Techne. Сборка сообщества Красавин Игорь
Группы находятся в разнообразных конфигурациях связей, которые задают предпочтительные действия и горизонт мышления. В то же время все участники очень похожи друг на друга относительной статичностью своих отношений. Люди всё понимают, но далеко не всегда могут подчинить себе систему взаимосвязей, несмотря на то, что являются ее источником. «Народ» редко предъявляет какие-либо притязания остальным группам, и если это происходит, то его выступление сопровождается попыткой разрыва старых институциональных отношений, разнонаправленными действиями в локальных сегментах. Ситуация, в которой разрозненные малые группы и индивиды в течение длительного времени на широких пространствах целенаправленно управляют своими действиями и сотрудничают в деле контроля экономических и политических процессов, просто невозможна. Поэтому в единицу времени интересы «народа» не идут дальше удовлетворения ближайших потребностей существования индивидов. В длительных отношениях коммуникативной связности и взаимного интереса явно не хватает, в связи с чем «народ» готов отдаться тому проходимцу, кто с наиболее честным видом возьмет на себя ответственность и бремя институционального контроля 80 .
Институциализированные группы – немного другое дело. Наличие у них длительных интересов, возможностей организованной коммуникации и соответствующего влияния позволяют выступить с претензией на принятие решений относительно сообщества и в конечном итоге на власть, но происходит это где бы то ни было крайне редко, когда действующая структура институциональных отношений перестает поддерживать существование сообщества. Средняя группа – такие же конформисты, как и остальные. Они желают перемен или стабильности лишь в той мере, в какой это поддержит их статус. Тем не менее эта группа состоит из людей и организаций, полагающих себя ответственными перед собственным будущим, а потому заинтересованных в управлении имеющимся настоящим. Ответственность не так монолитна, как собственность, но ее наличие способно организовать людей и сподвигнуть их на какие-то действия. Что им в этом мешает, так это отсутствие власти и разрозненность, так что требуемая ответственность далеко не всегда институциализируется в нормах права, политических гарантиях и экономических условиях.
В еще большей степени конформна группа элит, крупнейших собственников и верхушки бюрократии, поскольку от их действий зависит все сообщество и неосторожные шаги могут дорого обойтись. Элита обладает максимально широким спектром не только желаемых целей, но и достижимых действий 81 . Активы и возможности элит наибольшие, и запас времени, пока трансформация сообщества не заденет их социальные позиции, есть всегда. Ну, или почти всегда. Элиты не инициируют крупных событий и процессов, они ими пользуются: вершина иерархии и множество доступных контактов позволяют элитам один и тот же процесс использовать в отношении различных групп по-разному. Но эффективность эта существует лишь до тех пор, пока нижестоящие группы готовы поддерживать комбинации элит, а без поддержки снизу любые начинания сверху обречены на неудачу. Вопреки представлениям конспирологов, мы все рады стараться создавать для элит новые возможности, другое дело, что, как и в обычной жизни, эти возможности не всегда доступны. Так же как и остальные группы, они принимают структуру социальных отношений такой, какой она является в реальном времени. Нельзя сказать, что элиты однозначно стремятся к господству, скорее они пользуются тем, что место монарха важнее самого монарха 82 .
В пределах управляемого ими сообщества позиция элит неуязвима, но сами они немногочисленны, а собственность и власть отделяют их от остальных групп. Это облегчает их коммуникацию между собой, поэтому для них нет политики внутренней и внешней, а есть области, в которых они располагают властью либо нет. Положение элит двойственно. Особенность их ситуации заключается в том, что они распоряжаются активами (и соответствующими отношениями), как частными, так и общими. По факту совместности сообщества их действия коллективно ответственны, и для сохранения своих позиций элиты должны это учитывать. По факту распоряжения ответственность элит сугубо частная, и решения принимаются ими в меру своего понимания и своих интересов 83 .
В каждую единицу времени никто из элит не управляет в полном смысле слова, не господствует над остальным обществом, скорее это происходит во множестве связей автоматически: сообщество собой управляет, тогда как индивиды и группы управляют постольку, поскольку сторожат свои социальные позиции, размещенные во взаимосвязанных процессах и отношениях. Способность элит своими действиями вызывать какие-то события обусловлена тем, что структура коммуникации позволяет их осуществить. Если деяния властителей противоречат той сети отношений, в которой они властвуют, никакие начинания поддержаны не будут.
Неравенство отношений сообщества требует уточнения взглядов на феномен неполноты информации и теорию институтов. Л. фон Мизес 84 и Ф. фон Хайек 85 , отстаивавшие тезис о неполноте информации анархичного рынка, были правы в том, что информация разрозненна, в связи с чем эффективное плановое управление невозможно, управляет только свободный рынок. Но надо заметить, что информация не только разрозненна, она еще и сконцентрирована, и если точность информации невелика, то нормативный порядок решений, принятых в частном порядке, эту неточность неплохо компенсирует. «Свободный» рынок свободен от власти; как только будет найдено сообщество без власти, найдется и свободный рынок.
Властное управление институтами центрировано вокруг частных лиц и их сообществ, так что управляет не только рынок или любая другая рассеянная «сила». Управляют также и группы, причастные к общим политико-экономическим и социально-коммуникативным процессам при помощи государственных и крупных частных, корпоративных организаций и их влияния. Они же оперируют наиболее значительными управляемыми процессами взаимодействия с внешней средой, дифференциация и конкурентное давление которой предопределяет внутреннюю политику сообщества. Обладая возможностями в виде контактов, информации и институционального статуса, они оказывают большее воздействие на экономику и политику, нежели любые другие участники в отдельности. Они не в состоянии контролировать все воздействия рынка и социальных трансформаций, но воздействия средне– и краткосрочных процессов вполне поддаются корректировке путем группирования активов и направления практик взаимодействия 86 .
Элиты, кроме всего прочего, отличаются наибольшим массивом активов, собранных в частных руках, что наряду с контролем институционального порядка позволяет в наибольшей степени минимизировать свои издержки в кризисных ситуациях, тогда как у остальных такой возможности нет. Уже такая способность достаточна, чтобы постоянно оставаться на вершине сообщества даже в тех случаях, когда элита не имеет ни малейшего влияния на происходящие события 87 . Односторонняя специализация и прямая зависимость отличают низшую группу 88 – возможность многосторонних отношений за счет контроля активов отличает высшую. Обладание социальными группами контактами и информацией приводит также и к бессмысленности мнения о том, что государство или любой другой институт всегда или преимущественно осуществляет работу только по своим нормативным и функциональным положениям. Все они, при любом режиме, реализуются в пользу тех, у кого есть особая информация, нужные контакты и достаточные активы, чтобы принимать участие в общих процессах в своих специфических интересах. В связи с этим динамика «верхних» этажей общества крайне низка, и только полная смена формата отношений заменит одни тела на другие.
Необходимость функциональной иерархии как формы коллективного тела сообщества определяет основные вопросы справедливого мироустройства. И задаются эти вопросы не тем, кто на них может ответить. Будучи заложником риска потери привычных отношений, ни одна из групп не в состоянии обеспечить справедливое распределение и властное подчинение без учета коллективного тела как множественного целого. Насилие, хотя и вездесуще, беспомощно без гегемонии. До тех пор, пока кто-то из участников своим присутствием способен обеспечить взаимосвязь наиболее общих политических и экономических институтов (включая организации), он не только извлекает самую значительную долю ресурсов, но и обеспечен поддержкой своего существования в обмен на поддержание коммуникации участников. Власть гегемона лишь отчасти имеет отношение к идеологическому руководству, так как веру в свою персону можно потерять очень быстро. Основание его власти – согласие окружающих с его «точкой зрения» и соответствующей конфигурацией отношений 89 . Согласие достигается либо под угрозой насилия, и тогда власть длится лишь до окончания акта насилия, либо поддержанием привычного для людей существования, и тогда власть длится и длится.
Перемены не приходят сразу, так что вначале элиты не обращают на них внимания, а остальные группы не консолидируют свои действия. Кризисные явления в сообществе часты, но реальное смещение элитных групп и замена их другими телами происходит редко. Перемены обеспечиваются фрагментацией предшествующих и консолидацией образующихся институциональных отношений 90 вне контроля текущей политической власти. Поскольку реакция большинства локальна и рассеянна, то изменения осуществляются за счет раскола элит, которые принимают разные стороны конфликта и пожинают результаты возмущений остальных социальных групп 91 .
В ситуации нестабильности властвующие участники идут на внешние нововведения в попытках «косметически» улучшить кой-какие отношения, создать дополнительный ресурс для всего сообщества, но создав, воспользоваться им по преимуществу самим. Чем многочисленнее будут эти инновации, тем в большей степени участники смогут ими воспользоваться, но, сделав это вопреки частным интересам властвующих элит, они в момент банкротства институциональной системы перестают в старых элитах нуждаться, и на смену им приходят новые. Поэтому революции и масштабные изменения в работе и организации сообщества так редки, ибо крайняя степень фрагментации властных политических и экономических связей – явление, необычное само по себе 92 .
3. Бизнес человеческих отношений
Здесь владелец денег встретит владельца не рабочей силы, а политической власти.
Дж. Арриги. Долгий двадцатый век
Власть – первое институциональное средство социальной организации. Вторым является капитал. Достижение власти как согласия к подчинению осуществляется посредством контроля политико-экономических процессов и институций. Отличие контроля от власти заключается в том, что контроль, помимо заданных условий, не предусматривает самостоятельности или самоорганизации отношений и участников. Власть, напротив, предполагает самостоятельность, самоорганизацию участников и возможность образования ими различных конфигураций отношений. В конкурентной среде контроль постоянно оспаривается, но, что характерно, никто из участников не хочет бороться бесконечно. Возможность самостоятельной реализации образует множество различных социальных ситуаций, и это подрывает однообразный порядок, но консервативность социальной среды не дает конфликтам продолжаться сколь угодно долго. Участники рады своей свободе, но их угнетает ответственность за исход событий, которые они плохо понимают. Когда издержки борьбы перевешивают выгоды совместного существования, начинаются разговоры о необходимости стабильности, и конкуренция по возможности пресекается, в связи с чем любые отношения сопровождаются «узурпацией» власти при согласии окружающих. Свою лепту вносят различия в длительности процессов коммуникации. Сообщество в целом, как «народ», высказывается редко (к тому же организация его высказывания – задача не из легких), поскольку коммуникация его рассеянного тела требует длительного времени. Организованные группы притязают на решения власти чаще, но разрозненно; коммуникация элит осуществляется быстрее всего, а их договоренности, несмотря на вражду, наиболее реальны.
Градация власти предполагает разные стороны отношений. Первый аспект власти – это доминирование отдельных индивидов, групп, организаций, сообществ. В этом случае коммуникативные возможности остальных участников подавляются или произвольно нарушаются в интересах обладателей власти, чьи позиции успешно совмещают частные притязания и коллективные возможности. Эта ситуация характеризуется низкой динамикой отношений и слабой вовлеченностью участников, проявляющих благоразумное равнодушие ко всему, что не касается их напрямую. Несмотря на то, что одностороннее доминирование очевидно несправедливо, такая конфигурация отношений обычно не изменяется до тех пор, пока не вмешиваются внешние (для институциональной системы) события. Внешнее вмешательство приводит к фрагментации отношений и (временному) исчезновению зависимости участников. Результатом является патовая ситуация с последующей трансформацией отношений.
Другая сторона власти – гегемония, или согласие к подчинению и поддержка, предполагает учет интересов участников сообразно их коммуникативным возможностям. Такие возможности всегда временны, поскольку их перманентная динамика работает против них самих. Правление и управление посредством поддержки окружающих вообще необходимо всякой власти, включая доминирование, но гегемония стремится закрепить эту поддержку институционально, контролируя соответствующие отношения среди индивидов, групп и организаций. Такое центральное положение провоцирует гегемона к одностороннему доминированию, подавляя рост и развитие конкурирующих участников. В результате изменения системы коммуникации трансформируют и гегемонию тоже, хотя до того, как исчезнуть, любая гегемония, будучи плодом коллективного управления и поддержки, обычно оставляет богатый урожай реализованных дел и достижений.
Институциональное управление сообществом происходит путем организации власти в виде государства. Исток любого института находится в множественной политии участников, коммуницирующих относительно присутствия тел, контроля активов и сохранения привычных отношений, и любая теория государства, которая притязает не только на описание формальных правил, но и анализ их социального воплощения, должна это учитывать 93 . Несмотря на ярко выраженный функциональный окрас, государство не исчерпывается функцией и напрямую зависит от того, какие социальные группы и сообщества, с какими предпочтительными интересами и практиками, определяют его работу. В то же время институт государства нельзя свести лишь к интересам отдельных участников, ведь без остального сообщества его существование бессмысленно 94 .
Государство появляется тогда, когда доминирование и гегемония обнаруживают свою нетождественность, в связи с чем интересы отдельных, пускай и самых могущественных, участников ограничиваются интересами сообщества. Наличие абсолютного произвола указывает на то, что государства еще или уже нет; присутствие государства, даже самого хамского, свидетельствует о взаимном разграничении участников ради интересов сообщества в целом. Внутри такого консенсуса государственная организация не является самостоятельной и подпадает под обе градации власти. В первом случае это не более чем инструмент достижения и умножения власти отдельными участниками. Во втором – наибольшее кратное интересов всех участников сообщества.
То, что поддерживает любую власть, и государства в том числе, независимо от характера политического или экономического режима, – это принятый по умолчанию общественный договор, который заключается в согласии сообщества на управление собой посредством легитимных норм, признаваемых политик и влиятельных организаций. Другими словами, pactum subjectionis (договор о подчинении) 95 предполагает pactum societatis (договор об общности) 96 . Однако речь здесь идет не о передаче прав от сообщества суверену (то есть, легитимации власти государства как власти народа), а о том, что онтологически и практически суверен сам, коллективно и индивидуально создан структурой отношений сообщества и правит до тех пор, пока сообщество признает его суверенитет. Общественный договор позволяет участникам реализовать себя и обеспечить компромисс относительно друг друга, он же определяет и государственный интерес в качестве производного эффекта от структуры внутренних и внешних отношений сообщества 97 . Этот компромисс и понимание государственного интереса ни в коей мере не связаны с мифическим «возрастанием рациональности» европейской культуры и могут быть обнаружены в самых разных сообществах и временах, независимо от их социальной организации 98 . Важно не то, каков политический режим в то или иное время. Важен факт того, что разные сообщества используют для управления одинаковый набор институтов и отношений, хотя институциональная компоновка различается, как различаются и условия ее формирования.
На протяжении большей части человеческой истории люди предпочитали такую модель отношений, которая была бы стабильной и предсказуемой, независимо от того, какая форма власти их скрепляет. Другое дело, что исторически конъюнктура отношений, динамика структурных изменений гораздо реже позволяли образоваться гегемонической организации власти, а в случае образования гегемония соблазнялась доминированием вместо сохранения поддержки как более легкой формой организации власти. Если принять во внимание различия участников, становится очевидным, что сложный и неравномерный рисунок отношений общественного договора не может быть ни предзаданной целью, ни какой-то особой сутью социальности. Это именно ситуация, и ее складывание может происходить только в условиях, при которых иное решение не представляется возможным (что и делает текущее время по-настоящему реальным).
Капитал как второе после власти средство социальной организации является плодом неэквивалентного обмена. Если дар характеризует неэквивалентный обмен в управлении настоящим, то капитал делает то же самое в управлении будущим. Сообщество, ограниченное настоящим, полагает реальность, природную и социальную, источником безграничных даров. Сообщество, живущее будущим (а капитал делает возможности будущего безграничными), напротив, исходит из презумпции ограниченности ресурсов и даже сочиняет для этого любопытные теоретические обоснования. Несмотря на сильное желание приписать эту логику особому мышлению или культуре per se, имеет смысл поискать капитал в самом круговороте вещей, различные комбинации которых делают накопление рациональным.
Здесь мы имеем дело с ситуацией, в которой сводятся вместе мера обмена (эквивалентность) и мера потребления (ликвидность). Универсальной вещи, везде в равной мере ликвидной, или универсальной ситуации обмена, где всякая вещь была бы эквивалентна, не существует. Ликвидность и эквивалентность во времени и пространстве носят отложенный характер, зависят от соответствующей комбинации факторов и конфигурации взаимозависимостей участников. Капитал создается из разницы условий нескольких обменов, разнесенных во времени и пространстве. Поскольку эти условия не эквивалентны друг другу и одна и та же вещь в разных ситуациях или местах имеет разную степень ликвидности, то, если не поддерживать ценность вещи, из-за ситуативных различий она исчезнет. Чтобы оставаться подобием универсальной меры обмена, капитал должен создавать подобие универсальной ситуации, в которой он был бы ликвидным. Эта универсальная ситуация – неэквивалентный обмен, результатом которого является умножение оперируемой ценности. Таким образом, капитал есть активы, контакты и логистика, посредством которых осуществляется сведение ситуативных ценностей в эквивалент, ликвидный во времени и пространстве.
