История Древнего мира. От истоков Цивилизации до падения Рима Бауэр Сьюзен

Глава шестьдесят пятая

Пелопоннесская война

Когда персы ушли, заново объединенные греки должны были решить, что делать с ионическими городами. Воссоединившись с греками, ионийцы публично бросили вызов Персидской империи. Поэт Эсхил воспел их новую свободу:

Но силе персов было еще далеко до смерти, и персидские войска все еще занимали «широкие азиатские земли». Эгина лежала между Персией и греческим материком, и для ионийцев потрепанный вояка все еще стоял по другую сторону их городских стен.

Спартанцы предложили, чтобы ионийцы просто эвакуировали свои города и оставили землю персам, так как те не смогут «поставить охрану ионийцам навсегда».^‹932› Афиняне тут же возразили. Большинство колоний, о которых говорили спартанцы, предлагая оставить их (точно так же, как они оставили сами Афины во время вторжения, довольствуясь лишь спасением Пелопоннеса), были афинскими. «Они убедительно выстроили свои возражения», — говорит Геродот. После яростных споров между городами афиняне смогли убедить большинство остального греческого контингента присоединиться к ним, чтобы выдворить персов с Ионического побережья.

Проигравшие спор спартанцы согласились остаться в коалиции: они не горели желанием сражаться с персами, но также не хотели, чтобы афиняне набирали вес как лидер Эллинской Лиги. Оставшись, они потребовали, чтобы их собственный командир — Павсаний, победитель в битве при Платеях, все еще служащий регентом у юного сына Леонида, погибшего у Фермопил, — остался главнокомандующим объединенных военных сил Эллинской Лиги.

Итак, Павсаний со своим флотом отправился к осажденному Византию, который снова был занят персидскими войсками. Афинский флот под командованием собственного флотоводца Ксантиппы тоже направился к Босфору. Осада оказалась успешной, и персидский Византий снова стала греческой.

В последний раз Афины и Спарта действовали как союзники.

Дальше этого Геродот не идет; его история оканчивается сразу после битвы при Микале. Для рассмотрения следующего этапа событий мы должны перейти к Фукидиду, который писал свою историю примерно семьюдесятью годами позднее, и Плутарху, чья «Жизнь Фемистокла» добавляет некоторые детали.

По Фукидиду, пока солдаты Афин и Спарты вместе осаждали Византий, афиняне и спартанцы ссорились дома. После поражения Мардония у Платей афинские солдаты под командой Фемистокла вернулись в Афины. Город лежал в руинах; стены были разрушены, храмы на Акрополе осквернены и сожжены, а священное оливковое дерево, которое росло в храме Афины, было срублено, пень его обуглился. Но с течением дней из пня показались зеленые ростки.^‹933› Афины продолжали жить, и возвращающиеся афиняне приступали к долгому делу по восстановлению разрушенных стен.

Весть об их восстановлении долетела до Спарты. Через несколько дней делегация Спарты прибыла в Афины. Спартанцы не только потребовали остановить стройку, но и заявили, что афиняне должны «присоединиться к ним в снятии остатков стен городов вне Пелопоннеса».^‹934›

Это была очевидная попытка Спарты застолбить свое доминирование по всей Греции. Афиняне, у которых оставалось совсем немного вооруженных мужчин и не было стен, оказались не в состоянии воспротивиться требованию. Но Фемистокл, никогда не говоривший правду в затруднительной ситуации, составил план. Он сказал спартанцам, что, естественно, приедет в Спарту с группой афинских официальных лиц, чтобы обсудить эту проблему. И он отправился в Спарту, двигаясь очень медленно, оставив наказ остальным афинским официальным лицам задержаться в Афинах, пока стены не будут подняты хотя бы на минимальную высоту. Каждый афинянин, способный ходить, должен был бросить все свои дела и работать на стенах, разбирая, если необходимо, дома, чтобы получить строительный материал. Как пишет Фукидид:

«До настоящего дня [афинская стена] демонстрирует знаки спешки при ее возведении; основание сложено из различных камней, в некоторых местах необработанных или не подходящиху но уложенных в том порядке, как их подносили разные руки; многие колонны из гробниц и камни с барельефами были уложены в стену вместе с остальными камнями».^‹935›

Раскопки и в самом деле обнаруживают эти не соответствующие друг другу камни и колонны, уложенные в тело древней стены Афин.

А в Спарте Фемистокл тем временем громогласно удивлялся, почему еще не прибыли его коллеги, и ханжески высказывал надежду, что они не попали в какую-нибудь беду. Ко времени, когда они все-таки прибыли, стена была уже поднята, и Фемистокл смог сказать спартанцам, что теперь Афины защищены и не собираются получать разрешение у Спарты на ведение собственных дел. Спартанцы проглотили это поражение, не будучи в состоянии сражаться с городом, имеющим стены, и Фемистокл отправился домой.

В Византии же ионийцы постепенно начали жаловаться на свое спартанское командование. Они пришли к афинскому командиру Ксантиппу и рассказали, что спартанский военачальник Павсаний ведет себя как тиран — и, что более серьезно, затеял секретные переговоры с Ксерксом. Этим обвинением едва ли можно было пренебречь, и когда спартанская ассамблея узнала об этом, Павсаний был вызван домой, чтобы предстать перед судом. Таким образом Ксантипп занял вместо него пост главнокомандующего — что стало очком в пользу афинян.

В Спарте Павсания оправдали, но его карьера уже рухнула под влиянием этого скандала. Взамен спартанцы послали в Византий другого командира, но Ксантипп отказался сложить свои полномочия. Теперь Афины, а не Спарта, стояли во главе объединенных сил. Спартанцы почувствовали себя задетыми, сняли свои лагеря и отправились домой. То же самое сделали войска всех остальных городов Пелопоннеса.

Это прозвучало похоронным звоном для всей Эллинской Лиги. Но афиняне объявили об образовании нового союза — Делосской Лиги, с Афинами во главе. В ответ Спарта заявила о лидерстве в Пелопоннесской Лиге, которая включала только Пелопоннесские города и никакие другие.

Павсаний все еще находился под все возрастающим подозрением. Он стал мишенью для недоказанных обвинений в предательстве (питавшихся в основном тем фактом, что его время от времени видели в Византии в персидской одежде) и со временем понял, что он неизбежно будет снова арестован и допрошен. Он укрылся во внутреннем помещении святилища одного из спартанских храмов. В ответ официальные спартанские лица попросту замуровали его там, сняли с помещения крышу и оставили внутри голодать до смерти.^‹936› Человек, спасший Пелопоннес, умирал, а соотечественники спокойно наблюдали за ним.

^{Греция и Пелопоннесские войны}

Но на этом история не заканчивается. В Афинах Фемистокл начал осуществление своих планов по обеспечению безопасности города — они включали в себя сожжение кораблей других греческих городов, дабы Афины стали монополистом в торговле между мелкими греческими островами.^‹937› Фемистокл являлся прагматиком и был готов пожертвовать честью ради осуществления своей цели. Когда другие военные критиковали его предложения, Фемистокл начинал произносить публичные речи о великом долге Афин перед ним, утверждая, что афиняне должны делать все, о чем бы он ни попросил. После целого ряда таких выступлений он стал раздражать уже такое большое число горожан (которые, в конце концов, тоже сражались при Микале), что его подвергли остракизму. «Это, — замечает Плутарх, — было их обычной практикой… Остракизм не был средством наказания за преступление, а лишь способом облегчить душу и смягчить зависть — эмоцию, которая находит удовольствие в унижении выдающегося человека».^‹938›

Это было теневой стороной греческой демократии. Греки не были добры к своим великим людям, если эти люди не были достаточно удачливы, чтобы уйти с политической арены при помощи собственной смерти. Марафон не спас Мильтиада, Платеи ничего не сделали для Павсания, а Саламин не помог Фемистоклу. После введения остракизма спартанцы послали в Афины письмо, сообщив им, что расследование случая Павсания выявило «в процессе допроса» некие доказательства того, что Фемистокл тоже имел про-персидские симпатии. Афиняне подослали к своему изгнанному полководцу убийцу — но Фемистокла оказалось не так-то легко выследить. Он отправился в длительное путешествие, постоянно избегая эллинских кораблей и портов, и наконец (как истинный прагматик) прибыл к персидскому двору и предложил себя в советники по греческим вопросам — на условиях, что Ксеркс согласится заплатить ему обещанную награду за его поимку.

