команды. Полицейский кивнул: «На выход!» – и они пошли по темным коридорам с железными дверями по обеим сторонам. «Наверное, камеры…» – подумал Йозеф. Кабинет для допросов находился в конце бесконечного туннеля – большое прямоугольное помещение со стенами коричневого цвета, тусклым светильником под потолком, стоящим в центре черным деревянным столом и двумя железными стульями.

Первым следователем оказался офицер лет пятидесяти, тучный пузан, чем-то похожий на индюка. «Мне нужно взять себя в руки, – подумал Йозеф, – убедить его, что…» Следователь не поднял глаз от лежавших на столе бумаг. Полицейский в форме сидел за столом у стены и заполнял журнал, другой охранял дверь.

– Слушаю вас, Йозеф Каплан, – произнес толстяк, не глядя на арестанта.

– Почему со мной обращаются подобным образом?

– А вы не знаете?

– Думаю, произошло недоразумение.

– Почему все, кого мы арестовываем, держат нас за болванов?

– В чем меня обвиняют?

– Хотите сказать, вам это неизвестно?

– Нет.

– Значит, вы чисты? Как, впрочем, и все, кто сюда попадает. Мы, стало быть, хватаем невинных людей, то есть плохо исполняем свои обязанности?

– Ничего подобного я в виду не имел.

– Значит, вы признаетесь.

– Повторяю, я не знаю, что мне инкриминируют.

– Ну вот, вы снова оскорбляете нашу службу. Считаете наши действия произволом, а нас – ограниченными дуболомами, допустившими очередную ошибку.

– Какие обвинения против меня выдвигают?

– Мы следим за вами не один год, Каплан, и давно бы арестовали, если бы не ваши высокопоставленные сообщники.

Офицер поднял голову, и Йозеф смог его рассмотреть: двойной подбородок, мешки под глазами, торчащие из ноздрей волосы («ну чистый кабан…») и желтые зубы.

– Назовите имена, – чеканя слог, потребовал дознаватель.

– У меня никогда не было и сейчас нет никаких сообщников, и я не совершил ни одного противоправного действия.

– Не держите нас за идиотов, мы хорошо осведомлены о ваших делах.

– У меня и в мыслях не было недооценивать вас.

– Вот и отлично, я рад, что вы готовы сотрудничать.

– Мне нечего сказать.

– Напрасно вы заставляете меня попусту тратить время.

Офицер подал знак, и стоявший у двери полицейский подошел к Йозефу.

– У меня сильно болят плечо и локоть, – сказал Йозеф, – боюсь, сломана кость. Я должен показаться врачу.

– Вы ведь врач, не так ли? Вот и проконсультируете сами себя.

Следователь углубился в бумаги.

В начале дня Хелена, Тереза и Людвик пришли в приемную Службы государственной безопасности. Дежурный предложил им сесть и ждать своей очереди, мимо ходили сотрудники, но никто не обращал на них внимания. В 18.00 Людвик не выдержал и снова подошел к окошку в надежде узнать хоть что-нибудь; сменившийся полицейский куда-то позвонил и велел ему вернуться на место. Через три часа им предложили уйти, Хелена возмутилась и потребовала встречи с лейтенантом Суреком. Офицер сделал еще один звонок, повесил трубку и приказал им немедленно покинуть помещение. Они оказались на пустынной в этот час Бартоломейской улице, ничего не добившись и даже не выяснив, содержат Йозефа во внутренней тюрьме или в каком-то другом месте.

Когда Йозефа привели на очередной допрос, стула в кабинете не оказалось, и он остался стоять, хотя едва держался на ногах от усталости. За столом сидел моложавый офицер, вид у него был вполне добродушный, и Йозеф подумал, что будет лучше не раздражать его. Он не помнил, когда последний раз брился, пижама, в которой его забрали из дому, была омерзительно грязной, куртка держалась на одной пуговице. Дознаватель посмотрел на часы, поморщился и смерил заключенного брезгливым взглядом:

– От вас воняет дерьмом!

– Боюсь, что так. В камере нет даже раковины – только сток для нечистот.

– Не понимаю я вас, Каплан. Запираетесь, тянете время. Признайтесь – и покончим со всем этим.

– Я ничего не нарушил.