Капитал наиболее производителен тогда, когда он наиболее ликвиден, в связи с чем его владельцы и распорядители стремятся к универсальности, тогда как все остальные виды деятельности и сообщества они предпочли бы видеть сепарированными 99 . Чем больше капитал, тем выше его возможности по организации обменов, тем шире его логистика и ценнее активы. Внизу социальной пирамиды царит жесточайшая конкуренция, тогда как вершина гораздо более спокойна. Власть нельзя отдать и вернуть с приращением назад, а капитал можно. Итог – власть может быть распределена и требует взаимного участия, но капитал концентрирован и держится не участием, а подчинением. Капитал строго иерархичен и неизменно ставит участников в зависимость от крупнейшего игрока 100 . Сам по себе капитал не носит самостоятельного характера, и его ценность зависит от того, в какой последовательности ситуаций он окажется. Эти ситуации формирует структура отношений, посредством которых сообщество коммуницирует как с собой, так и с другими сообществами.
Капитал, по сравнению с властью, вторичен, но обладает рядом ценных и полезных свойств. Власть присутствует уже в силу существования сообщества и отношений участников, связанных совместной жизнью. Капитал, чтобы стать самим собой, должен свои отношения организовать. Власть привязана к коллективным интересам сообщества. Капитал образуется, проходя через многие сообщества, как в частных, так и в общественных интересах. Власть обладает политически признаваемым суверенитетом. Капитал зависим от решений власти. Власть не всегда следовала рациональным стратегиям капитала, и причиной тому была зависимость власти от состояния сообщества, поддержание существования которого в привычных (и желательно статичных) для людей условиях является задачей власти.
Капитал и власть – это стратегии и средства организации социальных отношений, которые могут разворачиваться в самых различных институциональных устройствах и режимах. Одна из причин, по которой на протяжении большей части истории капиталистам отказывалось во власти, заключалась в том, что действия частных капиталистов не предусматривали ответственности перед коллективом. Приход капитала во власть и соответствующая реорганизация социальных отношений означали, что сообществу придется побывать всем коллективом в частной собственности у отдельных лиц 101 . Иначе как извращением сообщество такую ситуацию считать не могло и не считало. Другая причина коренилась в первичности власти: придя к ней, капиталисты гораздо меньше нуждались в самовозрастающей ценности, так как наиболее важные активы и широкие возможности, даруемые властью, им уже принадлежали.
Контроль власти более статичен, так как связан с поддержкой существующего институционального порядка; контроль капитала, наоборот, более динамичен, так как рождается из оборота обменов и, в связи с насыщением рынка и падением прибылей, требует периодической смены этого порядка, если не подкреплен монопольным положением. В последнем случае, если монополия имеет не рыночную, а властную поддержку, капитал и власть сливаются, и власть начинает дублировать интересы и действия капитала, реорганизуя институциональный порядок. Зачастую капитал и его социальный порядок, именуемый капитализмом, полагают источником развития и удивляются тому, насколько глупы были люди, что сразу не додумались взвалить на плечи золотое ярмо. Однако капитализм не является синонимом развития.
Развитие наступает в случае создания конкурентной среды равномерно распределенных отношений, тогда как капитализм по возможности стремится конкуренцию обойти, ведь конкуренция несет с собою непредсказуемые риски (по этой же причине любое сообщество также стремится ограничить конкуренцию). Ранние капиталисты при случае пытались незамедлительно совместить владение капиталом и властью. Отсюда – прямая дорога к властной ренте и социальной статике, в связи с чем никакого «прогресса» в образовании сообществ не было. Исторический процесс являет собой череду приливов и отливов, редких вспышек социальных изменений и продолжительной статики, и это нормально: кто хочет, чтобы завтрашний день был всегда непредсказуем, если от этого зависит ваша жизнь? Тем не менее, как мы знаем, какое-то время назад последовательность событий приняла характер восходящего экономического роста и социальные трансформации стали обыденностью.
В ранний период истории отношения сообществ были замкнуты на локальных взаимодействиях и рост взаимосвязей проходил медленно. Появление государственной формы власти и капитала было вызвано присутствием международной системы взаимодействия сообществ, что обусловило целенаправленные обмены, накопление капитала и создание сложных институциональных структур. Хотя капитал стар, как мир, капитализм как общая форма коммуникации сообществ не мог появиться сразу, он должен был свои отношения организовать, ведь социальная система развивается в реальном времени.
Широкая сеть обменов и политика накопления капитала были необходимы для сообществ, ограниченных в своих ресурсах, но не ограниченных в контактах. Это имело следствием рост влияния сообществ и государств, связанный с накоплением капитала, и ограничение элитных отношений в их пользу. Концентрация капитала и его комбинирование с задачами институциональной организации вели к возрастанию экономической и политической власти капиталистических сообществ и сравнительному обеднению их соседей при сохранении включенности в капиталистическую систему отношений, что повлекло цепную реакцию изменений. Чем шире становилась коммуникация сообществ, чем больше пространств и обменов она создавала, тем больше возрастали возможности для накопления капитала.
Капитал в этих изменениях участвовал, но он их не инициировал. Условием такого процесса стал частный характер капитала и его отчужденность от государства, которое используется как инструмент умножения капитала и власти как в интересах сообщества, так и в интересах отдельных лиц. И не стоит мечтать о демократии множества мелких частных собственников, их доля не больше вклада лиц наемного труда, объем власти таков же, а дисперсность групп лишает контроля над властью. Крупный капитал всегда отличался немногочисленностью, а частный характер сделал его чутким к социальным изменениям, далеко не всегда приветствуя их. Государство само использует капиталистов, и мощь его несравнима, поэтому в былые времена, когда важнейшие активы были коллективными, а власть – отдельной от капитала, представители власти зачастую обирали представителей капитала как могли. Однако композиции властных институтов неустойчивы; там, где капитал имел возможности сохраняться, а воздействия сообществ друг на друга были не столь разрушительными, произошло сращивание институтов власти и капитала.
Так государство стало управляющим на службе у организаций и сообществ, контролирующих капитал. Задача государства – пасти и поддерживать жизнеспособность общественного стада, реагируя на его спонтанную самоорганизацию. Как только в деле накопления капитала наступают трудности, государство всегда идет на попятный, ведь легитимность власти находится в руках капиталистов. Проблема власти в отношениях с капиталом заключается в том, что хотя активы, действия и зависимости различных участников рассредоточены, будь то средний класс, крупные деловые предприятия, государства, статистическая элита, – концентрация институционального контроля над ними неизбежно иерархична.
Многочисленные группы рассеяны, а бюрократические организации инерционны. Объем активов в руках крупнейших капиталистов достаточно велик, чтобы в случае изъятия капитала хотя бы на время лишить немалое количество людей средств к существованию и остановить работу общественных институтов. По этой причине любая власть не может не учитывать требования верхушки, управляющей массивами активов. В краткосрочный период для власти это равносильно политической смерти, поэтому представители власти заранее согласны с решениями, которые устраивают капитал. Представители капитала, наоборот, согласны с решениями власти лишь настолько, насколько это позволяет умножать капитал и держать сообщество за все его самые чувствительнейшие места.
Поэтому современный капитал заинтересован в демократии, которая является средством ограничения власти при помощи ее регулярной общественной легитимации. Иначе говоря, капиталу демократия необходима не для того, чтобы давать власть «народу» (иначе бы везде и всегда капитал и демократия были бы едины, а исторически это не так), а для того, чтобы с помощью «народа» охранять капитал от своеволия власти. Отсюда – непримиримая вражда в XX веке капиталистов и коммунистов, чья «диктатура пролетариата» была попыткой вернуть государству полноту власти над капиталом. Капиталисты также не идут на полное подчинение власти и государства капиталу. Полное единство власти и капитала неизбежно ведет к подчинению всех участников кому-то сильнейшему и заканчивается диктатурой; но если капитал сотрудничает с диктаторами, это означает лишь то, что диктаторы сами уже стали капиталистами. Вот почему капитал никогда не соглашался с полной демократизацией власти, но лишь постольку, поскольку это охраняло интересы капитала.
Расширение контроля сообщества над капиталом и властью происходит исключительно в моменты слабости капитала, социальных кризисов, сопровождающихся потерей легитимности власти и разрывом отношений обмена. Зависимость капитала от социальной организации выражается в том, что капитал предпочитает расти в наличествующих сетях социальных отношений, избегая риска болезненных трансформаций. Однако его концентрация способна привести к изменению социальной структуры. Если эти изменения не приводят к уничтожению капитала, то создание новых отношений с необходимостью учитывает его влияние. С тех пор как конфигурация отношений сообщества стала определяться капиталом, то, что «народ» полагает своим контролем над властью, на самом деле есть власть капитала. «Сворачивание прав и свобод», каковое периодически происходит в ряде капиталистических сообществ, указывает лишь на то, что полных прав и свобод здесь и не было. Если сообщество обладает контролем над властью, то власть не может переиграть сообщество до тех пор, пока вследствие внешних воздействий не наступят изменения в отношениях групп и институций.
В сообществе, обладающем частичным контролем над действиями своей верхушки, власть крупнейших капиталистов над государством является «тайной», во всяком случае, говорить об этом не принято. Интересы капиталистов связаны с изменением сочетаний и комбинаций деятельности и доходности этих сообществ и государства. Общество, как правило, любые изменения встречает подозрительно, вне зависимости от того, желает оно модернизации или стабильности; поэтому власть в таком обществе должна быть тайной, а подтверждение легитимности намеренно публичным. В монополизированном сообществе, где верхушка власти и капитала состоит из одних и тех же лиц, а «народ» далек от управления самим собой, эта власть является явной. Тайная власть капитала покоится на консенсусе общества и власти – удовлетворении интересов большинства участников в рамках политики, задаваемой капиталом. Явная власть капитала заключается в превращении сообщества в частную собственность своих управителей. Политический режим ничего не говорит о власти; он говорит об устройстве институтов, но ничего не сообщает о коммуникации социальных групп и образовании сообществ, которые идут параллельно действию институтов и сопрягают вместе признаваемые нормы и осуществляемые действия. Капитал без государства боязлив, а государство без капитала бессильно, но вместе они получают (и создают) возможность бесконечного изменения политической и экономической власти 102 .
Глава 4 Большой Рассказ
§1. Modus operandi
Какие воздействия запускают поведенческий акт? Как поведение меняется с годами и какой предыдущий опыт необходим для проявления поведения? Каковы различия и сходства похожих поведенческих актов у родственных видов и как эти поведенческие акты могли возникнуть и развиваться в процессе филогенеза?
Н. Тинберген
Как известно, социальная эволюция сложна и труднообъяснима. Помогают нам в этом объяснении несколько приемов мышления, которые мы используем, как правило, не для того, чтобы понять наш мир, но для того, чтобы понять себя в этом мире. Обычно люди верят в то, что у эволюции и исторического процесса есть некая предзаданная цель, к реализации которой они стремятся. Когда цель будет достигнута, история кончится. Воплощением такой цели люди видят себя, причем не абстрактно, а со всеми культурными содержаниями и институциональной организацией. Невозможность ее достижения вынуждает заниматься повседневной эсхатологией. Мы такими вещами заниматься не будем.
Мы скажем так: способы социального взаимодействия предполагают один и тот же набор отношений для каждого из человеческих сообществ, однако комбинация этих отношений различается в зависимости от условий коммуникации, что и определяет организацию институтов и скорость течения процессов. История фрактальна и состоит из превращения одних и тех же форм отношений в разной последовательности. С «точки зрения» мирового сообщества как популяции homo sapiens совершенно безразлично, какой народ, государство или культура выживают и погибают и какие содержания люди вкладывают в ход этих событий. По причине отсутствия у эволюции предзаданной цели ей не приходится проходить какие-то обязательные или исключительные стадии, которые приписывают то организации труда, то развитию техники, то степени свободы. Ввиду различий между сообществами стадии искривляются, обрастают исключениями, а их описания – тавтологией. В результате понимание организации общества остается для науки столь же недоступным, как и объяснение того, почему у человека болит голова.
Условия социальной организации с необходимостью должны включать следующие факторы: географическое и геостратегическое пространства, величину и плотность населения, структуру внутренних и внешних отношений сообществ 103 . Так случилось, что у нашей планеты есть определенные размеры и форма, как есть они у ее поверхности, будь то влага или твердь. Люди, будучи биологическими существами, непосредственно зависят от местности, в которой находятся. Как существа социальные, свои сообщества и структуру отношений они выстраивают, реагируя друг на друга в географии природы. Размещение континентов и деление климатических поясов повлияло на распространение и селекцию растений и животных, предопределив тем самым последующие практики хозяйствования 104 . Однако, несмотря на различия культур и условий проживания, способы социального взаимодействия обнаруживают удивительную повторяемость, различаясь лишь композицией конкретных отношений.
Племена первобытных собирателей были дисперсно расселены по земной поверхности и только в исключительных случаях создавали скученные сообщества. Изменение климата, начавшееся в VIII тыс. до н. э., заставило людей от практики управления настоящим обратиться к управлению будущим, произвести необходимые плоды и построить социальную иерархию. Вследствие примитивной организации хозяйственных практик первые хлеборобы еще кочевали, сводя на нет плодородный слой почвы, но обретали в ходе перемещений по климатическим регионам опыт земледелия и взаимодействия с другими сообществами 105 .
Уже во времена собирателей человечество представляло собой локальные сообщества, соединенные сетью торговых и даровых обменов. Эти цепочки коммуникации были непрямыми, и вещи перебирались от одного племени к другому в зависимости от ситуации. В случае если племена собирателей устанавливали между собой постоянный и целенаправленный обмен (а не только даровое позиционирование), появлявшийся рынок увеличивал население, сообщества становились иерархическими, порою с довольно сложным функциональным делением 106 . Управление будущим сделало иерархию, скученность и целенаправленный обмен постоянными факторами, а цивилизация представляла собой, как и сейчас, плотные скопления тел на ограниченной территории и расходящиеся нити контактов.
В период неолита грубость орудий сменяется сложной обработкой, что свидетельствует о кумулятивном накоплении знаний и возросшем обмене иерархических сообществ. Факт открытия и добычи металлов позволяет сейчас судить о протяженности контактов, складывавших целые металлургические провинции со схожими региональными приемами обработки 107 . В свою очередь, когда цепочки контактов прерывались, сообщества нередко регрессировали либо меняли территорию проживания. Недаром шумеры и арии появились в истории уже с полным набором оседлого хозяйствования, иерархической структурой и длительной миграцией за плечами.
Если географическим фактором организации служила экологическая ниша существования сообществ и вариативность природных видов, то геостратегическим – расположение сообществ относительно друг друга. Первые сообщества нередко гибли вследствие перепадов климата, но другие создавали все заново. Чем больше контактов сообщество могло устанавливать со своими соседями, тем быстрее шел процесс его дифференциации, а культура создавала все более рафинированные содержания. Если сообщества оказывались сопоставимыми по уровню социального развития, как на Ближнем Востоке, в Средиземноморье или Индии, их эволюция приводила к взаимному обогащению и разнообразию социальных режимов и культур. Окруженное племенами с более простой структурой организации, иерархичное сообщество их ассимилировало, как в Китае.
Практики землепользования, обработки ресурсов и торгового обмена вели к созданию социальной ниши для увеличения населения. В свою очередь, высокая плотность контактов вызывала увеличение скорости социального времени, соответственно, следующим условием любой социальной организации являются величина и плотность населения. Находясь в средоточии контактов, сообщество изменялось и развивалось быстрее; будучи их лишенными – воспроизводило свою социальную структуру, не деформированную ни внешним воздействием, ни внутренней конкуренцией. Регулярность контактов между иерархическими сообществами и повышение плотности населения привели к тому, что процесс цивилизации обрел самоподдерживающий характер.
Торговый обмен и захват рабов создавали контакты первобытных собирателей с иерархическими цивилизациями. Первобытные племена включались в процесс цивилизации, и уже внутри этих коллективов запускались иерархия и статусное возвышение групп, причастных к управлению обществом. При наличии активов, пользующихся спросом у соседей, сообщества выстраивали отношения, направленные на долговременные контакты, при этом каждый стремился в общей системе коммуникации нарастить свои преимущества (контроль выгодных территорий, торговых путей и легитимных договоренностей) и ограничить возможности остальных участников.
Недостаток активов или транзита заставляли вчерашних собирателей отправляться в набеги, как только их верхушка завладевала максимумом общего имущества. Сами внешние контакты были необходимы для того, чтобы поддерживать стабильность неравной внутренней структуры сообществ. Потребность верхушки в дополнительных активах для их последующего распределения и поддержания жизнеспособности сообщества усложнила социальную структуру и вызвала появление государства как организации распределенной и централизованной власти. Одновременно с властью приходит капитал, агрегируя и направляя активы и насилие в сторону управляемых отношений между сообществами.
Сочетания капитала и власти в жизни сообществ были разнообразны, что демонстрируют различия их институционального устройства. Третьим условием социальной организации является структура отношений, связывающая сообщество как внутри, так и снаружи посредством признаваемых институтов. Это условие – следствие первых вышеперечисленных факторов, определяющее формы коммуникации. Иерархичные сообщества ввели целенаправленный обмен на дальние расстояния в качестве постоянной практики, и потому можно уверенно утверждать наличие взаимосвязанной, но децентрализованной системы отношений 108 , благодаря которой сообщества могли влиять друг на друга не только путем военных вторжений, но и экономической экспансией, а также посредством изменения социальной структуры.