К его счастью, Ксеркс, похоже, развеселился от такой наглости. Он сделал Фемистоклу подарок в виде обещанной награды и попросил его «рассказать о состоянии дел в Греции». Фемистокл согласился, но его информация о Греции, судя по всему, явилась скорее произведением искусства, нежели изложением фактов. Его откровения, замечает Плутарх, не дали персам никакого военного преимущества — они касались в основном одежды греков, их литературы и пищи.^‹939› В итоге Фемистокл умер в ссылке в возрасте шестидесяти пяти лет — либо от болезни, либо приняв яд, когда больше не смог выносить свое изгнание.^‹940›

Тем временем солдаты Делосской Лиги с афинскими командирами во главе отправились отвоевывать у персов различные острова и города. Персы ввязывались в бои, но не очень активно. Персидскую империю начинали разъедать внутренние язвы. Высокомерный отказ Ксеркса принять на себя ответственность за поражение при Саламине демонстрирует личность, не выносящую никаких огорчений. Рассказы из нескольких различных источников представляют человека, все глубже и глубже увязающего в роскоши и утехах. Библейская Книга Эсфири рассказывает нам о недельной оргии, устроенной Ксерксом в его дворце в Сузах, в финале которой Ксеркс (который, как и его гости, не трезвели еще несколько дней) приказал своей любимой жене выйти и пройтись перед всеми мужчинами, чтобы они смогли полюбоваться ее красотой. Она отказалась; Ксеркс в ярости передал ей, что она никогда снова не покажется в его присутствии, и решил «заменить» ее. Он разослал ко всем сатрапам просьбу прислать ко двору самых красивых девушек. Когда они оказались при дворе, он провел несколько приятных месяцев, приглашая их в свою спальню на одну ночь, чтобы опробовать их всех перед выбором новой фаворитки.^‹941› Жадность Ксеркса до женщин упоминается и Геродотом, который говорит, что он испытывал великую страсть сначала к жене брата, а затем к дочери брата.^‹942›

Эти истории писались недругами. Однако совершенно точно, что к моменту смерти Ксеркс не был популярен ни в государстве, ни в собственной семье. Греческий историк Ктесий, который провел какое-то время при персидском дворе примерно пятьюдесятью годами позднее, рассказывает, что Ксеркс спал, когда его главный евнух, доверенный человек, руководивший его спальней, позволил персидскому армейскому командиру по имени Артабан (он был хилиархом, то есть командовал тысячей элитных персидских бойцов) войти к царю. Несколькими минутами позднее Ксеркс был мертв. Шел 465 год до н. э..

Когда тело царя было обнаружено, Артабан обвинил в деянии старшего сына Ксеркса, Дария, и обратился к младшему сыну, восемнадцатилетнему сорвиголове Артаксерксу, убеждая его отомстить убийце отца. «Дарий громко кричал, — говорит Ктесий, — он протестовал, что не убивал своего отца, но его приговорили к смерти».^‹943›

Это сделало Артаксеркса очевидным наследником, так как средний брат, Гистасп, был назначен сатрапом северной провинции Бактрия и отсутствовал при дворе. Диодор Сицилийский продолжает этот рассказ: как только Артабан остался один на один с новым царем, он отбросил притворство и напал на Артаксеркса. Молодой человек дал отпор, и, хоть и был ранен, смог убить вероломного капитана.^‹944› Как только новость докатилась до Бактрии, Гистасп явился, чтобы попытаться отобрать трон, но Артаксеркс встретился с ним в бою и оказался удачливее. Во время яростной схватки разразилась песчаная буря, и за ее завесой Артаксеркс убил своего второго брата и вышел победителем.^‹945›

Как обычно, хаос в царском доме привел к мятежам по всей империи. Самый серьезный разразился в Египте, где новость о смерти Ксеркса убедила одного из выживших сыновей фараона Псамметиха III, Инароса (переступившего теперь уже за средний возраст и живущего в Гелиополисе), образно говоря, вытащить из клозета свое царское наследие. Инарос послал за афинянами, которые были счастливы протянуть ему руку помощи в мятеже и привести в Египет свой флот.^‹946›

Эти объединенные партизанские силы потребовали у Артаксеркса одиннадцать лет, чтобы справиться с ними. Когда персидские войска смогли, наконец, захватить Инароса, который вел себя уже больше десяти лет как доблестный египетский Зорро, Артаксеркс приказал распять его.

А в Греции большая часть афинских войск вела свои битвы. Делосскую Лигу нелегко было удерживать вместе, и Афины вдруг обнаружили, что задействуют все больше и больше военных сил против собственного альянса. В 460 году остров Наксос заявил, что больше не хочет принимать участия в Лиге (то есть «следовать афинским приказам»), за чем последовала война: «Он был обязан вернуться [в Лигу] после осады, — пишет Фукидид. — Это был первый случай, когда конфедерация заставляла подчиниться союзный город».^‹947› Однако, данный случай оказался не последним. Другие города Делосской Лиги запротестовали против афинских требований по количеству дани и кораблей, и Афины вновь ответили силой. Они вошли во Фракию; афинский флот атаковал силы города Эгина и захватил шестьдесят кораблей; когда город Мегара, член Пелопоннесской лиги, громко пожаловался на приграничные споры с Коринфом (еще один город Пелопоннеса), афиняне не только пригласили Мегару в Делосскую Лигу, но и помогли мегар-цам построить новые защитные стены, а также (уже без всякой просьбы) отправили афинские войска занять город. «Они превратились в нападающих, — заключает Фукидид. — …афиняне не были старыми правителями, добившимися популярности, они устанавливали владычество здесь впервые».^‹948›

Казалось, Афины и Спарта поменялись местами; афиняне стали главными задирами Эгейского региона. Делосская Лига все еще называлась Делосской, но стала гораздо больше походить на Афинскую империю.[226] Прекрасный город начинал все больше напоминать крепость. Сын Ксантиппа Перикл, избранный военным командующим, предложил построить стены от Афин до порта Пирей длиной восемь миль, чтобы товары и солдаты могли добираться до воды без угрозы нападения.^‹949› В 457 году началось строительство этой «Длинной стены».

Сразу же после того, как стены были построены, произошла стычка между афинянами и спартанцами. В 457 году спартанская армия вошла в область, называвшуюся Беотия, севернее Аттики, под предлогом, что их пригласили жители города Дорис, расположенного еще дальше на северо-запад. Это не было их единственной мотивацией. «Тайное одобрение было выказано им одной партией в Афинах, — говорит Фукидид, — которая надеялась положить конец правлению демократии и постройке Длинной стены».^‹950›

Афиняне тоже вошли в Беотию с 14-тысячным войском. Когда пыль осела, спартанцы заявили о своей победе — и, прежде чем отправиться домой, срубили все фруктовые деревья, какие только смогли найти. Но поскольку афиняне всего через два месяца вновь вернулись в Беотию и объявили область своей, победа спартанцев вряд ли была решительной. На деле силы сторон были более или менее равными. Афины, которые поначалу имели заметное превосходство, потеряли много людей в неудачной кампании в Египте, и баланс сил выровнялся.

В 446 году афиняне предложили мир. Сам договор не сохранился, но замечания различных греческих политиков предполагают, что афиняне ставили условием прекращения войны сохранение за ними ряда земель, которые они захватили на Коринфском перешейке и вдоль берега Пелопоннеса. Оба города согласились не вмешиваться в союзы друг друга. Предполагалось, что эти условия продлятся тридцать лет, и поэтому договор стал известен как Тридцатилетний мир.

Вскоре после этого Геродот покинул Афины. Он посчитал постоянное безумие политиков чуждым себе по духу и предпочел уехать в Фурии, новую общеэллинскую колонию, которая принимала к себе граждан со всей Греции.

Несмотря на столь раздражавшее Геродота безумие, Афины процветали. Военный вождь Перикл, который все больше приобретал популярность как публичный оратор, организовал возведение нового храма Афине на вершине Акрополя. Этот храм, Парфенон, был украшен резными каменными фризами, изображавшими легендарные греческие победы над полулюдьми-кен-таврами — символ греческого триумфа над врагами не греческого происхождения. Сорокафутовая сидящая статуя Зевса была вырезана из слоновой кости и установлена в храме в Олимпии, где она стала так известна, что позднее вошла в число семи чудес древнего мира. Философ Сократ проводил свои дни в рассуждениях и нравоучительных речах, привлекая множество последователей, совсем как Будда. Он создал и развил понятную и весьма авторитетную философию, не написав ни единого слова — вся его мудрость дошла до наших дней в записях его учеников.

