История Древнего мира. От истоков Цивилизации до падения Рима Бауэр Сьюзен

Глава пятьдесят пятая

Мидяне и персы

Невозможность для Ашшурбанапала поставить на место Псамметиха привела к потере территории, и эта потеря оказалась не последней. Во время его правления границы Ассирии изменились, немного прогнувшись внутрь. Ашшурбанапал был опытным царем — но не Саргоном, он не мог держать всех своих врагов в состоянии постоянной войны, понемногу увеличивая свою империю. Вдобавок он оказался чрезвычайно занят другими приобретениями.

Он был не первым ассирийским царем, который собирал глиняные таблички, но он стал первым, кто считал их собирание важнее самой империи. Он начал заниматься этим организованно: рассылал офицеров по всему царству, чтобы проверяли каждую библиотеку по всей империи и собирали копии каждой найденной таблички: заклинания, пророчества, астрономические наблюдения, рассказы и сказки (включая компиляции историй тысячелетней давности о древнем герое Гильгамеше), все вместе.^‹653› По-видимому, библиотека в Ниневеи насчитывала почти тридцать тысяч табличек.

Что касается Ашшурбанапала, его библиотека была прекрасным собранием свидетельств его правления:

«Я, Ашшурбанапал, царь Вселенной,

кому боги даровали могучий разум,

который достиг глубокой проницательности

в самых трудных науках

(ни один из моих предшественников не проникал в такие материи),

разместил эти таблички в библиотеке Ниневеи для будущего,

для радости моей жизни и моей души,

для поддержания основания моего царского трона».^‹654›

Может быть Асархаддон и смог удержать Египет — но интеллектуальная деятельность Ашшурбанапала останется навсегда.

Его земное царство было более хрупким. Царь эламитов готовил вторжение в Вавилон, а к северу от Элама опять объединялся и превращался в угрозу новый враг.

В том же году, когда произошел мятеж Псамметиха, царь эламитов Те-Умман со своей армией начал поход к Вавилону. Вероятно, Те-Умману обещали там теплый прием. Между Аш-шурбанапалом и его младшим братом Шамаш-шум-укином, наместником в Вавилоне, со временем нарастала враждебность. Ранние надписи Шамаш-шум-укина вежливо называют Ашшурбанапала «моим любимым братом» и «царем четырех частей света», желают Ашшурбанапалу хорошего здоровья и грозят врагам бедствиями.^‹655› Но надписи, оставленые в Вавилоне самим Ашшурбанапалом, предполагают, что он годами контролировал дела города.^‹656› Армия эламитов могла помочь Шамаш-шум-укину освободиться от опеки Ашшурбанапала.

Когда Ашшурбанапал получил известие, что эламиты выступили в поход, он посоветовался с придворными пророками. Они заверили его, что предзнаменования благоприятны, поэтому он предпринял наступление: пересек Тигр и встретил эламитов на их земле. Его армия отогнала их назад до Суз, нанеся им большой урон. «Я запрудил реку телами людей Элама, — хвастается Ашшурбанапал в надписях, вырезанных на рельефах в Ниневеи, — и когда Те-Улшан, царь Элама, увидел поражение своих войск, он бросился бежать у спасая свою жизнь».

«Те-Умман, царь Элама, был ранен; старший сын взял его за руку у и они направились к лесу. Но рама его царской колесницы развалилась и упала на него [поймала его в капкан]. Те-Умман в отчаянии сказал сыну: „Возьми лук [и защити нас]!“ Но шест, который придавил Те-Уммана, царя Элама, также придавил и его сына. С помощью Ашшура я убил их; я отрезал одному голову на глазах у другого».^‹657›

А рельефы дают еще одну подробность: Ашшурбанапал, очевидно, привез головы с собой и вывесил их в своем саду, где он и его жена обедали под украшенными деревьями. Тем не менее Шамаш-шум-укин сохранил трон. По-видимому, не осталось доказательств, что он переписывался с покойным Те-Умманом. Почти немедленно другой враг нацелился на саму Ниневею. Несколькими годами ранее племена мада смогли организоваться в Мидийское царство. Еще до вступления Ашшурбана-пала на престол один местный судья по имени Деиоцез приобрел репутацию справедливого и прямого человека, и она распространилась по всем племенам мидян, пока они не объявили его своим общим вождем. «Как только власть оказалась в его реках, — пишет Геродот, — Деиоцез настоял, чтобы мидяне построили один-единственный город и поддерживали это место».^‹658› Этим центральным городом стала Экбатана, и когда племена сошлись сюда, она оказалась центром формирующейся нации.

Этот один из самых удивительных городов древности был построен на восточных склонах горы Оронт. Экбатану окружили семью круговыми стенами, каждая следующая от центра располагалась ниже по холму и так далее, так что верх каждой стены был виден за впереди стоящей.^‹659› Из стены в виде клиньев выступали оборонительные бастионы, на которых могли размещаться лучники. Бастионы были выкрашены в яркие цвета: на внешней стене — в белый, на следующей — в черный, затем в красный, голубой и оранжевый; бастионы предпоследнего круга были позолоченными с серебром, а внутреннего круга, внутри которого располагался сам царский дворец — покрывались золотом. Экбатана была одним из самых впечатляющих городов в древнем мире: расположившись на высоте шесть тысяч футов над уровнем моря, она сияла на вершине горы как огромная и грозная детская игрушка.

В 675 году сын Деиоцеза Фраорт унаследовал место отца в качестве вождя. Из Экбатаны Фраорт атаковал близлежащую Парсу. Персов, которые были свободным союзом, вел их вождь Ахемен. Персы были завоеваны и стали подчиненным государством. С этого момента, замечает Геродот, Фраорт «с двумя сильными странами под его рукой» решил начать завоевание Азии, «племя за племенем». Он стал царем.

К 653 году Фраорт смог также заключить союз с дикими киммерийцами. Все вместе, мидяне, персы и киммерийцы, решили извлечь выгоду из проблем Ашшурбанапала в Ассирии, чтобы выступить на саму его столицу.

Это оказалось просчетом. В войну вступили скифы, ставшие союзниками Ассирии благодаря династическому браку — сестра Ашшурбанапала вышла замуж за царя скифов. Они поддержали защищавшихся ассирийцев. Войско киммерийцев, мидян и персов было отогнано от стен Ниневеи. Фраорт погиб; скифский военачальник Мадий объявил себя Мадием Скифским, царем мидян и персов.

Через год негодование Шамаш-шум-укина на брата вырвалось наружу. Он повел вавилонских солдат против города Куты, ассирийского аванпоста к северу от Вавилона, в открытой попытке выдворить войска брата из страны. Ашшурбанапал развернул свою армию для сражения; его беспокойство отражено в вопросе богу-солнцу Шамашу, который сохранился с того времени. «Шамаш, великий Господин, — говорит один из ранних вопросов, — присоединятся ли эламиты к войне?» Ответ был утвердительным — и действительно, эламские солдаты вскоре прибыли, чтобы поддержать мятеж Шамаш-шум-укина. После смерти Те-Уммана никто не смог взять трон в Эламе, и армия, по-видимому, пришла сама по себе.

Шамаш-шум-укин засел под прикрытием вавилонских стен, чтобы вести борьбу до конца. «Покинет ли армия Шамаги-шум-укина Вавилон?» — вскоре спрашивает Ашшурбанапал своего бога. Затем же он, демонстрируя некое недоверие к предсказаниям, повторяет: «Одержит ли ассирийская армия победу над Шамаги-шум-укином?»^‹660›

Ассирийская армия одержала победу — но лишь после трехлетней осады, которая закончилась голодом и ужасом («Они ели тела своих сыновей и дочерей из-за голода»). Когда город наконец пал, солдаты Ашшурбанапала не проявили никакого милосердия к мятежникам, защищавшим его. Собственная запись Ашшурбанапала вскользь оправдывает разрушение города Синаххерибом: Вавилон стал слишком большой проблемой. «Оставшихся в живых я убивал на месте, где был убит мой дед Синаххериб, — записал он, — а их разрубленные тела я скормил собакам, свиньям, волкам, орлам, поднебесным птицам, рыбам глубин».^‹661›

Сам Шамаш-шум-укин погиб не от руки человека, а в огне собственного дворца. Он сам покончил с собой, чтобы избежать мести брата.