То, что торговля велась в основном дорогими вещами (роскошью или редкими металлами), никак не принижает ее значения. Средства обмена обладали высокой стоимостью, а их создание требовало разделения труда, так что сам факт обмена концентрировал профессиональные контакты и вызывал социальную дифференциацию внутри и между сообществами. Другое дело, что бедность большинства населения и отсутствие массового спроса превращали капитал в монополизированную ренту высшей страты, которая использовала ее в политических целях демонстрации статуса и содержания военных сил, поддерживавших правящий режим. Впрочем, как только возникала подходящая возможность, обладатели сокровищ демонстрировали вполне современную хозяйственную хватку и политическую дальновидность.
Мировой рынок появился не в XIX и не в XVI вв., а существовал всегда с момента появления обмена. То, что мир был поначалу невелик и скорее представлял собой несколько регионов, постепенно смыкавшихся друг с другом, сути дела не меняло, ибо рынок не был учрежден или проективно создан кем-то, но появился в качестве эффекта коммуникации сообществ. При низкой активности обменивались преимущественно предметами роскоши, в периоды высокой активности рынок становился массовым. Разумеется, этот рынок не был тождественен современному, регулировался самыми различными способами, и, более того, цели участия в обмене были зачастую совсем не экономического характера. Но, опять же, от этого сами отношения обмена и вызываемые ими эффекты никуда не девались, точно так же как войны являлись, как и до сих пор, орудием не только разрушения, но и создания самого широкого спектра отношений.
Социальная эволюция, как следствие, была неравной, но это неравенство было обусловлено факторами, никак не относящимися к культурным содержаниям, особенностям духа, разума или самосознания народов. Возможность многочисленных контактов и необходимость производства вели к более быстрой эволюции, тогда как отсутствие контактов (как у народов Северной Сибири) или возможность жить с природной ренты (в Юго-Восточной Азии, Тропической Африке) отношения консервировали. Показательно сравнение афро-евразийских сообществ, поддерживавших постоянные контакты друг с другом, и американских, каждая цивилизация которых начинала все заново. Первая американская цивилизация норте-чико в Перу появилась одновременно с египетской в III тыс. до н. э.; следующая, ольмеки в Мексике, уже только во II тыс. до н. э. После гибели норте-чико в XVIII в. до н. э. другая культура в Перу появится только в I в. н. э. Что характерно, социальная организация американских сообществ очень напоминала древний мир Евразии и Северной Африки, также закончившись эпохой обширных империй, но на тысячу лет позже.
Возникновение государства, помимо всего прочего, являлось реакцией на природную недостаточность территории проживания сообщества. В областях, пригодных к проживанию, совмещающих множество постоянных контактов, но недостаточных для прокормления, государства возникли гораздо раньше, нежели в других местах. Знаменитое плодородие Нила и Междуречья стало таковым только с организацией сложной системы управления и производства. Там, где природа была щедра и доступна, как в Южной Индии, Индокитае, Юго-Восточной Азии, иерархизированная, но догосударственная, уравнительная структура сообществ сохранилась на несколько тысячелетий дольше, чем на Ближнем Востоке и в Средиземноморье. Избыточность ресурсов делала государство, сложные формы центрации и распределения ненужными даже с учетом роста населения.
Усложнение практик коммуникации обусловило появление высших и низших статусов социальных ролей, а торговый обмен ускорил превращение общего имущества в частное. Статусная и экономическая дифференциация изменила политическое позиционирование групп внутри сообществ, значительно усилив позиции управляющих институтами управления и богатейших собственников. Однако этот процесс предполагал не только грабеж, но и новую форму общественного договора, необходимого в связи с тем, что статус индивида зависит от готовности сообщества принимать его в заявленной роли. Верхушка до тех пор занимала свое положение, пока ее заботами соблюдались интересы и обеспечивалась ресурсами остальная часть коллектива. Лишение активов вследствие плохого управления или эгоистичного присвоения заставляло сообщество менять управленцев, изгоняя их или убивая. Согласие населения делиться имуществом и доходами с верхушкой основывалось на том, что она будет поддерживать привычное социальное существование, отличавшееся низкой степенью динамики и редкими контактами. Тот же сговор присутствовал среди верхушки. В связи с этим обыкновенным состоянием социальной организации был институционально поддерживаемый гомеостаз, получивший в литературе название «традиционного общества».
Устройство традиционного общества изначально предполагало коллективную собственность основных активов, добываемых обменом и производством. Дальнейшая его трансформация в связи с увеличением контактов и усложнением практик вела к тому, что обмениваемые товары становились частными, а основной актив (земля) уходил в собственность аристократии. Поскольку большинство сообществ были аграрными и внутри сельских общин порядок был направлен на принудительное равенство, договор между ними и любыми властными организациями заключался в коллективном распоряжении основными активами в обмен на ренту или труд. Небольшие размеры сообществ, относительная редкость контактов, коллективная собственность на основные активы делали постоянный административный контроль или взращивание рынка на обширных территориях невозможными. Поэтому первой и с тех пор основной формой политико-экономического управления сообществами стала монополия на насилие и причитающаяся с нее рента в пользу верхушки иерархии 109 .
С увеличением количества тел, контактов и создаваемых продуктов проникновение институциональной власти в жизнь сообществ сопровождалось одновременным созданием административного аппарата управления, в то время как рынок и дифференциация переводили все большую долю имущества в частную собственность аристократии. Нестабильность рынка и нужда в дорогой политической показухе заставляли крупнейших частных собственников присваивать чрезмерный объем общественных средств и сил. В самой примитивной форме управление было рассредоточенным среди множества локальных полузависимых сообществ. Они дробились и концентрировались, и вариации распределения активов непосредственно сказывались на дееспособности государства.
Дальнейшая централизация властных институций ради поддержания предсказуемых и приемлемых отношений отдавала основную долю активов в распоряжение государственной бюрократии. Так и жизнь сообществ была стабильней, и частные лица из верхушки ограничивались во власти. Устойчивость отношений сообщества позволяла людям адаптироваться к событиям, даже если пресс власти выдавливал из сообщества максимальный объем доходов.
Традиционное общество, первый модус управления будущим, осваивало коммуникацию, изменяя мир вокруг себя и себя в этом мире, но оно не стремилось к изменениям. Залогом поддержки сообщества всегда был статичный характер его институциональных отношений. Типичный ответ на нестабильность социальной структуры заключался в родовом закреплении статуса индивида или группы, что проявилось если не во всех, то в абсолютном большинстве сообществ, каждое из которых таким образом защищало социальный режим и людей от рискованных перемен. Родовой статус – не что иное, как форма монополии, закрепленная между определенными группами людей и социальными секторами.
Другой общепринятый способ заключался в старательном отделении власти от капитала, причем под властью здесь нужно понимать не только государство или элиту, но и власть локальных сообществ, средней и нижней страт, которые существуют посредством взаимного признания отношений собственности, найма, долга и подчинения. То есть целью традиционного общества являлось поддержание статичного институционального порядка, в котором спонтанное расширение власти отдельных индивидов, групп и организаций всегда и последовательно ограничивается в пользу остального сообщества. Проблемой для управляющих институций была нестабильность коммуникации. Сообщества, элиты до тех пор участвовали в создании и поддержании общей юрисдикции, пока на ее территории сохранялись необходимые экономические отношения и социальная организация. Потеря государством или крупнейшими собственниками возможностей для поддержания коммуникации немедленно порождала раздробленность власти и обращала сообщества в сепаратистов по вере или крови.
Расширение коммуникации сообществ породило разделение труда, сначала в рамках коллективной организации, а затем и частной, внутри сообществ и между ними. Появление у аристократов частных активов вызвало к жизни организацию наемного труда и сферы услуг. Места концентрации контактов с необходимостью наполнялись трудом и обменом, по происхождению и по найму, и если основного капитала в городах могло не хватать, то оборотный капитал возмещал нехватку с лихвой. Отличие города от села в том и заключается, что доля лиц, живущих с разделения местного и чужого труда, превосходит число тех, кто живет замкнутыми отношениями и натуральным хозяйством. Город выигрывал перед деревней совокупным количеством отношений, в которых находился, используя их для перемещения, центрации и распределения активов и средств обмена. Агрегирование контактов и разнообразие связей повышали не только количество продукции и услуг, но также их стоимость. В итоге отношения «центр – периферия» между сообществами и территориями оказались так же стары, как сама человеческая цивилизация. Внутри города омассовление частной жизни, труда и активов шло быстрее и также сопровождалось дифференциацией и концентрацией.
Там, где коммуникация множилась, статусы отчуждались от своих носителей, производились, обменивались и отнимались. Капиталистическое общество, второй модус управления будущим, было вынуждено подчинить социальную иерархию и ценность труда накоплению меновых стоимостей, что целенаправленно деформирует уравнительную структуру через изменение социальных позиций участников. Социальная структура таких сообществ трансформировалась, статусы получали динамику, что, впрочем, мало кого радовало.
Сообщество становилось капиталистическим, если зависимость от динамики связей оставалась критически высокой и участники получали возможность соединять свои частные и групповые интересы, активы и капиталы как внутри своего сообщества, так и вовне. Поскольку жизнь территориальных сообществ далеко не всегда удовлетворяет названным условиям, капитализм как принцип организации исповедовали в основном профессиональные торговцы и крупные производители, чьи объединения и сети были экстерриториальными и мало влияли на государственные институты. Территориальные капиталистические сообщества возникли вместе с первыми торговыми государствами и все же, зачастую демонстрируя чудеса организации социальных структур, рано или поздно, пройдя ряд трансформаций, неизменно регрессировали.
Развитие традиционного сообщества в более сложные институциональные формы: аристократию, государственную бюрократию или обретение капиталистической организации происходило за счет размыкания предшествовавшей системы отношений и создания новых институциональных форм. Степень интенсивности контактов в ходе этого процесса менялась: из замкнутого состояния коммуникация сообщества переходила в разомкнутое 110 . Замкнутое состояние сообщества – это «нормальная», обычная и привычная для большинства людей и организаций форма коммуникации. Относительная редкость или дисперсность контактов, ничтожность или неликвидность активов – вот главные условия замкнутой структуры организации, которая наиболее распространена и среди современных сообществ. Замкнутое и разомкнутое состояния общества не являются противоположными, качественно отличными формами организации. Это лишь разные степени интенсивности коммуникации, но различия в интенсивности ведут к различиям в результатах. Обнаружить присутствие разомкнутого типа организации общества от замкнутого достаточно просто: именно ему свойствен взрывной рост коммуникации, обмена, производства, урбанизации и утонченной культуры.
Разомкнутое сообщество целенаправленно изменяет мир вокруг себя и себя в этом мире, реагируя на обстоятельства коммуникации. Прежде всего, размыкание касается свободного занятия экономической деятельностью и возможности включения в управление сообществом. Достижение разомкнутого состояния было возможно в том случае, если под воздействием внешних факторов внутри элиты сообщества устанавливался политический пат и ни одна из сторон не могла надолго подавить другую. Невозможность односторонней монополизации социальных связей, капитала и власти заставляла сообщества включать друг друга в сферу взаимодействия и создавать взаимоприемлемые институциональные структуры управления.
Эта взаимоприемлемость является многосторонней секторальной монополизацией политико-экономических отношений разными социальными группами. Монополия фиксирует социальную динамику, и потому не только элиты стремятся поддерживать монополию своих позиций, но и остальные группы заинтересованы в монополизации тех отношений, в которых находятся связанные с различными уровнями социальной иерархии в политике и экономике. Рабочие и служащие хотят б о льшей зарплаты, мелкие буржуа – защиты от конкуренции с гигантами бизнеса; вместе средним и нижним социальным стратам нужен периодический доступ к власти для корректировки институциональной структуры в свою пользу. Эти группы разных уровней иерархии отнюдь не самотождественны и всегда состоят из конкурирующих и союзнических группировок, создаваемых движением конъюнктуры. Поэтому они, даже получив свою долю социальной монополии, остаются зависимыми от институционального контроля элит.
Появление и рост стоимостей, многочисленных потребностей и услуг рождало насыщенную и диверсифицированную коммуникацию возрастающей отдачи 111 . Разомкнутое сообщество обеспечивает возможности для экономической и политической реализации себя индивидами и группами на всех уровнях социальной иерархии, сообразно с характером общественного договора. Однако такое состояние коммуникации исторически всегда являлось временным. Любая трансформация происходит, когда институциональная структура отношений приходит к пределам расширения и роста – образованная новая система отношений, разомкнутая в том числе, также находит свой предел. Неравномерная дифференциация естественным образом создает локальные концентрации капитала и власти, которые, увеличиваясь, снижают риск неуправляемой динамики, но, став чрезмерными, подавляют эту динамику.
Процесс концентрации дифференцированных активов и связующих отношений в неравных социальных условиях приводит к разрушению монополий зависимых групп и ломает прежде фиксированный институциональный порядок. В случае невозможности или отсутствия необходимости для сообщества менять институциональную структуру она перестает поддерживать высокую динамику и контактность участников – сообщество переходит в замкнутое состояние. В разомкнутом состоянии рост и расширение затрагивают все сообщество, тогда как в замкнутом рост одних происходит за счет разорения других.
Несмотря на различия в институциональной политике, традиционный и капиталистический типы организации сообщества в этой интриге роста и падения обладают сходством, вызванным одновременным ходом процессов дифференциации и концентрации. Как в урбанизированных сообществах, богатых частным и государственным капиталом, так и в традиционных, но затронутых воздействием рынка, экономическая дифференциация и независимость от решений власти позволяла верхушке расширять свои активы за счет остальных, даже не прилагая для этого специальных усилий (но и не противясь этому), после чего государство лишалось налогооблагаемой базы и становилось бессильным. Эта периодическая концентрация снижала динамику взаимной социальной отдачи, или обратной связи, что нарушало работу общего институционального режима, уменьшало коммуникативные способности сообщества и мощь его государства.
Для сохранения гегемонии государственной власти требовалось снижение социальных издержек, таких как приватизация и неравномерное распределение активов. Поддержание средней и нижней страт общества, борьба с односторонними экономическими и властными монополиями, чрезмерной концентрацией активов приводили к расширению объемов рынка и обращающихся на нем стоимостей 112 . Это включало сообщества в обмен, производство и культурное общение, расширяло урбанизацию и взаимодействие территорий. Однако итогом такого роста было увеличение влияния крупных и концентрированных активов и капиталов; рано или поздно они поглощали свободные сообщества со всем их имуществом. Если военная, экономическая экспансия или колонизация как пути решения проблемы оказывались невозможны, происходило разрушение институциональной структуры сообщества, а государство переживало период полураспада и теряло власть, которая переходила к отдельным представителям верхней социальной страты. В случае полного исчезновения государственных институций сообщество становилось уязвимым для вторжений извне, но при их сохранении верхушка оставалась в относительной политической и экономической неприкосновенности в пределах общей юрисдикции.
Различия в институциональной организации сообществ были связаны с вариациями сочетаний капитала и власти, но сами эти сочетания не являлись «вещью-в-себе», какими-то особыми практиками, заключающими какой-то особый разум. Принципиальная способность сообществ к созданию различных политических и экономических институтов была (и есть) у всех. Разные институциональные устройства формировались сочетанием объективных условий коммуникации, в рамках которых создавались отношения власти и капитала. Как таковая, способность к развитию определялась не атрибутивными различиями отдельных занятий, практик или норм, а самим фактом коммуникации и ее интенсивностью, вызывавшими рост торгового капитала, военного насилия или административного контроля. Роль и влияние землевладельцев, бюрократов и капиталистов зависели от тех возможностей, обязательств и рисков, которые предоставляли отношения сообществ и которые нельзя было игнорировать. В равной мере, в общей экономике и политике они создавали разомкнутые и замкнутые сообщества и регрессировали к примитивным формам, когда обстоятельства оказывались плачевны.
Эту деформацию вызывали процессы дифференциации и концентрации основных активов и власти. Под влиянием внешних воздействий – конъюнктуры, политики соседей – внутренняя коммуникация социальных групп меняется: одни усиливаются, другие ослабляются, происходит ротация элит и закрепление возникшей ситуации в новом институциональном соглашении. Аристократы превращались в буржуа, те в бюрократов, которые становились аристократами, и наоборот. Реагируя на текущие процессы в характерных для своего сообщества объективных условиях, верхушка соответствующим образом распоряжалась, организовывала, направляла получаемые власть и активы, превращая их в монопольную ренту или создавая новые формы организации и включения участников.
Если отвлечься от деталей атрибутов, присущих конкретным занятиям, инверсия отношений сообществ и групп покажет циклическую динамику. Все они сравнительно успешно управляли сообществами и направляли институциональную структуру на выполнение необходимых действий, если коммуникативная среда подталкивала их к этому. И так же успешно, независимо от рода занятий и убеждений, они присваивали себе, формально и по факту, максимум общественных активов и деформировали институциональную структуру сообщества. Условия, в которых пути развития сообществ круто меняли свой путь, заключались в достижении институциональных пределов роста, то есть невозможности бесконечного расширения территориального влияния экономических и политических организаций, увеличения численности и доходов населения, накопления и концентрации активов в конечной институциональной структуре.
Несмотря на различия в последовательности локальных процессов, можно выделить инвариант развития событий, воздействовавших на традиционные и капиталистические сообщества. В слабо урбанизированных сообществах кратковременное расширение коммуникации и общий экономический рост приводили к чрезмерной концентрации земельных активов в руках местной и общеимперской верхушки, властной и торговой аристократии. Следствием было замыкание сообществ, выход территорий из общего рынка и попытки политического сепаратизма, которые нередко приводили к развалу государства. Зависимость власти от лояльности верхней страты общества не позволяла осуществить перераспределение активов, а территориальное расширение сталкивалось с трудностями устойчивого управления чрезмерно протяженных пространств.