Но вся эта красота оказалась гнилой изнутри. Ненависть между Афинами и Спартой не исчезла. Тридцатилетний мир продержался лишь четырнадцать лет, а затем рассыпался на куски.

Первое столкновение произошло между Афинами и одним из союзников Спарты, городом Коринф. В 433 году до н. э. коринфская колония под названием Керкира попыталась отсоединиться от коринфского правителя и попросила помощи у Афин.

Сама Керкира формально не принадлежала ни к Пелопоннесской, ни к Делосской Лиге, поэтому афиняне могли ответить на просьбу, не нарушая мира. С другой стороны, так как Керкира была колонией Коринфа, а тот являлся союзником Спарты, последние, несомненно, оказались бы недовольны, если бы Афины выступили против Коринфа.

Афиняне не могли упустить такой шанс ослабить мощь Коринфа. После двух дней публичных дебатов Ассамблея решила послать в Керкиру десять кораблей.^‹951› Она также предупредила командира этого небольшого флота, чтобы он не атаковал, пока коринфяне действительно не высадятся в Керкире или не станут угрожать ее кораблям.^‹952›

Коринфские суда, прибыв в месту конфликта, направились напрямую к кораблям, принадлежащим Керкире. Афинский капитан, пытаясь следовать полученным приказам, держался в стороне, пока коринфяне не отрезали корабли Керкиры и не атаковали их. Бой был яростным; по словам Фукидида, коринфяне «рубили людей у оказавшихся в воде, не желая брать пленных».^‹953›

Тогда корабли афинян не только присоединились к битве, но послали за подкреплением. Так Афины оказались в состоянии войны с Коринфом, союзником Спарты. Тридцати летний мир закончился.

Эта морская стычка, битва при Сиботе, стала первой в веренице второстепенных сражений в течение следующих полутора лет. В 431 году этот период вялотекущих боевых действий закончился, когда город Фивы (союзник Спарты) напал на Пла-теи — город в Беотии, являвшийся местом знаменитой битвы с персами и находящийся теперь под защитой Афин. Это была первая атака, угрожавшая стенам самого города, и Фукидид говорит, что этот «неприкрытый акт войны» окончательно и бесповоротно разрушил договор. «Афины сразу же стали готовиться к войне, — пишет он, — как и Спарта, и ее союзники»[227].^‹954›

Спартанцы неистово подстегивали себя («Афиняне рвутся править остальным миром!»), они сосредоточили войска на перешейке, готовые войти в Аттику. Афины спешно заключили союз с царем Македонии. Перикл и внук Аминты, Пердикка И, дали распоряжение сельскому населению Аттики укрыться от врага внутри афинских стен. Перикл произнес в честь первых погибших в бою афинян торжественную погребальную речь, в которой перечислил преимущества афинской цивилизации: афинскую свободу, афинское образование (которое дает людям «знания без изнеженности»), постоянную войну афинян против бедности, способность граждан Афин понимать общественные дела. Он закончил выступление патриотическим призывом, еще не звучавшим в истории до сих пор:

«Вы должны сами реализовать мощь Афин. Наполняйте свои глаза каждый день городом, пока любовь к нему не заполнит ваши сердца; и тогда, когда все его величие снизойдет на вас, вы должны будете отразить это в своем мужестве, чувстве долга и в страстном чувстве чести, действуя так, чтобы никто не мог победить эти чувства».^‹955›

Это был призыв к преданности не царю, а идее; он апеллировал к самоидентификации не по национальной принадлежности, а на основе добровольного принятия общей идеи.

То был волнующий призыв, но смерть большинства афинян, погибших в первые два года Пелопоннесской войны, была куда менее славной и патриотической: в 430 году в Афинах разразилась чума.

Фукидид, живший в городе в то время, выжил и оставил нам описание эпидемии:

«[Люди] вполне здоровые, внезапно были атакованы дикой жарой в голове, и краснотой, и воспалением глаз, а также внутренних органов, таких у как горло и язык они начинали кровоточить, люди приобретали ненормальное, зловонное дыхание. За этими симптомами следовали чихание и хрипота, после чего вскоре появлялась боль в груди, сопровождаемая тяжелым кашлем… Внешне тело было… красноватым, синеватобагровым и покрыто мелкими прыщиками и язвочками.

…Они в основном умирали на седьмой или восьмой день от внутреннего воспаления… Но если они проходили эту стадию, то болезнь далее спускалась в кишечник, включая дикие язвыу сопровождаемая страшным поносом, что приводило к слабости, она обычно оказывалась роковой… Болезнь… появлялась в скрытых частях, на пальцах рук и ног, и многие спаслись лишь с их потерей, некоторые потеряли глаза».^‹956›

Кроме потери боеспособных мужчин («Они умирали как овцы»), эта трагедия стала невыносимым ударом по моральному состоянию людей, и так уже полных страха за свое будущее. «Намного более ужасной чертой в болезни было уныние, которое овладевало человеком, когда он чувствовал себя заболевшим, — говорит Фукидид, — потому что отчаяние, которое он чувствовалу отнимало силу к сопротивлению и делало его гораздо более легкой добычей для недуга».^‹957›

Недуг усиливался бедственным санитарным состоянием города. Жители сельской местности Аттики все еще искали приюта в Афинах. Но когда они прибывали, временные убежища, построенные для них вдоль внутренней стороны стен, оказывались ловушками для мертвецов: «душными каморками, где смерть свирепствовала без стеснения. Тела умирающих лежали одно на другом… священные места, в которых они тоже разместились, были полны трупов умерших там людей».^‹958› Тела умерших сжигались в громадных кучах дни и ночи напролет; мелкие воришки свободно проникали в опустевшие дома; никто не приносил жертв и не соблюдал никаких ритуалов. Расстояние между священным и мирским сократилось из-за необходимости выживания.[228] Среди жертв оказался и Перикл, великий афинский полководец, от которого так зависел город.

Война, неудачно начавшаяся, так же и продолжалась. После выздоровления Фукидида поставили командовать афинскими силами, участвовавшими в защите Фракии. Но его солдаты вынуждены были отступить, и полководец в качестве наказания был отправлен в ссылку. Греческие корабли, занятые дома, не смогли прийти на помощь греческим городам на Италийском полуострове, когда племена с Апеннин (выгоняемые, вероятно, кельтскими волнами с севера) спустились со склонов и атаковали их. Греческие поселенцы были изгнаны, и эллинскому присутствию на Италийском полуострове практически пришел конец.

Персидские имперские силы на востоке в основном игнорировали греков, рвущих друг друга в клочки. В 424 году после не особо запоминающегося правления Артаксеркс умер странной смертью. Его жена умерла в тот же день (у нас нет подробностей это события, но само по себе совпадение выглядит весьма подозрительно). Их единственный сын, Ксеркс II, тоже правил всего сорок пять дней. По Ктесию (который был приближен ко двору и обычно находился в курсе самых интересных подробностей), однажды вечером Ксеркс II напился до бесчувствия и, когда храпел на своей кровати, был убит незаконнорожденным сводным братом, который затем объявил себя царем. Этот сводный брат был неистов, нетерпелив и непопулярен. Должно быть, от домочадцев шли отчаянные послания к единственному возможному претенденту на трон — еще одному незаконному сводному брату. Он был женат на своей сводной сестре, но, по крайней мере, был опытным администратором и какое-то время вполне компетентно управлял одной из сатрапий.

Этого сатрапа звали Охус, он находился в хороших отношениях с сатрапом Египта, который выслал ему на помощь войска. Охус вошел в Сузы, пленил узурпатора и приговорил его к смерти. Вступив на трон, он взял себе подходящее царское имя, заменившее имя внебрачного ребенка — Дарий И.^‹959› Его правление началось в конце 424 года до нашей эры — того самого, в котором умерли и его отец, и его сводный брат. В этом году Персидская империя сменила трех разных Великих Царей.

К 421 году афиняне и спартанцы обнаружили себя в том же самом положении, в каком они пребывали, когда клялись в Тридцатилетием мире. При этом они несли постоянные потери и находились перед угрозой голода, если немедленно не займутся восстановлением разрушенного военными экспедициями сельского хозяйства. Ни у одного из противников не было надежды на решительную победу. Они снова согласились на мир, известный как мир Никия — по имени афинского лидера, который взял на себя инициативу организации переговоров.

Мир продлился шесть лет. Соратник Никия в афинском правительстве, Алкивиад, не был намерен позволять спокойствию длиться так долго; он жаждал славы.

