История Древнего мира. От истоков Цивилизации до падения Рима Бауэр Сьюзен

Глава шестьдесят девятая

Рим усиливает хватку

Пока Греция осуществляла бесполезные попытки объединения — Пелопоннесская Лига, Эллинская Лига, Делосская Лига и пародия на Коринфскую Лигу — города на старой территории латинян также объединились в союз — в Латинскую Лигу. Римляне называли эту лигу «Nomen Latium» и уже более века поддерживали достаточно дружеские отношения с ее городами — первый мирный договор между Римом и Лигой был, вероятно, подписан около 490 года до н. э. Но сам Рим к ней не присоединился. Он не намерен был становиться одним из равных.

Через тридцать с лишним лет после того, как галлы сожгли Рим, римляне восстановили стены, отбили несколько атак соседей, послали войска на восток к реке Анио, чтобы снова сразиться с галлами (римские солдаты приблизились к их лагерю «в великом страхе, — говорит Ливий, — но многие тысячи варваров были убиты в сражении»^‹1047›) и пережили еще одно противостояние патрициев и плебеев. Оно закончилось в 367 году уступкой патрициев: должность консула формально открывалась для плебеев, и первый консул-плебей вступил в должность в том же году.

Сенат объявил, что этот компромисс нужно отпраздновать дополнительным праздничным днем, и сам Ливий называет этот год «знаменательным годом», в который «после долгого обсуждения два сословия примирились и наконец пришли к согласию».^‹1048› «К согласию» — сказано слишком громко, так как патриции и плебеи продолжали раздражать друг друга; однако новое государственное устройство, похоже, действовало как смазка в трениях между двумя классами. Следующие десять лет внутри римских стен сохранялся мир, так что город смог вернуть свое внимание к идее построения империи.

В 358 году Рим уговорил Латинскую Лигу обновить старый мирный договор.[237] Как и прежде, обе стороны были обязаны защищать друг друга при нападении. Но отныне все трофеи общих кампаний должны были делиться поровну между сторонами; Рим будет получать от каждой победы столько, сколько все остальные города объединенной Лиги.^‹1049› Рим больше не был еще одним городом на полуострове; он стал силой, такой же мощной, как сама Лига.

В 348 году римляне обновили другой договор, с Карфагеном. Римские корабли все еще не могли плавать на запад дальше мыса Фаир, а карфагеняне все еще обещали не строить никаких укреплений на территории латинян. Новые условия несколько изменили это соглашение. «Если карфагеняне захватят какой-либо город в Лациуме из тех, что не являются подданными Рима, — определялось в нем, — они могут удерживать товары и людей, но должны отдать город».^‹1050› Теперь карфагеняне были партнерами по завоеваниям; Рим строил планы по контролю окружающей местности, хотя ее лидеры и клялись в дружбе Латинской Лиге.

В течение следующих пятидесяти лет агрессия Рима приведет к четырем войнам и мятежу, а пятая война разгорится прямо у его берегов.

За рекой Лири располагался союз племен, известных под общим названием «самниты». Они пришли с южных Апеннин и жили вперемешку с другими племенами отдельными хозяйствами и деревнями ниже Рима и восточнее прибрежного районе, называемого Кампания.^‹1051› Помимо всего прочего, их знали как беспокойных воинов, «сильных и по ресурсам, и по вооружению» — так сообщает Ливий.^‹1052›

Несмотря на более раннее соглашение, что Лири будет служить взаимной границей, в 343 году до н. э. Рим пошел войной против самнитов. Римские рассказы не слишком подробно говорят об этом событии: римляне, сообщает Ливий, просто ответили на отчаянный призыв о помощи, потому что самниты «несправедливо напали» на народ, который жил в Кампании, на юго-западном берегу. Но даже в версии, изложенной Ливием, выходят на свет амбиции Рима: «Мы достигли точки… когда Кампания должна быть поглощена друзьями или врагами, — говорят послы от подвергшихся притеснениям. — Вы, римляне, должны ее занять, чтобы не позволить [самнитам] взять ее, это доброе деяние с вашей стороны и злое — с их… Римляне, тени вашей помощи будет довольно, чтобы защитить нас и все, что у нас есть… мы считаем себя вашими».^‹1053›

Вне зависимости от того, насколько сильным было давление на Кампанию, трудно поверить, чтобы кто-либо из соседей Рима просил захватить их. Эта «Первая Самнитская война» стала следующим шагом в имперской игре Рима.

Вторая война, Латинская, разразилась сразу же за первой. Города Латинской Лиги, наблюдая за достижениями Рима на юге, решили наконец, что никакой договор не остановит экспансию Рима. Сложные политические маневры привели к тому, что латинские города атаковали Рим; самниты присоединились к Риму, чтобы предотвратить распространение латинских сил дальше на юг.

Эта война, пишет Ливий, была особенно трудной для римской армии, потому что латиняне, выступившие против них, «были такими же, как они — по языку, обычаям, типу вооружения, и, кроме всего прочего, по образу ведения войны». Это беспокоило консулов, которые командовали римской армией. Опасаясь, что римские солдаты не смогут определить, кто друг, а кто враг, они «издали приказ, что никто не должен покидать свое место, борясь с врагом».^‹1054›

Латинские солдаты и римско-самнитские войска сошлись в свирепой схватке возле Капуи. Римляне «прорвали строй неприятеля с такой жестокостью, что оставили в живых едва ли четверть врагов», в то время как «вся армия» римлян «понесла огромные потери… перед штандартами и за ними образовались одинаковые кровавые озера».^‹1055› Но даже после такого кровопролития обе армии перегруппировались и сцепились снова. На этот раз победителями остались римляне.

^{Враги и союзники Рима}

После капитуляции латинян римляне заявили, что империи нужны Италийские земли: не только латинские, но и территория Кампани, на севере и бывшая Этрурия на юге.^‹1056› С разными народами, втянутыми в сферу завоеваний, римляне обращались соответственно их лояльности. Латиняне, говорит Ливий, «были лишены прав на браки с римлянами и на взаимную торговлю, а также права проводить совещания друг с другом», — что нарушало связи между латинскими городами. Жителям Кампании, которые сражались на римской стороне, «было даровано гражданство без права голоса», как и постоянным жителям нескольких других союзных городов.^‹1057› То была странная привилегия, «civitas sine suffragio»; новые полуграждане были защищены законами Двенадцати таблиц, но у них не было голоса при принятии Римом решений.