В урбанизированных сообществах с высокой социальной динамикой, где от рынка зависит большая часть населения, та же ситуация дифференцированной концентрации представлена тенденцией прибыли к понижению (вследствие нарастающей конкуренции) и стремлением деловых организаций к монополии (олигополии). Происходя на множестве рынков, этот процесс требовал институциональных изменений, поскольку доходы концентрировались среди немногих участников, тогда как остальные получали расходы. Разрушив прежний порядок, односторонняя монополия резко снижала и уровень социальной динамики, и степень насыщенности отношений коммуникации, сохраняя исключительное положение элит за счет всего остального общества.
Если институциональная структура не менялась, события принимали совсем дурной оборот – архаизация отношений сопровождалась мучительными социальными бедствиями: безработицей, обнищанием, голодом и столкновениями, вплоть до гражданских войн. Большая плотность связей, по сравнению с традиционными обществами, позволяла сохранить территориальную целостность государства, но уровень развития социальной системы существенно снижался. Городские сообщества империй древности и средневековья становились аграрными, разделение труда и капитала среднего класса сменялось латифундиями немногочисленной верхушки.
В Новое Время в связи с ростом взаимосвязей сообществ социальные издержки достижения институциональных пределов начали снижаться, но политическая и экономическая экспансия каждого из гегемонов в таких случаях прекращалась, а влияние их сообществ сворачивалось 113 . Одновременно исчезал выстроенный ими институциональный порядок: периферия необратимо изменялась, а бывший лидер был уже не в состоянии ее контролировать. Историческое развитие мирового и региональных рынков способствовало появлению сообществ, где слабая государственная власть встретилась с сильным капиталом. Следствием этого было подчинение государственной власти задачам, стоящим перед капиталом, что привело к ускорению экономического роста и появлению все более сложных форм социальной организации.
В наше время целенаправленное поддержание зависимости власти от капитала, выросшее в разветвленные институциональные формы, позволило не переводить капитал в случае его перенакопления в земельные и другие материальные активы (хотя недвижимость до сих пор остается излюбленным объектом инвестиций), а превратить в свободные «потоки» финансовой коммуникации, независимой от решений локальной государственной власти. В такие годы банкиры начинают править миром, в особенности те, кто способен влиять на принятие властных решений.
Однако чрезмерная концентрация этих потоков снижает производительность социальной системы. Во-первых, такой огромный капитал не в состоянии найти себе применения в слишком маленьких или небезопасных институциональных объединениях сообществ. Капитал накапливается быстрее, чем социальная система успевает создать ему приложений. Одна часть общества страдает от нехватки объектов для инвестиций, другая от бедности. Во-вторых, те объединения, которые создают и получают достаточно капитала, расширяют степень своего влияния и контроля над экономикой и политикой. Их зависимость от центров скопления капитала выражается в крайней неравномерности социальной структуры, которая при колебаниях конъюнктуры деформируется и производит трансформацию сообщества. Наиболее независимые и успешные сообщества втягиваются в борьбу за контроль системы коммуникации и создание новых институциональных объединений. Попытки адаптации всех участников к изменениям трансформируют старую институциональную систему. Капитал настолько расширяется, а возможности институционального контроля со стороны гегемона становятся настолько ограниченными или неопределенными, что затраты в виде войн, долгов, непроизводительных трат оказываются непропорциональными получаемым доходам и приводят к крушению гегемонической структуры 114 .
§2. Циклы и вариации
Концентрация повсеместна. Крупные выигрыши и потери сконцентрированы на небольших отрезках времени.
Б. Мандельброт. (Не) послушные рынки
Чередование периодов высокой активности сообществ и периодов затухания взаимодействий; военных распрей, связанных с разрушением существующих институциональных структур, и мирного сотрудничества, в пределах выстроенных отношений и легитимных юрисдикций, давно представляют интерес для квалифицированных любителей исторических прогнозов. Теории возвышения и падения цивилизаций в буквальном смысле стары как мир 115 . В деле познания социальной эволюции одной из типичных идей считается теория циклов, представление о некоей пульсации взаимосвязей сообществ, которая попеременно активирует или угнетает деятельность и контакты 116 . На сегодняшний день есть два основных направления изучения этой пульсации: циклы политической активности (периоды крупных войн, гегемонии, процветания и угасания империй) и волны экономической активности (повышение и понижение цен и прибылей). И в том, и в другом случае источники активности распределяются по разным сферам социальной жизни, что вызывает немало трудностей теоретического характера.
Экономические изменения состоят из волн разной длины, колебания которых периодически накладываются друг на друга и разбегаются, образуя скачкообразный рост и падение 117 . В разное время эффект наложения волн вызывает экономический бум или депрессию, сопровождающиеся колебаниями меньшего порядка 118 . Все эти колебания идут относительно равномерно (с конца XVIII в.) и оказывают влияние не только на экономику, но и на политические процессы, способствуя возбуждению восстаний и войн. В свою очередь, помимо повторяющихся волн экономической активности были выделены циклы политической активности сообществ, связанные с появлением новых форм институциональной организации власти. Эти циклы не равномерны, но также состоят из повторяющихся процессов разбухания и крушения империй или гегемонов различной временной протяженности.
Одни теории отсчитывают циклы с самого начала цивилизации и отмечают промежутки в сто, триста, пятьсот лет 119 (хотя, несомненно, в границах таких периодов мы найдем одновременно как процветающие, так и угасающие сообщества). Другие смещают циклы из экономики в область военной политики 120 , демографии и технического развития 121 . К этим периодически повторяющимся событиям применимы математические расчеты, что, безусловно, имеет большое значение, но само по себе еще ничего не объясняет 122 . Многочисленные теории сходятся в одном: и равномерные волны, и неравномерные циклы имеют общий источник, поскольку в повседневной жизни все сферы деятельности взаимосвязаны и с необходимостью реагируют друг на друга 123 . Пересекаясь, чередования активности формируют сложные структуры отношений и институтов, так что было бы нелишним знать, как эта активность возбуждается. Волны и циклы размещаются не только во времени, но и в пространстве, и это социальное пространство, созданное сообществом. Это реальность отношений участников, благодаря которой одни действия и образ мыслей считаются целесообразными, а другие нет.
Социальное пространство создается отношениями людей как индивидов, групп и организаций, оно зависит от контактности участников, их институциональных возможностей и ограничений. Источником общего, «объективного» пространства отношений и отдельных композиций, представленных конкретными людьми, организациями и практиками, являются одни и те же события. Это означает, что колебания экономических волн и политических циклов должны быть связаны с организацией отношений сообществ, изменения которых являются реакцией как на политические, так и на экономические действия друг друга. Волны (и циклы) представляют собой расхождение возможностей и ограничений социальной коммуникации по поверхности общества, вызываемые множественным использованием средств социальной организации: капитала и власти. Они поощряют и угнетают участников, влияя на их активность, которая, в свою очередь продолжает движение волн и формирует пространственные ареалы отношений, поддерживаемые и контролируемые с помощью институциональной организации. Появляясь в ходе этих пересекающихся процессов отношений, наиболее крупные и могущественные участники не только получают наибольшую выгоду от социального автокатализа, но и своим появлением прекращают одни направления волн, создавая другие, которые поощряют новых участников, меняющих институты, и так далее.
До XIX в. на деловые организации накладывалась масса ограничений в пользу локализации производства и торговли, земля находилась в коллективном владении или обработке, что затрудняло операции с капиталом, перетекания которого глушились институциональной структурой. Ввиду низкой производительности ручного труда земледельцев, составлявших подавляющее большинство населения, главным результатом расширения рынка являлся демографический рост. Демография, ограничения капитала и природные катаклизмы «искажали» равномерные волны конъюнктуры. В истории развитых сообществ империй и торговых государств эти волны фрагментарны не только из-за институциональных ограничений, но и вследствие отсутствия статистики.
Реакция на колебания климата 124 и цен 125 зависела от структуры социальных взаимосвязей сообществ. «Искажения» не мешали неравномерной дифференциации / концентрации активов в ходе экономического роста и политической активности, от которых зависела дееспособность властных институтов. Напротив, происходило не только смещение, но и совмещение циклов демографии, климата и цен с изменениями политико-экономической структуры сообществ. Равномерные экономические волны были рассеяны, но деформация институциональной структуры сообществ приводила к регрессу экономики, а вслед за этим и к политическому разрушению. Когда с этой ситуацией сталкивались крупные государства – менялась вся конфигурация отношений в пределах регионов и континентов.
В капиталистическом обществе Нового Времени объединение локальных экономик и управляющих институций в рамках мирового рынка и централизованных государств расширили пространство взаимодействия. Одновременно проходила централизация местных рынков крупнейшими финансовыми организациями, и одно за другим государства подчинились политике накопления капитала. В конце XVIII – начале XIX в. в Европе и по всему остальному миру происходит относительная стабилизация и детализация экономических волн – циклов Китчина, Жюглара, Кузнеца и Кондратьева. Циклы представляют собой множественные самоорганизуемые флуктуации отношений, их неравномерную интенсивность, локализацию и характер деятельности (взаимодействие различных отношений). Становление в достаточно четкой и повторяющейся форме деловых и политических циклов уже само по себе указывает на конечность структуры глобального социального множества. Достижение пределов организации отношений участников вызывает последующий откат, преобразующий институциональную форму сообществ. Развитие и рост не были вызваны какой-то одной причиной: технической изощренностью, финансовым богатством или установками духа, но все они составляли ансамбль институционально упорядоченных отношений, реализующих коммуникацию сообществ как способ совместного существования.
Развитие институциональной управляемости европейских сообществ и союз капитала и власти в виде целенаправленного поощрения роста городской экономики стабилизировали экономические циклы, которым теперь крушение политических институций не было помехой. Реагируя на экономику волн, росли и опускались политические гегемонии, реализуя институциональные трансформации сообществ. Совмещение инструментов власти и капитала усилило устойчивость коммуникации сообществ, несмотря на то, что сами они воспринимали эти изменения как разрушение привычного уклада жизни и разрастание невиданной нищеты большинства при обогащении элитного меньшинства 126 . Глобальная система капитализма постаралась свести влияние неуправляемых институциональных факторов к минимуму, а контроль договорных международных политических и экономических отношений сообществ увеличить до максимума. Одним из следствий этих процессов стал неостановимый, по крайней мере с конца XVIII в., рост городских сообществ, торговли, производства, интеллектуальных, технических и художественных форм коммуникации.
Спонтанное появление новых кластеров институциональной организации сообществ, являясь реакцией на изменение экономической конъюнктуры и политических процессов, сопровождается изменениями в конфигурации власти, удерживающей отношения сообществ в адекватной ситуации форме. Эта власть носит не только политический, но и экономический характер и присутствует не только в виде средств устрашения, но и средств организации. В этом пункте соединяются власть и капитал, представая пространственно разнесенными скоплениями сообществ, их неравномерным институциональным влиянием и богатством.
Циклы активности – это процессы взаимовлияния сообществ, образующих совместное пространство коммуникации. Умножение контактов и расцвет многочисленных связей в одних сообществах неизбежно влекли за собой цепную реакцию изменений среди остальных участников и распространение процессов социальной дифференциации. Регресс и деградация отношений, порою вследствие военных действий, но в основном за счет монополизации отношений и концентрации активов, сужали экономическое и политическое пространства сообществ и также приводили к распаду цепочек контактов и сложных институций.
Такая модель цикличного развития предполагает включение всех постоянно значимых экономических и политических факторов в общую систему коммуникации во времени и пространстве в виде реакции сообществ на конъюнктуру и структуру организации отношений. Объяснив, как социальная организация влияет на коммуникацию, мы найдем условия подъема и понижения активности контактов. Возможности сообществ, их ограничения, структура предстанут в виде упорядоченных процессов, и анализ современности и будущего, учитывающий исторический опыт, будет точнее. Оценка и анализ фаз подъема и падения активности сообществ в таком случае должны основываться не только на их уникальности, но и на повторяемости и выделении новых направлений коммуникации, отличных по отношению к повторяющимся процессам.
Это предполагает в и дение истории не поделенной на уникальные, дискретные фазы, циклы, эпохи, а непрерывной, какой она и является в реальности. Анализ уникального содержания каждой экономической волны или политического цикла обязан своим появлением тому, что, несмотря на выделение наукой отдельных процессов типа перетекания капитала, развития знаний и техники, роста индивидной свободы, изменения отношений труда, формирования центров власти, их объединения в общей теории не происходит. Для каждого из содержаний предполагаются отдельные онтологические основания и некий «главный» смысл, в роли которого обычно выступает социальная функция или этическая ценность. Соответственно, и общий анализ колебаний такого разделенного общества невозможен. Проблема в том, что если принять уникальность каждого отдельного колебания, то и сама теория фаз, волн и циклов не нужна.
Условием, в котором сходятся указанные процессы, является постоянство процессов организации сообществ, в ходе многосторонней коммуникации образующих многочисленные институциональные объединения, которые используют для своего поддержания различные сочетания капитала и власти. Постоянство здесь означает не неизменность какой-то отдельной конфигурации связей, а постоянство фактора организации отношений в системы, изменяющиеся в реальном времени. Процессы социальной организации (и их конкретные институциональные формы) обладают метастабильным состоянием, меняясь в зависимости от текущих условий. Такой подход предполагает, что в объяснении социальных (политических, экономических) отношений необходимо ограничить использование модели каузальной причинности, детерминизм которой не в состоянии связать события и процессы, различающиеся по форме, содержанию и участникам. Получение системного эффекта организации сообщества предусматривает не причинность (в виде отдельного события, идеи, инновации), а соответствие друг другу процессов и институций, взаимное воздействие которых создает множество вариативных конфигураций отношений, поддерживающих общество в том или ином состоянии. Реализация любых действий сообщества учитывает не столько их «чистоту исполнения» или «идейное богатство», но, главным образом, соотнесенность взаимосвязей разных уровней социальных иерархий сообществ, которые непрерывно реагируют друг на друга.
Различные степени интенсивности и разнообразия контактов рождали разные композиции власти и капитала, фиксировавших конкретные институциональные отношения. Эти структуры представляли собой централизованные иерархии и распределенные сети территориальных и экстерриториальных сообществ. Самые примитивные объединения были иерархическими военизированными объединениями. Более развитые сообщества, контролировавшие значительную территорию, становились бюрократическими. Экстерриториальные сообщества в виде сетей локальных иерархий торговцев вступали в разветвленную коммуникацию разных территорий, прежде всего в виде перемещения материальных средств и ресурсов. Там, где представители власти и капитала были едины во всех лицах, появлялись капиталистические территориальные образования.
В ходе распространения цивилизации пространство наполнялось все более сложными практиками взаимодействия и включало все большее число сообществ. Все они проходили схожие процессы, которые влияли на всю последовательную сеть контактов, поощряя или угнетая социальное развитие. Тенденция к построению все более обширных государств и экономическому включению все большего числа сообществ вызывала как приливы расцвета, так и регрессию отношений. Социальные институты, государства, частные и общественные объединения оставались крайне чувствительными к неравновесной политико-экономической коммуникации, динамике насилия, накопления и производства.
Континентальные, региональные и локальные системы социальной коммуникации представляли собой территориально размещенные и взаимодействующие иерархии сообществ, образуя гетерархию планетарного масштаба. Столкновение сообществ в пространстве коммуникации вызывало сдвиги в их социальных структурах. Дифференциация социально-экономических и политических отношений и институтов сопровождала все активные коммуникации в войне и мире, способствуя их росту и трансформации путем постоянного изменения позиций участников относительно друг друга.
Дробление и концентрация взаимосвязей, падение и возвышение позиций непосредственно влияют на процессы и формы организации. Расширение и уплотнение взаимосвязей ведет к созданию более обширных систем организации отношений, нивелирующих локальные различия, но способность воспользоваться этими новыми возможностями требует трансформации институциональной структуры сообразно новым системам коммуникации, так что любой рост и расширение накладывает со временем свои ограничения. Рассеяние и сужение связей вызывает рост локальных различий и локальных форм организации, так что последние могут выйти на первый план при деформации больших форм. В любом случае изменение социального порядка затрагивает интересы и зависимости участников, организация которых и предопределяет конкретные формы отношений в общей системе коммуникации.
Рост социального пространства следует отличать от трансформации порядка. Возможность взрывного роста и взаимного размыкания отношений зависимости появляется вследствие доступа к пространственным и институциональным возможностям коммуникации. Рост требует одновременного наличия рынка, взаимоприемлемого управления сообществами и капитала. Политическая децентрализация размыкающихся сообществ проходит одновременно с концентрацией капитала и власти среди новых участников, что удерживает динамизированную структуру от распада. Создание динамичной структуры отношений на локальном уровне, внутри какого-то сообщества, всегда обусловлено возможностями внешнего характера. Освободившись в ходе, например, социальной революции от оков одного политико-экономического режима, участники оказываются связанными другим, не только активно растущим, но и зачастую более жестким порядком.