Ашшурбанапал приказал похоронить его тело с почестями, посадил на трон своего человека по имени Кандалану и правил Вавилоном через эту марионетку. Кандалану играл эту роль более двадцати лет; на отсутствие у него власти указывает отсутствие в Вавилоне царских надписей с его именем.^‹662›

А затем Ашшурбанапал начал еще одну войну, которая расширила границы его государства. На востоке разразилась гражданская война за наследование эламского трона; Ашшурбанапал с армией дважды пересекал Тигр, действуя каждый раз с растущей жестокостью, пока не привел всю область напрямую под ассирийское правление. Горели эламитские города. Храмы и дворцы Суз были разграблены. Без какой-либо иной причины, лишь из чувства мщения, Ашшурбанапал приказал вскрыть царские гробницы и забрать в плен кости царей:

Он увел в Ниневею в цепях всех, кто мог претендовать в будущем на трон Элама, а также переселил огромное количество горожан Элама далеко от их родных земель; очень много их было расселено на старой территории Израиля, севернее маленькой стойкой Иудеи.

Но это не уничтожило национальной идентичности эламитов настолько, насколько он хотел. Через двести лет правитель этой области писал своему царю, перечисляя все группы, находившиеся под его надзором: среди них он упомянул «эламитов Суз и других, кого великий и благородный Ашшурбанапал переселил, разместив в городе Самария и в других местах Транс-Евфрата».^‹664› Даже в ссылке потомки пленных Ашшурбанапала помнили и свои имена, и свои родные города.

Но после почти двух тысяч лет существования страна Элам исчезла. Ашшурбанапал знал лишь два способа разрешения проблемных моментов в своей империи: полное разорение или полное пренебрежение. Египет находился достаточно далеко, поэтому удостаивался второго способа, Элам же расположился слишком близко для пренебрежения, поэтому удостоился первого.

Это был не мудрый шаг. Ашшурбанапал не восстановил страну после разрушения. Он не поставил сюда правителя, он не переселил никого в опустошенные города, не сделал попытки образовать новую провинцию Ассирии. Осталась только пустая земля — Элам лежал открытый и незащищенный.

Первое вторжение было осторожным; вождь персов Теушпа занял старое эламитское поселение Аншан и объявил его своим. Ашшурбанапал ничего не предпринял, чтобы остановить его. Ничего не сделал и более сильный, чем Теушпа, Мадий Скифский, теперь занявший место верховного царя Мидии и Персии. Даже когда Теушпа начал именовать себя «царем Аншана», возмездия не последовало. Видимо, титул «царь» сопровождался достаточно верноподданическим поведением и выплатами дани, хотя племена персов и стали распространяться по земле эламитов. Именно эта земля, а не земли, которые они занимали в свои ранние дни, стала известна по их названию: Персия. Именно тут они приняли одежду эламитов — длинные церемониальные хламиды, которые позднее стали считаться национальной персидской одеждой.^‹665›

Через три или четыре года Теушпа умер и оставил труды по управлению Персией своему сыну Киру. Как и его отец, Кир осуществлял власть над персидскими племенами под рукой Мадия Скифского; и, как и его отец, он называл себя царем Аншана. Мадий Скифский продолжал править из Экбатаны, а Аншан был второстепенным городом.

Последние годы правления Ашшурбанапала были отмечены усиливающимся хаосом, надписи стали фрагментарными, хроники неполными. Но если судить по его отношению к Эламу, царь становился все более беззаботным в управлении своими провинциями. Может быть, он заболел или состарился; с 630 года и до самой смерти в 627 году империей от его имени и в его интересах правил его сын Ашшур-этил-илани.

Разумеется, соседние государства делали, что хотели, поскольку не боялись больше вмешательства Ассирии. Мидяне и скифы начали проводить вооруженные экспедиции в Урарту, закрывая один горный проход за другим, блокируя одну крепость, а затем другую; в стенах цитаделей Урарту, откопанных двумя тысячелетиями позднее, были найдены скифские наконечники стрел, впившиеся в них, как мушкетные пули.^‹666› На северной границе Урарту были обнаружены обрушенные деревянные крыши города Тейшабаини (теперь Кармир-Блур), усыпанные закопченными наконечниками скифских стрел. Горящие стрелы, засылаемые в город, поджигали его.^‹667›

В землях западных семитов царь Иосия из Иерусалима наведывался в бывшие израильские земли, ставшие теперь ассирийской провинцией, разбивая святыни и оскверняя алтари людей, поселившихся тут во время ассирийской депортации, разбрасывая на них человеческие кости.^‹668› Тем временем скифские войска прошагали мимо Иудеи вниз, к Египту, угрожая тому вторжением, пока Псамметих не вышел навстречу и не договорился с ними. «Сочетая дары и мольбу, он уговорил их не идти дальше»,^‹669› — пишет Геродот. А внизу, у оконечности Персидского залива, все еще действовало проклятие Меродах-баладана; халдейский вождь На-бопаласар, внучатый племянник старого мятежника, потихоньку продвигал своих людей к стенам Вавилона.[177]

На все это Ниневея никак не отвечала.

Когда Ашшурбанапал наконец умер в 627 году, беспорядки охватили почти все части империи. Ашшур-этил-илани стал царем Ассирии, но его брат немедленно пошел на Вавилон и взял его себе. А Набопаласар шел наверх с юга, чтобы самому попытаться сесть на вавилонский трон. Следующие шесть лет шло трехстороннее сражение между ассирийцами в Ниневее, ассирийцами в Вавилоне и Набопаласаром, который не смог взять сам Вавилон, но осаждал один за другим ближние города.

В разгар этой неразберихи мидяне ударили по своим скифским владыкам, которые теперь правили ими уже двадцать восемь лет. Скифы, которые были воинами, а не администраторами, делали все, чтобы как можно сильнее разозлить подвластные земли. «Не было такого, чтобы они пользовались определенными налогами от своих подданных, — замечает Геродот, — но если налог оказывался по их мнению недостаточным, они просто носились верхом вокруг и отбирали у людей их имущество».^‹670›

Мидяне, раздраженные таким обращением, использовали жадность скифов во благо себе. Сын умершего Фраорта Киарк-сес все еще жил в имении своего отца (скифам, по-видимому, не приходило в голову, что, может быть, стоит убрать его). По Геродоту, Киарксес пригласил скифского правителя и его охрану на банкет в их честь, сильно напоил и убил всех: «Так мидяне вернули себе империю, — заключает Геродот, — и снова приобрели контроль над некоторыми народами, как прежде». Киарксес стал великим царем над мидянами и персами. Он сразу же реорганизовал армию, чтобы сделать ее сильнее. Он разделил ее на роды войск (пехота с копьями, кавалерия и лучники) и начал тренировать их до совершенства.

На западе не было ничего, кроме хаоса, неорганизованных кочевых племен воинов и умирающего царства Урарту. Мидяне и персы обдумывали, как их подмять.

Глава пятьдесят шестая

Покорение и тирания

К моменту смерти Ашшурбанапала греческие колонисты уже основали десятки городов на западе и востоке от своего полуострова. Они построили на азиатском берегу новый город на месте четырехсотлетних руин Трои. Греческие города Халкида и Эретрия, заложившие не менее девяти поселений на Италийском полуострове, также организовали свои поселения к северу от Афин; Халкида послала туда так много людей, что вся область севернее Афин стала известна как Халкидики.^‹671› Афинский берег был окаймлен греческими городами; греки собрались здесь, по остроумному сравнению Платона, «как лягушки вокруг болота».^‹672›

Поселенцы, которые отваживались селиться в этих новых греческих поселениях, должны были оставлять свои городские привычки и дома в метрополиях, или «материнских городах», из которых они пришли.^‹673› Их идентичность как греков заключалась в их способности создавать греческую обстановку на новой земле. Они брали с собой корзины греческого зерна, чтобы сажать его на далеких землях, и горшки с греческими головешками, чтобы разжигать очаги далеко от дома. Поддерживаемые греческой пищей и согреваемые родным огнем, строя свои храмы, рассказывая греческие предания и посылая своих представителей на общегреческие игры, плетя греческие сети, то есть сохраняя образ жизни родного полуострова, они осваивали далекие части света.

