Удивительная жизнь Эрнесто Че Генассия Жан-Мишель

«Если подумать, нас связывало только физическое влечение, ничего больше. Понимаешь?»

Все сложилось очень удачно. Магда ушла из газеты, и Людвик больше не сталкивался с ней в коридорах. Петр нашел место сварщика на заводе, и семья переехала.

Людвик купил Антонину кубики (он каждую неделю дарил мальчику какую-нибудь игрушку), а Хелене – книгу (раз в месяц он заходил в букинистический магазин, чтобы отыскать для нее французский роман). Как это ни странно, ни связи с реформистским крылом партии, ни выступления с требованием демократизации страны не помешали Людвику стать завредом.

«Восемь ведущих сотрудников утекли за границу, – объяснил он родным. – Я не строю иллюзий, мной просто заткнули дыру».

Хелене трудно давался курс оптики. Она вообще не очень интересовалась техникой, но деваться было некуда.

Они шли по улице, и она объясняла Людвику, что никак не может понять, чем дифракция отличается от рефракции, угломер от диоптрического прицела, а он слушал так внимательно, как будто ему было жутко интересно. Хелена остановилась, чтобы закурить, и вдруг заметила, что Людвик покраснел и дышит, как пес в жаркую погоду.

– Хочешь выйти за меня замуж, Хелена?

Она решила, что ослышалась:

– Ты предлагаешь пожениться?

– Я подумал – это лучшее, что мы можем сделать. Так как?

– Не знаю, мне нужно время.

– Я люблю тебя, Хелена, и все время о тебе думаю. Мы были предназначены друг другу судьбой. Ничего, что каждый из нас пережил собственную любовную историю, теперь мы набрались опыта и можем быть вместе.

– Честно говоря, я и думать не думала, что мы поженимся.

– Но почему? Нам ведь было хорошо вместе.

– С тех пор так много всего случилось. Мне нужно подвести итоги, понять, на каком я свете. Дай мне время.

– Я тебя не тороплю. Не захочешь выходить замуж, можем просто жить вместе.

Хелена чувствовала себя неловко: ей сделали предложение, а она не радуется. Нужно улыбнуться, дать Людвику надежду, не связывая себя клятвой.

– Посмотрим… – произнесла она наконец, не придумав ничего лучшего.

Хелена мучилась сомнениями. Случались дни, когда она готова была согласиться, но, оказавшись лицом к лицу с Людвиком, не могла выговорить слово «да». Она тянула время, боялась, что Людвик устанет ждать, убеждала себя, что нельзя упускать свой единственный шанс создать семью. Идея завести роман с новым, незнакомым мужчиной, смеяться, кокетничать, соблазнять ужасала Хелену. Если она и дальше будет мурыжить Людвика, он отступится. Посоветоваться можно было только с Йозефом, но его ответ она знала заранее.

В конце концов здравый смысл взял верх над сомнениями, и она отправилась в редакцию.

– Ты еще не передумал насчет женитьбы?

– Только этого и жду.

– А как поступим с Антонином?

– Если хочешь, я его усыновлю.

– Давай поженимся, а там посмотрим.

– Здорово… Потрясающе, великолепно! Я самый счастливый человек на свете!

– Да.

Тереза и Йозеф пришли в восторг. Он еще дважды замечал, как Хелена машинальным жестом снова и снова водит щеткой по волосам, глядя куда-то в пустоту, и это его по-настоящему встревожило, но делиться своими опасениями он ни с кем не стал.

Свадьба была по-социалистически скромной.

Все случилось не вдруг. В Польше и Венгрии, потом в ГДР люди требовали независимости, автономии, демократии, открыто выступали против политики партии. Коммунистическая власть не реагировала, уподобившись живому мертвецу. В прежние времена протестные выступления были бы подавлены за пять минут: достаточно арестовать и осудить зачинщиков, чтобы остальные попрятались. Руководитель вроде Брежнева знал бы, как утихомирить горлопанов из «Солидарности»: на танках до Гданьска рукой подать, отдаешь приказ – и они расстреливают членов профсоюза, сметая их с улиц. Международная общественность заявила бы протест, и все вернулось бы на круги своя. И вот произошло немыслимое: глухое недовольство проявили вернейшие союзники Империи. В назначенный час десятки тысяч немцев выходили на мирные шествия, и никто не чинил им препятствий. Полиция и армия самоустранились.

Польские и немецкие власти без малейших угрызений совести пустили бы в расход тысячи своих соотечественников, но Император дал команду: «Не стрелять!» – а беспрекословное подчинение приказам вошло в кровь и плоть этих людей. Генеральный секретарь ЦК КПСС аппаратчик Горбачев решил, что отныне сила к народу применяться не будет. Свобода есть абсолют, она не продается и не делится. Все или ничего.