Рим также начал ускоренно создавать новые колонии, расширяя свою сферу влияния наряду со своими границами.^‹1058› Однако юную неопытную империю никак нельзя было назвать стабильной; Ливий использует выражение «худой мир», чтобы описать взаимоотношения со вновь завоеванными и еще не завоеванными соседями.

В 326 году пришел конец даже шаткому миру: самниты опять взялись за оружие. И опять войну спровоцировала римская сторона; римляне пересекли старую границу, реку Лири, чтобы построить колонию на самнитской земле.^‹1059› Вторая Самнитская война тянулась более двадцати лет в виде серий повторяющихся столкновений между двумя армиями.

Пока римляне сражались с самнитами, вдали от берега произошло другое сражение. Амбициозный сицилиец по имени Агафокл использовал шанс построить свою собственную империю. Агафокл, бывший сиракузский горшечник, удачно женился и смог нанять себе армию. В 317 году он силой захватил Сиракузы и объявил себя их тираном, использовав старое доброе оправдание Меродах-баладана — Наполеона — Саргона II — Кира. «Он заявил, что восстанавливает их автономию», — пишет Диодор Сицилийский.^‹1060› Естественно, это заявление оказалось пустыми словами, когда затем он начал завоевание остальной Сицилии.

Это привело к вытеснению с острова карфагенян, поэтому Карфаген не мог оставить без внимания вызов своему могуществу на Средиземном море. В 310 году карфагенский флот блокировал Сиракузы. В ответ Агафокл послал сиракузские силы напасть на сам Карфаген.^‹1061›

Карфагеняне так всполошились из-за этого неожиданного нападения, что в городе поднялась паника. Чтобы быть уверенными в победе, жрецы Карфагена (которые все еще следовали варианту старой ханаанской религии, привезенной из Тира несколькими веками ранее) принесли в жертву карфагенским богам пятьсот детей.^‹1062› «Они решили, что пренебрегли почтительностью к богам, которые были установлены их отцами», — рассказывает нам Диодор. Карфагенские жрецы постарались исправить недоработку, которая привела к вторжению к ним Агафокла. «В их городе находилось бронзовое изображение Крона,[238] вытянувшего наклоненные к земле руки ладонями вверх, и каждый ребенок, уложенный на них, скатывался вниз и падал прямо в специальную узкую шахту, наполненную огнем».^‹1063›

Ужасный ритуал не принес победы.[239] Хотя Карфаген не пал, Сиракузы продолжили войну, и к 306 году обе стороны подписали договор. Агафокл остался у власти, а Карфаген сохранил контроль над западной частью острова.^‹1064›

Сразу после этого, в 304 году, римляне наконец снова помирились с самнитами. Тем временем они начали еще один проект, который должен был укрепить создаваемую империю. Кир проложил Царскую дорогу, чтобы связать сердце своей родины с завоеванной территорией — римляне же, следуя его примеру, начали строить государственный тракт, чтобы связать город с окраинными землями. Консул Аппий Клавдий Цекус начал эту стройку в 312 году[240]. В окончательном своем виде дорога пролегла вдоль берега от Рима до самой Капуи в Кампании, и по его имени была названа Аппиевой.

Мир с самнитами продлился целых шесть лет. В 298 году, как раз после выбора консулов, как пишет Ливий, по Риму распространились слухи: «этруски и самниты собирают огромные армии… Враги Рима готовятся к войне, используя все свои возможности и ресурсы своих союзников».^‹1065› Антиримская коалиция, собиравшаяся пересечь реку Лири, включала не только самнитов и остатки этрусков, но также контингент галлов с севера. К ней присоединились и умбрийцы — союз племен с Апеннин на северо-востоке Этрурии. Все эти совершенно различные народы пожелали объединиться, чтобы противостоять натиску Рима — явный знак растущего ощущения кризиса из-за продолжающейся римской экспансии.

Римская кампания против этой федерации, Третья Самнитская война, началась с трех лет тяжелых сражений. Кульминацией ее стала грандиозная битва при Сентине, расположенной в Умбрии, сразу за склонами Апеннин. По всей видимости, это было самое удаленное место, куда доходила к этому времени римская армия, а многие римляне вообще впервые пересекли горы.

«Велика слава этого дня, в который произошла битва в Сентине», — говорит Ливий. «Был назначен день для битвы, самниты и галлы были отобраны для участия в ней, а во время сражения этруски и умбрийцы должны были атаковать римский лагерь. Эти планы расстроили три перебежчика… которые тайно ночью пришли к [консулу] Фабию и рассказали ему о намерениях врага».^‹1066›

Римляне, которые серьезно уступали по численности противостоящему им четверному альянсу, послали отряд провести рейд по этрусской и умбрийской землям. Узнав об этом, этруски и умбрийцы бросились домой, чтобы защищать свои семьи и хозяйства. Поэтому, когда битва началась, римляне противостояли лишь галлам и самнитам. Они были «равны по силам», говорит Ливий, но римская кавалерия в ужасе рассеялась, когда появились галлы на колесницах, которых многие римляне никогда не видели прежде. Один консул был убит; галлы, в свою очередь, погибали в таких количествах, что для очистки поля от гор тел потребовалось несколько дней. Потери с обеих сторон были огромны, достигая многих тысяч убитых. Но в конце концов боевой порядок галлов и самнитов был прорван, их лагерь захвачен и путь к отступлению отрезан.

Теперь римляне контролировали окружающие земли, но в регионе «мира все равно не было», как заключает Ливий. Самое тяжелое сражение состоялось в 295 году в Сентине, но рейды, столкновения и мятежи продолжались еще пять лет. В итоге лишь договор 290 года положил конец Третьей Самнитской войне. Но даже позднее римские солдаты каждый год отправлялись на дозорную службу на севере и в центре Италийского полуострова: римский кулак, нависший над регионом, был бронированным.

Глава семидесятая

Александр и войны диадохов

После смерти Филиппа Македонского его сын Александр занял место царя Македонии и главы Коринфской Лиги. Но когда Филиппа не стало, несколько греческих городов заявили о выходе из Лиги, Среди них были Фивы и Афины; Афины даже устроили поспешный праздник и посмертно наградили золотой короной Павсания.^‹1067›

Александр с македонскими войсками пошел прямо к мятежникам, по пути снова покоряя греков. Когда он прибыл к воротам Фив, то предложил просто передать город под свое управление, если жители Фив передадут ему двух знатных персон, возглавивших борьбу за отделение города. Фивы отказались, и Александр приказал своим людям разбить ворота. «Сам город, будучи взят штурмом, — пишет Плутарх, — был разграблен и разрушен до основания, Александр надеялся, что суровый пример способен запугать и привести к послушанию остальную Грецию… Тридцать тысяч человек были проданы в рабство… свыше шести тысяч преданы мечу».^‹1068›

Затем такое же предложение он сделал Афинам, которые согласились очень быстро. «То ли как лев, когда страсть его уже удовлетворена, — добавляет Плутарх, — то ли после примера чрезвычайной жестокости его ум склонился к милосердию, что обернулось добром для афинян, так как он… простил им все прошлые обиды».^‹1069› Афиняне сделали все, чтобы сохранить его доброе о себе мнение, отправив в ссылку всех мужчин, которые были против присоединения к Коринфской Лиге.