– Значит, мы лжецы и садисты.

– Я лояльный гражданин и уважаю законы моей страны.

– У нас есть доказательства вашей вины.

– Так предъявите их.

– Мы провели расследование и нашли свидетелей.

– В чем меня обвиняют?

– Поговорим о Павле Цибульке.

– О Павле?

– Он был вашим другом?

– Да. Мы дружили, когда он жил здесь.

– Итак, вы признаете, что он сбежал и вы ему помогли, иначе откуда вам знать, что Цибульки нет в стране?

– Павел исчез, его тело не нашли, следовательно, это не несчастный случай.

Офицер повернулся к полицейскому, который вел протокол допроса:

– Запиши: обвиняемый признал, что состоял в дружеских отношениях с Павлом Цибулькой.

– Клянусь, я ничего не знал. Да, мы дружили, но мне было неизвестно, чем он занимается. Я в то время жил в Праге, был депутатом, он – в Софии, мы виделись дважды в год.

– Знай вы, что он виновен, сообщили бы об этом?

Йозеф почуял ловушку, опустил голову и сжал зубы:

– Будь Павел преступником, я посоветовал бы ему положиться на правосудие нашей родины.

– Я спрашивал не об этом. Вы донесли бы на Цибульку или нет?

Йозеф вздохнул, и в нос ему ударил кислый запах собственного тела.

– Он был моим другом. Больше мне сказать нечего.

Йозеф не знал, сколько раз его допрашивали. Семь? Восемь? Какая разница? Они возвращали его в камеру, а несколько минут спустя снова тащили к следователю. Один раз он имел неосторожность заметить: «Я только что все рассказал» – и получил две крепкие затрещины. Дознаватели друг с другом не общались, так что Йозеф был обречен снова и снова повторять одно и то же.

Он задыхался от вони и вынужден был прикрывать рот и нос рукавом, чтобы не потерять сознание. Его держали под круглосуточным наблюдением и не давали спать: заметив, что арестант закрыл глаза, тюремщики немедленно его будили, а если он возмущался – били. Йозеф перестал сопротивляться: шел, опустив голову, по коридору, садился на железный стул и ждал вопросов, которые успел запомнить наизусть.

Ответ у него был один: я ни в чем не виноват.

У этого безумия была одна-единственная цель: заставить жертву сломаться. Йозеф это понимал, но не знал, сколько сумеет продержаться, прежде чем «отдаст швартовы», развалится, признается во всех смертных грехах, чтобы его наконец оставили в покое. Он хотел спать. Говорил себе, что не выдержит. Может, они отстанут, если он скажет хоть что-нибудь? Да, пожалуй, стоит бросить им кость, пустить по другому следу.

Но что именно сказать?

Йозеф потерял представление о времени. Он не знал, что находится в бывшем францисканском монастыре на Бартоломейской улице, напротив дома № 4. С одной стороны на другую можно было попасть, пройдя по коридору, который вел к подземным камерам, кабинетам для допросов и архиву. Никто из следователей не знал, в чем обвиняется Йозеф, Сурек просто решил воспользоваться случаем: если на «врага народа» надавить, он наверняка выдаст полезную информацию. Хочешь поймать рыбку, забрось удочку с наживкой и имей терпение.

Даже бывалый рыбак никогда не знает, кто попадется на крючок, – в этом и состоит вся прелесть рыбалки.

Йозефа допрашивали круглые сутки. Лучшие специалисты сменяли друг друга, задавали одни и те же вопросы, использовали привычные методы: угрожали, кричали, сулили деньги, оскорбляли и снова угрожали. Йозефа лишали пищи, сна, воды, бросали в загаженную камеру, где он был вынужден справлять нужду прямо на пол, потом раздели донага и забыли на сорок восемь часов, фотографировали со вспышкой, таскали из кабинета в кабинет, наносили удары по лицу, выкручивали левую руку, так что она посинела, заставляли стоять по стойке «смирно», пока он не падал, обещали десять лет лагерей на Яхимовских урановых рудниках («Больше двух лет там никто не продержался!»), давали слушать записанные на пленку женские крики: «Это твоя Хелена, мы все ее оприходуем!»). Из глаз Йозефа лились слезы, он дрожал, но сказать ему было нечего. «Кое в чем я мог бы признаться, но делать этого не стану!» Йозеф был уверен, что его ликвидируют – в любом случае. Его тезке Йозефу К. из романа Кафки всадили нож в сердце. Двое мужчин. Не важно, как убьют его самого, он не сдастся.