Зараза распространялась по Империи, к вящему изумлению людей. Прогнившие, выдохшиеся режимы разлагались с ошеломляющей скоростью. 9 ноября 1989 года рухнула Берлинская стена, а вместе с ней ушел в небытие и коммунистический мир.

– Как жаль, что первый советский руководитель, пытавшийся строить социализм с человеческим лицом[142], оказался и последним, – посетовал Йозеф.

– Самое обидное, что он был коммунистом, – ответила Хелена и отправилась на площадь Венцесласа, чтобы присоединиться к сотням тысяч вышедших на демонстрацию сограждан.

Через неделю после падения Стены чехи в два дня избавились от Коммунистической партии, не пролив при этом ни капли крови. Исчезли не только все красные знамена и символы подавления, но и железные заграждения, и колючая проволока на границе с ФРГ: теперь из страны можно было уехать, не боясь, что не пустят обратно.

Свобода вернулась.

В начале декабря подморозило. Оловянное небо осыпло Прагу мелкой снежной крупой, покатые улицы Градчан превратились в каток. Йозефу гололед был не страшен – отправляясь за покупками, он обул любимые швейцарские ботинки (те самые, из Шамони). Он раскланялся со знакомой, погладил по голове ее собачку и пошел дальше, к Академии музыки. На тротуаре, опираясь на палку, стоял массивный мужчина в пальто со светлыми шевронами (оно едва сходилось на его «богатом» животе). Густые снежно-белые волосы были забраны на затылке в конский хвост. Йозеф отступил влево, чтобы не задеть незнакомца, и тот вдруг окликнул его:

– Йозеф!

Он медленно обернулся, мужчина подошел, и они несколько секунд смотрели друг на друга.

– Павел?

Человек кивнул, раскрыл объятия, выронив палку, и они расцеловались.

– Сколько же времени прошло? – заикаясь от волнения, спросил Йозеф.

– Я сбежал в пятьдесят первом. Это было… тридцать восемь лет назад! Целая вечность… Как же я счастлив, дружище! Ты не изменился, все такой же красавец, а я, как видишь, набрал сорок кило.

– Мне больно это говорить, Павел, Тереза умерла.

– Вот как…

– В прошлом году, от тяжелой пневмонии. Врачи оказались бессильны.

– Пусть покоится с миром! Я так хотел ее увидеть.

– Мы прожили вместе почти тридцать лет.

– Я не знал.

– Нам обоим было очень одиноко.

– Понимаю. Никто не виноват. Уверен, она была счастлива с тобой.

– Мы сошлись спустя много времени после твоего исчезновения и вскоре после бегства Кристины.

– Вот оно что! Я должен был догадаться. Однажды, в мае шестьдесят восьмого, мы встретились в Париже. Н улице Вавен. Я ее сразу узнал, и она меня тоже узнала, но сказала: «Вы ошиблись, мое имя не Кристина…» Да, это была она. Тот же голос, та же повадка. Я в отличие от тебя никогда не забывал лиц.

Йозеф помолчал, потом сказал, попытавшись улыбнуться:

– Людвик и Хелена тоже поженились, у них трое детей.

Людвик открыл дверь и оказался лицом к лицу с крупным седовласым мужчиной, за спиной которого стоял Йозеф. Он перевел недоумевающий взгляд с незнакомца на тестя, потом снова посмотрел на гостя: тот не сводил с него глаз и улыбался. В этой улыбке было так много тревожного ожидания, что Людвик вдруг понял. Он стоял и беззвучно плакал и не пытался сдержать слезы, всхлипывал и не мог шевельнуться, как будто обратился в соляной столб, а потом зарыдал в голос. Из комнаты вышла Хелена, привлеченная странными звуками:

– Что стряслось, Людвик?

Ее муж плакал на груди у величественного старика, а тот успокаивающе похлопывал его по плечу. Хелена узнала Павла, кинулась к нему на шею, начала целовать и закричала:

– Антонин, девочки, идите скорее сюда, ваш дедушка вернулся!

Павел приехал в Прагу, чтобы встретиться с семьей и подышать воздухом родины (ему не хватало ее туманов), но надолго задерживаться не собирался. «Побуду с вами недельку и вернусь…»

Людвику пришлось пригрозить отцу, что они больше никогда не увидятся, если он не изменит планы и не поселится у них с Хеленой. Павел подчинился (не так чтобы очень охотно!), но он не преминул заметить, что призраки не должны надоедать живым, иначе общение превращается в фильм ужасов. Им так и не удалось уговорить его провести праздники в кругу семьи. Павел объяснил, что всегда готовился к худшему и ничего не ждал, собираясь в эту поездку. Он не знал, выжил ли кто-нибудь из них, или после его исчезновения всех сгноили в лагерях. Прошло тридцать восемь лет. Целая жизнь. Он привык к одиночеству, и ему необходимо время, чтобы снова ощутить себя семейным человеком.