После этого остатки Коринфской Лиги сдались в течение двух месяцев. Александр прошел до Коринфского перешейка и там провел собрание Лиги, на котором (его солдаты стояли рядом) делегаты Лиги торопливо избрали его лидером вместо его отца.

Эта демонстрация демократии, поддерживаемая силой, станет характерной для всех деяний Александра. Почти все, что он сделал, он выполнял силой оружия — и все же где-то в нем присутствовало страстное желание получать признание по свободной воле завоеванных. Старая идея завоевания силой и новая идея, что человека можно сдерживать без принуждения, верностью или осознанием идентичности, с трудом уживались в нем.

Теперь Александр был царем всей Греции, чего не удавалось добиться ни одному спартанскому или афинскому герою. За плечами у него стояли отборные македонские бойцы, плюс примерно сорок тысяч греческих войск; он был готов бросить вызов персидским львам.

А в Персии евнух Багой в итоге закончил плохо. После смерти принца Арсеса Багой выбрал свою следующую марионетку, человека, имевшего внушительную внешность (шесть с половиной футов роста), но, по общему мнению, мягкотелого — дальнего родственника Артаксеркса III по имени Кодоман.

Багой не рассчитывал встретить сильное сопротивление со стороны Кодомана, который не имел придворного опыта. Но он недооценил этого человека. Как только Кодоман был коронован под царским именем Дарий III, он пригласил Багоя в тронный зал и преподнес ему чашу вина. Багой, который знал, к чему все идет, попытался отговориться, сказавшись больным, и царь сказал, что в таком случае пусть пьет лучше свои лекарства. Часом позже Багой был мертв, в результате Дарий III стал самолично контролировать Персию.^‹1070›

В 334 году Александр явился во владения Дария с тридцатью двумя тысячами солдат; Диодор говорит, что почти четырнадцать тысяч из них являлись македонцами, остальные были собраны с подчиненных городов.^‹1071› Он двигался быстрее, чем ожидали персы, и персидская армия не смогла вовремя перехватить их и помешать преодолеть Геллеспонт.

Потеряв первые преимущества, персидские командиры объединились для новой стратегии. Дария III с ними не было — он только что избавился от Багоя и, похоже, не хотел слишком скоро покидать Сузы. Персидский генерал Мемнон решил избегать сухопутного сражения. Вместо этого персы должны были отходить, сжигая за собой все запасы и завлекая армию Александра на земли без пищи и воды. Тем временем следовало выслать корабли, чтобы они атаковали земли Македонии с моря.^‹1072›

Это был хороший план — комбинация римской стратегии в войнах против «альянса четырех» в Италии и скифской стратегии, которая принесла победу над первым Дарием. Но поддержки этот план не получил. Вместо этого персидская армия двинулась к берегам реки Граник и остановилась невдалеке от старой Трои.

Не послушавшись совета своего командующего Пармени-она, Александр остановил войска и атаковал персидские порядки через реку. Первые македонцы, которые вышли из воды, были убиты, но натиск атаки Александра вскоре оттеснил персов. Греческий военный историк Арриан приписывает это опытности людей Македонского и «преимуществу длинного кизилового копья[241] над легкими пиками персов»^‹1073› — но присутствие Александра, несомненно, также имело отношение к стойкости его воинов. В отличие от Дария, он находился в самом центре первой схватки и сражался на передовой до самого конца. Он уцелел, хотя получил удар копьем в нагрудную пластину и потерял шлем от удара топором сзади. Его спас от потери головы один из его командиров, Клит Черный, который успел отсечь нападавшему руку у плеча, прежде чем тот смог поднять свое оружие для второго удара.^‹1074›

Греческие источники утверждают, что македонские потери составили 200 человек, в то время как персы потеряли примерно 4 тысячи; среди убитых оказались сын Дария, его зять и шурин. Выжившие персы бежали, и Александр объявил, что ионические города освобождены (это означало, что теперь они находятся под его управлением). Он направился к Сардам, но Арриан говорит, что он находился еще в «восьми-девяти милях», когда правитель города вышел, чтобы сдаться.^‹1075› Малая Азия теперь принадлежала царю Александру.

Во время триумфального марша сквозь Малую Азию он остановился в городе Гордиум, старой столице Мидаса. Там, в храме Юпитера, он увидел повозку, которой, как говорят, отец Мидаса Гордий пользовался, когда впервые прибыл в эту страну. «Замечательным было ярмо, — свидетельствует римский историк Квинт Курций Руф, — завязанное несколькими узлами, такими туго спутанными, что невозможно было понять, как их развязать». У местных жителей ходила легенда, что человек, который развяжет их, станет царем Азии: невыносимый вызов Александру. «Какое-то время Александр безуспешно боролся с узлами, — говорит Руф. — Затем он сказал: „Неважно, как они развязываются“, и разрубил все ремни мечом, избегнув таким образом предсказания оракула — или, наоборот, выполнив его».^‹1076›

Тем временем Дарий отправился (с женами, детьми и большей частью двора) в Вавилон, желая сделать его центром операций против завоевателя. Тут он собрал поистине гигантскую армию: более четверти миллиона персов, мидян и воинов племен из различных частей своей империи, если верить Руфу. С этой армией, от которой дрожала земля, он вышел из Вавилона на открытую местность в сердце старых ассирийских владений, где персидские силы могли развернуться и сокрушить македонцев.