Алкивиад слыл любителем вина и вообще экстравагантным человеком, которого в юности сопровождала репутация красавца и повесы. Он вел распутный образ жизни и легко вступал в связи с людьми обоего пола. «Он держится жеманно со своей свитой, которая следует позади него, склоняет голову на бок и говорит манерным шепотом», — замечает Плутарх.^‹960› Алкивиад любил шумные общественные мероприятия, что совсем не вязалось с окружающими обстоятельствами. Афины нуждались в восстановлении сил и прекращении борьбы против Спарты, но Алкивиад понимал, что в этом славы ему не найти. В 415 году он ухватился за возможность разыграть героя.

Греческое поселение на Сицилии под названием Эгеста попросило афинский флот поддержать его в войне против двух других греческих городов на Сицилии — Селина и Сиракуз. Сиракузы (первоначально коринфская колония) были одним из самых богатых греческих городов на западе Адриатики, они поддерживали тесную связь с материнским городом. Помощь Эгесте представлялась способом переиграть войну с Коринфом — и, возможно, добиться триумфа.

Алкивиад уговорил афинян отправить огромный флот к этой далекой и бессмысленной цели: 25 000 солдат, более 130 трирем и такое же количество судов с припасами.^‹961› Непристойная выходка перед самым отплытием флота (кто-то в конце длинного пьяного вечера испортил все священные изображения) чуть не задержала экспедицию, так как многие афиняне восприняли это как дурное предзнаменование. Но наконец корабли получили разрешение и, на свою неминуемую беду, отплыли к Сицилии.

Алкивиад и Никий возглавляли экспедицию, третьим руководителем был опытный полководец. Почти сразу же три лидера перессорились по поводу того, где и как атаковать. Затем они получили из Афин послание: в осквернении священных изображений заподозрили Алкивиада (вероятнее всего, он и был виноват в этом детском вандализме), и афиняне решили вернуть его назад в Афины, чтобы он предстал перед судом.

Ничего хорошего из этого требования не вышло, потому что Алкивиад взял корабль и оставил флот. Он прибыл в Спарту, где сменил сторону и предложил помочь спартанцам закончить их проблемы с Афинами раз и навсегда. Если нельзя заработать славу одним способом, он попытается сделать это другим.

А у берегов Сицилии Никий — который был нерешительным человеком, хотя и хорошим миротворцем, — откладывал атаку до тех пор, пока Сиракузы не собрали свои силы, включая подкрепления, полученные от союзников из Пелопоннесской Лиги. К этому времени стало слишком поздно побеждать, хотя афиняне смогли уговорить этрусков присоединиться к ним.^‹962› Никий отправил в Афины донесение, прося разрешения уйти; узнав размеры противостоящих сиракузских сил, он сообщал, что победить могут только силы, вдвое превосходящие те, которыми он командует.

Афиняне не имели представления о сути проблемы. Они быстро собрали и отправили Никию подкрепление, достаточное, чтобы удвоить его силы.^‹963›

^{Война за Сицилию}

Никий с ужасом смотрел на подкрепления, показавшиеся на горизонте — ведь он планировал получить разрешение на то, чтобы отступить. Но Сиракузы воспользовались сложившейся ситуацией и, по словам Фукидида, «еще больше, чем прежде, возжелали наказать афинян, которые теперь уже и сами понимали, что они больше не превосходящие силы, ни на море, ни на земле, так как иначе они никогда бы не уплыли».^‹964› Сиракузские корабли блокировали афинянам отход. Тогда сорок тысяч афинских солдат попытались спастись через остров пешком, перейдя на другую его сторону. Их ужасающий бросок под летним солнцем, с врагом позади, закончился плачевно: они надеялись достичь реки Ассинар и перейти к обороне на другом берегу, но, когда они вышли к берегу,

«подгоняемые усталостью и жаждой… они бросились вперед, и весь боевой порядок рухнул, каждый рвался пересечь реку первым… В это время крутой противоположный берег ощетинился сиракузцами, которые обрушили метательные снаряды на афинян, большинство которых до того безудержно напилось, что валилось друг на друга… и в бездонную реку. Пелопоннесцы спустились, чтобы добить их, особенно тех, кто находился в воде, которая так внезапно испортилась, но которую они все равно продолжали пить вместе с илом, кровавую, многие даже дрались за нее. Наконец, когда мертвые уже лежали грудами в потоке один на другом, и часть армии была уничтожена в воде, а те немногие, кто спаслись из воды, были отрезаны кавалерией, Никий сдался».^‹965›

Несмотря на обещания сиракузских вождей, Никий был убит, как только сложил оружие. Пленных афинян отправили в каменоломни, где они умирали от жары и грязи, выжившим приходилось жить среди куч тел тех, кто умер прежде. Несколько человек из тех, кому удалось уцелеть, вернулось домой — и обнаружили, что спартанцы с помощью Алкивиада уже заняли Аттику и распространились до самых ее границ.

Но спартанцы все еще не могли заставить афинян сдаться. Восемь лет спустя война все еще продолжалась. Большинство греков устало от борьбы со спартанцами. В эти годы драматург Аристофан написал комедию «Лисистрата», в которой женщины Афин заявляют, что отказываются от близости до тех пор, пока их мужья не закончат воевать. «Нам нужно только сидеть в дверях с накрашенными щеками, — восклицает их предводительница Лисистрата, — и встречать супругов в накинутых прозрачных одеждах… они вздернут свой инструмент и кинутся возлечь с нами. В этот момент последует отказ, и они поторопятся заключить мир. Я уверена в этом!»^‹966›

Но и такой способ борьбы за мир не дал результата. Вместо этого в борьбу оказались вовлечены персы, и конфликт между двумя городами окончательно запутался.

Персов вывел на арену не кто иной, как Алкивиад, который умудрился сбежать и из Спарты. Пока Агис, спартанский царь из младшей линии, находился вне города, сражаясь на войне, Алкивиад завел скандальные отношения с его женой — и умудрился сделать это так явно, что о них знал весь город: «Она понесла от него ребенка, — замечает Плутарх, — и даже не отрицала этого».^‹967› Агис, который умел считать, вернувшись домой, понял, что ребенок не от него. Алкивиад, не пожелавший рисковать дальше, сбежал в Сарды. Там он явился к сатрапу Тиссаферну, правителю Малой Азии, и предложил персам идею поддерживать бесконечную войну между Афинами и Спартой, чтобы обессилить оба города.

План, созданный Алкивиадом и Тиссаферном (который при этом не сносился с царем в Сузах) оказался необыкновенно успешным. Тиссаферн послал спартанцам ноту, предложив финансировать их войну на условиях, что как только Афины падут, спартанцы уступят Персии ионические города. Спартанцы согласились, и это сыграло на руку Тиссаферну: он заставил их положиться на персидские денежные ресурсы, а затем начал задерживать обещанные выплаты. «Тиссаферн, — говорит Фукидид, — разрушал их флот оплатами, которые поступали нерегулярно, и даже когда он платил, то платил не в полной мере».^‹968›

Тем временем Алкивиад написал в Афины, предлагая вернуться в город — и не просто так, а имея полные руки персидского золота. Взамен он потребовал восстановить его прежний статус. То, что афиняне пошли на это, показывает меру их отчаяния.

Вероятно, предполагалось, что все закончится масштабной морской битвой, в которой афиняне и спартанцы уничтожат флоты друг друга. В 407 году Алкивиад действительно вернулся в Афины с достаточным количеством золота, чтобы помочь им отремонтировать флот и к концу того же года он повел сотню афинских кораблей на флот Спарты.

Тем временем произошли две смены командования. Дарий II узнал о несанкционированных переговорах, отозвал Тисса-ферна назад в Сузы и послал в Сарды своего младшего сына Кира с жесткими инструкциями: оказывать персидскую помощь только спартанской стороне. В свою очередь спартанский флот был поставлен под командование нового адмирала, человека по имени Лисандр. Плутарх рассказывает нам, что Лисандр, поддержанный персидскими силами и персидскими деньгами, заплатил своим войскам на треть больше, чем афиняне получили от Алкивиада, и что Алкивиаду «задерживали даже ежедневное содержание».^‹969›

Без денег и без людей флот афинян был обречен. В серии битв между концом 497 и 495 годами большинство афинских кораблей было потоплено или захвачено, матросы погибли или утонули. В августе 495 года до н. э. в финальной решающей битве афинский флот потерял 171 корабль в одном бою.

Алкивиад предусмотрительно исчез; немного позднее он оказался при дворе сатрапа Фригии, где с ним обращались, «как с уважаемым членом двора».^‹970› Его удача изменила ему чуть позже, когда Лисандр (который оставался в добрых отношениях с персами) попросил фригийского сатрапа убить его. Сатрап согласился и послал человека поджечь дом Алкивиада, Алкивиад проснулся и спасся из пламени — но лишь для того, чтобы получить удар копьем.