Павел рассказал им подробности своего бегства из Болгарии – ему помог один храбрый и великодушный турок, хозяин рыболовецкой шхуны, переправивший его в трюме в Мидию[143], красочно описал свою жизнь политического беженца в Париже и друзей по шахматному клубу. Он не скрыл, что едва не умер от тоски, слишком много пил и еще больше ел, но мало-помалу рана начала заживать и затянулась, а Терезу с Людвиком он задвинул в самый дальний уголок мозга, превратив в волшебное воспоминание.

– Отгоревав и сняв траур, теряешь желание ходить на кладбище.

Павел уделял много времени внукам. Антонин учился на третьем курсе медицинского факультета Карлова университета, был молчалив, зато умел слушать. Анна хотела стать журналисткой, писать для женских журналов, а Клара училась в лицее и пока не определилась с желаниями и планами. «Воскресший» загадочный дед с модняцким конским хвостиком на голове поразил их воображение, они засыпли его вопросами, на которые у Павла не было ответов. Внучки жаждали знать, что сейчас носят в Париже, и он сетовал, что «молодое поколение думает только о дорогих шмотках, американских сериалах и вечеринках».

– Мы сражались, чтобы наши дети и внуки никогда не узнали ужаса эксплуатации человека человеком, а вы превратились в безмозглых потребителей.

– Мы сможем приехать к тебе в Париж? – спрашивали Анна и Клара.

Некоторый интерес к политике проявлял только Антонин. На каникулах он собирался вместе с лучшим другом объехать на мотоцикле Европу (они тратили все свободное время на ремонт старого «нортона»), чтобы посмотреть, как живут люди в разных странах. После окончания института Антонин решил уехать работать в Африку.

Возможно, в Танзанию.

Людвик хотел взять отпуск за свой счет, чтобы побыть с отцом, но работы в связи с ситуацией в стране было так много, что из этого ничего не вышло. Он с трудом выкраивал несколько часов в день на общение с Павлом и никак не мог понять, почему тот не хочет вернуться и жить на родине.

– Мне было очень непросто адаптироваться, но в конце концов я стал французом. Сам того не желая. Мои товарищи – русские и немцы, венгры и румыны – тоже «перевернули страницу». Время вспять не повернешь. Все мы будем приезжать повидаться с родными, но теперь наша родина – Франция.

Бльшую часть времени Павел проводил с Йозефом. Они встречались в кафе на Ратушной площади, пили кофе, а потом бродили под руку по улицам. Ходил Павел не слишком бодро – несмотря на замену сустава, колено продолжало болеть. Врачи настоятельно рекомендовали ему похудеть, но раблезианский аппетит сводил все его усилия на нет. Он с завистью смотрел на сохранившего юношескую стройность друга и спрашивал с досадой в голосе:

– Нам обоим скоро стукнет восемьдесят, но тебе больше шестидесяти не дашь. Как так получается?

– Это семейное.

– Помнишь наше путешествие из Цюриха в Прагу? Мы сильно изменились с тех пор…

– Но всё еще живы.

– У тебя, случайно, нет знакомых среди издателей? Может, кто-нибудь захочет опубликовать мою книгу?

Павел и Йозеф старались не ворошить прошлое, чтобы не бередить старые раны, но иногда желание повспоминать брало верх над разумом, тем более что о некоторых вещах они могли говорить откровенно только друг с другом. Долгие годы эмиграции сделали Павла другим человеком, но политических взглядов он не изменил – остался коммунистом. Стопроцентным, твердолобым и несгибаемым. Людвик и Хелена предпочитали избегать разговоров на эту тему, Йозеф с улыбкой выслушивал разглагольствования друга. Павел заводился, повышал тон и не стеснялся обрывать тех, кто позволял себе усомниться в правильности его убеждений.

– Я коммунист. И не собираюсь менять веру.

– Ты на редкость незлопамятен для человека, который столько от них натерпелся, – заметил Людвик.

– Вы ни черта не поняли! Меня гнобили не коммунисты, а мерзавцы-ренегаты. Мы, истинные коммунисты, всегда сражались за равенство и справедливость и ненавидели произвол. Я всю жизнь верил в коммунистическую идею и не стану перевертышем на старости лет.

– Таких людей, как ты, больше не делают, папа.

– Эх вы, жалкие придурки, ликуете, что избавились от коммунизма, собираетесь строить развитой капитализм! Скоро узнаете, почем фунт лиха – и кто тогда вас защитит?