Но Александр заболел лихорадкой и задержался в Тарсе, дожидаясь, пока болезнь пройдет. Дарий, раздраженный долгим отсутствием врага, решил (игнорируя совет македонского дезертира, который появился в лагере персов) идти прямо в Малую Азию. В результате армии встретились на реке Исс в Сирии, где численное превосходство персов не давало им никаких преимуществ; все войско просто не могло поместиться на поле боя.^‹1077›

И снова македонские силы прорвали боевые порядки персов.[242] Дарий, видя, что битва разворачивается не в его пользу, сверкнул пятками: «Он даже опустился до того, что оставил на месте свои царские регалии, дабы они не выдали его бегства», — говорит Руф.^‹1078› Багой не до конца ошибался в мягкотелости Дария: царь был напуган настолько, что бросил свою жену, пожилую мать и всех своих детей. Когда Александр прискакал с победой в центр персидского лагеря, он обнаружил их всех в царской палатке, пленниками македонцев, ожидающими его прибытия. «Они все спрашивали, на каком фланге стоял Дарий», — сообщает Руф; они были убеждены, что Дарий погиб, раз он не явился защищать свою семью. Новость о его бегстве оказалась шоком.

Александр, который обычно был добр с пленными, если они не оказывали сопротивления (что всегда приводило его в дурное настроение), помиловал их. Когда Дарий оказался достаточно далеко, чтобы разбить безопасный лагерь, он послал Александру письмо, предлагая стать его союзником и прося также назначить выкуп за жену и детей.

В ответном письме Александр отказался заключать какие-либо договоры — разве что Дарий сдастся в плен и будет обращаться к нему как к «Владыке всей Азии». «В будущем, — заканчивалось его письмо, — пусть любое общение, которое вы пожелаете со мной установить, будет адресовано Царю всей Азии. Не пишите мне как равный».^‹1079›

^{Империя Александра}

Это означало конец любых переговоров. Дарий остался восточнее Евфрата; Александр обеспечил родственникам Дария комфортабельную жизнь под охраной, а затем начал поход в Сирию. В 332 году он достиг города Тира, который отказался сдаться и продержался семь месяцев. Когда осада наконец закончилась, Александр был настолько разъярен задержкой, что позволил своим людям вырезать тридцать тысяч человек внутри города.

После этого он совершил бросок вниз, к Египту, где был объявлен фараоном вместо Дария III — который взял себе этот титул как само собой разумеющийся, когда занял персидский трон. А затем, в 331 году, Александр вернулся разобраться с Дарием. Дарий сделал еще одну попытку избежать войны; он снова предложил выкупить свою семью и опять пообещал Александру, что тот может без сопротивления занять всю землю западнее Евфрата, а также взять в жены персидскую принцессу — если только Александр согласится заключить договор о дружбе. Парменион, полководец Александра, счел это прекрасной возможностью, которая позволит всем вернуться домой. «Я бы принял предложение, если бы был на твоем месте», — сказал он Александру, на что Александр возразил: «И я бы принял — если бы был тобой».^‹1080›

И опять две армии встретились в сражении, на этот раз у Гав-гамел, в верхнем течении Тигра. Снова персы были разбиты, снова Дарий бежал. Люди Александра с триумфом вошли сначала в Сузы, а затем в Персеполь. Тут Александр обнаружил огромное количество военнопленных греков, некоторые из которых были захвачены еще несколько десятилетий тому назад в старых войнах; все они были превращены в рабов. Чтобы не дать им спастись, персидские хозяева отрубили им руки или ноги, не нужные для выполнения их работ. Александр снова впал в ярость и велел своим воинам разграбить город; им было позволено жечь, убивать, брать в рабство, но он запретил насиловать женщин.^‹1081› У нас нет возможности узнать, насколько точно следовали этому приказу, но город был опустошен, а дворцы Дария сожжены.

Дарий сбежал в Экбатану. Александр последовал за ним с небольшим быстрым отрядом, но, прежде чем он успел захватить персидского царя, против Дария поднялись его собственные люди. Командир персидской кавалерии и один из сатрапов

Дария ранили его и оставили умирать в обозе на горячем июльском солнце.^‹1082›

Теперь Александр стал Великим Царем, и его люди надеялись, что их поход закончился.^‹1083› Но Александр не мог оставить незавоеванных земель — а северо-восточные сатрапии, среди них Бактрия и Согдиана, не находились еще в его руках. Он продолжил кампанию дальше, вознамерившись пересечь высокую горную гряду, что отделяла Индийский субконтинент от земель Центральной Азии. В следующие три года боевых действий преданностьлюдей Александра, на которую он дотоле мог полностью положиться, постепенно начала таять. Первым за покушение на жизнь Александра был осужден сын Пармениона, который был замучен до смерти. Затем царь приказал казнить и его отца — жестокая, но обычная в Македонии практика.

Затем он сыграл свадьбу с принцессой Согдианы, прекрасной Роксаной. Это был необыкновенно поздний первый брак для человека его лет; как и его отец, он общался с обоими полами, однако тратил большую часть своей энергии в битвах, секс же для него был второстепенным удовольствием. Теперь его царицей становилась девушка из племени, которое македонцы воспринимали лишь как рабов или варваров. Наряду с этим росло и недовольство подданных Александра, возмущенных его растущим пристрастием к персидской одежде и персидским обычаям. В этом отношении по мере захвата все большей территории он все меньше и меньше оставался македонцем.

Это сопротивление выплеснулось на пьяном обеде в конце 328 года, когда тот же Клит, который спас Александру жизнь у Граника, обвинил его в присвоении себе побед, завоеванных кровью преданных македонцев. Александр вскочил, намереваясь схватиться за меч. Друзья Клита, которые были пьяны немного меньше, чем он, вытащили того из зала, но он настаивал на возвращении через другую дверь, чтобы проучить царя. Александр выхватил копье у телохранителя и пронзил соотечественника.^‹1084›

Когда он протрезвел, то ужаснулся — но не оставил плана продолжения кампании дальше на восток, хотя его люди следовали за ним уже без того радостного обожания, которое испытывали раньше. Были ли они целиком на его стороне или нет, он все равно намеревался завоевать Индию.

На другом берегу реки Инд прямые потомки царя Аджаташатру из Магадхи (который так много лет тому назад покорил окружающие царства, чтобы сделать Магадху великой) тем временем потеряли свой трон. В 424 году до н. э. незаконный отпрыск царского рода по имени Махападма Нанда захватил корону Магадхи и отправился на войну.

Этот человек родился и жил, чтобы стать великим завоевателем. В возрасте 88 лет он все еще сражался, а когда наконец, умер после многих десятилетий трудов по возведению империи, территория Магадхи была расширена до самого Декана (северная часть сухого плоскогорья на юге полуострова). Он оставил царство своим сыновьям и внукам. Когда Александр через перевал Хайбер пришел в Индию, на троне Магадхи сидел один из потомков Махападма Нанды — Дхана Нанда.