Такие разнонаправленные процессы создают как периоды высокой социальной активности, так и торможение конформизма, пока их совпадение не обозначит управляемый рост. Масштабы роста и усложнения социальных связей тем больше, чем выше готовность участников приходить к консенсусу относительно своих действий и интересов. Рост предполагает развитие и распространение коммуникативных возможностей, количественное увеличение активов. Трансформация, наоборот, предусматривает изменение структуры отношений. Рост увеличивает общие социальные возможности участников, тогда как трансформация через ломку институтов расширяет возможности одних участников и сужает возможности других 127 .
Трансформация связана с тем, что рост и развитие сообщества предполагают достижение институциональных пределов отношений. Такой предел свидетельствует об исчерпании социальных возможностей в рамках конкретной социальной организации. Невозможность управления трансформацией в интересах сообщества ведет к сравнительной регрессии, связанной со снижением социальной динамики. Следствием может стать деградация социальных институтов и взаимосвязи территорий. Любая трансформация институтов сообщества запускает одновременный распад множества устойчивых связей: меняются формы обращения с активами и правила взаимодействия социальных групп, формы контроля и контролирующие организации. Неуправляемая (или управляемая в интересах лишь отдельной части сообщества) трансформация ведет к изменениям форм центрации отношений в пользу меньших и периферийных центров власти с непредсказуемым результатом. Управляемая трансформация происходит путем изменения центрации в пользу расширения пространства совместного контроля и изменения роли прежних привилегированных групп, центров, отношений. Этот путь управления сообществом признает изменение и расширение социального пространства и старается включить предыдущий центр в качестве привилегированного сообщества наряду с удовлетворением притязаний новых социальных групп, их организаций и институтов.
Трансформация может быть вызвана логикой роста, но может быть и навязана извне, если политические и экономические возможности сообщества будут от него отчуждены или, наоборот, расширены. Социальное включение или, напротив, принудительное исключение из пространства взаимодействия запускают внутренние изменения, которые, в зависимости от управления, могут не только изменить, но и просто разрушить существующие институты. Центрация власти и капитала может наступить естественным путем, но может быть и управляемой ради достижения целей, поставленных перед сообществами и государствами. Перемены в отношениях требуют изменений «общественного договора», новой политики государственных и частных институций. Неравновесность коммуникативного пространства грозит чрезмерной концентрацией активов и коммуникативных возможностей, но в случае достижения социального консенсуса ситуация может быть исправлена через их дальнейшее перераспределение, вложение в создание новых управляющих институций и включение сообществ.
Компромисс, а тем более консенсус никогда не наступали «по разумному соглашению сторон», но всегда были обусловлены патовой ситуацией в отношениях социальных групп, когда ни одна из сторон не могла навязать свои условия остальным участникам 128 . Это уравнивало их политические возможности, а наличие контактов позволяло ускорить распространение социальных связей вовне: в пространстве – в направлении других сообществ, и во времени – увеличивая количество тел и устойчивых связей. Рост (в том числе в виде экспансии) – следствие компромисса в условиях доступа к контактам и процессам коммуникации внутри и между сообществами. Это ведет к производству многочисленных отношений разной направленности и стоимостей, привлекающих капитал и политическую поддержку. Способность такой структуры в любой ситуации концентрировать и распределять связи позволяет не только управлять собой, но и воздействовать на другие сообщества.
Если компромисс представляет собой диссенсус, то фиксация политического пата, которую он производит, удовлетворяет претензии участников, но не позволяет им изменить согласованную систему отношений изнутри. Более того, изменение внешних условий неизбежно превращает консенсус в диссенсус. Превращение согласия по целям в согласие по рискам указывает на начало расхождения участников в их целях, связях, практиках, институтах и последующих результатах. Сообщество консенсуса в состоянии управлять всем доступным разнообразием отношений, тогда как сообщество диссенсуса может управиться лишь с той институциональной структурой, которая гарантирует неизменность.
Комфортное существование в имеющихся объединениях подавляет желание изменить установленный порядок, и бывший гегемон или иной властитель незаметно для себя становится беспомощным, оставшись без поддержки как внутри, так и вовне сообщества. Участники, связанные только согласием в общих рисках, остаются разрозненны в видении целей и результатов, и статика системы диссенсуса меняется только при вмешательстве извне. Таким образом, консенсус способен привести к интеграции участников, а диссенсус – только сохранить их разрозненность. Следует особо оговорить, что именно выдается за различные виды компромисса. Речь идет не только о результатах конкретного диалога отдельных персон или организаций. Исторические события, в виде которых предстает компромисс, могут охватывать десятки и сотни лет. Консенсус и диссенсус – это структурные эффекты растянутых во времени и пространстве процессов и отношений. То есть форма компромисса обусловливается не только текущей политикой, но и множеством обратимых и необратимых условий разной степени общности, определяя, таким образом, предел достижимости целей участников.
Рост и трансформация обусловлены не наличием или отсутствием разумного понимания, солидарности и ответственности, а тем, в каких внешних и внутренних условиях политико-экономической коммуникации оказывается институциональная структура сообщества. С изменением этих условий рост активов и влияния сообщества приводит к трансформации социальной структуры. Если у сообщества нет возможностей сохранить внутреннее социальное равновесие, происходит негативная трансформация: распад государственных институций, обеднение населения, сепаратизм. Именно такая беда ждала обширные империи, которым было некуда расширяться. Сужение экономической коммуникации сообщества вследствие чрезмерной концентрации активов могло привести к эффекту институциональной раздробленности и подрубить его властные управляющие институты, которые с этого сообщества взимали ренту. Обстоятельства кризиса социальной структуры открывали региональным сообществам новые возможности и осложнения в общей картографии коммуникации.
Совсем другая ситуация наблюдается в том случае, если сообщество сохраняет внутреннее равновесие несмотря на усложнение социальной структуры. Достижение взаимоприемлемого равновесия в неравновесной среде порождает разные виды экспансии: успешного военного насилия и экономического роста. Бедные сообщества вставали преимущественно на тропу войны. Богатые урбанизированные сообщества, чья верхушка обладала большими активами и широкими контактами, направлялись на экспансию как военную, так и экономическую.
Экспансия военного насилия требует концентрации активов; и тогда сообщество бедных сограждан или соплеменников легко встает в строй. Включение «варваров» в рыночный обмен сначала порождало иерархию, которая концентрировала активы сообщества, а затем, стремясь сохранить внутренний status quo, направляла агрессию туда, где активов было больше. Неравномерность и низкая скорость исторического процесса лишь в конце XIX в. позволили включить последние сообщества кочевников и собирателей в оседлые институты государства. Современная история отношений показывает схожую картину: эскалация организованного насилия является инструментом поддержания политической и экономической власти сообществ, которым не хватает контролируемых активов. В связи с чрезмерной концентрацией последних поддержание контролируемого равновесия отношений нуждается в дополнительных источниках активов, и война есть самый простой, но не всегда эффективный способ решения этой задачи. Ввиду этой особенности логика истории XX—XXI вв., с ее разрушительными войнами и глобальным империализмом, получает дополнительные весьма любопытные штрихи.
Экономическая экспансия помимо концентрации активов требует удовлетворения притязаний средней и нижней страт общества. Это внутренние условия экспансии; внешним условием является наличие способности и возможностей включиться в обороты капитала. Следствием становится появление конкурентного рынка, защищенных профессиональных групп, диверсифицированных взаимосвязей и комфортной степени мобильности социальных контактов. Способность сообщества ограничить коммуникативные возможности своих соседей во время экспансии усиливает ее положительные результаты для этого сообщества и отрицательные – для остальных. Экономическая экспансия взыскует союза сообщества, государства и капитала, причем в достаточных объемах. Поодиночке ни капитал, ни власть, ни любая форма организации сообщества эффекта экспансии не дадут. Государству нужно активно взаимодействующее, производящее сообщество, а капиталу – доступ к процессам обмена, агрегирующим наибольшие объемы доходов и разветвленную логистику операций.
Увеличение активов и политического влияния верхушки могут идти параллельно с ростом богатства и политического участия остальных участников – следствием будет экспансия и возвышение сообщества. Но этот же процесс обогащения верхушки может происходить за счет остальных участников, подавляя их экономические и политические возможности. Здесь следствием будет «пир во время чумы» и необъяснимая деградация сообщества при внешнем блеске высшей страты. Проблема в том, что бесконечная экспансия в конечной институциональной системе невозможна, как невозможно иерархическое подчинение всех сообществ интересам и воле отдельных участников.
Рост и экспансия непосредственно связаны с возможностью трансформации институциональной структуры в ответ на расширение и уплотнение взаимосвязей сообществ в процессе коммуникации. Вхождение сообщества в более обширную систему отношений размыкает локальные социальные связи, что обеспечивает динамику отношений, завершаясь агрегированием активов верхушкой и достижением пределов роста. Способность сообщества найти компромисс и сделать порядок отношений взаимоприемлемым обеспечивает создание новой институциональной структуры, которая готова продолжить рост и обеспечить экспансию. Затем, по достижении пределов роста, следует повторное размыкание локальных связей расширенной системой отношений и агрегирование активов верхушкой. Если сообщество готово перестроить свою институциональную структуру, опять наступает период роста и экспансии; в случае невозможности последней – распад государственных институций и/или общий регресс взаимосвязей сообщества и сужение его влияния.
Дифференциация сообществ и трансформация социальной структуры вызывали стремительный рост, не менее стремительный закат и долгие периоды застоя сообществ. Рост больших объемов капитала, организационных политических и экономических возможностей требует периодического изменения институциональных структур сообщества. Как известно, безмятежно еще ни один такой процесс не прошел. Проблема заключалась (и заключается до сих пор) в том, каким образом осуществлять управляемую трансформацию с учетом изменений в организации пространства коммуникации. Трансформация приводит не только к развитию, обогащению одних сообществ, но и к регрессу, обеднению других, то есть к пространственным перемещениям социальной активности. Создание в ходе трансформации нового социального пространства и композиция его организационных возможностей требуют адекватных ситуации форм социального включения для всех социальных групп и их институций. Один уровень этого процесса предполагает расширение централизованно контролируемых территорий, пространственное перемещение активов и взаимосвязей. Другой уровень означает изменение отношений зависимости социальных групп, их профессиональных занятий, образования и доходов.
Замкнутость большинства сообществ, отсутствие централизованного администрирования ввиду тощего рынка, трудности социальных изменений в интересах капитала делали вовлечение народов во взаимную коммуникацию затруднительной: наиболее распространенными средствами концентрации богатства и власти оставались насилие и государственный грабеж. Но насилие никогда не было достаточным для устойчивого управления. Такая форма внешней политики разрушала устоявшиеся сети отношений, но распространяла рыночный обмен, активы и стоимости среди включаемых сообществ, обогащая небольшое число лиц.
Дальнейшее разрастание богатства на подконтрольной территории требовало поддержания экономики совместного обмена и производства, урбанизации и оформления управляющих институций. Появление «миров-империй» было обусловлено созданием общего «мира-экономики» 129 . Вырастая на банальном грабеже, империи затем каждый раз фиксировали применение насилия и общих правил взаимодействия. Другими словами, imperium был дан войной, чтобы войн больше не вести. Это значит, что задача империи как государственного образования – способствовать росту и развитию социального пространства на территориях управляемых сообществ, что, однако, достигалось не везде и лишь на время.
В силу неравномерности коммуникации большинство исторических и современных сообществ предпочли социальные режимы с рынком, концентрированными активами и автократической властью. Рыночный обмен охотно допускался, но доступ к власти и богатству строго ограничивался, независимо от того, кто находился у власти, аристократы или торговцы. Монополизация власти, а с ней и частного богатства оказалась более легким предприятием, нежели разведение обширной сети взаимодействий и накопление в ней множества частных капиталов. То есть такие торговые и производственные сети были, но включали ограниченное число людей, которые мало влияли на принятие политических решений. Там же, где такая возможность имелась, наиболее доходные и влиятельные позиции занимались ограниченным кругом лиц, а конкуренция сводилась на нет. В развитых богатых сообществах противовесом процессов дифференциации стали централизаторские тенденции, которые реализовывались через территориальное расширение и попытки тотализации общества. Первый путь предполагает максимизацию контролируемой территории с проживающими на ней людьми, тогда как второй – статичность институциональной структуры.
Исторически децентрализованная система коммуникации поддерживалась за счет иерархий и сетей торговцев и производителей, по отношению к которым властные институты оставались внешними. В силу этого капитал, его институты и организации не владели властью, наоборот, централизованная власть пользовалась капиталом и одновременно доминировала над частной собственностью. Централизация институционального администрирования и общих активов в руках государства стала одним из главных инструментов управления сообществами. При капитализме действия деловых и политических организаций оказываются конвергентными, а экономический рост и концентрация капитала увеличивают его влияние и власть.
Частный характер капитализма и его современный почти повсеместный контроль над государством способствовал росту централизованных институтов при недостатке реальной власти над действиями капиталистических организаций. Благодаря этому власть не является заложником статичной тотализованной структуры, а капиталистические и властные объединения могут варьировать управляемые территории и используемые институты. Капиталисты могут поступаться государственным интересом перед частным не в силу роста индивидной свободы (такого рода интересы и свобода прослеживаются на протяжении всей истории), а в силу зависимости сообществ от капиталистических отношений и соответствующих институциональных объединений.
Современное общество более устойчиво поддерживает свою открытость, чем это удавалось древним, но достижение пределов роста и создание новых институциональных композиций все так же реализуют алгоритм перехода разомкнутого и замкнутого состояний, вызывающий циклы политико-экономического взаимодействия сообществ и смены институций. С расширением и уплотнением связей цивилизации шла борьба и эволюция традиционных и капиталистических сообществ как друг с другом, так и с динамикой отношений, в результате чего было создано общество институционально управляемых изменений, известное под названием «модернити» 130 .
Каким бы новым оно ни казалось, у этого процесса прослеживается весьма долгая история, и как бы ни росла его рефлексивность, способности разума к пониманию остаются ограниченными. Убывание варварской периферии и рост взаимосвязей в мировой политико-экономической системе изменили реакцию сообществ на пределы роста. Периодические спады и кратковременность взлетов теперь ведут не к долгой регрессии и замыканию отношений, а к изменению институциональной структуры. Поддерживаемый централизованный, по факту, хотя и не всегда по форме, характер организации властных отношений капитала придал дифференцированной коммуникации устойчивость, что способствовало безостановочной модернизации всех вовлекаемых сообществ, даже если их чисто экономические результаты приносили убытки. Благодаря этому переход богатства и власти от одного капиталистического сообщества к другому не влечет за собой потерю контроля над мировой экономикой и мировой политикой со стороны капитала, хотя вся мировая система коммуникации сообществ меняет свои институты организации.
Еще ни одно сообщество не смогло оседлать процесс изменений и вынуждено было, поднявшись на волне объективных процессов, необратимо приходить в упадок, уступая свои позиции новым участникам. Между тем, по крайней мере абстрактно, такая возможность имеется, и содержится она во взаимном включении территорий и сообществ, интеграции их политических и экономических институтов и организаций. Такой ход событий возможен в том случае, если включаемые сообщества будут становиться не колониями, а претендентами на приемлемую долю капитала и власти, и все участники будут способны поделиться в пользу общего институционального объединения.
Отношения «центр – периферия» и неравенство территорий и сообществ неизбежны, в связи с чем необходимо уметь изменять их институциональные структуры. Использование колониальной политики дает кратковременный эффект возрастания богатства и влияния, но этот эффект не носит устойчивого характера, так как колонизуемые сообщества не становятся заинтересованными во включении. В результате достижение пределов роста разрушает неравное институциональное образование и сообщества оказываются не в состоянии трансформировать свои отношения в сторону создания более разносторонних и могущественных объединений.
Напротив, взаимный доступ включаемых сообществ к власти и капиталу поддерживает между ними отношения политического пата и, как следствие, состояние разомкнутости. Разомкнутость, позволяющая создать мощный рост и оправдать процесс болезненных изменений, вовсе не означает хаотичную мобильность: любая социальная организация для того и создается, чтобы мобильность была не хаотичной, а упорядоченной. Это предполагает, что притязания всех трех основных социальных групп, присутствующих в виде рассеянных локальных сообществ, достаточно защищены относительно друг друга и участники вынуждены принимать решения путем компромисса.
Тогда сообщества с их различными интересами будут включены в процесс интеграции, а взаимная конкуренция сопоставимых участников (с их капиталом и властью) воспрепятствует чрезмерно быстрой концентрации активов. Благодаря этому, трансформируя институциональные структуры отношений, они могут расширять совместные пространства коммуникации и управлять ими. Таким образом, изменяемая институциональная структура приобретает устойчивость, что положительно сказывается на увеличении капитала и власти, несмотря на рост сложности. Однако условие соблюдения политического пата и является здесь основным препятствием, ибо сильнейшие участники никогда не идут на уступки, если только не бывают к тому принуждены безвыходной ситуацией.
§3. Вселенная 25
Два враждующих царя играют в шахматы, между тем как в соседней долине сражаются их войска. К вечеру один из царей опрокидывает доску – он получил мат, и вскоре окровавленный всадник сообщает ему: «Твое войско бежит, ты лишился своего царства».