Павел пробыл в Праге двенадцать дней – ему не терпелось вернуться в Париж, к друзьям и шахматам. Слава богу, во Франции еще остались коммунисты. И немало. Он сказал, что обязательно приедет снова в будущем году, и пообещал заняться делами Йозефа.

– Не усердствуй. Я слишком стар. Это ничего не изменит.

Пять месяцев спустя, в мае 1990-го, Йозеф получил от Павла открытку с Эйфелевой башней, первую за все время после отъезда. На обороте он написал: «Я их нашел. Новости неважнецкие. Приезжать не стоит».

Решение Йозеф принял мгновенно. Он мог бы позвонить Павлу и узнать подробности, но вместо этого собрал чемодан и отправился на вокзал, решив ничего не говорить Хелене. Сидя в кресле в ожидании поезда, он передумал, зашел в телефонную кабину и набрал номер дочери. Хелена была, как обычно, очень занята: у нее только что закончилось одно собрание и вот-вот должно было начаться другое. Йозеф принялся объяснять, что едет на несколько дней в Париж, но она повесила трубку недослушав.

Париж не изменился. Разве что чуть-чуть. Пятьдесят два года назад, отправляясь работать в Алжир, Йозеф не думал, что когда-нибудь вернется в этот волшебный город. Если бы еще вчера кто-нибудь поинтересовался его намерениями, он был бы категоричен: «Я больше никогда не поеду во Францию!» В такси, по дороге к дому Павла, он любовался улицами, но хотел одного – как можно скорее покинуть Париж.

Павел намеревался пообедать со старым другом в ресторане – «Такого рагу ты больше нигде не попробуешь!» – поговорить по душам, сыграть партию в шахматы в Люксембургском саду. Ему не терпелось познакомить Йозефа со своими приятелями, русскими и венграми, – «Среди них есть настоящие чемпионы!» – но Йозеф отказался. Он приехал не ради развлечений и не захотел, чтобы Павел позвонл своему другу Игорю, таксисту на пенсии, который мог бы повозить их по Парижу бесплатно. В тот же день они отправились в Мо.

Дом престарелых располагался в усадьбе «Каштаны», окруженной кирпичной стеной. В этот теплый весенний день в парке было полно народу. Обитатели дома (многие выглядели намного моложе Павла и Йозефа) дышали воздухом, прогуливались, читали, разговаривали или просто сидели, любуясь природой. Сиделки помогали самым немощным сделать несколько шагов по дорожкам. Неделю назад Павел нанес визит директрисе и объяснил ей суть дела, так что Йозефа она приняла без промедлений, задала несколько вопросов о том, что связывает его с Кристиной, рассказала, что память пациентки пострадала безвозвратно, и попросила его следовать за ней.

– Я пойду один, – сказал Йозеф Павлу, и тот остался ждать в холле, в компании старушек, которым нечего было делать и некого ждать.

Палата Кристины находилась в самом конце коридора. Директриса постучала и открыла дверь, не дождавшись ответа. Йозеф вошел. Стены комнаты были оклеены бумажными обоями в желтый цветочек, обстановка выглядела скромно. На стуле у выходящего в парк окна сидела женщина. Директриса окликнула ее – «К вам пришли!» – но она не обернулась. Йозеф сразу узнал Кристину. Она располнела, но держалась очень прямо, лицо в обрамлении седых волос осталось гладким, так что никто не дал бы ей восьмидесяти лет. В руке Кристина держала овальную щетку. Йозеф подошел и положил ей руку на плечо. Она не повернула головы, он присел перед ней на корточки, надеясь дождаться хоть какой-нибудь реакции. Она долго вглядывалась в его лицо, а потом вдруг улыбнулась.

– Здравствуй, Кристина, это я, Йозеф… Ты меня узнаешь?

– Конечно. Вы парикмахер. Подстригите меня покороче. И без челки. Так будет лучше, верно?

Кристина посмотрела на Йозефа с надеждой и ожиданием и протянула ему щетку. Он нежно поцеловал ее в лоб.

Назад они ехали на такси. За всю дорогу Йозеф не произнес ни слова. Павел тоже молчал – все было и так ясно.

– Было бы хорошо встретиться с Мартином не откладывая. Завтра.

– Тюрьма – это тебе не дом престарелых. Встреча назначена через четыре дня. Придется потерпеть.

Делать было нечего, и Йозеф смирился. Павел поселил его в маленьком отеле на улице Сены, где двадцать пять лет проработал ночным портье. На следующий день он познакомил его со своим близким другом Маго, тем самым бывшим полицейским, который отыскал Кристину и Мартина. Он так и не сумел окончательно отойти от дел и время от времени подрабатывал как частный детектив. У него остались кое-какие связи на набережной Орфевр[144] и доступ к архивам и картотеке.