Лисандр продолжил уничтожение флота афинян, сжигая их корабли где только мог, а затем отплыл в Афины. Он достиг города в октябре и осадил его. Афиняне, видя, что сопротивление ведет только к голоду, сдались: «Осажденные с земли и с моря, — пишет греческий солдат и историк Ксенофонт, — они не имели ни кораблей, ни союзников, ни пищи».^‹971› Война была окончена.

Лисандр приказал афинянам снести Длинную стену —, условие было выполнено под звуки праздничной мелодии флейт. Афины также должны были прекратить оказывать влияние на города, которые когда-то принадлежали «Афинской империи».^‹972› Это не были такие уж суровые условия: у Афин оставались основные городские стены, город не был разграблен и сохранил свободу избирать собственное правительство. К несчастью, афиняне сразу же начали страшную внутреннюю распрю о том, как это сделать. В конце концов Лисандр был вынужден вернуться и создать хунту из тридцати аристократов, позднее известную просто как «Тридцатка».^‹973› Это правительство получило позорную известность из-за кровавой бани, устроенной горожанам — оно хватало и приговаривало к смерти каждого афинянина, которого подозревали в желании реставрации демократии. Лисандр закрыл на все это глаза и даже отправил спартанских пехотинцев помочь новому режиму избавиться от оппозиции.

Вскоре смертные приговоры вышли за рамки просто политических: «Они задались целью устранить всех, кого могли опасаться, — написал позднее Аристотель, — а также тех, чье имущество они хотели захватить. За короткое время к смерти приговорили не менее пятнадцати сотен человек».^‹974›

В отчаянии оставшиеся афиняне сплотились, послали в Фивы за помощью и напали на «Тридцатку» и спартанский гарнизон, который ее защищал. Это могло спровоцировать новую войну со Спартой — но спартанский царь, видя беспорядки, аннулировал действия Лисандра и вывел из Афин гарнизон. Дарий II только что умер, а характер его сына и наследника, Артаксеркса II, был неизвестен; Спарта не могла снова полагаться на золото персов.

Члены «Тридцатки», не погибшие во время сражения, бежали. Следующий 403 год до н. э. был встречен афинянами как начало новой эры, в которую демократия смогла наконец вернуться в Афины. Но сам город был разрушен, разорен и находился в глубоком кризисе.

Глава шестьдесят шестая

Первое разграбление Рима

Первый диктатор Рима, назначенный, чтобы отбросить нападающих от стен города, преуспел в своей задаче. Однако его усилия не принесли реального мира. В сельской местности вокруг Рима, пишет Ливий, «не было ни гарантированного мира, ни открытой войны»; скорее здесь шло постоянное противостояние между растущей агрессивной силой и окружающими городами, не до конца уверенными, бросить вызов Риму или оставить его в покое.^‹975›

Пока этруски больше не вызывали серьезных опасений — они соединили свои ослабленные силы с афинянами во время атаки на Сицилию и пострадали за это. Но у Рима назревали другие проблемы. «Страна была так глубоко разделена своими политическими различиями, — говорит Ливий, — что многие люди, в отличие от своих притеснителей в правящем классе, с радостью приветствовали перспективу вторжения».^‹976›

Рим раскинул свои сети на народы во внешнем мире и начал перестраиваться в империю — при этом оказавшись перед той же проблемой, что и персы или спартанцы: как объединять обладателей силы (в данном случае завоевателей) с теми, кто бессилен (завоеванные и поглощенные) в единое гармоничное целое.

В Спарте завоеватели являлись гражданами, а завоеванные были илотами. В Риме две социальные группы тоже имели несколько различное происхождение. Патриции (от латинского слова pater — «отец») традиционно были потомками римского Совета, который служил старым царям. Все остальные являлись плебеями. Этот термин печально известен трудностью для перевода или определения, потому что он фактически являлся отрицанием: «не-патриции». Он охватывал как представителей завоеванных народов, живущих теперь в Риме, так и людей, корни предков которых уходили в римское прошлое вплоть до скромных обитателей изначального города.

Плебеев было больше, чем патрициев, но первые владели непропорциональным количеством земли и богатств. В ранние дни Республики плебеи даже могли на законных основаниях выбирать из своего числа одного из консулов — но римскими магистратами и жрецами, феодалами и полководцами являлись исключительно патриции.

Как и в Афинах, острой стала проблема долгов. Плебей, который одалживал деньги во время голода или находясь на войне, чтобы прокормить свою семью, должен был ставить в качестве залога свою жизнь: если деньги не возвращались, он и его семья становились рабами.^‹977› Таким образом патриции приобретали не только землю и деньги, но также завладевали самими гражданами Рима, причем во все возрастающем количестве. Плебеев особенно раздражало то, что они часто оказывались в долгах и в рабстве, отправляясь воевать за Рим.

В 495 году до н. э. их недовольство привело к открытому мятежу, когда старый солдат, знаменитый когда-то своими подвигами, приковылял на Форум. «В грязной и потрепанной одежде, — пишет Ливий, — ужасающе бледный, с изможденным телом… со свалявшимися волосами и бородой… он производил жалкое зрелище». Его узнали, и по толпе прошел ропот; все больше и больше людей собиралось вокруг, чтобы услышать его. Он разорвал рубаху и показал грудь в шрамах от ударов меча, полученных на службе Риму, его спина была покрыта рубцами от плети, которой его избивал богатый хозяин. «Пока я был на службе, — рассказал старик, — во время Сабинской войны, мой урожай был уничтожен налетевшим врагом, а мой дом был сожжен. Все, что я имел, было отнято, вплоть до скота. Затем от меня потребовали отдать налоги, когда я никак не мог сделать это, и я, естественно, попал в долги».^‹978›

После этого рабы, проданные за долги (некоторые из них даже были в цепях) со всего города заполнили улицы, крича, чтобы Сенат немедленно решил, как освободить их от рабства. Сенаторы в основном отсутствовали, потому что попрятались от черни. Однако консулы были твердо намерены избежать ненужного насилия, поэтому они обошли сенаторов и вытащили их из потайных мест в Сенат, чтобы те начинали искать решение проблемы. Во время дебатов, возникших между сенаторами, разозленные долговые рабы толпились вокруг Сената, ломились в двери и свисали из окон, чтобы услышать, как Сенат разрешит ситуацию.

Обстановка для разумных дебатов по вопросу долгов была не из лучших. Сенат ни к чему не пришел, когда на горизонте появилась своеобразная помощь: прибыло известие, что на город идет соседнее племя вольсциев, которое жило к югу от Рима. Сенат срочно издал закон о том, что в будущем ни один человек не может быть забран в рабство за долги, если он находится на действительной военной службе. При этом практически все находящиеся на улицах вступили в армию и ушли сражаться с вольсциями. Атакующие были полностью разбиты, так как армия должников, которая подошла, чтобы встретить их, по словам Ливия, «рвалась в бой».

Но еще большая проблема дисбаланса власти пока была не решена. Риму, пишет Ливий, нужно было найти «решение конфликта интересов двух групп людей в государстве: справедливыми ли способами, бесчестно ли, но страна должна была восстановить внутреннюю гармонию».^‹979› Это «или бесчестно» звучит не особенно вдохновляющее — оно означает, что до дней Ливия с тех древних сенаторских обсуждений жива была идея «давайте-просто-избавимся-от-проблемы». И действительно, когда после отбитой угрозы со стороны вольсциев солдаты-плебеи вернулись в город (не могли же они навсегда оставаться на военной службе), они вскоре увидели, что им не предложено никакого постоянного решения.

Их единственной силой в Риме было их число, и они воспользовались этим. В 494 году они вышли на первую в мире зарегистрированную забастовку: «они ушли к Священной Торе в трех милях от города… — говорит Ливий, — и там… устроили себе лагерь».^‹980› Это событие стало известно как «Исход плебеев», внутри Рима оно повергло в панику как патрициев (которые потеряли своих рабов и большую часть армии), так и оставшихся плебеев (которые потеряли большую часть своих сил). Город притих, уязвимый для атаки, ежедневная работа замерла.

Наконец Сенат и консулы предложили решение. Теперь плебс будет участвовать в правительстве через специальных магистратов, названных трибунами, которые всегда будут назначаться из рядов плебеев и будут находиться «над законом» — то есть получат неприкосновенность от давления, прилагаемого Сенатом и консулами, так как Рим все еще не имел писаных законов. Задачей трибунов будет защита плебса от несправедливостей. Так был создан первый римский властный орган, закрытый для патрициев, тогда как огромное количество институций было заблокировано для плебса.