Э. Морган. Тень игры
Общеизвестно, что с изменением общества меняются и общественные законы. Особенность последних заключается в том, что это не столько законы, сколько смыслы, метафизические мифы. Завладевая человеческой речью, они каким-то образом меняют структуру социальных действий. Указанную точку зрения пытались обосновать много раз, но, видимо, без успеха. Мы знаем, что не всегда стоит верить словам человека о том, что он делает, однако в том, что касается общества, мы постоянно ищем некую «объективную» идею, которая бы объяснила наши дела, оставаясь при этом красивой риторической фигурой. Порою даже возникает впечатление, что дела ни в какой связи со словами не нуждаются.
Различные вариации человеческих деяний, частные и общие, совместно образуют системы инверсивных социальных связей, коммуницирующие в реальном времени. Взаимодействие складывает их в композиционные структуры отношений, которые в процессе коммуникации могут распасться на исходные формы, но затем снова собираются вместе, образуя новые композиции. Меняются культуры, но этика сообщества обнаруживает сходство, независимо от времени и места проживания 131 . Меняются языки, обычаи, предметы быта, технологии, орудия труда, но их взаимосвязь в социальной коммуникации остается неизменной. Процессы организации сообществ, если внимательно присмотреться к истории, обладают удивительной повторяемостью. Разные сообщества проходят сквозь типичные события, и, возможно, мы не всегда способны пережить мир так, как его переживали в Древнем Египте, империи Мин или викторианской Британии, но осознать структуру действий этих сообществ, почему они делали одно, а не нечто другое, мы вполне способны.
Очевидно, что культура является более чем значимым фактором коммуникации, поскольку непосредственно ее осуществляет. Вместе с тем надо заметить, что традиционная интерпретация роли культуры или идеологической целерациональности в социальной коммуникации и вопросах институционального строительства явно не в состоянии объяснить типичность коммуникации и разность культур. Сложившиеся в XIX—XX вв. концепции социального развития предполагали, что коммуникация и институты растут из ценностей конкретных культур, и поскольку культуры различны, то и результаты коммуникации различны тоже. Источником этого представления была вера в животворящий дух, эманирующий из культурных форм в политико-экономические, результатом чего становится некая «идентичность», объясняющая действия сообществ и государств.
Только продолжая избегать различия культуры и коммуникации, можно рассуждать о негативной патриархальности конфуцианства в период упадка Китая и позитивном патернализме того же конфуцианства в период его подъема. Подобный подход не способен сказать о том, откуда вышел мир и куда он идет, и является типичным инструментом властной манипуляции и накачивания натужного псевдопатриотизма. Попытки найти основания институциональной коммуникации для каждой отдельной культуры особого успеха не принесут, поскольку в «культурах» до сих пор ищут некую абстрактную сущность социального, явленную в художественной или этической форме. Безусловно, разность культур весьма значительно затрудняет коммуникацию и рождает взаимное подозрение, сводимое к банальному страху перед теми, кто не похож на нас. Тем не менее эта разность не помешала мировой системе коммуникации сообществ появиться и в течение всего существования человека развиваться и принимать все более сложные формы.
Образование локальных городов и территориальных государств было связано с необходимостью управления сообществом в ежедневном производстве, регулярном ведении торговли, распределении обязанностей и применении насилия. Появившись для удовлетворения базовых потребностей совместного существования, управление будущим связало сообщества неравной связью, выпутаться из которой они уже не смогли. Первую цивилизацию, о которой нам достаточно хорошо известно, создали в IV—III тыс. до н. э. шумеры в междуречье Тигра и Евфрата. Опыт предыдущих странствий и иерархичная организация сообществ вызвали к жизни чрезвычайно продуктивное аграрное производство, притянув множество контактов, что сделало этот район крайне урбанизированным. Экономические и политические связи шумеров расходились по всему Ближнему Востоку и достигали западной Индии.
Шумерские города регулярно вели истребительные войны за контроль торговых путей и отъем ценного сырья. Элиты были в наибольшей степени заинтересованы во внешней торговле и войнах, которые, в свою очередь, требовали формирования репрессивного и административного аппарата государства. Во внутренней политике следствием было появление частной собственности и постоянные попытки узурпации власти отдельными представителями верхушки. Как правило, представители знатнейших родов достигали этого совмещением бюрократического (жречество ранних цивилизаций управляло крупнейшими производственными и торговыми активами) и военного контроля.
Наличие общего, но неупорядоченного экономического пространства, нарушаемого частыми распрями участников, предопределило пути политического решения вопроса. Результатом активных мирных и военных контактов шумерских государств было появление все более обширных империй, для управления которыми создавались государственная бюрократия, государственная армия, фонд государственных активов (земля) и государственная внешняя торговля. Проблема все же заключалась в формате социального и экономического включения покоряемых сообществ, которые служили источником добычи в политическом мире этих империй. Лишая местные элиты ценнейших активов и не давая ничего взамен, империи обрекали сообщества на постоянные восстания и потому были недолговечны. Социально-экономическая дифференциация и спонтанная интеграция сообществ размыкали локальные институциональные структуры: к власти приходили выходцы из низов общества, такие как Саргон Древний, который в XXIV—XXIII вв. до н. э. и создал первую империю.
Социальная динамика, которую являют древние сообщества, типична для современности. Экономический рост вследствие расширения сети контактов, сложные отношения социальных страт, конкуренция среди верхушки, создание профессиональных союзов и профессиональных армий, концентрация активов, разорение мелких участников и обогащение крупных, последующая депрессия, разрыв экономических связей с ослаблением или развалом государства. Затем круг повторялся. Размах частных и государственных капиталистических практик был столь велик, что не помогали никакие ограничения экономической деятельности, в связи с чем 3-й династии Ура в XXII—XXI вв. до н. э. пришлось создать автократичную организацию государственного капитализма, а разоренных людей использовать как государственных рабов. Падение этого государства вызвало такой разгул капитализма, который впору назвать диким. В Вавилонском царстве Хаммурапи в XVIII в. до н. э. сталкивался с той же дилеммой дифференциации сообщества и его активов, в связи с чем была предпринята целенаправленная попытка поддержания традиционного общества и ограничения капитализма. Расцвет египетских царств обязательно заканчивался распадом ввиду той же дифференциации и приватизации земель группировками знати.
Внешняя пространственная организация коммуникации сообществ была непосредственно связана с их внутренней динамикой отношений. Рост и расширение отношений развитых центров вовлекали периферийные сообщества, и когда рост заканчивался, периферийные варвары обрушивались на слабеющие метрополии. Центральные сообщества, пока были сильны, обычно сравнительно легко отражали вторжения менее развитых соседей, но с прекращением роста и разрушением социально-экономической структуры становились беспомощны, и вторжения сразу после того, как в царстве «что-то пошло не так», в древнем мире были повсеместны. С пришельцами взаимосвязи регрессировали, но территориальные перемещения сообществ и неуклонное включение периферии распространяли цивилизацию городов и государств. С каждым новым циклом происходило пространственное расширение активности и выстраивались новые институциональные структуры, которые являлись видоизменением старых.
Бронзовый век закончился эпохой обширных сухопутных и морских империй, высоким уровнем урбанизации, постоянными внешними политическими и экономическими отношениями сообществ. Если в начальный период интенсивность контактов была достаточно слаба, то впоследствии экономическая интеграция и империализм государств шли по нарастающей. К XIII в. до н. э. государства с помощью союзов образовали систему великих и не очень держав и после взаимного признания поддерживали общий мир. Но в конце XIII в. до н. э. внутри развитых сообществ – Нового египетского царства, Ахейских государств – начинаются восстания и междоусобная борьба. В XII в. до н. э. периферийные народы Ближнего Востока и Средиземноморья, создав военизированные иерархии, приходят в движение и вторгаются в Египет, Малую Азию, Междуречье и Грецию. Еще недавно грозные империи, регулярно отражавшие сходные вторжения, распадаются, прекращается интенсивная торговля, культура и инфраструктура становятся примитивными, а вслед за этим вновь поднимаются мелкие города и царства.
Период с XII по X в. до н. э. был временем городских государств и мелких царств, и он связан с подъемом тех сообществ, кому приписывают «изобретение» капитализма. Финикия являлась группой городов на территории Леванта. Причем сами финикийцы были пришлыми, тогда как города на восточном побережье Средиземноморья, которые они заняли, – одними из самых старых на планете, поскольку здесь проходили наиболее важные торговые пути древнего мира. Зависимость от импорта аграрной продукции и возможности экспорта металлов и промышленных изделий обусловили капиталистическую экспансию финикийских сообществ. Их слабостью был небольшой размер сообществ и досягаемость со стороны соседей, которые регулярно грабили финикийцев.
Торговый город Ашшур в Северной Месопотамии, напротив, совместил экономические интересы торговцев и военные возможности аристократии, создав с X по VII в. до н. э. самое грозное государство того времени. Расширение связей сообществ опять вело к созданию обширных империй как на Ближнем Востоке, так и в Индии, где под государственный контроль ставились все более протяженные территории, а в момент кризисов к власти приходили шудры. В этот период, пережив длительный регресс, Древний мир вновь начал по нарастающей экономически и политически интегрировать сообщества, создавая все более обширные империи со все большими рынками и развитым управлением, пока не достиг пика в I—II вв. н. э.
Отношения сообществ пронизывала бесконечная борьба, но в характере влияния имелись существенные различия. Ассирия возвысилась при помощи союза насилия и капитала, но помимо контроля торговых путей и обменов удерживала контроль и доходы исключительно звериной жестокостью; с падением ассирийской державы влияние ее сообщества немедленно кануло в лету. В отличие от нее Вавилония и Финикия представляли собой разомкнутые, урбанизированные сообщества, в которых притязания социальных групп удовлетворялись за счет активной торговли и производства. Как следствие, их коммуникативные возможности, социально-экономическое и культурное воздействие оставались значительными в течение всей истории Древнего мира, несмотря на то, что политическое влияние их государств было довольно кратким. Связи, капиталы, знания делали их главными областями ойкумены, без контроля которых никакая империя на Ближнем Востоке рассчитывать на гегемонию не могла.
Для всех государств одной из главнейших задач было поддержание социально-экономического status quo и избавление от издержек капиталистических практик, ведших к обнищанию большинства и обогащению меньшинства. Использовали капиталистические практики все, у кого были те или иные активы и возможности обмена; другое дело, что активы большинства были ничтожны и влияния не имели. Империи предпочитали взимать ренту, купировать конфликты, строить инфраструктуру за счет местных сообществ, но проводить их социальную трансформацию с целью капитализации не могли и не умели. В этом смысле даже самые умелые правители оставались заложниками коммуникации сообществ и условий их взаимодействия. Риск чрезмерной дифференциации населения и разрушения локальных институтов управления был слишком велик. Образцовым капиталистическим государством древности был Карфаген, чья олигархия столетиями поддерживала свою власть в городе и последовательно расширяла сферу политического и экономического влияния своего сообщества в Средиземноморье. Однако внутренняя слабость этого государства, заключавшаяся в эксплуатации контролируемых областей вместо их относительно равноправного включения, предопределила его крушение в схватке с Римом, который так или иначе включал своих союзников в совместное управление.
Как правило, управление расширявшихся империй находилось в руках военных из числа аристократов, следивших за политическими контактами и уплатой дани покоренными сообществами. Эта институциональная структура была наиболее дешевой и подходила для замкнутых, слабо контактирующих сообществ. Дальнейшее развитие такой бюрократии предполагало разделение военных и гражданских функций и периодическую ротацию немногочисленных управляющих. Вследствие чрезмерных полномочий такой администрации локальный властный монополизм, совмещение личных и государственных интересов вкупе с концентрацией частных активов аристократии и капиталистов были главным ее бичом во все времена. Относительно низкий уровень урбанизации делал местную аристократию основным заинтересованным участником в деле взаимодействия с империей. Характерным для такого типа организации было Персидское царство VI—IV вв. до н. э. и империя Маурьев IV—II вв. до н. э., охватывавшие максимум цивилизованной территории. В подобных «рыхлых» государствах взаимная включенность сообществ была слабой. Элиты таких империй с легкостью демонстрировали стремление к завоеваниям, но с прекращением военной экспансии начинался сепаратизм. Как только перемещение и распределение активов среди верхушки заканчивалось, регионы переставали нуждаться в империи.
Преимущества разомкнутого типа организации перед традиционным были продемонстрированы урбанизированными сообществами приморской Греции, которые не только создали массовую культуру и массовую капиталистическую экономику того времени, но и совместили организационные возможности капитала с политической властью и военной мощью. Греческие полисы VI—IV вв. до н. э., а за ними эллинистические государства проводили целенаправленную политику расширения рынка, введение местного самоуправления и боролись с образованием чрезмерных скоплений активов в отдельно взятых руках. Все эти реформы были не случайны, им предшествовали века спонтанного расширения рынка и подчинения сообществ, проводившихся наиболее крупными и влиятельными государствами Евразии. Для территориальных государств, как и для торговых городов, такая политика была логичной, ибо она связывала территории, делала их зависимыми друг от друга и приносила доход. Аналогичные процессы шли в Индии и Китае, где социально-экономическая активность урбанизированных сообществ толкала элиты на создание все более обширных государств: дифференциация сообщества ломала традиционную замкнутость и статичность социальной структуры, как это происходило в империи Нандов V—IV вв. до н. э. и в период позднего Чжоу V—III вв. до н. э.
Трансформация социальных структур евразийских сообществ позволила совместить частный капитализм с государственной политикой: Карфаген, греческие полисы. Промежуточное положение занимали эллинистические государства, Рим, индийская династия Нанда, династия Хань, где государственная политика была отделена от интересов капитала, но использовала и поддерживала даваемые капиталом социально-экономические и политические возможности. В случае доминирования центральной власти в развитых странах появлялись образцы государственного капитализма: эллинистический Египет, империя Цинь. Наиболее полно эти преобразования нашли себя в Китае, где Ши Хуанди понадобилось всего десять лет, чтобы превратить почти все сообщество в частную собственность своих приближенных, а государству придать капиталистическую и автократичную форму. Отдельный пример являла Индия, где трансформация структуры варн в плотных и полиэтничных сообществах привела к созданию системы каст как социального регулятора, следствием чего было отсутствие государственной бюрократии 132 .
Однако сколь бы динамичными ни были общественные отношения в период расцвета такой политики, исход был одинаков: торговые монополии, концентрация земельных активов, архаизация коммуникации и дестабилизация государства, которое либо распадалось, либо возвращалось к традиционным формам управления. Греция столкнулась с кризисом полисов в IV в. до н. э., эллинистические империи – во II—I вв. до н. э. Достигнув пределов накопления, крупные капиталы конвертировались в государственные должности и крупные земельные поместья, экономика которых носила замкнутый характер, а владельцы, в силу своего элитного статуса, избегали уплаты налогов.
Как следствие, сообщества не могли обратить процесс концентрации активов в инструмент внутренних институциональных изменений и последовательного включения периферийных сообществ. Эта работа осуществлялась путем завоеваний и в конце концов привела к новой эпохе мировых империй. Расширение цивилизации и упрочение ее внутренней связности позволило политическим юрисдикциям достичь максимального контроля над территориями вдоль Евразии на рубеже I—II вв. н. э., находившимися под властью четырех империй, обладавших политическим контролем над экономическим взаимодействием сообществ. Римская, Парфянская, Кушанская и Ханьская империи жили с ренты за контроль торговых путей, перераспределяя средства в обустройство инфраструктуры, управление городами и сельскими областями.
Общим инвариантом социального управления в империях было одновременное поощрение государством как частной инициативы, так и форм коллективного самоуправления и центрального регулирования (в большей или меньшей степени). В том или ином виде государства наиболее развитых и богатых сообществ обзавелись бюрократией и рационализировали управление сообразно частным и коллективным запросам сообществ.
Международные и этнические торговые и финансовые сети существовали с тех самых пор, как появились частная собственность и частная торговля. За исключением капиталистических морских сообществ и Ассирии, эти торговые иерархии сетей не включались в создание государственных институтов и страдали от вторжений варваров в периоды регресса. С расширением и упрочением империй торговые и финансовые объединения наиболее развитых регионов росли в пределах безопасных государственных юрисдикций.
Но процветание империй оказалось временным. Логика дифференциации, которая предполагает одновременную фрагментацию и концентрацию связей и активов, способствовала монополизации экономических возможностей сообществ среди ограниченного круга лиц. Бурное развитие рынка и в Римской, и в Парфянской, и в Ханьской империях само приводило себя к концу: концентрация капитала и земельных активов делала сказочным существование верхушки, но те, кого называют средним классом, беднели и возвращались к примитивной социальной жизни. Хотя капитал оказывался способен на временную трансформацию отдельных сообществ и в такие моменты наблюдались поразительная социальная экспансия и усложнение отношений сообществ, социальная среда их связей
была недостаточной, чтобы придать капитализму современный вид.
Экономические контакты между империями создавали региональные и локальные связки «центр – периферия», что вело к чрезмерному накоплению капитала на одном конце и разрушению социально-экономической организации на другом. Более успешные и эффективно организованные сообщества включали экономически и политически зависимые области в качестве периферийных экономик, происходила фиксация в системе разделения труда, а естественное выкачивание капитала блокировало рост сообществ.