Нехватка земли на Греческом полуострове заставляла каждую метрополию отсылать колонистов в дальние земли еще до того, как родной город достигал полного развития. Колонии, окруженные другими народами, росли вместе с родными городами. С самого начала быть греком означало также обладать элементами азиатской, италийской, финикийской и африканской культур. Греческие поселенцы заселили Фракию, землю к северу от Черноморских проливов, где фригийцы давным-давно наладили путь по воде в Малую Азию.[178] Греческие искатели приключений прошли через пролив Босфор в Черное море, вокруг которого люди из Милета — ионического города, который сам был заселен микенскими колонистами более века тому назад, — основали не менее семидесяти колоний. Колонисты, посланные из Мегар (западнее Афин, на полоску земли, которая соединяла Пелопоннес с северной частью Греческого полуострова), заняли два ключевых пункта по обеим сторонам Босфора и построили на его берегах двойники своего города — Византий на западном берегу и Халкедон на восточном.

На острове Тира, где жизнь постепенно возрождалась вокруг кратера вулкана, нехватка земли была особенно сильной. К концу периода колонизации, вероятно, около 630 года до н. э., жители Тиры отобрали одного из каждых двух сыновей и отослали их в Ливию — на африканский берег.

По свидетельству самих выходцев с Тиры, экспедиция высадилась сначала на острове возле африканского берега, но затем были присланы дополнительные поселенцы («одного из двух братьев… кого отсылали, решало большинство»), чтобы расширить тирскую колонию на материк. Это греческое поселение в Северной Африке стало известно как Кирена.[179] Но сами жители Кирены запомнили эту историю в куда более неприглядном виде. Они заявляли, что первые колонисты испытывали столь сильный голод и нужду, на своем бесплодном острове, что попытались вернуться на Тиру. Однако:

«жители Тиры отказались пустить их… они стреляли по ним каждый раз, когда их лодки подходили ближе к берегу, и велели плыть назад в Ливию. Так как у них не было выбора, они вернулись».^‹674›

Через пятьдесят шесть лет после правления двух первых царей Кирены Геродот говорит, что «население Кирены стало много меньше, чем оно было при начале колонизации Ливии».^‹675› Другими словами, условия жизни на ливийском берегу были такими трудными, что колония едва выживала. Но, несмотря на лишения, на Тире дела обстояли еще хуже. Враждебность жителей Тиры к возвращающимся колонистам, которые снова переполнили бы остров, показывает, что отправка греческих семей в колонии была, литературно говоря, делом жизни и смерти.

Город Спарта в центре Пелопоннеса показал пример другого подхода к проблеме перенаселения.

^{Распространение греческого мира}

Жители Спарты были дорийцами, которые поселились на микенских руинах и построили здесь свои города. Спарта располагалась в долине, на восточном берегу реки Эврот, которая текла вниз с гор на севере. Река являлась источником воды, но была мелкой, каменистой, на ней было невозможно судоходство, поэтому у спартанцев не было кораблей. В то время как греческие города на морском берегу посылали кораблями товары в колонии на востоке и западе, спартанцы вооружились, пересекли гряду гор Тайгет на своей западной границе и атаковали город Мессена, который лежал по другую их сторону. Мотивация спартанцев была абсолютно практической: примерно через семьдесят лет спартанский поэт Тиртей, писавший о войне, называет эту страну так: «широко раскинувшаяся Мессена… годная для пахоты и удобная для посевов».^‹676›

Завоевание не было легким; Тиртей говорит, что спартанцы и мессенцы воевали двадцать лет. Но к 630 году Мессена стала спартанским владением. Теперь Спарта не была простым греческим городом: она стала маленьким царством. В этом царстве завоеванные мессенцы стали сословием рабов, которые производили пищу для своих хозяев, обитая в таких же условиях, какие мы находим повсюду в средневековом феодализме: «как ослы, измотанные ношей, — говорит Тиртей, — из-за тяжкой повинности они несут своим хозяевам половину всей продукции, которую дает земля».^‹677› Сами спартанцы стали аристократией — народом воинов и матерей воинов.

Спартанское государство было особенным, в древнем мире такого больше не существовало нигде: оно имело двух царей, потомков легендарных братьев-близнецов, которые правили Спартой несколько поколений тому назад, тратя «всю свою взрослую жизнь на ссоры друг с другом».^‹678› Спартанский народ предпочитал двух ссорящихся царей одному, сосредоточившему в своих руках все полномочия власти.[180]

Система с двумя царями, хотя и порождала свои трудности, предотвращала утверждение монархии месопотамского типа. Спартанцы, в отличие от ассирийцев, не считали святым установлением, что боги выбирают одного человека, который бы правил ими. Утверждение Ашшурбанапала, что он царь «по постановлению великих богов», что он назначен ими для «осуществления верховного руководства», было не только инородным, но и отталкивающим.^‹679› Страх шумеров перед унаследованной, неограниченной царской властью, кончающейся лишь со смертью, который однажды нашел свое выражение в древних преданиях, активно вернулся в Спарте.

Но даже с двумя царями, играющими в перетягивание каната власти, спартанцы удерживались от полной концентрации управления в руках монарха. Любое древнее царство имело три основных власти: военная, чтобы объявлять войну и руководить армией; судебная, чтобы создавать законы и контролировать их соблюдение; и власть жрецов, чтобы устанавливать добрые отношения с богами. Израиль стал одной из самых ранних наций, которая объединила эту трехстороннюю власть в своих законах, официально объединив роли пророка, священника и царя.

В Спарте цари тоже держали в своих руках все три ветви власти — но со значительными ограничениями. Они были жрецами Зевса и получали прорицания от богов, но четыре иных государственных лица также имели право слышать предсказания. Цари не могли игнорировать дурные приметы без того, чтобы о них не узнали люди. Цари имели право самостоятельно объявлять войну — но от них требовалось быть первыми в бою и последними при отступлении, что, без сомнения, удерживало их от отправки войска в ненужные битвы. Ко времени Геродота юридическая власть царя сократилась до двух достаточно странных и своеобразных ролей. Ему позволялось принимать в одиночку решение о том, «кто женится на наследнице, отец которой умер, не успев ее ни с кем обручить, и выносить решение в случаях, касающихся общественных торговых путей». Остальная судебная деятельность ложилась на совет двадцати восьми старейшин.^‹680›

Но реальной властью в Спарте были не царь, не жрец и даже не Совет Двадцати восьми. Спартанское государство управлялось жестким неписаным сводом законов, который определял каждый аспект существования Спарты.

Содержание большинства этих законов дошло до нас от Плутарха, который жил несколькими веками позднее. Но, даже допуская возможность вольного или невольного их искажения, мы можем констатировать, что эти законы, судя по всему, управляли любой четью жизни спартанцев — от самой большой до самой крохотной. Дети принадлежали не своим семьям, а городу Спарта; совет старейших имел право проверить каждого ребенка и дать ему разрешение на жизнь или приказать предать его смерти на Апофетаи, «месте выставления на вид» — пустоши в горах Тай-гет. В возрасте семи лет мальчики приписывались к «стаду мальчиков», где они бегали с полной военной выкладкой, учились бороться и добывать себе пищу. Мужчина мог выбрать любую женщину, которую пожелал сделать беременной, или предложить свою жену другому мужчине, если это решение шло на пользу господствующей расе:

«Предположим, более старшему мужчине с молодой женой нравился молодой человек знатного происхождения и добродетельный… если молодой человек оплодотворит его жену своим знатным семенем, он может принять ребенка как своего собственного. Или… если человек высокого положения желал женщину, бывшую замужем за кем-то другим, из-за ее скромности и хороших детей… он мог уговорить ее мужа позволить ему спать с его женой, чтобы он мог посеять свое семя ву так сказать, богатую и плодородную почву».^‹681›

Более мелкие законы регулировали личные потребности. По закону спартанцы ели в основном в общих «столовых», чтобы не допустить жадности: «Это не давало им проводить время за столом дома, раскинувшись на богатых диванах, — объясняет Плутарх, — раскармливая себя в темноте, как ненасытные животные… и разрушая себя морально, а также физически, наслаждаясь каждым капризом и объедаясь». Девушки, которые были будущими матерями спартанских воинов, должны были танцевать обнаженными перед толпами молодых людей — это давало им дополнительную мотивацию оставаться стройными.