Первые два трибуна были назначены в 494 году — том же самом, в котором состоялся «Исход плебеев». Кризис временно был отведен.

В течение следующего полувека борьба за власть между консулами, сенаторами, жрецами и трибунами вылилась в четкое понимание, что Риму нужен писаный закон, который действовал бы как дальнейшая защита плебеев. Римские послы, посетившие Афины, вернулись и рассказали о письменных законах Солона, созданных в попытке снизить напряжение между афинскими аристократами и демократической массой. Послы даже привезли с собой копию законов. Теперь Рим был слишком большим и слишком разнообразным, чтобы полагаться на неписаные традиции. Город нуждался в законах, «по поводу которых каждый отдельный гражданин чувствовал бы, что… согласен их принять».^‹981›

Поэтому в 451 году была назначена комиссия из десяти юристов — «децемвиров», назначенных помимо обычных римских должностных лиц. Они работали в течение 450 года. Их задачей было не только управление городом, но и создание законов для управления Римом. Назначение прошло не без возражений: «Существовал ряд аргументов, что нельзя ставить на эту должность не-патриция по рождению», — сообщает Ливий.^‹982› Многие римляне все еще не желали видеть плебеев в правительстве. Но как только этот вопрос разрешился, децемвиры на весь год засели работать над законами, а затем представили их людям для публичного обсуждения. После обсуждений в законы внесли поправки и собрали ассамблею всего населения, чтобы одобрить десять составленных законодателями таблиц. Собрание пришло к выводу, что требуется еще некоторая доработка законов, поэтому децемвиров оставили на следующий год, в течение которого были созданы еще две таблицы.

В результате Двенадцать таблиц были записаны на дереве и выставлены на Форуме, где все могли их видеть. Ливий говорит, что в его дни они все еще являлись основой для римского права. К несчастью, к нашему времени Таблицы оказались утеряны, и все, что мы знаем об их содержании, собрано из отрывков в различных римских документах.

Заново собранные, неполные, Таблицы содержат ожидаемые положения, обеспечивающие сохранение мира между двумя римскими классами. «Eris confessi rebusque iure iudicatis XXX dies iusti sunto» — говорит Таблица III: «Ты, кто признает или признан судому что должен деньги, имеешь тридцать дней, чтобы заплатить их». После этого должник может быть приведен в суд, и если у него нет поручителя или дохода, он может быть закован в цепи, но его обвинитель обязан оплатить его питание (что может оказаться в конце концов дороже, чем простить долг). Любой, кто подаст ложное обвинение, согласно Таблице XII может быть поставлен перед тремя судьями: если они решат, что податель лжет, ему придется заплатить существенный штраф. Краеугольный камень всего законодательного механизма — Таблица IX: «Privilegia пе irroganato»: «Не может существовать никаких личных законов». Патриции больше не могли навязывать свою волю плебеям без их согласия.

Одновременно были зафиксированы постановления касательно нанесения травм и вреда, восходящие еще к законам Хаммурапи: человек, который сломал другому кость, должен заплатить штраф, но штраф уполовинивается, если ущерб нанесен рабу; если дороги плохо содержатся теми, кто владеет землями, через которые они проходят, пользователям позволяется нарушить правило и провести свой скот рядом с дорогой; сын, которого продали в рабство три раза, может объявить себя освобожденным от своего отца.

^{Вторжение галлов}

Но хотя законы Двенадцати таблиц стали важным шагом по пути эволюции государства и права, в них по-прежнему существовало множество несправедливостей. Некоторые несправедливости были следствием древних обычаев: «Ущербный ребенок должен быть убит», — без обиняков говорит Таблица IV, а Таблица V объясняет: «Женщины, из-за их легкого нрава, всегда должны иметь попечителя, доже когда они взрослые». И другие, относящиеся к самому Риму. «Никто не может проводить встречи в городе ночью», — читаем в Таблице VIII; это указание обеспечивает защиту патрициев от тайных замыслов плебеев. Возможно, самое позорное — это Таблица XI, в которой сказано: «Брак между патрицием и плебеем запрещен». Этот особый закон был в конце концов аннулирован в 445 году после яростных дебатов в Сенате. Но далеко не все были уверены, что Рим останется процветающим городом, если смешается кровь знатного человека и простого римлянина.^‹983›

Трибуны и Таблицы не сгладили полностью внутренние римские конфликты, но эти реформы обеспечили достаточную консолидацию населения, чтобы город направил взгляд за свои границы. В 437 году Рим начал долгую войну со своим старым врагом — городом Фидены выше по течению Тибра. Этрусские Фидены первым атаковали латинский город-выскочку еще в давние дни Ромула; Ромул в свое время сражался с Фиденами и с Вейями, но ни один не разрушил. Теперь война с Фиденами началась снова и тянулась до 426 года.

Следующие два десятилетия были наполнены незначительными стычками — вплоть до 405 года, когда Рим осадил Вейи. Это превратилось в еще одну затяжную кампанию; пять лет спустя римляне еще стояли лагерем под стенами города, когда пришло известие об угрозе с севера. Кельты, которых римляне знали как «галлов», продвигались на юг в течение целого века. Они оказывались все ближе и ближе к Риму, но римляне, занятые захватом окружающих территорий, не выказывали пока особого волнения.

В 396 году город Вейи наконец пал; борьба оказалась тяжелой и разорительной для обеих сторон, так как это был самый богатый, самый перспективный среди всех этрусских городов.^‹984› Но город Вейи, пишет Ливий, «принес нам худшие потери, чем те, от которых пострадал сам» — это означает, что осада значительно ослабила римскую армию. Однако город не был единственной рыбкой, которую ловила армия; римские солдаты распространились по всей сельской местности, терроризируя крестьян и захватывая деревни, чтобы добавлять их земли к растущей римской территории.

Измотанная сверх всякой меры, армия едва успела вздохнуть, когда плебей по имени Кадиций явился к трибунам с мрачным предупреждением. Он слышал «в тишине ночи» нечеловеческий голос, произнесший: «Передай магистратам, что идут галлы». Предупреждение «осмеяли, частично потому, что Кадиций был незначительной личностью»^‹985›: Рим все еще страдал «комплексом патрициев».

Но прямо по пятам этого видения пришло послание из города Клузия на севере — того самого, которым когда-то правил страшный Ларе Порсена. Тысячи галлов внезапно появились у его ворот, размахивая оружием. «Ситуация была безнадежной, — сообщает Ливий, — и, несмотря на то, что жители Клузия не имели официальных связей с Римом и не было причин ожидать дружелюбия с его стороны… они послали делегацию просить у Сената помощи».^‹986›

Для Клузия опасность должна была быть чрезвычайной, раз его жители преодолели былую ненависть между двумя городами. Но галлы были врагом, который мог объединить весь полуостров. Если бы Риму удалось выставить войска, он мог рассчитывать на победу. Но после тридцать лет постоянных войн у Сената просто не оказалось сил.

Вместо этого римляне отправили послов попробовать уговорить галлов мирно расселиться на окружающих землях, а не брать Клузий силой. Эти переговоры могли бы достигнуть успеха, если бы римские послы не потеряли терпение, когда галлы заупрямились. Римляне схватились за мечи; галлы, которым требовалось совсем немного, чтобы взорваться, восприняли это как вызов. «Они впали в неконтролируемую ярость, которая характерна для этой расы, и бросились с дикой скоростью вперед, по дороге к Риму, — пишет Ливий. — …И из всего необъятного войска, быстро покрывающего мили дороги пешими и верхом, рвался крик „На Рим!“».^‹987›

Римские командиры торопливо выстроили свою армию вдоль Тибра, но их линия была такой жидкой, что галлы сначала отпрянули назад, подозревая какую-то хитрость в том, что римских солдат так мало. Но когда стало ясно, что это все, что Рим смог собрать, галлы бросились на передние ряды римлян. Это было просто избиение, а затем последовал разгром. Римские солдаты бежали и тонули в Тибре, их тянул вниз вес вооружения. Часть уцелевших отошла в Вейи и заперлась там. Остальные бежали в Рим, но их число оказалось недостаточным, чтобы защитить городские стены, поэтому все население отступило в Капитолий, оставив город открытым.[229]

Галлы хлынули в Рим, сжигая дома и без разбора убивая всех, кто не успел скрыться в Капитолии. Тем временем римляне