Но и внутри преуспевающих сообществ события шли по аналогичному сценарию. Так, отрицательный баланс Рима в торговле с Индией и в целом с Востоком продолжался в виде тех же отношений между урбанизированной частью империи в Восточном Средиземноморье и аграрной в Западной Европе. В Иране эта ситуация разворачивалась между городами Междуречья и периферийными территориями: сначала в виде кризиса эллинистических государств во II—I вв. до н. э., затем в Парфии II—III в. и в Сасанидском Иране VII в. В Индии касты спасали сообщества, но не государства, и колебания вдоль торговых путей разрушали индийские империи так же легко, как и собирали. В Китае правление династий Старшая и Младшая Хань каждый раз заканчивалось кризисом социальной структуры общества в I и III вв. соответственно.
Когда социально-экономическая деятельность сообществ приводила б о льшую часть людей к перманентному банкротству, находились два выхода. Либо обратная трансформация социальной системы к более примитивным, замкнутым формам организации и деятельности, либо попытка тотализации сообществ государственной бюрократией. Первый вариант был испробован Западной Римской империей, Ираном, Китаем, причем Китай за свою историю испытал такие кризисы далеко не однажды. Второй вариант был выбран Восточной Римской империей 133 . Значительная замкнутость государств в отношениях друг с другом, частое использование политики насилия делали невозможным перевод капитала в пределы других юрисдикций с сохранением его стоимости или прав на активы. Основные инвестиции направлялись в скупку земли, в связи с чем в Риме, Иране и Китае кризис III в. сопровождался одновременной социальной деградацией и процветанием очень узкой прослойки богатейших собственников. Исчезновение общественного богатства разоряло государство, которое отдавало свои функции частным лицам за откуп или по обязанности, что делало положение и верхушки, и остального сообщества крайне нестабильным. Урбанизированные формы жизни такой ситуации вынести не могли и регрессировали до положения замкнутых аграрных сообществ. Одной из реакций государств на плачевные события стали попытки унификации империй с помощью бюрократии и идеологии, то есть религии. С политической точки зрения религиозная унификация понятна, так как обратной стороной процесса был сепаратизм приверженцев негосударственных религий. Социально-экономическим следствием политики навязывания общей веры являлись разорение и физическое уничтожение несогласных, сделавшие Византию и Иран неспособными противостоять натиску арабов в VII—VIII вв.
Мировая система коммуникации сообществ последовательно расходилась по континентам, но плетение связей было неровным, с разрывом контактов и перепадами регресса, и вело не столько к прогрессу техники и знания, сколько к пространственному расширению цивилизации и социальному включению все новых сообществ. Вялая структурация процессов, формирование связей периодически приводили к локальным и региональным размыканиям сообществ, что сопровождалось распусканием разнообразных контактов и складыванием их в динамичную систему отношений.
Неравномерность концентрации активов и контактных возможностей делала институциональные структуры сообществ недееспособными, на какое-то время евразийская система распадалась, но затем вновь распускала экономические сети и приводила их под контроль юрисдикций. Великое переселение народов II—VII вв. было такой же миграцией варваров, как и многие до него, но одной из самых крупных, и затронуло Евразию на всем ее протяжении с востока на запад. Обширные рыночные связи вызвали появление аристократии, рост населения и приватизацию в варварских сообществах. Это движение не было бы столь массовым и повсеместным, если бы не кризис империй, а до этого их расцвет. В итоге главными жертвами этой миграции стали Западная Римская империя и северный Китай. С V по X в. на северо-восточной, северной, северо-западной периферии развитых сообществ создавались варварские государства, оседлые и кочевые: те из них, кто процветал, все так же, как и раньше, приторговывали рабами, а кто не мог – прозябали.
Следующий виток взаимосвязей регионов запустили династия Тан в Китае VII в. и арабы в VIII—IX вв. После пятисот лет ощутимого (за некоторыми исключениями) регресса Евразия и Северная Африка вступили в период нарастающей экономической интеграции и попыток создания мировых империй, достигший максимального развития к XVI в. То, что называют «феодализмом», было империей кочевников, коей на первых порах являлся Халифат; аристократический режим династии Тан формировался в условиях раздробленности, последовавшей вслед за разрушением государства династии Хань и вторжениями кочевников. Вслед за политическим объединением территорий под властью новых империй пришел черед их обустройства с помощью городской экономики и бюрократии.
Сама интеграция Халифата стала реакцией на дискриминацию немусульман в общей юрисдикции. Поначалу мусульмане не платили налогов, но с массовым переходом населения в ислам государство теряло налоговую базу, а восстания подрывали стабильность. Династия Аббасидов возродила персидскую традиционную структуру управления, а сообщества получили общее пространство для ведения дел, образовав последовательную цепь развитых регионов в Испании, Северной Африке, Сирии, Ираке и Хорезме. Связи с христианскими сообществами Халифата возродили Восточную Римскую империю – Византию, которая в VIII—X вв. также пережила расцвет городской экономики и культуры, что, в свою очередь, сказалось на развитии Италии и появлении Киевской Руси. Благодаря всеобщему подъему наряду с территориальными сообществами росли экстерриториальные объединения, прежде всего торговые, среди которых одним из самых любопытных были еврейские торговые сети. Они охватывали Европу, Северную Африку и весь Ближний Восток, а на Северном Каспии вместе с кочевыми хазарами создали торговое полукочевое государство.
Большая плотность Китая и непомерные размеры рынка способствовали появлению административной системы мандаринов, чьи управленческие инструменты оказались непревзойденными вплоть до времен Европы XIX в. Помня уроки прошлого, администрация Тан последовательно ограничивала скопления крупных частных активов и защищала сельские сообщества, жившие с рынка, но не снимавшие с него сливки. Рынки, взаимосвязи которых вызвали империи, цвели вместе с городами, и началась экономическая экспансия в Юго-Восточную Азию. Индийский океан стал полностью взаимосвязан со всеми побережьями, кроме Австралии: появились урбанизированные капиталистические государства, такие как Чола в Индии и первые торгово-пиратские государства в Индонезии (Шривиджайя и Матарам), созданные при помощи индусских купцов. Поддержанные капиталом Халифата, мусульманские купцы прибрали к рукам торговлю в Западной Индии и отчасти Индонезии, не меньшим был натиск индусских купцов в Юго-Восточную Азию. Так же как и на Западе, только в большем объеме, создавались обширные экстерриториальные торговые сети мусульман, индусов и китайцев. С этого времени ЮВА стала самым богатым рынком мира вплоть до конца XVIII в.
Развал Халифата и Танского Китая в IX—X вв. произошел в тех же условиях, что сгубили древние империи. Китай оказался в пучине сепаратистских устремлений провинций, стремительно теряя контроль над Центральной Азией, и развалился. Северная часть страны надолго попала под контроль кочевников Южной Сибири. Но уже в X в. многочисленные социально-экономические связи сообществ Китая помогли государству объединить страну и создать один из самых удачных образцов капиталистического, крайне урбанизированного общества. В это время успешно совмещается государственный и частный капитализм, а крестьянские общины массово включаются в рынок. Но и его уже в конце XI в. настигла та же участь. Администрация Сун осознавала проблему чрезмерной концентрации активов и обеднения населения, но целерационально изменить положения дел не смогла.
В своей новой версии следующая, Южная Сун оказалась еще более урбанизированной, отличаясь высокой культурой, изощренными административными, фискальными, монетарными практиками управления. Гигантские объемы экономики способствовали экспансии китайских буржуа в Юго-Восточную Азию, где Китай стал политическим и экономическим гегемоном до XV в. Тогда же в Юго-Восточной Азии обозначилась тенденция к купированию военных конфликтов и разрешению их преимущественно мирным путем, к чему иные страны пришли гораздо позже. Условием такой тенденции, без сомнения, была зависимость участников друг от друга на обширном общем рынке и сложности ведения войны в регионе островов и побережий.
В Халифате процветала торговля на дальние расстояния, но социально-экономической интеграции сообществ не произошло. С монополизацией рынков и укрупнением частных активов состояние урбанизированных зон, особенно в Ираке, начало ухудшаться, а провинции охватила волна сепаратизма. На Ближнем Востоке и в Византии экономика стала аграрной и появились обширные земельные поместья аристократии. Империя распалась на ряд враждующих государств и подверглась непрерывным атакам кочевников Центральной Азии и Южной Сибири.
Включение кочевых племен в рыночный обмен с империями взращивал варварскую аристократию и политические притязания на экономические активы. С этого времени для Ближнего Востока и Средней Азии главной внешнеполитической проблемой оказались внешние вторжения, которые сопровождались неизменным разрушением инфраструктуры, политической анархией, процветанием торговли роскошью и угнетением остальных социально-экономических возможностей сообществ. В Китае династия Сун еще активнее откупалась среди кочевников посредством дани, силясь отвратить их от военных действий, но следствием было лишь появление такого феномена, который превзошел все остальные военные экспансии.
Начавшись как обычное кочевое государство, монгольская империя подчинила себе как минимум половину цивилизованной и варварской Евразии и поддерживала свое существование регулированием торговли роскошью и развитой фискальной системой, заимствованной у китайцев. Наибольшую выгоду от очередного объединения Евразии получили немногие представители крупной буржуазии и аристократии, как монгольской, так и зависимых сообществ. Но и здесь скорость обменов и объемы накоплений в первой трети XIV в. достигли пределов: падение экономики подточило власть монголов в Китае и ослабило их государства в Центральной Азии.
Одним из следствий раздробления Халифата было ускорение развития средневековой Европы. Принято считать, что та система сообществ, которая сложилась после захвата германцами Западной Римской империи, является наиболее «чистым» выражением феодализма и даже знаменует собой переход к какой-то новой эпохе. Есть повод усомниться в этой точке зрения. В самой системе рассредоточенного управления территориями с помощью профессиональных военных из числа аристократов, выполняющих функции администрирования, суда и распределения доходов, ничего нового нет. Рост экономических взаимосвязей с течением времени, усложнение социальной структуры, военные экспансии, создание процветающих урбанизированных регионов, объединение их в пределах все б о льших юрисдикций, появление бюрократии – все эти процессы уже происходили на планете по многу раз, и здесь европейцы не ввели ничего нового.
Феодализм не являлся какой-то новой ступенью в развитии, скорее это были обыкновенные аграрные сообщества, замкнутые, бедные и неграмотные, чье вхождение в систему экономических взаимосвязей Евразии вызвало сначала расцвет и затем резкий кризис. Внимание исследователей эта эпоха привлекает в связи со своей длительностью, с V по XIV вв., но именно такая длительность и более чем скромные результаты социально-экономических и политических достижений средневековых европейских сообществ должны дать повод усомниться в их исключительности или рассмотреть эту исключительность под другим углом.
Нам известно, что за тысячу лет со времени падения Римской империи Европа прошла только один масштабный институциональный кризис в XIV в. (Каролингская империя и Киевская Русь лишь отчасти идут в счет, поскольку были слишком примитивны). За тот же срок Китай успел трижды оказаться в таком положении: кризис династии Тан в IX в., Сун в XI в. (не считая гибели Южной Сун вследствие монгольского вторжения) и исчезновение монгольской династии Юань в XIV в. Центральная Азия и Ближний Восток дважды пережили подобный кризис: в IX в. в Халифате и в XIV в. в монгольский период (не считая случая Ифрикии в XI в.). В Европе налицо более низкая динамика процессов коммуникации, что объясняется малочисленным населением, редкими внутренними и внешними контактами, примитивностью экономики и соответствующими объемами капиталов.
Во внешней и внутренней политике европейские государства оставались катастрофически бедными и слабыми вплоть до XVII в. включительно, а центральная власть постоянно оспаривалась верхушкой аристократии. Потеря мусульманами контроля на Средиземном море в XI в. вследствие внутренних конфликтов (Северная Африка в это время пережила социально-экономический кризис и атаки кочевников из Сахары) позволила европейцам ускорить интеграцию в евразийскую систему сообществ. Их военная экспансия сопровождалась ростом торговли и производства в городах, сосредоточивавших все большие объемы капитала и вторгавшихся на рынки Ближнего Востока. Но даже в таком виде, а тем более после кризиса XIV в. европейские сообщества оставались гораздо менее развитыми, а их государства менее могущественными, нежели Ближний Восток, Индия, ЮВА или Китай.
В XIV в. большая часть евразийских сообществ переживала перманентный политико-экономический кризис, сопровождавшийся в середине века чумой и многочисленными войнами, в особенности в Европе и Центральной Азии. Наиболее самодостаточными и развитыми регионами оставались Индия и ЮВА, чьи экономики отделались минимальными потерями, но в Индии вследствие кастовой системы политические режимы мусульманских и индусских государств оставались нестабильными до конца XV в., пока Северная Индия не была завоевана династией Великих Моголов. С конца XIV в. начался новый подъем, благодаря которому состоялась централизация Китая при династии Мин; такие же процессы отмечаются на Ближнем Востоке: в Турции и позднее в Иране. К XVI в. сообщества от Средиземного моря до Японии опять создали богатейшие рынки, на которых в пределах обширных империй процветали и капиталистические города, и традиционные сообщества.
Восточные страны обладали самой крупной торговлей и самым разнообразным производством, так что поток драгоценных металлов устойчиво шел с Запада на Восток: Индия, ЮВА и Китай в силу наиболее многочисленного и плотного населения были конечными пунктами назначения золота и серебра, а Турция и Иран помимо внутренних рынков были перевалочными пунктами для торговли с Африкой и Европой. Индия, ЮВА и Китай находились в центре мировой экономики; величина их рынков, составлявшая более половины мирового ВВП, и степень урбанизации сделали остальные регионы в той или иной мере их экономической периферией. Китай, обладающий не только одной из самых развитых экономик, но и самой дееспособной бюрократией, уже в первой четверти XV в. предпринял экспедиции для нахождения и описания новых земель.
Аппарат государственного управления новых империй, как правило, был открыт для представителей всех социальных групп, стремившихся сделать карьеру чиновника. Ввиду своего превосходства Индия и ЮВА были открытыми экономиками и допускали на свои рынки всех, кто был готов платить, продавать и покупать. Государственная политика в отношении сообществ в рамках традиционной структуры придерживалась поощрения среднего класса (мелкого и среднего уровня торговли и производства) и ограничения влияния крупных собственников. Дальше всех в этом пошел Китай, который при династии Мин в середине XV в. во избежание усиления крупного бизнеса сделал всю внешнюю торговлю государственной и запретил приватизацию земли.
Европа того времени оставалась ярко выраженной периферией, но с XV в. также переживала подъем городской экономики, главным образом в Италии, Германии и Бенилюксе. Среди европейских сообществ выделяются небольшие капиталистические государства Италии, по отношению к которым остальные страны в той или иной степени выступали должниками либо просителями. Эти процессы так и остались бы региональными, но настойчивые попытки португальцев и испанцев (финансируемые итальянцами) сначала привели к проникновению в Африку, Индию и ЮВА, а позже к открытию и оккупации Америки. Подъем урбанизации, рынков и накопления капиталов в ходе исторического процесса часто шел вслед за созданием заморских колоний, в том случае, если эти завоевания финансировались городской буржуазией. Так было с колониями Финикии и Греции в Средиземноморье; немецкими колониями в Прибалтике; индийскими и китайскими колониями в Индокитае и Индонезии. Америка не являлась исключением, а по своим размерам, добыче драгоценных металлов и прибыльности производства превзошла все предыдущие колониальные экспансии, хотя эффект открытия Колумба сказался не сразу и в разных сообществах по-разному.
Испания и Португалия пережили кратковременный политический взлет, но были не в силах использовать свои завоевания в полной мере, прежде всего из-за недостаточности капитала, отсутствия широких деловых сетей и самостоятельных производств. Б о льшая часть прибыли досталась итальянским, немецким и нидерландским торговцам, промышленникам и банкирам. В среднесрочный период почти весь добытый драгоценный металл ушел в Индию и Китай, и чем больше европейцы интегрировались в азиатские рынки, тем быстрее шел процесс перекачки металлов на Восток. В долгосрочный период американские колонии прежде всего усилили капиталистические сообщества, способствовали их политическому размежеванию с метрополиями и созданию собственных государств. Способность городских сообществ Северной Европы совместить интересы капитала, власти и всех социальных групп привели к созданию обширных торговых и производственных сетей, экономическому росту в ходе урбанизации и обусловили то, что, прежде чем металлы покидали Европу, они превращались в капитал.
Особенность системы международной политико-экономической коммуникации сообществ до XIX в. заключалась в том, что она была децентрализованной. Отношения «центр – периферия» обусловливались объективными и неуправляемыми факторами типа численности и плотности населения, климата, особенностей пространственного размещения сообществ. Этим естественным путем наиболее развитыми сообществами становились не только самые урбанизированные и капитализированные, но и самые многочисленные, которые не нуждались в целенаправленной трансформации, хотя такие примеры и были. Слабые экономики, их города и сообщества всегда зависели от более сильных и богатых экономик, и как в Парфии I в., так и в Европе XIII в. или Индии XVI в. наблюдались отношения «центр – периферия».
Но возможности совмещения капитала и власти и поддержание этой связки государственной политикой оставались ограниченными. Большинство населения, будучи сельским, вовлекалось в эти процессы лишь отчасти, поэтому основными инструментами государственного воздействия на сферу капитализма были репрессии и присвоение частного капитала. Ведение последовательной политики в пользу капиталистов было убийственным, пока сообщества оставались бедными и замкнутыми, а капитал как средство организации уступал власти. Монархи, безусловно, постоянно вмешивались в дела торговцев и банкиров, но направлять потоки капитала, манипулировать чужими экономиками и трансформировать собственные сообщества были неспособны. То же и малые капиталистические государства, будь то в Италии или Индии. Их капитал мог быть велик, но возможности его конвертации в политическую власть весьма ограниченны: порой они могли быть с царствующими коллегами на равных, но не возвыситься над ними.