Плутарх добавляет, что этот закон компенсировался другим, который давал девушкам возможность «высмеивать молодых людей одного за другим и с пользой критиковать их ошибки».^‹682› Двери и крыши домов могли делаться только топором и пилой, использовать более совершенный инструмент было незаконно. Это означало невозможность появления желания иметь хорошую мебель и ткани, так как они выглядели бы нелепо рядом с грубо обработанным деревом.[181]

Эти законы были неписаными. Один из устных законов объявлял, что записывать законы противозаконно. Закон работает, только если он записан в душах и сердцах горожан, если он — «упорное стремление, которое подстегивает появление законодателя в каждой отдельной персоне». Спартанцы постоянно следили друг за другом, чтобы не нарушались неписаные правила: «Богатому человеку невозможно было сначала поесть дома, а потом пойти в столовую с полным желудком, — замечает Плутарх, — потому что каждый был настороже, ожидая такую ситуацию, и они обычно следили за людьми, которые не пили и не ели с ними, и издевались над ними за отсутствие самоконтроля».^‹683›

Несколькими поколениями позже спартанец Демарат попытался объяснить персидскому царю Ксерксу, как это постоянное законотворчество повлияло на характер спартанцев:

«Хотя они были вольными, они были не полностью свободны. Их хозяином был закон, и они гораздо больше боялись его, чем ваши люди боятся вас… Они исполняли все, чего требовал за-кон, и его команды никогда не менялись: например, они никогда не должны были поворачиваться спиной в битве, независимо от того, сколько врагов находилось перед ними; они были обязаны удерживать свою позицию и или победить, или умереть».^‹684›

«Они боятся закона гораздо больше, чем ваши люди боятся вас». Государство Спарта, созданное, чтобы уйти от абсолютизма восточной монархии, намного превзошло ее.

Тем временем на севере, на участке земли, который соединял Пелопоннес с остальным полуостровом, Афины также выросли в нечто большее, чем просто город, и пошли дальше, чем Спарта, совсем избавившись от своего царя.

В очень древние времена микенский город Афины управлялся мифологическим Тесеем, чей дворец стоял на высокой скале — Акрополе в центре Афин, что «на самой высокой точке города». В дни упадка микенской цивилизации многие жители Афин либо ушли отсюда, или умерли от голода или чумы. Но кто-то все-таки остался и сохранил город живым.

Через два-три века Афины стали медленно оправляться от катаклизмов, которые вымыли из города население. Когда началась колонизация заморских земель, Афины отправили своих горожан заселять Ионическое побережье Малой Азии.^‹685›

Описаний событий тех лет, примерно до 650 года до н. э., сохранилось очень немного, и то в рассказах, написанных много времени спустя. Примерно в 310 году н. э. Евсевий, епископ города Кесария в Палестине, собрал хронологическую таблицу событий древней истории, которая охватывает семьсот лет наследования афинских царей, начиная примерно с 1500 г. до н. э.:

«Теперь мы перечислим царей афинян, начиная с Секропа… Общая длительность правления всех [его потомков]… была 450 лет».^‹686›

Этот список содержал столько же исторической правды, как и биография греческого бога Диониса, который по легенде родился из бедра Зевса во время правления пятого афинского царя.[182] Но он сообщает нам, что когда-то в Афинах существовали цари. Однако постепенно власть монарха таяла. После четырех с половиной веков эта должность была переименована: правление Афинами все еще переходило от отца к сыну и было пожизненным, но теперь правитель назывался архонт — главный судья. Другое официальное лицо, полемарх, контролировал военные дела, а третий человек выполнял жреческие функции.

Тринадцатью годами позднее афиняне проголосовали за то, чтобы давать архонтам власть на десять лет; еще через семьдесят лет институт судей был преобразован снова, а их правление стало одногодичным. «Первым архонтом на год, — пишет Евсевий, — стал Креонт в год 24-ой Олимпиады», другими словами, в 684 году до н. э.

Это все, что мы узнали от Евсевия, который затем переходит к бесконечному списку олимпийских чемпионов в различных видах спорта в 249 последовательных Олимпийских Играх. Но другие отрывочные рассказы, сложенные вместе, показывают нам медленный и извилистый путь от монархии к олигархии — некой разновидности аристократической демократии. К 683 году до н. э. функции архонта уже выполнял совет из девяти землевладельцев. Они были избраны другими землевладельцами, но сбор всех афинян — экклезия — должен был подтвердить кандидатуры избранных. Экс-архонты становились членами городского совета — Ареопага, который собирался под западной стеной Акрополя на небольшой возвышенности, называемой «Холм Ареса».^‹687›

Эта система была более сложной и менее эффективной, чем спартанская. Но афиняне не нуждались в постоянном давлении на подвластные им народы, и им не нужно было бороться за расширение своей территории. К 640 году Афины уже покорили всех ближайших соседей, но, судя по всему, этот процесс происходил более или менее мирно — отдаленные деревни видели преимущества нахождения под защитой Афин. Маленький «лоскуток земли» к югу от города, район, известный как Аттика, почти полностью находился под контролем Афин. Окаймленные с востока, запада и севера низкими горами, они не пытались распространять свой контроль много дальше.

Однако в 632 году швы квазидемократической практики начали трещать. Олимпийский чемпион по имени Силон (он упомянут в перечне Евсевия как победитель диаулос, или «двойных гонок», бега на 400 метров на Олимпийских Играх, состоявшихся за восемь лет до этого)^‹688› предложил превратить систему архонтов в нечто другое.

«Сидон, — пишет Фукидид, — запрашивал оракула в Дельфах, и бог сказал ему захватить Акрополь в Афинах на большом празднике Зевса». Дельфийский оракул представлял собой жрицу, которая сидела на трехногом стульчике рядом с видимой трещиной на вершине горы Сибиллы, на крупном валуне обнажения горы Парнас. Верующие взбирались на скалу и подавали вопрос жрице, которая затем спрашивала ответ у богини земли Геи и получала его через трещину. Затем она в трансе передавала ответ нескольким помогавшим жрецам, которые перелагали его в стихи гекзаметром и передавали назад вопрошавшему. Трещина, транс и гекзаметр в соединении друг с другом обычно производили загадочное пророчество, открытое для массы интерпретаций — что также не давало возможности обвинить оракула в ошибке.

Сидон, обдумав полученный ответ, решил, что «великий праздник Зевса» должен относиться к приближающимся Олимпийским Играм. Какое другое время подошло бы для победителя и Олимпиады, чтобы захватить власть? Он одолжил группу вооруженных воинов у своего тестя, собрал друзей и занял Акрополь, заявив о намерении «сделать себя тираном».^‹689›

«Тиран» был в греческой политике техническим термином — так называли политика, который перепрыгивал нормальную процедуру получения власти (выборы с последующим утверждением) и силой устанавливал контроль над городским правительством. Тираны не обязательно были жестокими, хотя они стремились к автократическому правлению, чтобы удерживать власть. Различные греческие города, разбросанные по всему полуострову, часто управлялись тиранами (например, тесть Сидона был тираном города Мегара недалеко от Афин, на востоке, что объясняет, почему он имел личные отряды вооруженных солдат и мог одолжить их зятю).

Но Сидон неверно выбрал «великий праздник Зевса». Очевидно, оракул имел в виду более позднее празднество, которое происходило вне города; Сидон выбрал плохое время для захвата власти.

Это предполагает, что он не был опытным заговорщиком; любой вовлеченный в такую политическую интригу должен понимать, что захват был бы более эффективным, когда все мужчины вышли на празднование за стены города. В итоге большинство афинян были возмущены его акцией и не подчинились.

«Как только афиняне осознали [захват власти], они… расположились вокруг цитадели, осадив ее. Но по мере того, как время шло… ответственность за охранение [была] оставлена на девять архонтов с неограниченной властью предпринимать все, что угодно, по своему усмотрению… Тем временем, Сидон и его осажденные товарищи начали страдать от отсутствия пищи и воды. Тогда Сидон с братом сбежали; но остальные, в подавленном состоянии, причем некоторые уже умирали от голода, расселись, как просители, у алтаря в Акрополе».^‹690›

Заговорщики просили пощады во имя Афины, у алтаря которой сидели. Архонты согласились сохранить им жизнь, но когда люди, шатаясь, вышли, архонты приказали убить их. Несколько человек бросились к алтарям богинь Деметры и Пер-сефоны, но все равно были убиты — страшнейшее нарушение обычая, так как предполагалось, что каждый, кто просит защиты у бога возле его алтаря, освобождается.

За это преступление афиняне выслали архонтов, приказавших совершить резню. Когда те попытались вернуться, их выдворили снова, на этот раз более жестко, а тела их жертв были выкопаны и брошены им вслед.^‹691› Сам Сидон предусмотрительно исчез насовсем и никогда больше не появлялся в истории Афин.