Прежде, чем попытаться захватить это самое богатое и самое могущественное из индийских царств, Александр должен был преодолеть земли, которые лежали между ними. Но он никогда не продвинулся настолько далеко, чтобы встретиться с Дхана Нандой в сражении.

Первым индийским государством, которое отделяло его от северных царств Индии, оказалась Таксила, управляемая правителем по имени Таксил. Он принял Александра с подарками (и солдатами в виде отступного), как только тот пересек Инд — вероятно, использовав понтонный мост, хотя детали этой переправы нам неизвестны.^‹1085› Таксил надеялся заключить союз с Александром против соседнего царства Гидасп, которое лежало на реке Джелум и управлялось царем Пором, знаменитым своим ростом в семь футов.

Александр взял подарки и солдат и согласился помочь Так-силу в борьбе с его врагом. Объединенные силы индийцев и македонцев прошли до реки Джелум, на другом берегу которой обнаружили армию Пора (которая, согласно Арриану, включала «отряд слонов»)^‹1086›. Александр с четырьмя личными телохранителями (Птолемей, Пердикка, Лисимах и Селевк) перевел армию через реку и атаковал семифутового Пора вместе с его слонами.

И македонцы, и их лошади были несколько обескуражены видом этих чудовищ, но бросились вперед и теснили войско Пора до тех пор, пока его слоны не начали топтать его же пехоту. Наконец, Пор вынужден был сдаться; Александр, под впечатлением от проявленного им мужества, подарил ему жизнь.

Но одержавшее победу войско Александра понесло ощутимые потери. Солдатам стало понятно, что Александр намеревается продолжить путь через реку Ганг (которая была еще шире, чем Инд), а на другом ее берегу тем временем собралась еще большая вражеская армия со слонами. И тогда армия Александра отказалась идти вперед.

На этот раз ни ярость Александра, ни его обаяние не смогли уговорить солдат. Наконец, свидетельствует Плутарх, он «закрылся в своем шатре и лежал там, погрузившись в мрачный гнев, отказавшись проявить благодарность за то, чего уже достиг без того, чтобы переходить Ганг».^‹1087› Он оставался в своей палатке, злясь, два дня. А затем, поняв, что проиграл это последнее сражение, на третий день вышел и согласился повернуть назад.^‹1088›

Но, не пойдя обратно через Хайберский перевал, он повел солдат вдоль Инда на юг, к морю, а затем на запад. Эта семимесячная дорога обернулось несчастьем, смертью для тел и душ. На пути к берегу моря войску пришлось пробиваться сквозь враждебные прибрежные города; в одной из таких атак (на город Маллиан) Александру в грудь вонзилась стрела, и несколько часов казалось, что он умирает. Когда войско продолжило марш, царь едва сидел на лошади; эта рана никогда полностью не зажила.

Добравшись до берега, Александр повернул на запад через соленую пустыню: «сквозь необжитую страну, — говорит Плутарх, — чьи жители едва могли существовать, владея несколькими овцами, и сквозь земли несчастных, чья плоть была отвратительной, отталкивающей из-за постоянного питания одной морской рыбой».^‹1089› Жара стояла непереносимая. Вся вода была соленой. Люди начали умирать от голода, жажды и болезней. От армии в 120 000 пехоты и 15 000 кавалерии домой добралось не более 30 000. То был ужасный конец блестящей кампании.

Оказавшись в Сузах, Александр, насколько смог, выбросил индийскую кампанию из головы и сосредоточился на своих обязанностях властителя, а не завоевателя. Он снова женился — на этот раз на дочери Дария III, принцессе Статире, которая была выше него не менее чем на полфута[243]. Он также организовал массу странных браков между македонской знатью и знатными персидскими дамами. Гефестиону, своему ближайшему другу, доверенному военачальнику и, вероятно, любовнику в юности, он оказал честь, отдав ему в жены вторую дочь Дария, младшую сестру Статиры — Дрипетиду.

Свадебные торжества были попыткой Александра справиться с нарастающей враждебностью между персами, которые считали македонцев неотесанными варварами, и македонцами, которые находили персов изнеженными бездельниками. Он также собрал несколько тысяч персидских юношей и поставил их под командование македонских офицеров, чтобы обучить их македонскому стилю боя. Оба эксперимента неожиданно привели к обратному результату. Большинство браков вскоре распалось, а македонские солдаты ненавидели персидскую молодежь так горячо, что грозили вернуться в Македонию. «Они мечтали, чтобы Александр уволил их всех, — пишет Плутарх, — раз он теперь так хорошо обеспечен танцующими мальчиками, с которыми при желании может пойти и завоевать мир».^‹1090›

Таким образом, мысль о том, что эллинская идентичность может каким-то образом сплотить всех подданных Александра вместе, почти истаяла — хотя и не насовсем. Тогда Александр обратился к персам («Хоть вы и иного племени, я делаю вас признанными членами своих войск, вы и мои сограждане, и мои солдаты»), а другое воззвание обратил к своим македонским товарищам («Всему свое место: для персов не зазорно копировать македонские обычаи, как для македонцев — перенимать персидские. Те, кто должны жить под властью одного царя, должны иметь одинаковые права».)^‹1091›

Решив, что он наконец-то смог уговорить и македонцев, и персов сосуществовать рядом, Александр отправился из Суз в Экбатану, где намеревался устроить большой праздник в греческом стиле. Он надеялся, что это поможет сгладить противоречия в его царстве. Но в Экбатане в самый разгар праздника Гефестион вдруг заболел. Вероятно, это был тиф; товарищ Александра уже начал выздоравливать, когда, вопреки совету врача, съел огромный кусок курицы, запив его вином. Такая пища оказалась непосильной для его желудка, и часом позже он умер.

Александр никогда полностью не оправился от смерти Гефестиона. В глубокой печали он покинул Экбатану и отправился в Вавилон. Тут он тоже заболел. Плутарх говорит, что в восемнадцатый день месяца у него началась лихорадка, и ему становилось все хуже. Через десять дней Великий Царь скончался. Шел 323 год, то есть ему было 33 года.

Его тело пролежало в спальне непогребенным несколько дней, пока командиры спорили, кто будет управлять империей: Александр не назвал преемника, а так как недавно узнал, что Роксана беременна, то вообще не счел нужным делать это. «Во время разногласий межу командирами, которые длились несколько дней, — пишет Плутарх, — тело оставалось чистым и свежим, без признаков пятен и разложения, хотя оно лежало, брошенное, в душном помещении».^‹1092› Некоторые приняли это за сверхъестественный знак. По всей видимости, на самом деле Александр находился в глубокой коме два или три дня, прежде чем умер. Эта задержка сохранила тело в целости до того момента, когда наконец-то был начал процесс бальзамирования.