Будет держаться до конца.

Во вторник 26 июля 1966 года состоялось совещание сотрудников Третьего отдела по борьбе с внутренним врагом, на котором было рассмотрено дело Йозефа Каплана. Сурек выслушал всех дознавателей. Он проанализировал их рапорты и внимательно прочел протоколы всех допросов. Обвиняемый ни в чем не сознался. Одиннадцать сотрудников высказались за прекращение расследования, один лейтенант настаивал на продолжении, но убедительно обосновать свое мнение не смог. Сурек признал, что ошибся, но никто не вменил ему этого в вину. В конце концов, нельзя всякий раз одерживать победу.

Через семь дней и шесть ночей было принято решение освободить Йозефа Каплана. Ему позволили принять горячий душ, выдали зеленую рубашку, серый костюм (он оказался велик) и подбитые гвоздями ботинки. Парикмахер побрил арестанта, и конвойный отвел его в чистую камеру, где он провел несколько часов. После обеда Йозефа без всяких объяснений выставили за ворота тюрьмы. Он оказался на Бартоломейской, поднял голову, увидел небо и улыбнулся.

«Какая потрясающая синь!» – подумал он и увидел бегущую к нему Хелену. Она беззвучно плакала, прижимая его к себе, ощупывала лицо, как делают слепые, целовала, а он гладил ее по голове.

Они простояли, обнявшись, несколько долгих минут, потом Хелена стала задавать вопросы, но Йозеф не хотел отвечать. Ни Хелена, ни Тереза ничего не узнали о том, что ему пришлось вынести. Йозеф ненавидел нытиков (ему никто не всадил нож в сердце). Он и сам не знал, что заставляет его молчать – страх или нежелание выглядеть жертвой.

Возможно, и то и другое.

– Я здесь, мы снова вместе. Это главное.

Йозеф захотел вернуться домой пешком. Больше всего он сейчас нуждался в движении, глотке свежего – вольного – воздуха и свидании с любимым городом. Он шел, медленно переставляя ноги, и поддерживал правой рукой левую. Выглядел Йозеф осунувшимся и усталым, и Хелена с трудом сдерживала слезы.

– Не расстраивайся, дорогая, все дело в этом ужасном костюме. Где Эрнесто?

– Уехал. Улетел в Аргентину.

– Вот как…

Хелена не смотрела на отца.

– Поговорим? – мягко спросил он.

– Незачем. Слова его не вернут.

– Думаю, это к лучшему. У вас все равно ничего бы не вышло.

– Теперь мы этого не узнаем. Кстати, он очень тебя любил.

– Мне Эрнесто тоже нравился, но тебе он не подходил. Ты молода, Хелена, у тебя вся жизнь впереди.

Йозеф обнял дочь за плечо, и они медленно пошли по улице. Горестные события последних дней причинили им много боли и горя, но теперь они ощущали умиротворение и покой. Ни Хелена, ни Йозеф больше ни разу не заговорили о случившемся: чтобы жить дальше, нужно было забыть и его «случайный» арест, и ее «банальное» расставание с любимым человеком.

Йозеф изменился. Многие вещи, казавшиеся раньше не важными, приобрели для него особое значение. Он настаивал, чтобы семья непременно собиралась вместе хотя бы раз в неделю. По воскресеньям они сходились за обеденным столом, приезжал даже Людвик, урывая время от общения с любовницей (он мог видеться с Магдой, только когда «Спарта» играла на «домашнем» стадионе «Лента», потому что ее болван-муж не пропускал ни одного матча любимой команды). В «прежней» жизни Йозеф был равнодушен к торжествам, теперь он хотел праздновать все дни рождения, именины, годовщины и прочие даты. «Будем отмечать!» – так он говорил.

– Семья – все равно что хор: стоит выбыть одному, остальные начинают фальшивить.

Услышав эту фразу, Тереза и Хелена удивленно переглянулись, но дни рождения превратились в священнодействие, их праздновали в Каменице или в Праге, и Йозеф всякий раз замечал:

– Оно того стоит, разве нет?