Но эта стычка и последовавшее общее беспокойство показали, что мира в Афинах при архонтах не было. В большинстве случаев архонты делали то, что устраивало их самих. В своей истории устройства Афин, написанной несколькими веками позднее, Аристотель указывает, что афинская демократия на деле была привилегией нескольких обладавших властью человек. Как и спартанцы, которые считали себя свободными, но были порабощены своими законами, афиняне были свободны лишь очень условно: «Бедняки, а также их жены и дети на деле являлись рабами богачей». Аристотель пишет:

«Их называли арендаторами одной шестой, так как это была рента, которую они платили за обрабатываемую ими землю богачей, а вся страна находилась в руках нескольких человек. И если когда-либо они не платили ренту, то они сами и их дети подлежали аресту… Таким образом, для основной массы людей большая часть горя и горечи в общественных делах происходила из рабства; но в чем еще они чувствовали неудовлетворенность, так это фактическое отсутствие у них в чем-либо своей доли».^‹692›

В ответ на возрастающий политический хаос афиняне сделали именно то, что отказались делать спартанцы: они решили, что для законов Афин, которые всегда были устными, пришло время стать писаными. Суждения аристократов перестали годиться для управления городом; Афины нуждались в своде законов.

Человеком, который взялся за работу по обработке массы устных традиций и систематизации их, дабы превратить все это в записанный свод законов, был член Ареопага по имени Дракон. Составленная им версия афинских законов была замечательна не столько списком караемых преступлений (убийство, воровство, прелюбодеяние), сколько тем, что за большинство проступков расплатой служила смерть. Как и свод Хаммурапи, законы Дракона ничего не знали о большем и меньшем проступке: «Наказание смертью было зафиксировано почти для всех преступлений, — говорит Плутарх, — это означало, что даже люди, осужденные за то, что не работали, приговаривались к смерти, и укравший овощи или фрукты нес такое же наказание, как и ограбивший храм или убивший человека».^‹693›

Сам Дракон, когда его спросили, почему набор наказаний такой радикальный, как говорят, ответил: «Даже мелкие преступления заслуживают смерти — но я, увы, не могу найти более серьезного наказания для более крупных преступлений». Именно эта строгость заключена для нас в английских словах драконовский и чрезвычайный[183] — а в ожидании греков, что человек может стать идеальным, кроется отзвук спартанских представлений о преступлении.[184] Плутарх пишет, что спартанцы, когда другие греки спрашивали их, как наказывается прелюбодеяние в Спарте, заявляли: «Ему придется заплатить штраф — быка из своего стада, достаточно большого, чтобы протянул голову через гору Тайгет и попил из Эврота». «Как же может бык быть таким большим»? — удивлялся гость, в ответ на что спартанец отвечал: «А как может иметь место в Спарте прелюбодеяние?»^‹694›

Спартанские законы должны были уничтожить все грехи, потому что они были написаны прямо в сердцах спартанцев. В Афинах, совершенно другом греческом городе, правители также верили, что в справедливом обществе, где горожане воспитаны правильно и предупреждены, преступлений не будет. Оба города избавились от власти своих царей; оба нашли необходимым иметь другой метод сохранения законности вместо монархии.

И в обоих случаях желание дать каждому горожанину возможность достичь совершенства привело к появлению системы, при которой граждане были обязаны следить за жизнью друг друга. Стела, открытая в руинах Афин, сообщает, что смертный приговор Дракона мог осуществляться самими горожанами

Афин: любой человек мог убить похитителя ребенка, прелюбодея или ночного грабителя, пойманного на месте преступления.^‹695› Законы, которые должны были дать равенство, сделали из каждого горожанина убийцу.

Примерно в 600 году до н. э. проявился афинянин по имени Солон, пожелавший внести свой вклад в создание справедливого свода законов. Он был молодым человеком из хорошей семьи, но его отец истратил почти все состояние семьи на ложно понимаемое благородство, что заставило сына заниматься торговлей. Отец был любителем роскоши, хорошей пищи и выпивки, и был необыкновенно любвеобильным: «Он не мог пропустить мимо хорошенького юношу», — аккуратно фиксирует Плутарх.^‹696›

Дело Солона процветало, и как многие более поздние светила бизнеса, он вовлекся в местную политику. Плутарх, от которого мы получили большую часть подробностей о жизни Солона, пишет, что как только Афины очутились на грани гражданской войны, «взоры самых чувствительных афинян обратились к Солону», потому что он был респектабельным представителем среднего класса. «Он не участвовал в дурных делах богатых и не был также уличен в причинении бед бедным… Богатые находили его приемлемым благодаря его богатству, а бедные — из-за его честности».^‹697›

Солон, выбранный архонтом, отменил законы Дракона (кроме наказания за убийство) и принялся за собственное законотворчество. Он создал новые законы, которые охватывали все — от норм содержания общественной канцелярии до соблюдения приемлемых границ при плаче по умершему (горе — это хорошо, но принесение в жертву коровы, раздирание себе груди или посещение гробниц людей, которые не были членами семьи — это уже слишком).

Но самый трогательный пункт относился к наведению справедливости в материальном положении в городе, что заведомо было неблагодарной задачей. «Обе стороны лелеяли большие надежды», — указывает Плутарх; это означает, что Солон обязан был кого-то разочаровать. Что он и сделал почти сразу же, отменив навалившиеся на бедняков долги и перераспределив землю так, чтобы сельский житель, который несколько поколений обрабатывал эту землю, теперь владел ею.^‹698›

Это не понравилось афинской аристократии. Не понравилось это и беднякам, которые надеялись не просто на отмену долгов — они хотели перераспределения земли всем поровну, а самые бедные опять не приобрели своей земли. «У нас есть его собственные слова о том, что он обидел большинство жителей Афин, не исполнив их ожиданий», — пишет Плутарх и приводит цитату из поэмы, относящейся к Солону: «Однажды их умы наполнились глупыми надеждами, но теперь / Все косо, с гневом смотрят на меня, как будто их враг я».

Такой ход дел был предсказан знакомым Солона, чужаком-иностранцем, который недавно приехал в город и видел, что Солон занимается написанием законов. Гость рассмеялся: «Эти твои декреты не отличаются от паутины паука, — заявил он по словам Плутарха. — Они будут обуздывать слабых и ничего не значащих, которые попадутся в сети, но будут разорваны в лоскуты людьми могущественными и богатыми».^‹699›

Солон не согласился. Никто не нарушит законов, настаивал он, если они правильны и соответствуют нуждам каждого горожанина. Это был идеалистический взгляд на человеческую природу, и Солон подверг его проверке, уехав из Афин на десять лет, как только его законы были введены в силу, дабы позволить им работать вне зависимости от его персоны. «Он заявил, что отправляется посмотреть мир, — пишет Геродот, — но на деле поездка была организована, чтобы избежать возможности отменить хоть какой-то из законов, которые он создал».^‹700› А также, возможно, из-за банальной досады:

«Как только его законы вошли в силу, — пишет Плутарх, — не проходило дня, дабы к нему не приходило несколько человек, чтобы высказать одобрение или неодобрение, или порекомендовать вставить в законодательство несколько каких-либо пунктов, или убрать из него что-либо… Они расспрашивали его о законах и просили объяснить в деталях значение и цель каждого отдельного пункта».^‹701›

И как же оно работало?

Когда Солон уехал, афинские политики вскоре снова увязли в своих старых разногласиях и перебранках. «Результаты законов, — говорит Плутарх с сожалением, — скорее, подтвердили предположения гостя, чем ожидания Солона». Афинский эксперимент снова не смог принести справедливости, а тем более — мира. Вновь небольшая группа афинян начала строить планы установления тирании.

Сравнительная хронология к главе 56

Глава пятьдесят седьмая

Начало и конец империи

Тем временем поселение на реке Тибр, когда-то расположившееся на двух холмах, сильно выросло. Мифологический сабинянин, соправитель Ромула Тит Таций, погибший во время бунта, не был заменен; Ромул с тех пор правил один. В смешанном населении племен латинян и пришельцев-сабинян теперь преобладали латиняне.