Поэтому подъем мирового капитализма произошел в Европе, когда последняя включилась в мировой рынок в XV—XVI вв. Географически многие государства этого региона имели возможность коммуникации за счет протяженного побережья, но, к сожалению для них, Европа находилась на задворках развитого мира. Следствием такого положения было то, что территориальные аграрные государства были бедными и слабыми, а капиталистические городские государства, контролируя контакты с остальным миром, были достаточно сильны, чтобы им противостоять. Более того, европейские государства были слабы перед аристократией своих сообществ и вплоть до XVI—XVII вв. не способны централизовать управление подчиненными территориями. После централизации и создания системы бюрократии большие государства все равно оставались зависимыми от иностранных капиталов и их владельцев, поскольку размеры внутренних рынков каждого из них были малы, а плотность и величина населения невелики. Торговые и финансовые олигархии итальянских, немецких городов-государств и Нидерландов, выступив соперниками и партнерами аристократии, воспользовались слабостью институтов традиционной организации и смогли навязать свою власть, интересы и политику поначалу своим, а позже и остальным европейским государствам, чьи попытки совладать с капиталом привели к невиданному расширению бюрократического контроля над жизнью человека.
Посредством этой зависимости и участия в расширяющемся мировом рынке Европа смогла преодолеть разрушительный характер трансформаций, с конца XVI в. обратив их в более управляемый процесс изменений системы социальной коммуникации 134 . Благодаря политической раздробленности общеевропейского пространства и подчинению государственной власти политике капитала европейские сообщества смогли воспользоваться потенциальными возможностями мировой системы коммуникации, максимально расширив свое влияние.
Политическая и экономическая слабость территориальных государств способствовала сохранению и усилению влияния частного европейского капитала. Менялись его владельцы, но сам капитал, переходя от итальянцев к немцам, голландцам и британцам, сохранялся и приумножался; вместе с ним росли и возможности по организации сообществ. К тому времени, когда эти сообщества напрямую включились в евразийскую политико-экономическую систему, европейские капиталисты, их деловые организации и политическое влияние уже были достаточно велики, а традиционные европейские государства все еще слабы. Двойное управление институциональными отношениями в качестве государственной юрисдикции и публично заверенной, единичной частной собственности сделали систему коммуникации капиталистических сообществ Западной Европы более динамичной: способной к изменениям сквозь сопротивление входящих в нее сообществ и предшествующих институциональных порядков. Так что дальнейший виток коммуникации образовался под возрастающим институциональным влиянием капитала. В итоге международная система управления капиталом была учреждена европейцами в мировом масштабе, замкнув политико-экономические отношения региональных сообществ в централизованную систему институций.
С того времени, как это произошло, централизованная система институционального управления политическими и экономическими отношениями сообществ периодически трансформировалась и меняла своих «операторов». Но проблема управляемой трансформации осталась по сей день и, похоже, регулярно будет становиться актуальной. Поддержание контроля и управляемости значительных масс капитала со стороны некоторых деловых и политических организаций в каждом новом цикле самоорганизации европейских сообществ снижало степень разрушительности неуправляемой динамики и увеличивало способности к социальной трансформации.
Благодаря такому региональному фактору маленькие прибрежные и островные сообщества смогли сначала выдвинуться в торговле, создать урбанистическую культуру и развитое производство; включившись в мировой рынок, накопить большие объемы капиталов и использовать их в деле целенаправленного экономического и политического подчинения своих соседей. Успехи милитаризации, сопровождавшие эту борьбу, помогли в дальнейшем завоевать восточные сообщества. Последние, в Индии и Юго-Восточной Азии, придерживались политики открытого рынка, где все решали качество и цена, а их государства не вмешивались в дела банкиров и торговцев до тех пор, пока не становилось поздно.
С конца XVI в. во всех евразийских регионах опять возникли кризисные явления, политическая и экономическая жизнь сообществ стала нестабильной. В Китае бюрократия оказалась поражена всепроникающей коррупцией, выросли личные состояния мандаринов и крупных буржуа, остальное население обнищало, а государство потеряло дееспособность. В Турции провинциальная и столичная элита увеличили свои земельные владения, крупная буржуазия вытеснила с рынков средних и мелких предпринимателей, а экономика стала аграрной. В Европе население Испании и Италии также нищало соразмерно с ростом богатства верхушки буржуазии и аристократии, а империя Габсбургов переживала ряд дефолтов. Кризисные колебания сказались на Индии: в империи Моголов военные и аристократия расширяли свои владения, росла степень эксплуатации сельских общин; города западного побережья сталкивались с нехваткой спроса на продукцию, что вызывало вспышки голода.
Последствия этих процессов зависели от региональных особенностей сообществ, их способностей воспользоваться возможностями мировой системы коммуникации и совместить их с вопросами государственного управления. Диссенсус политико-экономических отношений итальянских и немецких государств, их элит не дал объединить эти страны, расширив пространство взаимодействия, и даже сам такой вопрос в повестке дня не стоял. Экономическая и политическая власть в Европе сместилась из Средиземноморья в Нидерланды, где буржуазия и государство были не в состоянии подавить друг друга и потому пошли на союз. Турция надолго стагнировала. В Китае в середине XVII в. исчезла династия Мин, сама страна была захвачена маньчжурами – кочевниками с севера, немедленно возродившими классические административные порядки: государство поощряет деятельность средней и низшей страт сообщества, пресекает концентрацию крупных частных активов. В империи Моголов выход из кризиса был двойственным: попытка религиозной унификации сообществ (насаждение ислама) и новые завоевания. Итогом этих усилий стала перманентная гражданская война в Центральной Индии и смещение предпринимательской активности с западного побережья на восточное.
Европейцы, дотоле бывшие лишь одними из многих на рынке Индийского океана, смогли постепенно воспользоваться ситуацией. Торговые европейские компании с самого начала своего присутствия использовали военное насилие как средство устранения конкурентов, но пока империя Моголов находилась в зените, воевать предпочитали в Индонезии. Чем сильнее в Индии разгорались гражданские войны, тем б о льшим было присутствие европейцев. Пока индийские государства были сильны, они не видели причин устранять «людей в шляпах», а когда наступил период кризисной перестройки, было уже поздно. Опираясь на местных союзников из числа индусской аристократии и буржуазии, британцы вытеснили остальных европейцев и к концу XVIII в. полностью подчинили индийскую исполнительную власть и торговлю. Они максимизировали свои доходы за счет непомерного налогообложения и присвоения наиболее прибыльных отраслей. Поскольку британское машинное производство все равно проигрывало индийскому и в цене, и в качестве, последнее было принудительно подавлено, страна низведена до поставщика дешевого сырья с монопольной привязкой к британской продукции, а сообщество стремительно регрессировало. Так было продемонстрировано, что не обязательно разрушать покоренные страны военным способом, это можно сделать экономически и получать стабильный доход.
Итак, с момента появления первых иерархических сообществ и до нашего времени система мировой коммуникации прошла множество рассеянных и связанных друг с другом циклов роста и кризисов институциональной организации. Колебания интенсивности развития сообществ носили эндогенный и экзогенный характер одновременно, поскольку для некоторых из них, например в Египте, Индии и Китае, локальные связи долгое время значили больше, чем региональные или континентальные. Все же благодаря инверсивности отношений пространственная рассеянность не стала помехой и система коммуникации связала сообщества сквозь череду приливов и отливов взаимодействия, так что локализованные пространства колебаний постепенно глобализировались и объединялись общим социальным временем, несмотря на различия в институциональной компоновке.
Выделенные неравномерные циклы дифференциации/концентрации отношений выражают динамику политико-экономического взаимодействия сообществ. Несмотря на различия мест и времени событий, вовлеченных сообществ, природа циклов совершенно одинакова, разница лишь в охвате и длительности выделяемых процессов. Эти циклы образовывались благодаря развитию рыночной экономики, расширению контактов и разделению труда, накоплению капитала урбанистическими сообществами и последующему их политическому объединению в рамках империй. Каждый такой подъем заканчивался с достижением пределов институциональной структуры сообществ и оборачивался кризисом политико-экономических отношений, разрушением государств и деградацией городской экономики.
Между некоторыми циклами, когда институциональные кризисы способствовали обширным миграциям, отмечаются периоды регресса, например с XIII по VIII в. до н. э. и с III по VIII в. н. э. После вовлечения варварской периферии восстановление, подъем и расширение сообществ выказывали тенденцию к ускорению. Например, с VIII в. до н. э. до III в. н. э. и с VIII в. н. э. по XVI в. н. э. появление развитых урбанизированных сообществ, их объединение в рамках сухопутных империй происходило по нарастающей. На одних и тех же территориях временн о й промежуток между крушением одних сообществ и появлением следующих уменьшался, а расширение государств происходило все быстрее и быстрее. Весьма характерно то, что период безусловного процветания и/или объединения сообществ в границах обширных империй, а позднее в рамках влияния капиталистических гегемонов занимал промежуток в среднем около ста лет. Движение к пиковому состоянию, особенно если исходно сообщества были неразвитыми, могло занимать длительное время, но дойдя до максимума своего развития и роста, система взаимодействия на нем никогда долго не задерживалась. Чем большим был охват системы коммуникаций и чем больше появлялось урбанистических сообществ, тем шире и плотнее становился международный рынок, и восстановление после институциональных кризисов происходило достаточно быстро. Как было показано на примере Европы, длительность и результаты этих циклов служат вполне ясным указанием на уровень развития региональных политико-экономических систем.
Уже первые развитые урбанистические сообщества попытались подчинить максимум территорий и таким образом замкнуть на себя социальное пространство и время. При этом было испробовано все разнообразие типовых практик, которые общество использует сегодня. Однако эти попытки были неудачны, так как любое образование оказывалось временным. Относительная ригидность социальных институтов и трудности с их целенаправленным изменением не позволяли варьировать композиции отношений власти, капитала и труда на территориях взаимозависимых юрисдикций. Случай Европы интересен как раз тем, что, начавшись с весьма невыгодных позиций, ее подъем в течение двух циклов,
V—XIV вв. 135 и XV—XVI вв., помог, во-первых, с оккупацией и ограблением Америки максимально расширить и уплотнить мировой рынок и, во-вторых, ввиду слабости государственной централизованной власти в Европе капиталистические организации смогли установить контроль над государствами.
Объединение экстерриториальных возможностей капитала и территориальной государственной власти позволило покорить те сообщества, которые, существуя в общем взаимосвязанном международном рынке, следовали традиционной институциональной политике, разделяя власть и капитал. Возрастание связности и плотности международного рынка, включение варварской периферии постепенно купировали трудности кризисов. Схожая динамика наблюдается в Индии в XVIII в. с падением империи Великих Моголов, когда появились государства, опиравшиеся как на военную силу, так и на торговые сети, снабжавшие их капиталом. Но, в отличие от Европы, эта динамика была нарушена иноземным торговым и военным присутствием.
Благодаря растущему мировому рынку капиталистические сообщества смогли навязать соответствующую систему отношений к XVII—XVIII в. на региональном уровне в Европе, а в XIX в. во всем мире. Этот контроль, в частности, выразился в том, что если у ранних сообществ пределы роста оборачивались расширением земельных анклавов, то теперь эти же пределы роста вели к доминированию финансового сектора, при помощи государств аккумулировавшего капиталы среди крупнейших финансовых организаций. Во время институциональных кризисов часть этих капиталов уничтожалась, менялись как система отношений сообществ, так и роль конкретных юрисдикций и деловых организаций. Дальнейшее развитие мировой, теперь уже капиталистической, системы также шло циклически. Но увеличивавшаяся степень контроля мировых экономических и политических отношений позволяла относительно быстро купировать последствия институциональных кризисов, хотя предотвратить их без перестройки системы коммуникации сообществ, власти и капитала оказалось невозможно.
§4. In statu nascendi
Три великие обязанности имперской геостратегии заключаются в предотвращении сговора между вассалами и сохранении их зависимости от общей безопасности, сохранении покорности подчиненных и обеспечении их защиты и недопущении объединения варваров.
З. Бжезинский
Слияние капитала и власти, происшедшее по всей Европе в XVII—XIX вв., а в остальном мире в XIX—XXI вв., имеет самые разнообразные последствия. Становление системы коммуникации глобального капиталистического общества все еще продолжается, и процессы роста и развития сообществ в рамках этой системы далеки от завершения. Растет как динамика отношений в увеличивающемся и усложняющемся социальном пространстве человечества, так и устойчивость порождающих эту сложность процессов. Происходит нарастание однообразия формальных институтов, норм и образования при разнообразии локальных изменений совместного пространства коммуникации в отдельных аспектах или на отдельных территориях.
Капиталистическая экономия власти способствовала расширению бюрократического контроля над процессами социально-экономической организации в меркантилистских государствах, в XVIII—XIX вв. превзойдя восточные традиционные империи по способности манипулирования институтами своих сообществ с целью их большей доходности. Это было частно-государственное капиталистическое партнерство, одержимое тотальным учетом полезного продукта, чрезмерными военными тратами и централизацией. В дальнейшем учет экономических деяний, здоровья, образования и перемещения индивидов и групп позволил государству воздействовать на каждого человека. Современный тип государственного администрирования вышел из этого слияния бюрократического контроля и частного накопления средств. Цепь финансовых отношений частных лиц укротила Левиафана, сделав его ручным и договороспособным.
Предшествующая традиционная система отношений разводила капитал и власть, в связи с чем централизация выстраивалась вокруг бюрократии и монарха, которые были не в состоянии управлять внешними экономическими отношениями, ограничиваясь посулами и насилием с целью контроля тел и территорий. Капиталистическая гегемония не стремится максимизировать власть или территорию. Она заинтересована в сохранении зависимости участников от своей власти в той мере, в какой это позволяет извлекать прибыль внутри имеющейся институциональной структуры, и централизация власти сообщества подчиняется данному императиву.
Такая форма структурации социальных отношений и вообще важность прибыли наравне с властью сложилась благодаря двойственной организации управления сообщества, исходя из интересов обладателей власти и капитала, как крупных институциональных организаций (государств, деловых предприятий), так и групп частных лиц (монархов, аристократии, бюрократии и буржуазии). Патовая ситуация элит и достижение консенсуса в вопросах управления ограничивали монополизм отдельных групп и расширяли социальное пространство, увеличивая вариативность его возможностей и эффективность принимаемых решений. За счет этого к плодам расширенного участия допускались не только элиты, но и остальная часть сообщества, средний и нижний «классы». Рост доходов позволил им претендовать на расширение прав, и постепенно выстраивалась конструкция политической демократии все б о льшей степени массовости. Элиты неизменно препятствовали этому процессу, но в моменты кризисов были вынуждены подчиняться, так как расширенный общественный договор сохранял их власть и давал новые возможности для роста. По сути, двойная структура власти и капитала служит основой демократии, недаром все стабильные демократические сообщества являются парламентскими плутократиями 136 .
Здесь необходимо отметить различие между политической демократией и гражданским управлением. Гражданское управление предполагает организацию сообщества посредством представительских и регулирующих институтов: законодательной, исполнительной и судебной властей выборного и бюрократического типов. Они призваны стабилизировать отношения, но сами по себе не предполагают демократии, будучи способными функционировать как в элитистском, так и в этатистском сообществах. Политическая демократия предусматривает доступ всех социальных групп к власти и осуществление ими совместного правления в своих интересах. Такая демократия является достаточно редким феноменом, поскольку доступ средней и нижней социальной групп к власти, в ущерб элитам, происходит лишь время от времени, в период институциональных кризисов, далеко не всегда сопровождаясь укреплением гражданских институтов, но с равной вероятностью ведя к диктатуре или анархии.
Однако в случае присутствия достаточно многочисленной средней группы (среднего класса) и в отсутствие внешних ограничений равный доступ к власти временно ведет к политической демократии, или разомкнутому состоянию сообщества. Ослабление властного монополизма элит, в свою очередь, помогает создать или укрепить гражданское управление. Но после стабилизации отношений в новых институциональных рамках элиты закрывают доступ другим социальным группам к политической власти, оставляя созданную структуру гражданского управления, что позволяет, несмотря на узурпацию власти и замыкание сообщества, сохранить общественный договор. Более того, во избежание потери легитимности элиты могут идти на опережение, изменяя институциональную структуру и делясь доходами с остальными группами, не дожидаясь передела власти. Западные сообщества парламентских плутократий и являют собой пример такого устройства, с гражданским управлением, но без реальной, а не ритуальной, политической демократии.
Таким образом, экономический рост и политическая устойчивость сообществ способствовали непрерывной урбанизации и социальной сложности, а вместе с ними возрастанию политической власти гегемонов и их подражателей. Традиционное общество предполагает не только разделение капитала и власти, но и презумпцию главенства коллектива, или организации, над частным лицом, за исключением элит. Капиталистическое общество, хотя и не всегда, способно к ограничению власти коллектива и организации над частным лицом. Двойная структура управления сообществом, властью и капиталом, союзом организаций и частных лиц принесла также двойственную структуру гегемонии как международных отношений организаций и частных лиц.