«едва верили своим глазам и ушам, когда смотрели вниз на врагов, варваров, шайками бродящих по знакомым улицам… то тут, то там дикие крики триумфа, женский крик, плач детей, рее пламени или долгий грохот разбиваемой каменной кладки… не находящиеся более в своем городе, а изгнанные из него, они наблюдали, как все, что они любили, оказывалось во власти их врагов».^‹988›

Запертые в Капитолии, они не имели возможности драться с противником. С другой стороны, кельтские воины не могли атаковать их снизу. Вероятно, достаточно долгая осада могла уморить осажденных голодом, но кельты не знали, сколько пищи и воды находилось внутри Капитолия. И хотя условия внутри Капитолия становились тяжелыми, обстановка внизу, в городе, вскоре стала такой же непростой. Количество пищи было ограничено, кельты разбили лагерь на равнине, в месте, плохо продуваемом ветрами. Облака пепла и пыли от пожаров горящего Рима тянулись к ним, смешиваясь с болотными низинными миазмами, вызывая лающий кашель и заболевания легких. По-видимому, скученность в лагере привела к болезням. Осаждающие начали умирать десятками, затем сотнями, пока трупов не стало слишком много, чтобы успевать закапывать все; вместо этого живые начали собирать их кучами и сжигать.^‹989›

И когда римляне предложили откупиться золотом, если осада с римских стен будет снята, кельты согласились. При этом римлян поддержало предложение помощи из неожиданного источника. Жители Массалии, старой греческой колонии на южном побережье Европы тоже имели столкновение с кочующими кельтами, которые вдруг оказались рядом и встали лагерем у стен их города. Массалийцы откупились от них, и кельты ушли. По словам римского историка Помпея, после этого массалийцы послали послов к усыпальнице в Дельфах поблагодарить Аполлона за избавление: Массалия сохраняла связи с общеэллинскими священными местами родной земли.

Послы отправились в обратный путь, когда услышали новости об осаде Капитолия.^‹990›Они доставили известие в Массалию, где городской глава решил обеспечить будущие добрые отношения с Римом. Массалийцы собрали собственные сокровища, уговорили богатых горожан сделать частные взносы и добавили к римскому выкупу свое золото.

Кельты забрали все и ушли назад на север, где горная прохлада подходила им больше, чем жаркий юг Италийского полуострова. Римляне покинули Капитолий и спешно отстроили город на случай, если враг вернется. Как отмечает Ливий,

«Все работы делались в спешке, и никто не следил, чтобы улицы были прямыми… здания поднимались там, где для них было место. Это объясняет, почему… общая планировка Рима больше похожа на разбросанное поселение, чем на распланированный город».^‹991›

Первое разграбление Рима варварами не только легло пятном на имперские амбиции Рима, но и оставило постоянную память в самом облике города.

Глава шестьдесят седьмая

Возвышение Цинь

После десятилетий бесконечных сражений против соседей, варваров и собственной знати друг с другом северное государство Инь наконец распалось. Его падение Сыма Цянь записывает загадочными выражениями: «В двадцать четвертом году царя Вэй-Ли, — пишет он в год, который можно определить как 403-й до н. э., — Девять Треножников тряслись. Царь назначил Хань, Вэй и Чжао самостоятельными владыками».^‹992›

Хань, Вэй и Чжао были тремя враждующими семьями государства Инь, каждая из которых претендовала на часть его территории. Когда они потребовали, чтобы монарх Восточного Чжоу признал их правителями трех вновь выделеных земель, он не имел власти отказать им. Девять трясущихся треножников — очень нехорошая метафора; царь Восточного Чжоу теперь потерял свой авторитет даже в собственных жреческих обязанностях.

Таким образом государство Инь перестало существовать. Реконструкция карты Китая начала IV века до н. э. показывает, что тринадцать государств периода Весен и Осеней стали теперь девятью — с территорией Чжоу, все еще неудобно размещенной в центре. Чу захватило два государства у себя на востоке, почти удвоившись в размерах, Сунь и Ци выжили, как и государство Лу, хотя последнее сократилось в размерах. Три новых государства, Чжао, Вэй и Хань, поделили старую территорию Инь и поглотили старые государства Сю и Чэн, а также старое Вэй; Янь потеряло часть своих западных территорий, но восстановилось за счет распространения на восток вдоль берега.

Но государством, которое оказалось самым крупным победителем, стало Цинь: оно увеличило свои первоначальные размеры по меньшей мере вчетверо. В итоге восточная граница Цинь протянулась от реки Хуанхэ вплоть до Янцзы.

Период Воюющих Царств, начавшийся у этих девяти государств, протекал, как ясно из названия, в постоянных войнах. Утомительно было бы перечислять их все в деталях, но между 403 и 361 годами бесконечные межгосударственные раздоры медленно привели эти девять государств к голоду. К 361 году самые сильные державы на равнине лежали тремя полосами с востока на запад: Ци, Вэй и Цинь. Крупное царство Чу на юге временно было отвлечено на войну с двумя восточными государствами, У и Юэ. Оно собиралось их поглотить, а они, в свою очередь, отчаянно сопротивлялись.

Государство Ци было наиболее благополучным: у него оказались на удивление компетентные правители, которым удалось наладить регулярный сбор налогов, а также установить монополию на соль.^‹993› Государство Вэй было ограничено в военной силе. Цинь на западе имело огромную территорию, но оно было отсталым и далеким от центра власти; гряда высоких гор отделяла его от более старых китайских государств.^‹994› Остальные смотрели на Цинь как на полуварварскую страну. «Властители Центральных государств… обращались с Цинь как с нецивилизованными людьми И и Ди», — комментирует Сыма Цянь.^‹995› Даже через несколько сот лет аристократы из Вэй могли отзываться о Цинь с издевкой. «Они жадные, ненадежные, не знающие политических норм, этикета и честного поведения».^‹996›

Ситуация начала меняться в 361 году, когда вельможа по имени Шан Ян прибыл ко двору Цинь, предложив правителю помочь сделать Цинь могущественной страной.

Шан Ян родился в новом государстве Вэй, он был сыном царской наложницы и, таким образом, не имел возможности стать правителем. Но он считал, что заслуживает права обладать большей властью, чем позволяло его рождение, поэтому, когда на восток дошли известия, что новый владыка Цинь, князь Сяо, разослал приглашения всем умным людям приехать к нему, чтобы сделать Цинь сильнее, он оставил родину и отправился на запад.[230]

На князя Сяо идеи Шан Яна произвели такое впечатление, что он предоставил ему свободу действий в осуществлении любых перемен, какие тот сочтет необходимыми. Шан Ян немедленно стал устанавливать новые законы, введя строгие наказания за измену и кровную месть; даже личные ссоры наказывались законом. Чтобы усилить действие законов, он приказал разделить все населенные пункты Цинь на кварталы; каждый состоял не более чем из десяти дворов, и каждый двор отвечал за извещение о любом нарушении, совершенном другими. Жители Цинь, по словам биографа Шан Яна, «взаимно контролировали друг друга и разделяли наказания друг с другом. Кто бы ни донес, вина делилась пополам».^‹997› Также никому не позволялось спастись от наблюдения чиновников и соседей, исчезнув с глаз, уехав далеко; владельцам постоялых дворов запрещалось предоставлять комнаты путешественникам, если у них нет официального разрешения.