Рост Рима не прошел незамеченным для его соседей. Вскоре после смерти Тита Тация люди из города Фидены, лежащего выше по Тибру, разграбили римские фермы вдоль реки. Затем люди из города Вейи на другом берегу реки тоже начали жечь римские поля. Ромул отразил одних и договорился о мире с другими. Но эти атаки были предвестниками еще больших проблем. «Вейи, — замечает Ливий, — как и Фидены, был этрусским городом».^‹702›

Сообщество этрусских городов раскинулось свободной сетью к северу от Рима. Этруски и латины когда-то разделяли общие обычаи, но постепенно поселян севернее Тибра заменили новоприбывшие. Киммерийцы, проникшие в Малую Азию, заставляли фригийцев и лидийцев пробираться во Фракию через узкие водные преграды пролива Босфор и Геллеспонта. Это начало цепную реакцию движения людей на запад: племена, приходящие на север Италии, проникали в земли вилланованов, где они торговали и ассимилировались, заключая смешанные браки.^‹703› К ним присоединялись беженцы непосредственно из Малой Азии, уходившие из захваченных и разрушенных городов. Римская легенда рассказывает нам о троянском герое Энее, вынесшем отца на спине из разбитого города, проделавшем путь в качестве изгнанника через Фракию, затем отправившемся в Сицилию, а оттуда уже прибывшем на италийский берег. Здесь Эней поселился, женился, произвел сыновей и стал по праву царем: мифологическое отражение реальной иммиграции с востока.^‹704›

Это слияние вилланованов и пришельцев, сочетавшее местные традиции и восточную приспособляемость, дало новый народ — этрусков, опытных строителей и богатых купцов, которые не позволяли латинским выскочкам свободно проникать на юг.

Враждебность этрусков не была единственной тучей на горизонте Ромула во время его сорокалетнего правления. «Как бы ни был велик Ромул, — замечает Ливий, — его больше любили простые люди, чем сенат, но больше всех — армия».^‹705› Первые цари Рима имели власти не больше, чем греческие монархи; использование Ливием термина «сенат», вероятно, анахронизм — но какой-то совет старейшин действительно контролировал действия царя. Даже полусвятой Ромул должен был считаться с ним, что проясняют и обстоятельства его смерти: Ливий пишет, что Ромул однажды инспектировал войска, когда

«разразилась буря с диким громом. Его окутало облако, такое густое, что спрятало от глаз всех присутствовавших; и с этого момента его никогда больше не видели на земле… Сенаторы, которые стояли возле царя… объявили, что его поднял наверх смерч… Каждый человек приветствовал его как бога и сына бога, и молился за него… Однако даже в таком великом деле появилось несколько несогласных, которые тайком утверждали, что царь был разорван на куски сенаторами».^‹706›

Был или не был Ромул убит сенаторами, но они недолго продержались у власти. Они взяли трон под свой контроль и объявили о коллективном правлении. Но горожане сабинянского происхождения шумно запротестовали: они не были у власти со времени смерти соправителя Ромула несколько десятилетий тому назад, и хотели царя-сабинянина.

Сенаторы согласились на такой вариант, если они сами смогут выбрать правителя. Сабинянином, которого они выбрали, оказался Нума Помпилий. Он не являлся выдающимся полководцем, но был мудрым человеком, известным своей справедливостью. «Сначала Рим был основан силой рук, — заключает Ливий, — теперь новый царь приготовился дать общине второе рождение, на этот раз на твердой основе закона и почтения к религии».^‹707› Как и Ромул, Нума Помпилий, скорее всего, является персонажем легендарным, но его правление говорит о переходном периоде: Рим двигался от состояния колонии, созданной войной, к устойчивому и зрелому существованию в качестве независимого города. Под властью Нумы Помпилия врата в храм Януса, бога войны, впервые были закрыты, символизируя, что Рим находится в мире со своим окружением.

^{Рим и его соседи}

Но город продолжал ссориться сам с собой. Дионисий Галикарнасский (греческий историк, который прибыл в Рим во время правления Цезаря и посвятил двадцать два года написанию истории города) рассказывает нам, что прибывшие из Альбы люди, которые вместе с Ромулом основали колонию, потребовали прав «на… оказание им больших почестей… Новые поселенцы считали, что они не должны… находиться в подчиненном положении. Это особо ощущалось теми, кто принадлежал к народу сабинян».^‹708›

Никто из живших в Риме не думал о себе как о римлянине — все они жили за одними стенами, но это было их единственной точкой соприкосновения. Это оставляло «дела государства», по яркому выражению Дионисия, «в бурлящем море беспорядков».

Вдобавок перемирие с окружением было только временным. Следующие два царя после Нумы — латинянин Тул Гастилий и сабинянин Анк Марций, оба назначенные Сенатом, — вели кампании против соседних городов, силой увеличив владения Рима вдвое. Если Рим когда-либо и имел спокойное время, оно было очень коротким — как правило, он являл собой вооруженный лагерь, угрожающий мирному существованию своих соседей.

Однако соседи не были беспомощными. Этрусский город Тарквинии на северном берегу выше по Тибру тоже имел виды на контроль над Римом.

Человек по имени Лукумо был по рождению полукровкой. Его мать была из этрусков, а отец по имени Деметр являлся греком из Коринфа, которого (по Ливию) «политические преследования заставили покинуть свою страну».^‹709› Лукумо столкнулся с презрением окружавших его «чистокровных» этрусков, поэтому они с женой решили уйти в Рим, где национальная принадлежность значила меньше, чем случай: «Всегда найдутся возможности для активного и мужественного человека там, где успех приходит быстро и зависит от способностей», — пишет Ливий. В конце концов, далеко не один сабинянин поднялся над латинянами до положения царя; иностранная кровь не являлась препятствием для умного человека.

Поселившись в Риме, этруск Лукумо энергично принялся за работу. Он разбрасывал вокруг деньги, пока не стал правой рукой самого царя. Анк Марций даже назначил Лукумо охранять царских наследников. Когда царь умер, оба принца были еще слишком молоды: «один был еще ребенком, — записывает Дионис, — а у старшего только начала расти борода».^‹710› JIукумо отослал принцев из города («на охоту», уточняет Ливий) и сразу же начал собирать голоса. Он был объявлен царем огромным большинством и в 616 году взошел на трон Рима. Позднее историки узнали его под именем Луция Тарквиния Приска или Тарквиния Древнего.

После почти сорока лет правления его сменил его зять, Сервий Туллий, которому было предначертано стать царем еще в детском возрасте, когда голова его внезапно полыхнула огнем. Он в то время спал; слуга предложил плеснуть на голову водой, но тут ребенок сам проснулся, и огонь исчез. «С этого времени, — объясняет Ливий, — с ребенком обращались как с принцем крови… он вырос в человека с истинно царской натурой». Тарквиний Древний выдал за него свою дочь и сделал его наследником.

Сервий Туллий, как и его тесть, был этруском. Эти два царя олицетворяли историческую правду: город Рим, то скандальный, то набожный, постоянно находящийся в состоянии войны с соседями, раскинувший свои стены уже и на ближайшие холмы, сам был поглощен более великой, более сильной и более древней культурой северных соседей. Этрусские города тем временем уже распространились до самой Бездонной реки — старое название реки По, текущей за Апеннинами. На северо-западе этрусские города контролировали медные, железные и серебряные копи в так называемых Рудных горах.^‹711› Отсюда металл продавался в греческие колонии вдоль Италийского побережья, и связь с греческими торговыми городами столкнула этрусков с греческой системой письменности. Этруски начали использовать греческий алфавит, чтобы помечать собственные товары, используя свой язык, записанный греческими значками.[185] Несмотря на узнаваемость букв, сам язык до сих пор остается головоломкой: он почти целиком отразился в кратких надписях, которые еще не расшифрованы.^‹712›

Рим не стал частью единого культурно-политического пространства, называвшегося Этрурией. «Этрусской империи» не существовало — был лишь набор этрусских городов, имевших один язык и общие обычаи, иногда они были союзниками, иногда врагами. Перемещение этрусков в Рим было внедрением еще одной группы в город, занятый уже несколькими другими национальными группами — лишь более влиятельной, чем другие.

Ливий приписывает этруску Тарквинию Древнему планирование Большого цирка — огромного римского стадиона, который располагался между холмами Палатин и Авентин, а также закладку фундамента храма Юпитера на Капитолии; Дионисий добавляет, что он спрямил стены и начал копать сточные канавы для отвода городских отходов — достижение менее впечатляющее, но наверняка более полезное. Этруску Сервию Туллию приписывается заселение холмов Квиринал и Виминал, создание рвов и проведение земельных работ для укрепления римских стен.

Все эти реальные стройки действительно были осуществлены этрусками. Римляне не умели строить, а в Этрурии при основании городов, закладке стен и выборе расположения ворот руководствовались религиозными ритуалами.^‹713› Раскопки этрусских городов открывают распланированные улицы, проложенные сеткой — то, чего римляне еще не придумали. Как и давние города хараппанских индийцев, этрусские города демонстрируют стандартную ширину улиц и три их типа: главные, вторичные и самые маленькие.