Ужин в честь встречи удался, рагу и впрямь оказалось вкуснейшим, а когда принесли кофе, сыщик достал красную пластиковую папку, вытащил из нее два листка бумаги, вздохнул, допил свой бокал «Мадирана» и начал отчет:

– Мне жаль это говорить, Йозеф, вы мне глубоко симпатичны, но ваш сын Мартин – настоящий проходимец. Мелкий негодяй. Начал он рано и до сих пор не образумился. Его осуждали за кражи, насильственные действия и незаконную торговлю всем, чем только можно. «Градус» он только повышал. С учетом правонарушений, совершенных, так сказать, «по малолетке», в активе вашего сына четырнадцать приговоров. Из своих сорока лет тринадцать он провел за решеткой. Сейчас он отбывает пятилетний срок за торговлю наркотиками и проходит подозреваемым еще по одному аналогичному делу. Ему наверняка добавят четыре или пять лет – и без права на досрочное освобождение. Один коллега рассказал мне его историю. В шестнадцать лет его арестовали за торговлю наркотиками в лицее и ночных клубах. Срок он получил небольшой, с отсрочкой исполнения наказания. Когда несовершеннолетние оступаются в первый раз, их жалеют, надеются, что они одумаются, исправятся, но ваш парень не остановился. Его снова осудили, дали условный срок, отправили на детоксикацию, он вышел, и все началось по новой – наркотики, драки, поножовщина. Семья с ним справиться не могла, отчиму надоело платить адвокатам, он вышиб Мартина из дома и развелся с его матерью.

– Вы не ошиблись? – прервал его Йозеф.

Маго достал из папки ксерокопированный с обеих сторон лист бумаги:

– В июле пятьдесят восьмого года она вышла замуж за Жоржа Лавана. Развелись они в семьдесят шестом.

– Кристина не могла вторично выйти замуж, мы с ней не разводились.

– Не знаю, как ей это удалось, но факт остается фактом. Два года Мартин вел себя вполне прилично. Жил с женщиной, потом она его бросила. Не ввязывайтесь, поверьте моему опыту: такие, как он, не меняются. Остаются преступниками, потому что ничего другого делать не умеют. Привычка к легким деньгам неискоренима. Вы только время зря потратите. Забудьте Мартина и возвращайтесь домой, если не хотите, чтобы он обобрал вас, как отчима и мать.

Йозеф сидел за деревянным столом в кабинке с белыми перегородками высотой в половину человеческого роста. Таких кабинок в комнате для свиданий было четырнадцать – по семь с каждой стороны. В нагретом солнцем помещении было очень жарко, свежий воздух попадал внутрь через открытые узкие фрамуги. Охранник в темно-синей форме курсировал по проходу, заложив руки за спину, или стоял у двери, наблюдая за заключенными и посетителями. Заняты были одиннадцать кабинок, заключенные самого разного возраста – одни были в рубашках, другие в майках – общались с посетителями, в основном с женщинами (некоторые привели с собой детей). Многие держались за руки через стол. Лица в свете неоновых ламп выглядели мертвенно-бледными. Шум голосов смешивался с хныканьем и плачем измученных духотой малышей.

На стене рядом с дверью поочередно загорались две лампочки, синяя и красная, давая сигнал на вход и выход. Надзиратель открыл дверь, и Йозеф увидел мужчину лет сорока с усталым лицом, редкими волосами и бородой. Одет он был в мятую полосатую рубашку и джинсы. Язык его тела говорил о многолетней привычке быть всегда настороже.

Йозеф думал, что, увидев Мартина, ощутит внутреннюю дрожь, что-то вроде звонка колокольчика: вот он, твой сын, похищенный собственной матерью в шестилетнем возрасте. Йозеф верил в голос крови, он подтолкнет их друг к другу, они крепко обнимутся. Мартин воскликнет: «Папа, папа!» – а он ответит: «Сынок, дорогой мой мальчик!» Теперь, глядя на незнакомого взрослого мужчину, Йозеф не чувствовал ничего подобного. Возможно, тут какая-то ошибка, они даже не похожи.

Момент был тягостный.

Мужчина остановил взгляд на Йозефе, расслабился и пошел к нему. Йозеф встал. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом Мартин кивнул:

– Мсье…

– Мартин?

– Мы знакомы?

– Мартин, это я, Йозеф. Твой отец.

– Мой отец! Что за бред? Мой отец умер.

– Я Йозеф Каплан, а ты Мартин, мой сын.

Мартин побагровел, лицо исказила гримаса боли, он сжал кулаки, чтобы не закричать:

– Она соврала! Нет, невозможно, она бы не посмела!

Мартин раскачивался с ноги на ногу, тяжело дышал и вдруг со всего размаха ударил кулаком по столу, напугав окружающих. К ним немедленно подошел надзиратель:

– В чем дело?