^{Воюющие Царства}

Таким механизмом контроля на местах Шан Ян внедрил в Цинь систему, где положение человека определяется его способностями. Вместо того, чтобы подражать рангам и привилегиям знати других восточных государств, княжество Цинь предпочло превратить свою слабость — отсутствие аристократии и неопределенность наследования — в силу. Титулы отныне давались князем только на основе «военных заслуг», а аристократы, которые не могли воевать, переставали быть аристократами: «Те из царской семьи, кто не имеет военных заслуг, не могут считаться принадлежащими к царскому клану».^‹998› Стремясь доказать, что знатное рождение не дает привилегий, Шан Ян настоял даже на том, чтобы собственный сын князя

Гуй-Вэнь был наказан, когда совершил незначительное нарушение нового закона. Похоже, это вызвало тревогу во дворце: в итоге Шан Ян признал, что это плохая идея — налагать уголовное наказание на наследника князя, и вместо этого согласился наказать одного из учителей Гуй-Вэня и опозорить другого (согласно некоторым рассказам, ему отрезали нос).^‹999›

Более того, отныне ни одному гражданину Цинь не было позволено уклоняться от выполнения работ, идущих на пользу государства. Что касалось Шан Яна, по его мнению купцы были паразитами, которые продавали товары, сделанные другими людьми, забирая себе часть не заработанной стоимости. «Каждый должен помогать в основных занятиях по возделыванию земли и ткачеству, — пишет о реформах Шан Яна Сыма Цянь, — и лишь тот, кто производит большое количество зерна или шелка, освобождается от труда на общественных работах. Тот, кто занимается торговлей, осуждается вместе с тунеядцами и лентяями».^‹1000›

С другой стороны, те, кто тяжело трудился, могли ждать вознаграждения в виде участка земли. Это было новой идеей — и, вероятно, первым официально санкционированным частным владением земли во всем Китае.^‹1001› Это новое владение было подкреплено своим набором законов: никто теперь не мог переехать в новый дом без официального разрешения, а это значило, что крестьяне не имели права истощить свою землю и затем переехать на новое место. Они должны были правильно обращаться со своей землей, иначе оставалось только голодать.^‹1002›

Не все были довольны реформами. Биограф Шан Яна замечает, что протестующие, которые «приходили в столицу и сразу заявляли, что новые законы плохи, насчитывались тысячами».^‹1003› Но важное значение, отведенное в них сельским работам, означало, что большая часть земель Цинь, лежащая без обработки, теперь могла давать урожай. Несмотря на жесткость наказаний Шан Яна, его политика (которая также позволяла преступникам заработать себе свободу обработкой невозделанных земель) привлекала все больше и больше крестьян из других государств Китая. В Цинь они наконец получали возможность подняться по ступеням социальной иерархии через военную службу. Через сто лет философ Сюнь-цзы посетил Цинь и заметил: «Человек, который возвращается с битвы с пятью головами врага, становится главой пяти семей своих соседей».^‹1004›

Древние китайские историки недолюбливали Шан Яна, но даже Сыма Цянь должен был признать, что его законы создали некую стабильность в государстве, не имевшем ранее законов. Он пишет, что после десяти лет нового режима «не было больше грабителей в горах, семьи сами обеспечивали себя, а люди имели много… четкого порядка, действовавшего как в городах, так и по всей сельской местности».^‹1005›

Несмотря на это, Сыма Цянь считал деспотическое государство Цинь плохим местом для жизни. Люди были закабалены, хоть и обеспечены. Страх воров и мятежей сменили другие тревоги «Никто не смеет обсуждать указы, — замечает он, — так как Шан Ян приказал изгонять недовольных».^‹1006› Музыка и поэзия были упразднены как непродуктивные занятия; философия презиралась. Как часть своей кампании по усилению Цинь Шан Ян сжег все работы Конфуция, какие только смог найти.

В 344 году Цинь стало достаточно сильным, чтобы князь Сяо заявил претензии на одну из привилегий гегемона — созвать к себе других феодальных владык. Сыма Цянь, который сообщает об этом событии, не говорит нам о реакции других князей. Он лишь добавляет, что в 343 году царь Восточного Чжоу формально признал князя Сяо гегемоном. Впервые за целый век князь смог претендовать на титул, и впервые в истории его завоевал владыка Цинь.^‹1007›

Теперь конечный результат реформ Шан Яна стал очевиден. Новые законы обеспечили народу хорошее питание, дали прирост населения и сделали военную службу одним из самых привлекательных вариантов карьеры для молодых мужчин Цинь. В 340 году Цинь начинает войну за завоевание соседей.

Первой целью Шан Яна стало княжество Вэй. Оно пало к ногам армии Цинь без особого сопротивления. Но эта победа оказалась последним триумфом Шан Яна. Князь Сяо умер, и ему наследовал его сын Гуй-Вэнь, который наблюдал, как за его провинности наказывали и позорили его учителей двадцать лет назад. С тех самых пор он ненавидел Шан Яна. Как только власть оказалась в его руках, новый князь приказал арестовать чиновника.

Лишенный убежища, Шан Ян вскоре был арестован людьми Гуй-Вэня и привезен в столицу Цинь. Там его приговорили к смерти: он был привязан к четырем колесницам, которые рванулись в разных направлениях, разорвав его на части.

Как только исчезло раздражающее присутствие Шан Яна, Гуй-Вэнь постановил не отменять никаких реформ министра. В конце концов, они сделали Цинь более могущественным государством, чем оно было когда-либо — настолько могущественным, что в 325 году Гуй-Вэнь официально объявил себя царем.

Другие князья отреагировали так, как можно было ожидать: «После этого, — пишет Сыма Цянь, — все феодальные владетели тоже назвались царями». Распри Воюющих Царств продолжались, как прежде, только теперь их вели цари, а не князья.

В этом бесконечно разрываемом мире учителя-философы продолжали попытки понять жизнь и задавали главные вопросы своего времени: как может человек оставаться цельным в мире, постоянно раздираемом на части?

Учение Конфуция, которое Шан Ян находил таким разрушительным для своих целей, продолжало жить благодаря его самому знаменитому ученику Менцию (как и Конфуций, это латинизированная форма имени Мэн-цзы). Работы Менция обращали особое внимание (что едва ли удивительно) на взаимоотношения между правителем и его народом. Правитель правит по воле Небес, писал Менций, но так как Небеса «не говорят», правитель обязан взвешивать, правильно ли на деле он выполняет волю Небес, прислушиваясь к мнению людей.^‹1008› Если бы он слушал достаточно внимательно, он бы знал, что война никогда не была волей Небес. «Можно угадать, каковы ваши основные амбиции, — пишет Менций, адресуясь к воображаемому царю. — Расширить вашу территорию, радоваться уважению Цинь и Чу, править Центральными землями… Стараться осуществить такие амбиции [силой оружия] — все равно, что искать рыбу, взобравшись на дерево».^‹1009› Такая философия не приветствовалась царями, которые предпочитали «взбираться на дерево»; Менций, который предложил себя в советники князьям нескольких различных государств, был отвергнут ими всеми.

Но Менций был не только голосом, предлагавшим решения. Его письменные работы давали конфуцианскую трактовку способности человека к совершенствованию: необходимость доброты и соблюдение должных форм как путь нахождения мира в тревожные времена. Многие в Воюющих Царствах находили это абсолютно неприемлемым. Они ежедневно видели доказательства существования эгоизма и страстного желания власти; они жили в таком ежедневном хаосе, что соблюдение форм казалось бессмысленным.

В течение этих лет новая философия, абсолютно отличная от философии Менция, выстраивала мистические связи из более древних времен. Окончательно эта философия появилась в письменной форме как Дао-Дэ-Цзин. Дао — это Путь. Даосисты верили, что путь к миру лежит в пассивном приятии обычного хода вещей, что должно было казаться легко выполнимым.

Даосист не создает законов. Все декларации об этичном поведении неизбежно делаются недействительными, становясь отражениями собственной врожденной порочности человека.^‹1010› Любых позитивных заявлений нужно избегать, наряду с агрессией и амбициями. Вот как объясняет Дао-Дэ-Цзин:

Чтобы выйти из хаоса, нужно ждать с верой — что будет, то будет: вот практическая философия для тяжелых времен. Вероятно, самым знаменитым даосистом был Чжуан-цзы, который родился в том же году, в котором князь Сяо унаследовал трон Цинь и пригласил Шан Яна в свою страну.

«Достоинства императоров и царей излишни, когда дело касается мудрости, — писал он, — а не средств, позволяющих поддерживать тело в целости и заботиться о жизни. И все-таки как много мужей грубого мира сегодня ввергают себя в опасности и отбрасывают жизни прочь в погоне просто за вещами! Невозможно помочь им, сожалея!»^‹1012›

Сам Чжуан-цзы изложил это метафорически так:

«Однажды Чжуан-цзы приснилось, что он порхающая бабочка, он доволен собой и делает, что хочет. Он не знал, что он Чжуан-цзы. Внезапно он проснулся и вспомнил, что он во плоти и, несомненно, является Чжуан-цзы. Но он не мог понять: тот ли он Чжуан-цзы, которому приснилось, что он бабочка, или он бабочка, которой снится, что она — Чжуан-цзы».^‹1013›

В такие дни даосист находил наиболее приемлемым способом существования отрешиться от материального мира. Следующая военная кампания, которая разразилась у его дверей, следующий закон, выпущенный князем, чтобы ограничить его возможности — все это лишь отдельные раздражители, а не истинная природа вещей. Неважно, сколько барьеров поставлено вокруг него — он остается безучастным, как бабочка.

Глава шестьдесят восьмая

Страницы: «« « ... 910111213141516 » ... »»