В самом Риме раскопки показывают, что около 650 года хижины, в которых жило большинство горожан (сделанные из переплетенных ветвей, затем обмазанных глиной), начали заменяться каменными домами. Хижины на западе города были снесены, открытое пространство вымощено так, чтобы служить городским местом сбора: позднее эта площадь стала известна как римский Форум.^‹714›

^{Город Рим}

Даже атрибуты Рима несли на себе этрусский штамп. Дионисий пишет, что Тарквиний Древний предъявил Риму этрусские символы царских прав: «корону из золота и вышитую пурпурную мантию… [он] сидел на троне из слоновой кости, держа в руке скипетр из слоновой кости». Когда он выходил к публике, его сопровождали двенадцать телохранителей (известных как ликторы) — каждый нес топор, обернутый пучком розг-фасций, что олицетворяло власть царя при наказании правонарушителей и казни серьезных преступников.^‹715›

Под властью Сервия Туллия «размер города сильно увеличился», а сам он правил сорок четыре года — этрусский монарх при смешанном населении из этрусков, латинян и сабинян. А Рим продолжал воевать: воины города сражались с городами сабинян и латинян и отражали нападения других этрусских царей, которые восставали против римского контроля над важной переправой через реку Тибр. И Дионисий, и Ливий рассказывают о войне за войной между Римом и Коллатией, Римом и Фиденами, Римом и коалицией пяти этрусских городов, Римом и Эретией. Шла бесконечная война.

В то время как Рим боролся за свои начала, на востоке рушилась до основания старая империя.

Трехсторонняя война в Ассирии продолжалась. Наследник Ашшурбанапала в Ниневеи, Ашшур-этил-илани, мобилизовал ассирийскую армию на борьбу против своего брата Син-шарри-ишкуна, возглавлявшего теперь смешанные силы ассирийцев и вавилонян в Вавилоне. Тем временем халдейский царь Набопаласар прокладывал путь навстречу вавилонским силам с юга, один за другим беря древние шумерские города.

Через несколько лет борьбы (сколько — не совсем ясно, так как различные вавилонские царские списки говорят разное) Син-шарри-ишкун сдал Вавилон, и Набопаласар вошел в город. Но рассказы об исходе этой битвы смущенно предполагают, что Син-шарри-ишкун сдал город южанам только для того, чтобы уйти на север и захватить трон брата. С этого момента Ашшур-этил-илани исчезает из всех повествований. В центральной части страны царила полная неразбериха, и теперь на трон Вавилона сел халдей.

Как только Набопаласар утвердился на троне, он бросился в сражение снова — против самой Ассирийской империи. Он уже распланировал стратегию борьбы, наметив первым делом пройти до реки Евфрат, «освобождая» одну провинцию за другой, а затем повернуть и проложить путь до Тигра на восток, к самой Ниневии.

В этом он получил помощь. Киарксес, царь Мидии и Персии, не упускал возможностей, когда видел их. Он предложил Набопаласару свою дружбу, и тот ее принял. Они договорились поделить ассирийские провинции, когда Ассирия падет и Набопаласар женил своего сына, вавилонского наследника (и самого доверенного полководца) Навуходоносора на мидийской принцессе Амутис, дочери Киарксеса.^‹716›

Мидяне и персы сражались вместе с вавилонянами против одряхлевшей империи, которая так долго доминировала в мире. Вавилонские хронисты описывают медленное падение Ассирии: «На десятом году, — начинается надпись, — Набопаласар в месяце айару мобилизовал армию и направился к берегу Евфрата. Люди… не нападали на него, а выставляли перед ним дань».^‹717›

Десятый год — через десять лет после того, как Набопаласар сам короновал себя царем халдеев сразу после смерти Асархаддона — был 616/615 годом до н. э. Месяц айару был весенним месяцем, концом апреля — началом мая; и люди, плывущие по Евфрату, видели надпись на стене.

После еще одного года битв Набопаласар дошел до Ашшура и осадил его. Всего через месяц ему пришлось отойти и отсиживаться все лето в ближайшей крепости. По-видимому, мидяне вернулись на свои земли, но затем опять пришли, чтобы помочь своим ассирийским союзникам. Не желая присоединиться к Набопаласару, они прошли прямо к сердцу ассирийской земли. Киарксес пересек Тигр и тоже осадил Ашшур, причем преуспел там, где потерпел неудачу Набопаласар. Он захватил город и перевернул его вверх дном в поисках пленных и добра; потом он позволил войскам мидян перебить всех оставшихся. Набопаласар со своей армией прибыл лишь после того, как город был целиком разрушен.^‹718›

Два царя совместно спланировали окончательный штурм Ниневеи. Несколько месяцев было потрачено на подготовку; армия мидян вернулась домой для восстановления вооружения, а Набопаласару потребовалось несколько месяцев, чтобы привести к покорности различные восставшие города вдоль Евфрата. Но к 612 году армии были готовы к штурму. «На четырнадцатом году, — говорит вавилонская хроника, — царь Вавилона собрал свою армию, а царь Мидии прибыл туда, где стояли лагерем вавилоняне. Они прошли вдоль берегов Тигра до Ниневеи. С месяца мая до месяца июля они штурмовали город. И в начале августа город был взят».

Между маем и августом произошло некое драматическое событие, которое не описывает вавилонская хроника, но которое сохранено Геродотом. Киаксар, согласно «Историям», был уже готов разрушить Ниневею, когда его осаду прервала «громадная скифская армия, ведомая их царем Мадием».^‹719›То был, вероятно, внук первого Мадия Скифского, который владел Мидией около пятидесяти лет назад. Скифы хорошо выбрали момент для атаки — но войска мидян и персов, натренированные и организованные Киаксаром, прервали осаду и рассеяли скифов.^‹720›

Затем солдаты вернулись назад к Ниневее. Приток Тигра бежал через город под стенами, обеспечивая жителей водой и затрудняя осаду. Судя по всему, атакующие построили дамбу, чтобы повернуть большую часть Тигра в город, разобрав основания стен и разбив их. Диодор Сицилийский, греческий историк, работавший через шестьсот лет, говорит, что жители

Ниневеи доверились «священному предсказанию, данному их отцам, что город никогда не будет взят или сдан, пока поток, бегущий через город, не станет его врагом; и царь предполагал, что этого никогда не произойдет». Это предсказание послесо-бытийное — но, вероятно, оно отражает какое-то действительное событие.^‹721›

Вавилоняне разрушили стены, ворвались в город и разграбили его. «Была устроена великая резня, — рассказывает нам хроника, — а знать и Син-гиарри-ишкун, царь Ассирии, сбежали… Город превратили в могильный холм и руины».^‹722› Иудейский пророк Наум, празднуя падение империи, которая опустошила северную часть его страны, предлагает взглянуть на этот ужас:

Ассирийцы затопили Вавилон сто лет тому назад; теперь вавилоняне вернули долг.

Ассирийский царь сбежал в город Харран. Победоносная Мидия заявила претензии на восточные территории, включая земли, которые некогда принадлежали скифам; Вавилон взял старые западные провинции. А где-то между Ниневеей и Хар-раном умер или был убит Син-шарри-ишкун. Ашшур-убаллит, военачальник и двоюродный брат царя, принял его титул.

С новым царем и новой столицей обескровленная ассирийская армия сделала еще одну попытку собраться. Но Набопаласар не оставил Харран надолго в покое. После покорения нескольких ассирийских городов, которые попытались использовать преимущества хаоса, заявляя о своей независимости и от Ассирии, и от Вавилона, Набопаласар в 610 году повернул к Харрану, встретился с Киаксаром и во главе объединенных сил направился к городу. Когда Ашшур-убаллит узнал об этом новом фронте, он со своими людьми исчез из города еще до того, как силы мидян и вавилонян показались на горизонте. «Страх перед врагом овладел ими, — говорит вавилонская летопись, — и они оставили город». Набопаласар пришел в не обороняемый город, разграбил его и вернулся домой.

Но с Ашшур-убаллитом еще не было покончено. Он отправил на юг послание, прося помощи у фараона Египта.