Семья приросла одним человеком: 13 апреля 1967 года родился Антонин, розовый спокойный мальчик с ясными карими глазами. В свидетельстве о рождении, в графе «Отец», Хелена попросила поставить прочерк. Вопросов никто задавать не стал. Ее приняли в Школу кино и телевидения, и заботы о мальчике взяла на себя Тереза – у Хелены попросту не было времени. Тереза окончательно переехала из Каменице в Прагу и была совершенно счастлива. Йозефу удалось найти надежного помощника, молодого компетентного, преданного делу врача, которому он надеялся со временем передать все дела.

9 октября 1967 года семья праздновала девятнадцатилетие Хелены. По этому случаю Йозеф перенес воскресную встречу на вечер понедельника, все пришли вовремя, и никто никуда не торопился. Тереза полдня простояла у плиты, готовя праздничный ужин, а Йозеф занимался Антонином, купал и пеленал его. Хелена появилась последней, около семи, ее одежда была перепачкана известкой и краской (съемочная группа готовила декорации), она приняла душ, дала бутылочку сыну, и все сели за стол. В конце Йозеф торжественно внес в комнату шоколадный торт, и Хелена задула девятнадцать свечек – все сразу, с одного захода. Каждый член семьи поздравил ее, расцеловал и вручил свой подарок. Тереза связала лиловый свитер:

– Знаю, это не слишком оригинально, но красивый свитер лишним не бывает.

Людвик купил ей «Набережную туманов», и Хелена, обожавшая этот фильм, ужасно обрадовалась книге: она сможет внимательно прочесть первоисточник и понять, как сценарист работал над адаптацией. Йозеф протянул дочери завернутый в белую бумагу сверток размером с обувную коробку. Внутри оказался транзисторный приемник «Филлипс» в пластиковом кремово-зеленом корпусе.

– Тебе удалось! – воскликнула именинница и кинулась отцу на шею.

– Только не спрашивай, как я раздобыл эту капиталистическую технику, – засмеялся Йозеф. – Думаю, мое «дело» пополнилось еще одним доказательством неблагонадежности старого доктора Каплана. Надеюсь, он будет работать бесперебойно, ведь ближайшая гарантийная мастерская находится за «железным занавесом».

Приемник весил около трех килограммов, две металлические антенны позволяли ловить длинные и средние волны. Хелена попросила показать, как он работает, Йозеф нажал на одну из пяти кнопок, раздался треск, и он повернул левое колесико, поймав несколько станций. Один диктор что-то говорил на немецком, другой на английском, оперная музыка, дискуссия на незнакомом языке – скорее всего, на венгерском, реклама мебельного магазина на Больших Бульварах на французском.

– Это «Радио Люксембург», – сказал Йозеф.

Звуковой сигнал оповестил о начале девятичасового выпуска новостей:

«Главная новость часа: наши источники подтверждают факт гибели в Боливии Эрнесто Гевары…»

Первой мыслью Хелены было: «Нет, не может быть, это не мой Эрнесто».

Йозеф прибавил звук, и они склонились над приемником, напряженно вслушиваясь в каждое слово.

«…Обстоятельства смерти по-прежнему не ясны. Наш корреспондент сообщает, что вчера Че попал в окружение и был расстрелян в упор из автомата солдатом боливийской армии…»

«Тут какая-то путаница, погиб не он, а его однофамилец», – думала Хелена.

– «…В марте этого года Че с группой из двадцати товарищей по оружию проводил боевую операцию на высокогорных плато. Несколько недель спустя наступление захлебнулось, их окружили боливийские рейнджеры, которых, по данным некоторых источников, обучало ЦРУ. Эрнесто Че Геваре было тридцать девять лет и…»

Мир вокруг Хелены завертелся с бешеной скоростью, перед глазами замелькали какие-то расплывчатые картины, в ушах зазвучал истошный крик, позвоночник обдало волной жара, и она потеряла сознание.

Хелена больше никогда не праздновала свой день рождения. Она вычеркнула эту дату из календаря и лет десять не могла не то что назвать, но даже написать число, месяц и год, в который родилась.