– Все в порядке, шеф.

– Поспокойней, – велел охранник и вернулся на свой наблюдательный пост.

– Чем докажете, что не врете? – враждебным тоном спросил Мартин.

– Зачем бы я стал это делать?

– Понятия не имею. Может, вы чокнутый. Как она.

– Не хочешь присесть?

Мартин тяжело опустился на стул, закрыл глаза и понурил голову. На лбу у него выступил пот.

– Она все время повторяла, что вы умерли.

– Ты ничего не помнишь?

Мартин покачал головой.

– Совсем ничего? – повторил Йозеф. – Ни меня, ни Хелену?

– Кто такая Хелена?

– Твоя сестра. Она на два года старше тебя.

– Понятно… Нет, я ничего не помню. Она сказала, что вы попали в аварию и погибли. Я перестал об этом думать, в памяти иногда всплывали какие-то образы, но я не понимал, что они могут значить.

– Где вы жили?

– В Сент-Этьене. С бабушкой. А потом появился Жорж.

– Ее муж?

– Мой новый папаша. Мы переехали в Париж. Как и когда – я помню смутно. Почему вы приехали именно сейчас?

– Можешь говорить мне «ты».

– Так почему, после стольких лет?

– Раньше это было невозможно. Из-за Стены.

– Какой стены?

– Берлинской.

– Берлин в Германии, а вы жили в Чехословакии.

– Свободы не было нигде. Сотни миллионов человек были заключенными гигантской тюрьмы.

– Все это сказки, чушь несусветная! Вы ничего не делали, чтобы меня найти.

– Я был бессилен. Тебе и в страшном сне не приснится, как жили люди. Вся Восточная Европа была лагерной зоной – с вышками, полицейскими собаками и тысячами километров колючей проволоки. Они даже фальшивую границу соорудили. Беглецы проходили ее, думали, что попали в Германию, и расслаблялись. Это была ловушка, людей брали тепленькими. Я не мог уйти – Хелена была слишком маленькая, нас бы сразу поймали. Бросить ее одну я тоже не мог. Патовая ситуация.

– Но почему вы так долго ждали? Я бы никому не позволил отнять у меня ребенка. Сражался бы за него и за себя.

– Сначала я пытался. Ходил в министерство, обращался в посольство – ничего не вышло.

– Кто докажет, что все так и было?

– Я. Ты должен мне доверять.

– Доверие, доверие…

Мартин неприятно хохотнул и смерил Йозефа вызывающим взглядом:

– Ладно, предположим, что вы действительно мой отец. И что с того? Вы вернете мне детство? Я выйду отсюда? Заживу как человек? Нет. Меня надолго упрятали в эту крысиную дыру. Я был уверен, что во всем виновата она. Она испортила мне жизнь, она никогда меня не любила – только себя, свои рольки и жалкую карьеру. Она думала только о себе и хотела отделаться от меня. Чтобы жить с этим ничтожеством Жоржем. Слизняк! Он только на то и годился, что проверять билеты на входе. Теперь я понимаю, что ошибался, мой отец виноват не меньше матери. Вы друг друга стоите. Браво! Надеюсь, совесть будет мучить вас до конца дней. Мамаше это не грозит, она впала в беспамятство. Хотя… Она всегда обвиняла во всем только меня. Будьте вы прокляты! Я попал сюда из-за вас. И в моем одиночестве тоже виноваты только вы. Потому что я одинок как перст…

– Понимаю… Ты имеешь право злиться. Но я не отступлюсь, Мартин, я тебе помогу. Нас разлучили против нашей воли, но мы справимся. Я теперь с тобой. Будет нелегко, но, если постараемся, вернем себе хотя бы часть того, что у нас украли.

– И как, скажите на милость? Взмахнем волшебной палочкой? Ложечка сочувствия – и всех этих гребаных лет как не бывало? Убирайтесь! И засуньте ваши сожаления сами знаете куда! Я вас не люблю и никогда не полюблю. Моим отцом был Жорж. Другого я не знал. Я не нуждаюсь ни в вашем раскаянии, ни в вашей доброте. Мне помогут только деньги. Чтобы не жрать тюремную баланду и нанять хорошего адвоката. Придурок, который меня защищал, ни на что не годен.

Вернувшись в Прагу, Йозеф пригласил Хелену в ресторан. Им нужно было поговорить без свидетелей. Она сразу согласилась.

Йозеф описал дочери свою встречу с Мартином и сказал, что принял решение помочь ему. Чего бы это ни стоило. Да, он понимает, что может потерпеть неудачу, но это не имеет значения. Йозефа волновало одно: что скажет Хелена. Он боялся не успеть. Что будет, если он умрет прежде, чем вытащит Мартина?