Воспитанный в Ассирии Псамметих I из Двадцать шестой династии умер в очень почтенном возрасте, пробыв у власти более пятидесяти лет. Теперь на троне сидел его сын, Нехо II.[186] Несмотря на борьбу его отца против ассирийцев несколько десятков лет тому назад, Нехо II теперь не возражал против помощи им. Он хотел сделать Египет более значимой фигурой в мире. Нехо II уже нанимал греческих моряков, чтобы подкрепить свою армию флотом, а одной из его любимых идей было прокопать канал, который соединил бы реку Нил с Красным морем, облегчив Египту торговлю с востоком по воде.^‹724› Но если Египет собирался снова обрести влияние за пределами своих границ, логичным местом для экспансии были земли западных семитов вдоль Средиземного моря. Появление сильной Вавилонской империи не позволило бы египтянам взять под контроль эти средиземноморские территории. В любом случае, если Ассирия падет, исчезнет еще один барьер от скифов (которые однажды уже показывались на египетских границах в детские годы Нехо II).

Поэтому он согласился. Ашшур-убаллит предложил, что город Каркемиш послужит отличным местом для встречи и организации объединенных сил для выступления, и Нехо II двинулся маршем на север.

Он не прошел мимо Иерусалима незамеченным. «Когда царем был Иосия, — пишет Вторая Книга Царств, — фараон Нехо, царь Египта, приходил на Евфрат помогать царю Ашшура».^‹725›

Иосия из Иудеи использовал выгоды от распада Ассирии, чтобы восстановить собственную независимость: он возглавил возрождение религии, избавившись от всех следов ассирийских святынь и мест поклонения. Он не хотел видеть воскрешение Ассирии, и также не хотел, чтобы Нехо II заменил Ассирию в качестве господина и хозяина Иерусалима. Поэтому, вместо того, чтобы дать Нехо пройти мимо, он вышел навстречу и напал на египтян, когда они близко подошли к Мегиддо.

Нехо не имел намерения принимать вызов армий Иерусалима так скоро. Он выслал к Иосии посланцев, предлагая перемирие: «Какая кошка пробежала между тобой и мной? Не тебя собираюсь я атаковать на этот раз, а дом, с которым я в состоянии войны».^‹726› Иосия игнорировал это обращение. «Царь Иосия вышел навстречу ему, — говорит Вторая Книга Царств, — но Нехо умертвил его в Мегиддо, когда увидел его». Вторая Книга Паралипоменон, 35 добавляет, что Иосию неожиданно подстрелили лучники. Его охрана унесла раненого царя с поля боя, но он умер в колеснице на пути назад, в столицу. Ему было тридцать пять лет.

Нехо II не остановился, чтобы насладиться победой. После отступления иудеев он продолжил путь навстречу ассирийцам под командой Ашшур-убаллита. Объединенное войско попыталось снова взять ассирийскую крепость в Харране, которая была теперь занята вавилонским отрядом. «Они перебили гарнизон, который Набопаласар оставил там, — сообщает вавилонская хроника, — но город они взять не смогли».^‹727›

Обе армии отошли. Набопаласар не был склонен повторять попытку; его здоровье пошатнулось, он был уже немолодым человеком, а Ашшур-убаллит не являлся такой уж страшной угрозой. Нехо II решил вернуться назад и решить вопрос с Иерусалимом. Он снова послал своих солдат к Иерусалиму и с легкостью взял в плен сына и наследника Иосии Иоахаза. Нехо II увел Иоаха-за с собой в Египет, где тот и умер позднее в плену. Затем Нехо отобрал одного из младших сыновей Иосии, Елиакима, чтобы сделать его своей марионеткой. Он изменил Елиакиму имя на Иоаким — традиционная демонстрация власти — и наложил на евреев тяжелую дань из золота и серебра (которую Иоаким выплатил, силой собрав новые налоги с людей).^‹728›

В 605 году Набопаласар снова решил оказать сопротивление. Египтяне и ассирийцы разбили свой лагерь у Каркемиша, но Набопаласар постарел, его болезнь прогрессировала. Вместо себя во главе своих войск он послал на юг сына Навуходоносора, наказав тому избавиться от остатков ассирийцев.^‹729›

Возле города Каркемиш две армии встретились. В упорном сражении египетская армия потерпела поражение, Нехо II начал отступать вниз, к Дельте, опустошая земли западных семитов. Поражение Нехо воспел придворный пророк Иудеи, Иеремия:

Ни в одних древних записях о битве нет упоминания об отступлении ассирийцев: по-видимому, ассирийские силы были уничтожены полностью, выживших не осталось. Ашшур-убаллит пал где-то на поле боя, и, должно быть, его труп затоптали до неузнаваемости.

Навуходоносор последовал за арьергардами отступающего Нехо II, очевидно, намереваясь поймать и убить фараона. Но преследовавшую армию перехватили более быстрые гонцы, которые принесли новость: Набопаласар умер, пока Навуходоносор сражался у Каркемиша. При этом известии Навуходоносор немедленно бросил погоню и повернул к Вавилону. Трон Вавилона был тем мячом, который следовало ловить сразу же, прежде чем кто-либо еще не перехватил его.

Тем временем Нехо II спустился на юг. Он больше не делал попыток утвердить власть Египта на Средиземноморском побережье. Вместо этого он сконцентрировал свои усилия на защите от дальнейших нападений любых претендентов на старую корону Двадцать пятой династии.^‹731›

Итак, две величайшие древние империи перестали быть мировой силой. Египет был посажен в клетку, а Ассирия вообще не существовала. Вавилонская корона стала самой могущественной в мире.

Глава пятьдесят восьмая

Недолговечная империя

А в Вавилоне принц Навуходоносор берет трон под именем Навуходоносора II[187] и собирается завоевать мир, который уже был однажды ассирийским.

В течение нескольких лет у него не имелось серьезных противников. Нехо II, ослабленный поражением при Каркеми-ше, был оттеснен в пределы собственных границ. Лидийцы из Малой Азии были слишком маленьким народом, чтобы представлять собой угрозу; кочевые воинственные скифы были дезорганизованы; греческие города раздирались собственными внутренними потрясениями. Самый сильный возможный вызов вавилонской власти могли бросить мидяне, которые командовали армией персов, как своей собственной. Но Киарксес, царь мидян, был также тестем Навуходоносора; его дочь Амитис (муж которой участвовал в постоянной кампании, которая проходила вне стен Ниневеи) жила теперь во дворце в Вавилоне.

Завоевания Навуходоносора начались с земель западных семитов. Он расположил гарнизон у стен Иерусалима, после чего Иоаким Израильский быстро поменял союзника — с Нехо II (который посадил его на трон) на Вавилон. «На три года, — говорит Вторая Книга Царств, 24:1, — Иоаким стал подвластным Навуходоносору, царю Вавилона». А Иосиф добавляет: «Царь Вавилона перешел Евфрат и взял всю Сирию, кроме Иудеи… и Иоаким, испугавшись идущей от него у грозы, купил себе мир за деньги».^‹732›

Несмотря на завоевание Каркемиша, Вавилон все еще не считался мировой силой. Но Иеремия, придворный пророк Иоакима, предупредил царя, что завоевание страны Навуходоносором не только неизбежно, но и предопределено Господом: «Царь Вавилона наверняка придет и разорит эту землю, и вырежет ее мужчин и животных».

Это было такое же предупреждение, какое Исайя дал о Синаххерибе Ассирийском сто лет тому назад. Иоаким не захотел услышать его; когда ему прочитали свиток, содержащий предупреждение Иеремии, он разрубил его на кусочки ножом и бросил в жаровню рядом с троном.^‹733› Он начал составлять планы восстания в союзе со своим старым господином Нехо II за спиной Навуходоносора. Это также не понравилось Иеремии: «Фараон и его люди будут пить из той же чаши унижения», — пообещал он и добавил, что тело Иоахима будет «выброшено и выставлено на дневную жару и ночной холод».[188]

Страшное предзнаменование не произвело впечатления, и Иоаким открыто восстал против Вавилона, как только Нехо подготовился к нападению. Он перестал посылать дань в Вавилон; Нехо выступил из Египта, и Навуходоносор направился на юг, чтобы встретить угрозу.

В 602 году Нехо II и Навуходоносор встретились в сражении — и две армии бились до очевидной ничьей. Вавилонская хроника (которая в этой части слегка касается правления Навуходоносора) говорит нам, что через год, в 601-м, состоялось еще одно сражение. «Они бились на поле боя, — говорит запись 601 года, — и обе стороны понесли ужасные потери… [Навуходоносор] с армией развернулся и [ушел] в Вавилон».^‹734›