Мое имя Хелена Каплан, и мне одной известна истина. Он уехал чуть меньше года назад и ни разу не подал о себе вестей, но все это время я сохраняла безумную надежду на новую встречу. Мне скажут – «это нелепо», но разве можно перестать надеяться, когда внутренний голос твердит: «Не сдавайся, еще не все потеряно». Я верила, что он вернется и заберет меня и Антонина. Нас разлучили, но наша любовь не угасла по приказу сверху, и Рамон останется со мной навсегда.

На факультете ходили слухи о партизанской войне в Боливии, но газеты о ней не пишут, и никто не знал, что он там. Если подумать, эта политически абсурдная и неподготовленная затея была заведомо обречена на провал, а ее участники – на смерть, как кавалеристы, бросающиеся с саблями наголо на пулеметы. Героическое и глупое поведение. Эрнесто остался один. Они позволили ему убить себя и пальцем не шевельнули, чтобы помочь. Как будто хотели избавиться от него, потому что мертвый Гевара им куда полезней живого. Ни один мало-мальски здравомыслящий человек никогда бы не сунулся в это осиное гнездо, вглубь страны, где почти никто не говорит по-испански. Местные индейцы относились к нему как к опасному мечтателю. Разве человек с его опытом мог ввязаться в подобную авантюру, не имея ни денег, ни оружия, ни медикаментов, ни средств связи, повести несколько десятков оборванцев в бой с боливийской армией, которую, как всем известно, поддерживает ЦРУ? Это было не сражение, а охота на человека, запрограммированное убийство. У Рамона не было шансов выпутаться, обмануть судьбу, он пожертвовал собой ради счастья других, остался верен своему представлению о борьбе, вышел с ружьем против всего мира.

Да, правда в том, что он покончил с собой.

Людвик ликовал. Успех был скромным, но он был. Сторонники нового секретаря Коммунистической партии Чехословакии Александра Дубчека и президента Свбоды были близки к успеху. Они выдвинули программу глубинного реформирования политической жизни страны: отмена цензуры, свобода прессы и передвижений, ограничение полномочий полиции, отказ от государственного регулирования экономики и жесткого административного централизма, участие рабочих в управлении предприятиями, введение федерализма.

Когда Дубчек осмелился реабилитировать Сланского, Клементиса и остальных жертв процесса 1952 года, потрясенные граждане восприняли это как вызов русским, но те не отреагировали. В воздухе сладко пахло весной. В сердцах Терезы и Людвика проснулась надежда: возможно, они наконец получат новости о Павле и узнают, что же произошло на самом деле.

Страх исчез.

В июле 1968-го открылись границы. Поколение, не знавшее иного режима, кроме коммунистической диктатуры, восприняло это как гигантский прорыв. Люди из окружения Хелены, ее друзья и знакомые, преподаватели, режиссеры, журналисты вдохнули воздух свободы, и начался массовый исход. Все разговоры касались только отъезда. Впору было задуматься, останется ли хоть один чех на родине, или Чехословакия окончательно обезлюдеет. Перейти на Запад не составляло труда: достаточно было добраться до немецкой или австрийской границы, шагнуть за шлагбаум и – вуаля, вот она, свобода!

Хелена решила обсудить эту тему с Йозефом: они могут уехать в Париж (все, кроме Людвика, который и слышать не желал об эмиграции), его наверняка возьмут на работу в Институт Пастера или в какую-нибудь больницу. Йозеф не согласился: он слишком стар, чтобы начинать с нуля. Хелена продолжала настаивать, и тогда он объяснил, что возраст – не главная причина, он хочет остаться, потому что не чувствует себя таким уж несчастным.

В конце концов Людвику удалось убедить Хелену, что в отъезде нет никакого смысла.

– Мы побеждаем и будем свободны у себя на родине, так зачем бежать? Люди смогут уезжать и возвращаться, когда захотят, мы не преступники, а патриоты. Пусть драпают сталинисты.

Страна менялась. Это чувствовалось по содержанию статей в «Руде право» и других газетах и по тону телевизионных комментариев. Никогда прежде ни один гражданин не смел прилюдно усомниться в словах министра правительства или в генеральной линии партии, потребовать введения многопартийной системы или справедливой оплаты труда. Над Богемией дули ветры свободы. Конечно, получалось не все, но революция будет мирной и бескровной, новую диктатуру никто устанавливать не хочет.