Завоевания Александра, совершенные на его исключительной энергии, создали удивительную империю — без единой центральной администрации, без бюрократии, без организованной системы налогов, без общей системы коммуникаций, без национальной идентичности и без столичного города. Сам Александр, живший в постоянных странствиях, умер в полевом лагере. Империя была создана удивительно быстро — и столь же быстро она совершила то, что сделали и другие древние империи, удерживаемые вместе только личной энергией правителя, то есть распалась.

Распад начался с Роксаны. На пятом месяце беременности, в чужой стране, достаточно знакомая с персидскими обычаями, чтобы не чувствовать себя в безопасности, она услышала, что персидская жена Александра Статира, все еще находящаяся в Сузах, также ожидает ребенка. Она, вероятно, к тому же слышала замечание Птолемея, что ее ребенок, даже если это окажется мальчик, будет наполовину рабом, и ни один македонец не пожелает подчиняться ему.^‹1093› С другой стороны, Статира была дочерью Великого Царя.

Роксана написала ей письмо почерком Александра и с печатью Александра, приглашая ее в Вавилон. Когда Статира прибыла с сестрой Дрипетидой, вдовой Гефестиона, Роксана подала гостьям чашу отравленного вина. Обе были мертвы до наступления ночи.^‹1094› Теперь единственным наследником Александра должен был остаться ребенок Роксаны.

Но еще не рожденный ребенок не мог править, даже через регента. Империя нуждалась в царе до того, как новость о смерти Александра распространится по всем столь трудно контролируемым землям. Македонская армия, которая собралась вокруг спальни Александра, ожидая, пока он умрет, не хотела видеть никого кроме кровного родственника, наследующего титул Александра. Было названо имя сводного брата Александра, слабоумного Филиппа, сына старой любовницы царя Филиппа, известного под именем Филипп Арридей. Этого юношу, которому теперь было двадцать с небольшим лет, было легко обмануть, легко уговорить, им было легко управлять. Он также находился в Вавилоне, куда Александр, который его обожал, привез его ради безопасности.

Когда армия начала кричать о нем, один из генералов Александра бросился в палатку Филиппа и вывел его к солдатам с короной на голове. Армия провозгласила его царем. «Но судьба уже готовила гражданскую войну, — пишет Квинт Курций Руф. — Трон не должен быть разделен, и несколько человек уже добивались его».^‹1095› Люди, желавшие получить кусок от завоеваний Александра, были теми, кто провели последние десять лет, сражаясь с ним бок о бок: Птолемей — македонец, который по слухам, был бастардом самого старика Филиппа; Антигон — один из доверенных полководцев Александра; Лисимах, один из его товарищей по Индийской кампании; и Пердикка, который служил командиром в кавалерии и затем, после смерти Гефестиона, стал заместителем командующего.

^{Раздел империи Александра}

Понимая, что армия настроена против того, чтобы один из них стал главой империи Александра, эти люди пошли на компромисс. Слабоумный Филипп останется номинальным царем, и если ребенок Роксаны окажется мальчиком, Филипп и младенец будут соправителями. Обоим им будет нужен регент, и человеком, который возьмется за эту работу, станет Пердикка.

Он останется в Вавилоне, который станет центром империи. Остальные согласились занять положение сатрапов, имитируя персидскую систему. Птолемей будет управлять Египтом, Антигон — большей частью Малой Азии («Ликией, Парфией и большей частью Фригии», — указывает Руф); Лисимах получит Фракию; Антипатр, доверенный офицер, который служил у Александра наместником в Македонии во время отсутствия царя, продолжит править там, а также будет вести наблюдение за Грецией; Кассандр, сын Антипатра, получит Карию (южное побережье Малой Азии). Пяти другим офицерам доверили контроль над другими частями империи.

Это деление территории Александра на сатрапии («Раздел Вавилона») было прямой тропой к войне. «Люди, которые недавно были соратниками царя, захватили самостоятельный контроль над огромными царствами, — пишет Руф, — якобы как администраторы империи, принадлежащей совсем другому, и любой повод к конфликту должен был сниматься, так как они относились к одному народу… Но трудно оставаться довольными тем результатом, к которому привел счастливый случай».^‹1096›

Ни общность народа, ни общая преданность к Александру не могли предотвратить неизбежные драмы. «Войны диадохов» (то есть преемников) разразились почти немедленно.

Власть Пердикки, как регента, возросла, когда благополучно родившийся ребенок Роксаны оказался мальчиком — младенцем Александром IV Македонским. Но потенциал Египта позволял ему стать самой мощной военной силой из всех «сатрапий»; Птолемей изначально имел всего две тысячи солдат, но когда распространился слух, что он предлагает щедрую оплату, к нему рекой потекли греческие наемники. Когда его силы стали достаточно велики, Птолемей открыл свои намерения, выкрав тело Александра, которое было отправлено в Македонию, и захоронив его в Египте, как будто Александр был его предком.

Пердикка понимал, что это шаг к контролю над всей империей. Он собрал свою армию и двинулся на юг, чтобы сразиться с Птолемеем. Экспедиция оказалась неудачной: войско Пердикки было разбито. После отхода командиры под предводительством молодого офицера Селевка (который также был с Александром в Египте) связали Пердикку и убили его.

Так один из преемников сошел со сцены. Птолемей приказал и Филиппа, и младенца Александра IV отправить из Вавилона назад в Македонию, где они были бы под защитой Антипатра. Он наградил Селевка, который помог избавиться от Пердикки, отдав ему Вавилон в управление — но как сатрапу, а не как регенту.

Спустя небольшое время, в 319 году, Антипатр Македонский умер. Он оставил Македонию не своему сыну Кассандру (который уже владел Карией), а другому македонцу. Поэтому и Птолемей, и Антигон согласились на союз с Кассандром, чтобы помочь ему захватить территорию отца.

Но свирепая старая Олимпия, мать Александра, все еще была жива и полна сил. Она заставила привезти своего внука Александра IV вместе с его матерью Роксаной в собственный дом в Пелле, царской столице Македонии. Затем она собрала своих сторонников и приказала им установить контроль за Македонией. Победа Кассандра означала бы установление нового царского дома, а Олимпия слишком хорошо знала, каково это — быть матерью царя и наблюдать, как рушится его род.