– Никто, кроме нас, не протянет ему руку, так ведь?

Хелена пообещала подумать. Йозеф описал ей состояние Кристины и спросил, не хочет ли она повидаться с ней, пока еще есть время. Хелена не дала ему договорить:

– Я поеду во Францию, но ради собственного удовольствия. Я решила, что моя мать мертва, когда мне было восемь лет.

– Ты должна простить ее.

– Зачем? Что это даст сегодня?

– Ты обретешь мир в душе. Я ее простил.

– Предпочитаю компанию моего гнева. Мне все равно, мертва она или безумна. Она не пожалела ни меня, ни тебя, ни Мартина. Сломала нас, всех троих. Мы выжили – кто-то лучше, кто-то хуже. Для меня все обошлось благодаря тебе, но Мартина она уничтожила. Я никогда ее не прощу. Скажешь: «Ты на нее похожа…»? Наверное. Но позволь мне остаться такой, какая я есть.

В апреле 1996 года, после бесконечно долгих и скучных обсуждений, депутаты парламента приняли закон, дающий каждому гражданину страны право на ознакомление с делом, заведенным на него госбезопасностью (если таковое имеется). Больше сорока лет политическая полиция следила за населением (а за ней надзирал КГБ!). Назывались ошеломляющие, но не поддающиеся проверке цифры. Ходили разговоры, что на секретную службу завербованы шестнадцать тысяч штатных сотрудников, то есть каждый десятый чех, что на нее работали сто тридцать тысяч завербованных информаторов и агентов, то есть каждый сотый гражданин страны. Начиная с 1948 года было заведено больше ста тысяч дел. В последние месяцы своего существования тайная полиция уничтожила десятки тысяч досье – самых «свежих» и наиболее компрометантных для функционеров, все еще находящихся на своих постах.

Хелена хорошо помнила, как Сурек в том последнем, трагическом разговоре сказал: «Мы давно за вами наблюдаем…» Она хотела выяснить все до мельчайших деталей, получить недостающие ответы и соединить разорванные нити своей жизни, послала запрос, заплатила пятьдесят крон госпошлины и стала ждать.

Людвик считал бессмысленным копаться в грязи – это только омрачит нынешнюю жизнь. Эту же позицию он защищал как заместитель главного редактора газеты «Руде право». Йозеф разделял мнение Людвика, он был сторонником всеобщей амнистии и не собирался читать свое дело.

– Изучив материалы госбезопасности, люди не узнают ничего нового. За долгие годы мы натворили немало пакостей и подлостей. Подумайте сами, сколько было процессов и обвинительных приговоров. Хотим мы того или нет, власть всех нас связала круговой порукой, нельзя позволить «бывшим» испоганить наше будущее.

В декабре Хелена получила официальное письмо из Министерства внутренних дел, извещавшее, что в архивах имеется заведенное на нее дело. Она села в поезд и отправилась в Пардубице, провела час в зале ожидания, потом технический сотрудник отвел ее в квадратную комнату, где стояли четыре рабочих стола. Трое мужчин изучали папки со своими делами под надзором женщины в форме цвета хаки, сидевшей на возвышении у стены. На четвертом столе лежала картонная коричневая папка.

Женщина проверила документы Хелены, предложила ей сесть, открыла папку, вытащила перетянутое двумя ремнями пухлое бежевое досье, еще раз сверила имя и объяснила, что посетителям разрешается делать выписки, но перекладывать документы, уносить их с собой, фотографировать и ксерокопировать нельзя. Все материалы дела пронумерованы и после ознакомления должны лежать в том же порядке.

Хелена сидела и смотрела на свое дело под номером 398 181. Имя и фамилия были написаны фиолетовыми чернилами. В левом углу имелась рукописная пометка: «3-й отдел – приложено досье Рамона Бенитеса Фернандеса 20.07.66: (других ссылок на Рамона Бенитеса не существует), инструкция 66-1625, полковник А. Лоренц». Поверх надписи стояли две круглые печати с нечитаемой подписью. Хелена глубоко вздохнула и открыла папку со своим делом, содержащим 373 пронумерованных документа: 42 отчета, присланные Суреком из санатория, 25 записей телефонных прослушек, 15 командировочных отчетов агентов госбезопасности, 176 донесений агентов наружного наблюдения, следивших за Рамоном и Хеленой в Праге, протоколы опросов соседей, записки информаторов и агентов.

К делу прилагалось украденное письмо и протокол собрания убийц.

А еще – три омерзительных донесения. И один чудовищный счет.

Гавана, 9 октября 1966 г.