– Прошу тебя, поверь мне, нам стоит остаться, чтобы увидеть, как Дубчек и Свобода начнут строить социализм с человеческим лицом.

21 августа 1968 года войска стран – участниц Варшавского договора вторглись в Чехословакию и задушили Пражскую весну. Невозможно голыми руками сражаться с тремя сотнями тысяч солдат, «приехавших в гости» на шести тысячах танков и имеющих поддержку с воздуха шестисот самолетов. Около двух-трех тысяч граждан воспользовались «приоткрытыми» границами и сбежали. Трое молодых чехов пожертвовали собой, устроив акт самосожжения в знак протеста против оккупации страны.

Страх вернулся.

В конце августа Хелена снова заговорила об эмиграции: пока еще можно уйти через Австрию, но и это «окно» скоро закроется. Йозеф категорически отказался – он никогда не отправится в изгнание, Хелена не отступалась, но ссориться с отцом не хотела.

В субботу 7 сентября она решила, что на следующий день уедет, взяв сына. Антонин, обычно спокойно спавший до утра, плакал всю ночь. Хелена решила, что мальчик заболел, она укачивала его, пыталась успокоить и задремала в кресле рядом с кроваткой, а когда проснулась, малыш смотрел на нее своими большими круглыми глазками. Будь Хелена одна, она уехала бы в Америку, в город своей мечты Сан-Франциско, но у нее был Антонин. Оставить сына или подвергнуть его хоть малейшему риску она не могла. В Чехословакии у нее хотя бы есть возможность заработать на жизнь и защитить мальчика.

У Йозефа не было ни малейшего желания объясняться. Настойчивость Хелены очень его расстроила. Он выдвинул несколько веских аргументов и надеялся, что она уедет вместе с Антонином. Сам он поступил бы именно так, но подталкивать ее не хотел. Не самоубийца же он, в самом деле.

Когда ситуация накалилась, Йозеф понял, что его молодые соотечественники не готовы смириться и будут жестоко наказаны за свой порыв к свободе. Он задумался, стоит ли доживать остаток дней в тюрьме под открытым небом, возможно, ему все-таки удастся начать все заново в другой стране. Но только не в Париже. Он поклялся, что никогда не вернется в этот город. Йозеф боялся встреч с призраками прошлого.

Шли дни, но, ко всеобщему удивлению, Дубчека от власти не отстранили, никого не репрессировали и не посадили. Хелена переживала тяжелый период, она участвовала во всех протестных движениях, и больше всего ее угнетала необходимость отказаться от обманчивых надежд раздавленной танками весны.

Йозеф видел, как тяжело дочери, и решил предложить ей уехать, оставив Антонина им с Терезой:

– Не волнуйся за малыша, я всегда буду рядом, с ним ничего не случится.

Хелена посмотрела на него как на безумного:

– Думаешь, я могу бросить сына? Да за кого ты меня держишь?!

Через несколько дней они ждали к ужину Людвика, он опаздывал, Тереза играла с Антонином, Йозеф читал, отвлекся, посмотрел на стоявшую у окна Хелену, и его пробрала дрожь: она смотрела в пустоту и расчесывала волосы, снов и снова, механическим жестом проводя щеткой по коротким прядям.

13 апреля 1969 года Антонину исполнилось два года. Людвик пришел встретить Хелену после занятий, и она не удивилась, увидев его: все эти месяцы после вторжения он очень ее поддерживал (вернее будет сказать – они поддерживали друг друга). Людвик не дал Хелене совершить трагическую ошибку, примкнув к товарищам по киношколе, которые собирались протестовать и дальше.

«Все кончено. Нужно делать свою работу и продолжать жить».

Хелена в свою очередь утешала Людвика, когда его бросила любовница. Магда позвонила в редакцию, Людвик решил, что ему хотят назначить свидание в буфете, но женщина без лишних предисловий сообщила, что между ними все кончено, их роман был ошибкой, она любит мужа и больше всего на свете дорожит семьей. Петр великодушно простил ей измену, так что…

Людвик был потрясен, но, оправившись от шока, нашел в случившемся положительную сторону.