Олимпия не смогла долго сопротивляться трем могущественным сатрапам, но прежде чем они захватили Македонию, она все-таки успела наложить свою руку на слабоумного Филиппа. Она всегда ненавидела его и не выносила мысли, что он будет соправителем ее внука. Олимпия зарезала Филиппа, прежде чем Кассандр с союзниками смогли прийти и спасти его. Когда Кассандр наконец занял Пеллу в 316 году, он арестовал Олимпию и приказал забить ее камнями за преступление. Он посадил Роксану и юного Александра (теперь уже девятилетнего) под домашний арест (теоретически для их собственной безопасности) в замке с названием Амфиполь, что стоял на реке Стримон.

Теперь карта империи перекроилась на пять царств: Кассандр в Македонии, Лисимах во Фракии, Антигон (по прозвищу Одноглазый, так как он потерял один глаз в битве) в Малой Азии, Селевк контролировал Вавилон и центр Персии, а Птолемей — Египет.[244]

В Месопотамии, в замке Амфиполь, Роксана с самой смерти своего мужа в страхе ждала, когда придет ее черед. Примерно в 310 году чаша с вином, поданная к обеду, оказалась отравлена. Роксана и наследник умерли. Единственному сыну Александра было двенадцать лет — примерно столько же, сколько было его отцу, когда он приручил Буцефала.

Несомненно, убийцей был Кассандр, который действовал теперь как царь Македонии. Остальные четыре военачальника точно знали, что случилось. Но следующие полдесятилетия никто об этом не упоминал. Никто не объявлял себя царем; никто не отбросил титула «сатрап». Они все поддерживали видимость того, что, как они прекрасно знали, было ложью: молодой Александр все еще жив, находится в крепости на македонской реке, и все они правят от его имени. Никто из пяти не хотел первым присваивать себе титул царя. Кто бы ни сделал этого, он тут же обнаружил бы, что остальные четыре заключили против него союз.

Баланс нарушил Антигон, но только после двух побед, одержанных его сыном Деметрием. Они ясно продемонстрировали, что он является самым могущественным из пяти. Первым состоялось вторжение в Афины в 307 году. Кассандр, как и Антипатр до него, был не только царем Македонии, но также и повелителем Греции. Деметрий вошел в Афины и выгнал из города людей Кассандра, а затем возглавил морское сражение против кораблей Птолемея. У Саламина флот Птолемея был разбит.

После этого Антигон — победив и Кассандра, и Птолемея — принял титул царя. Лисимах (все еще во Фракии) и Селевк (в Вавилоне) решили не сердить одноглазого монстра. Вместо того, чтобы заключать против него союз, они также объявили себя царями. То же сделали Птолемей и Кассандр. Смерть Александра IV, все еще не объявленная, теперь принималась за само собой разумеющееся.

Теперь все пять царей начали бороться друг с другом. Противостояние достигло своего апогея в битве при Ипсе в 301 году до н. э. Птолемей, чья власть была сконцентрирована на юге, на этот раз остался в стороне. Но Кассандр, Лисимах и Антигон начали трехстороннюю битву, исход который оставался нерешенным до прибытия из Вавилона Селевка с несметным войском. Селевк бросил свои силы на сторону Лисимаха и Кассандра.

Антигон, уже восьмидесятилетний старик, сражался до последнего и был убит. Его войска оказались рассеяны, сын Деметрий бежал в Грецию и провозгласил себя царем там, оставив земли Малой Азии, которые когда-то были центром империи его отца. Лисимах взял себе западную часть Малой Азии, добавив ее к Фракии; Селевку досталась большая часть остального. Кассандр, который сделал грязную работу по избавлению от Александра IV, получил в результате очень мало — он почти не добавил к Македонии земель. Вновь осталось пять царей (Птолемей, Лисимах, Кассандр, Селевк и Деметрий), но границы их владений сильно изменились.

Сражаясь с другими преемниками, Селевк вел также переговоры с индийским царем по имени Чандрагупта.

Этот царь пришел к власти примерно между 325 и 321 годами до н. э. в своем крохотном царстве Маурья. Вскоре после воцарения он развязал войну с последним царем Нанда в Магадхе. Жестокость династии Нанда давно сделала этих царей непопулярными, и Чандрагупта получил серьезную поддержку. Захват им Магадхи превратил его маленькое царство в империю.

Подъем его мощи частично произошел благодаря хитроумию его ближайшего советника по имени Каутилья. Каутилье традиционно приписывают написание древнего политического трактата «Артхашастра» — многое в этом тексте, вероятно, было добавлено позднее, но принципы Каутильи в нем сохранились. У правителя, учил Каутилья, должны быть две задачи. Он должен усиливать внутренний порядок, заставляя подданных правильно соблюдать кастовую систему:

«Исполнение собственных обязанностей ведет человека к сварге [то есть к Небесам] и к вечному блаженству. Если это нарушается, мир придет к концу из-за неразберихи в кастах и в обязанностях. Следовательно, царь никогда не должен позволять людям отклоняться от их обязанностей; потому что кто бы ни поддерживал свой долг, но всегда придерживаясь обычаев ариев и следуя правилам каст и велениям религиозной жизни, он будет наверняка счастлив и здесь, и в потустороннем мире».^‹1097›

Кроме того, царь был должен сохранять внешний порядок, подозревая каждого соседа в планировании завоевания и предпринимая нужные меры предосторожности.^‹1098›

Планировали или нет завоевание соседи Чандрагупты, но сам он наверняка это делал. Желание распространить свои владения за Ганг свело его с Селевком, который заявил права на индийские территории Александра вместе с другими его приобретениями.

Чандрагупта предложил сделку: он предоставит Селевку боевых слонов, если Селевк отдаст ему индийские территории. Селевк, каким бы могущественным он ни был, понимал, что не будет в состоянии защитить и дальние восточные, и дальние западные границы своего царства. Он согласился, и в 299 году оба царя провозгласили мир.

В том же самом году Деметрий занял Македонию. Кассандр Македонский год назад умер, и его сыновья соперничали за право наследования, пока один из них не обратился к Деметрию в Греции за помощью. Это оказалось ошибкой; Деметрий направился на север, выдворил обеих наследников Кассандра и присоединил Македонию к Греции. Вместо пяти царей стало четыре: Птолемей, Лисимах, Селевк и Деметрий на месте своего отца.