Хелена,

я был твердо намерен больше никогда тебе не писать. Не собирался поздравлять тебя с днем рождения. Не хотел проявлять глупую сентиментальность. Незачем ворошить прошлое. Слова не способны вернуть то, что мы не сумели построить. Но сегодня вечером Вселенная взмахнула ресницами и выкинула одну из тех шуточек, которые напоминают человеку о его предназначении.

Я часто спрашивал себя, что дала людям кубинская революция. Ответ пришел с экрана. В рамках недели культуры Чехословакии в Гаване показали несколько фильмов, в том числе «Любовь блондинки», и я кинулся в кинотеатр. Знаешь, я даже себе не могу объяснить, почему мне так понравилась эта картина. Потому ли, что ты считала ее шедевром, или потому, что она напомнила мне Прагу. Может, все дело в том, что я видел на экране не магнетически привлекательную актрису, а тебя? Я провел наедине с тобой полтора часа, мы танцевали, ты лежала в моих объятиях, и меня переполняла любовь. Не нужно было ходить на этот фильм, он заставил меня желать невозможного – полететь в Прагу и забрать тебя с собой, но…

Наши жизни нам не принадлежат. Сценарий пишут другие. Я должен отправиться в другое место. Мы больше не увидимся. Я сыграю роль, которую не хотел играть, в плохом фильме с дурацким концом. Как бы ни был плох этот «фильм», он обречен на успех. Мне говорят: «Мы одержим великую победу!» Они – возможно, но не я.

На прощание скажу одно: я очень тебя любил, ты была волшебным светом, который пребудет со мной вечно, где бы я ни был. Пусть каждый мужчина на этой земле встретит такую женщину.

Не печалься. Думай обо мне, как я думаю о тебе.

Эрнесто Г.

Донесение № 23 / Е. С. (пор. номер 398 181), четверг, 30 июня 1966 г.

Агент Людвик Цибулька позвонил в 20.23. Он подтверждает возвращение Рамона Бенитеса. Хелена Каплан сразу ушла с ним. Куда – неизвестно.

Пометка Сурека: Срочно активизировать агентов, работающих вокруг виллы в Ладви.

Донесение № 30 / Е. С. (пор. номер 398 181), пятница, 31 июня 1966 г.

Агент Людвик Цибулька позвонил в 11.31. С ним только что связалась Хелена Каплан и сообщила радостную новость: она приняла решение ехать в Аргентину с Рамоном Бенитесом. Завтра они подадут запрос на визу.

Пометка Сурека: Сопоставить с данными телефонной прослушки виллы в Ладви.

Донесение № 41 / Е. С. (пор. номер 398 181), среда, 5 июля 1966 г.

Агент Людвик Цибулька сообщает о вчерашнем ужине с Рамоном Бенитесом и Хеленой Каплан. Вышеупомянутый Рамон Бенитес заявил, что, если виза не будет выдана через 48 часов, он пойдет в кубинское посольство в Праге и попросит их обратиться к президенту, а если понадобится, свяжется с товарищем Косыгиным, с которым поддерживает дружеские отношения.

Расписка № 181-66, 23 июля 1966 г.:

Я, нижеподписавшийся Людвик Цибулька, подтверждаю, что получил от лейтенанта Эмиля Сурека сумму в пятнадцать тысяч крон (15 000) наличными в качестве вознаграждения за оказанные услуги.

Дата и подпись Людвика Цибульки завизированы лейтенантом Суреком.

Докладная записка лейтенанта Сурека полковнику Лоренцу:

Агент Людвик Цибулька хотел бы получить повышение по службе в редакции «Руде право». Считаю целесообразным удовлетворить просьбу. Он полезный идиот.

Протокол собрания, созванного в срочном порядке в воскресенье 2 июля 1966 г. в здании Службы государственной безопасности в Праге.

Присутствовали: первый секретарь посольства Кубы в Праге, военный атташе посольства СССР в Праге, полковник Лоренц и лейтенант Сурек.

Полковник Лоренц проинформировал кубинские и советские власти о запросе на визу, поданном накануне Хеленой Каплан, любовницей Эрнесто Гевары (он же Рамон Бенитес), а также о намерении Хелены Каплан и Эрнесто Гевары покинуть Чехословакию и поселиться в Аргентине.

Представитель кубинского посольства назвал этот план экстравагантным, противоречащим интересам правительства и народа Кубы. По его словам, кубинские и советские власти приняли решение устроить два-три «Вьетнама» в Центральной и Латинской Америке. Нет нужды объяснять причины и стратегическое значение этих мероприятий в борьбе с империализмом и американским капитализмом.

Эрнесто Гевара – ключевая фигура разрабатываемой операции, он может принести пользу пролетарскому делу. Нельзя допустить, чтобы он самоустранился от выполнения плана, который долго и тщательно разрабатывался кубинскими и советскими ответственными работниками.