Для Деметрия победа оказалась временной. Появилось «лицо из прошлого» — Пирр, внук царя Эпира, чье царство Филипп поглотил несколько десятков лет назад. Пирр был сыном брата Олимпии и, таким образом, являлся кузеном самого Александра Великого. Как член царской семьи в ссылке, он имел несчастное детство (постоянно преследуемый, передаваемый от родича к родичу в попытке уберечь его от беды) и обладал жутковатой внешностью. Плутарх говорит, что в нем было «больше ужасного, чем величественности доброжелательной власти», так как «у него не было обычного набора верхних зубов, на их месте была одна сплошная кость с мелкими линиями на ней в виде намека на ряд зубов».^‹1099› Говорили также, что Пирр является чуть ли не магом и может лечить селезенку, дотронувшись правой ногой до живота больного человека — магической силой был наделен его большой палец правой ноги.

Несмотря на свою ущербность, Пирр удачно женился на падчерице самого Птолемея. Он попросил тестя помочь ему получить назад его старое царство Эпир. Птолемей был более чем счастлив напасть на Деметрия, который теперь владел и Грецией, и Македонией. С египетскими силами за плечами Пирр отобрал Эпир. К 286 году он управлял уже и остальной Македонией, вытеснив из нее Деметрия.

Деметрий бежал в Малую Азию и там, переоценив свои силы, решил атаковать Селевка на востоке. Похоже, к этому времени он стал алкоголиком, страдавшим галлюцинациями и проявлявшим склонность к суициду. Селевк без труда разгромил его[245], взял в плен и посадил под домашний арест, где Деметрий вскоре умер от пьянства.^‹1100›

Правление Пирра в Македонии продлилось два года, затем из Фракии пришел Лисимах и выбил его из этих земель (Лисимаху, говорит Плутарх, «больше просто нечего было делать»). Пирр ушел в Эпир, которым Лисимах — может быть, из уважения к кузену Александра, — позволил ему владеть.

Теперь из четырех царей осталось трое: Птолемей, Селевк и Лисимах. Сатрапии превратились в три царства: Птолемида, Се-левкия и, гораздо меньшая, объединенная область Фракия-Маке-дония.

Отзвуки Войн диадохов имели место и в Италии. Рим, проводя свои затяжные ежегодные кампании против соседей, атаковал город Тарент, греческую колонию на юге полуострова. Тарент послал извещение в Грецию, прося о помощи; на призыв откликнулся Пирр, который был заперт в своем Эпире без возможности расширить свою власть или завоевать хоть какую-нибудь славу.

Пирр отплыл в Тарент. Оказавшись там, он частично купил, частично одолжил для защиты города боевых слонов (вероятно, у Карфагена) и наемников (в основном самнитов). Когда римляне, никогда прежде не видевшие слонов, пошли в атаку, Пирр нанес им тяжелое поражение. Затем он двинулся вперед и оказался менее чем в сорока милях от самого города Рима.

В следующем 279 году Пирр попытался повторить свой успех в новом энергичном сражении, на этот раз при Аускулуме. Он опять разбил своего противника в схватке, но битва была крайне тяжела, и Пирр потерял столь же много людей, как и римляне[246]. Когда какой-то солдат поздравил его с победой, он ответил: «еще одна такая победа полностью уничтожит меня».

«Он потерял огромную часть сил, которые привел с собойу — говорит Плутарх, — почти всех своих личных друзей и основных командиров; других солдат набрать было больше неоткуда… С другой же стороны, как из постоянно бьющего фонтана, римский лагерь быстро пополнялся множеством свежих бойцов».^‹1101›

К 275 году Пирр прекратил кампанию против Рима. Он покинул Тарент из личных соображений и вернулся в Грецию.

Тремя годами позднее римляне смогли, наконец, завоевать и разграбить Тарент. В том же году Пирр — все еще ищущий славы — ввязался в опасную маленькую гражданскую войну в Спарте. Во время боя какая-то старуха бросила в него кусок черепицы был убит солдатами противника, а его труп сожгли. Остался только магический большой палец его ноги.

Глава семьдесят первая

Религия государства Маурьев

В 297 году Чандрагупта Маурья отрекается от трона в пользу своего сына, маурийского принца Биндусары. Чандрагупта стал последователем джайнизма; по традиции, он присоединился затем к группе монахов и замучил себя голодом до смерти при экстремальной демонстрации апариграха — отрешения от всего материального.

Похоже, Биндусара стал строить религиозную империю. Единственные записи, которые у нас есть о его завоеваниях, пришли из буддистских текстов, написанных несколькими сотнями лет позднее. Но один из этих текстов говорит, что Биндусара завоевал «земли между двумя морями» — это предполагает, что империя Маурьев могла продвинуться вниз, на юг, в Декан, вплоть до Карнатаки.[247] Кроме этого, о двадцати пяти годах правления Биндусары мало что известно — только лишь то, что греки называли его Амитрокатес, то есть «убийца врагов», имя, применяемое к успешным завоевателям.^‹1102›

Империя Маурьев собиралась на севере. На юге лежали другие царства: Калинга на юго-востоке, Андхра в центре юга полуострова, Чера на западе и немного южнее. На самой верхушке субконтинента располагалось царство Пандья.^‹1103›

Нам ничего не известно об их истории примерно до 500 года до н. э… Но мы все-таки знаем, что в то время как язык Калинги связывал его людей в более северных царствах (Шрутайе, царю Калинги, в Махабхарате приписывается борьба на стороне Кауравов), более южные царства говорили на языке с другими корнями.[248] Никто не знает, откуда пришли эти южные народы — хотя их предки, вероятно, отличались от предков северных индийцев. Возможно, они были потомками отважных моряков, которые пересекли Аравийское море, прибыв из Африки тысячелетия тому назад.

Царство Калинга сопротивлялось распространению правления Маурьев на юг. Когда Биндусара умер (примерно в 372 году до н. э.), Калинга все еще не была завоеванной. Задача покорить ее осталась сыну Биндусары Ашоке.

Царь Ашока знаком нам в основном по описаниям, которые он приказал вырезать по всей империи, прежде всего на скалах («Скала указов») и позднее на колоннах из песчаника («Колонна указов»). Эти указы дают представление о ранних годах Ашоки. Когда он был еще очень молодым человеком, отец отослал его в Таксилу, теперь ставшую частью империи Маурьев, чтобы подавить мятеж. После этого его послали в другую часть империи, называемую Уджаин, чтобы править там одним из пяти «джанапада» или районов, на которые была разделена империя Маурьев.^‹1104›

Там он влюбился в красавицу по имени Дэви, дочь купца. Он не женился на ней, хотя позже был отцом двоих ее детей; ее сын стал буддийским миссионером, который предложил Дэви тоже стать буддисткой.^‹1105› Но если она и объясняла Ашоке принципы буддизма, они не задержались в его сознании. Ранние годы его правления не показывают стремления к миру.