Агафонкин и Время Радзинский Олег

Такого быть не могло: ПТУР М-47 была предназначена для поражения бронированной техники. Полковник Томашев ждал рапорта Кирисенко, которому дал задание провести визуальное обследование крана: установить тип брони, чтобы подобрать адекватные атакующие средства. Наконец, тот вышел на связь.

– Товарищ полковник…

– Ну, что там? – прервал его Томашев. – Установили материал корпуса?

Кирисенко молчал, не отвечая. “Может, связь плохая?” – подумал Томашев. Он, однако, отчетливо слышал тяжелое дыхание боевого капитана, прошедшего обе чеченские, и приглушенный ропот голосов бойцов, словно рокот волн по гальке.

– Докладывай, капитан, – приказал Томашев. – Какой тип брони? Из чего сделан корпус крана?

– Из пластмассы, товарищ полковник, – приплыл по радиочастотам глухой голос капитана Кирисенко.

– Не понял, повтори, – приказал Томашев: связь явно барахлила.

– Визуальное наблюдение и предварительный анализ показали, что корпус крана сделан из пластиковых блоков, товарищ полковник, – доложил Кирисенко.

В голоса бойцов сзади вплелась странная мелодия: будто щипали одну и ту же струну.

– Ты что, охуел там? – заорал Томашев. – Тебе что, шутки шутить? У нас чрезвычайная ситуация: бойцов потеряли, имеются гражданские жертвы! Какая, блядь, пластмасса: ты ее ПТУРами не смог разбить! Вы что там, пьяные, что ли?!

– Никак нет, товарищ полковник, – отрапортовал Кирисенко. – Трезвые. Мы, конечно, близко к “Юргинцу” не подходили, но снимки с увеличением показывают, что корпус крана не цельнометаллический, а сложен из пластиковых блоков. Словно… – Он замялся, потом решился: – Словно детский конструктор, товарищ полковник.

Кирисенко замолчал. Томашев тоже молчал, обдумывая ситуацию: Кирисенко был опытный боевой капитан, и Томашев ему верил. А вот в пластмассу или стекло, выдерживающие прямые попадания противотанковых ракет, он не верил. Нужно было выбирать между двумя.

Он посмотрел на экран видеонаблюдения, куда поступали кадры живой съемки с Ильинки: изображение было не очень четким, покрыто зернистой точкой, и казалось, что рядом со стрелой крана летают странные мелкие птицы. Без крыльев.

Томашев пожалел, что не ушел в отпуск. Или не заболел.

– Капитан, – сказал полковник Томашев, – я тут что-то разобрать не могу: кто это там кружится вокруг крана? Голуби, что ли?

– Клоуны, товарищ полковник, – доложил Кирисенко. – Это клоуны вокруг крана летают.

Томашев не сразу ответил: он пытался увеличить изображение – рассмотреть. Когда получилось, то пожалел: вокруг высокой стрелы крана и натянутых вдоль нее тросов кружились маленькие плоские человечки в шутовских колпаках. Томашев потер глаза.

– Дроны, что ли? – осторожно спросил он Кирисенко. – Беспилотники?

Кирисенко не успел ответить: в рации что-то щелкнуло, и чужой голос – тонкий, надтреснутый, словно и не голос, а мелкие камушки, – сказал:

– Ах, полковник, полковник, что вы, право?! Какие беспилотники! – Голос насмешливо дребезжал, дробился, будто состоял из морщинок. – Вам же милый, удивительный, но – признаем, признаем – несколько туповатый капитан Кирисенко ясно сказал: клоуны. Отчего вы не доверяете своим подчиненным?

– Кто это? – спросил Томашев. – Почему находитесь на радиочастоте, зарезервированной для проведения спецоперации?

– А почему нет? – примирительно спросил дробненький голос. – Радиочастоты принадлежат народу.

– Что? – не понял Томашев.

Голос вздохнул:

– Радиочастоты, Владимир Захарович, это электромагнитные колебания в диапазоне от трех килогерц до трех тысяч гигагерц, – терпеливо сказал голос. – Это, голуба моя, воздух, а воздух, как известно, общий. Принадлежит всем. Национальное достояние. Как “Газпром”.

Томашев кивнул стоявшему рядом адъютанту и, прикрыв микрофон рации, прошептал:

– Пеленгуй источник радиосвязи. Чтоб в две минуты установили. И свяжись с Кирисенко по запасному каналу.

– Нечего и устанавливать, Владимир Захарович, – сообщил голос. – Я от вас, милейший, не прячусь: вот он я. Взгляните на экран.

Томашев посмотрел на экран: оттуда глядело странное, будто составленное из ниточек лицо с бегающими – в буквальном смысле – глазами. Полковник потряс головой, прогоняя видение.

Изображение отодвинулось, и стало видно, что лицо принадлежит кругленькому, странно одетому человечку в клоунском колпаке. Человек висел в воздухе без видимой опоры, примерно в метре над кабиной крана. Вокруг него, словно мухи вокруг куска мяса, роились плоские, одномерные клоуны. У человека не было рации.

“Во что он говорит? – не понял Томашев. – Через что выходит на радиосвязь?”

– Есть многое на свете, друг Горацио, – весело ответил мыслям полковника человек. – До хера всего есть на свете.

– Кто вы? – спросил Томашев.

– Мы? – переспросил шут, и его нос свернулся трубочкой в складках, словно был сделан из гофрированной бумаги. – Ах, как, право, с моей стороны неучтиво было не представиться. Простите великодушно, полковник. – Человек прикоснулся двумя пальцами к колпаку и щелкнул каблуками высоких лаковых сапог в воздухе. – Мы – гости столицы. Прибыли для ознакомления с достопримечательностями. И вот, – Гог обвел вокруг рукой, и камера, установленная на бронетранспортере, в котором сидел Кирисенко, послушно последовала за его движением, показывая искореженные перевернутые машины, пробоины в стенах горящих домов и трупы на мостовой, – и вот, милейший Владимир Захарович, ознакамливаемся. Хотя, не скрою, не скрою, голуба моя, – вздохнул Гог, – удручены проявленным москвичами негостеприимством.

Человек висел в воздухе, ничем не прикрытый. Такую возможность было нельзя упускать.

– Группа контакта, прием, – вызвал Томашев Кирисенко по запасному каналу.

– Здесь, товарищ полковник, – отозвался капитан.

– Ты его видишь? – спросил Томашев. – Он у тебя в радиусе попадания?

– Так точно, товарищ полковник, – доложил Кирисенко.

– Приказываю открыть огонь на уничтожение, – сказал Томашев. – Из всех средств огневой мощи. Выполняй.

– Есть выполнять, товарищ полковник, – согласился Кирисенко.

А зря.

Томашев следил, как БТР-90 – гордость полка – навел на человека, висящего в воздухе, все установленные на нем средства огневой мощи.

Первой гулко ударила автоматическая 30-миллиметровая пушка 2А42, и сразу за ней с воем вырвалась граната из гранатомета АГС-17. Следом застрекотал, залопотал пулемет ПКТ калибра 7,62-мм. Затем все смолкло.

Замерло.

Снаряды и граната застыли метрах в трех от висящего в воздухе человечка. Гог уселся на невидимый стул над кабиной, закинул ногу за ногу и зааплодировал.

– Браво, капитан, браво! – воскликнул Гог. – Попробуем и мы.

Он хлопнул в ладоши, и замершие в воздухе снаряды разорвались – разноцветные фейерверки заполнили экран праздником кружащихся конфетти. Не хватало музыки и народного гулянья.

– Ах, полковник, – обратился Гог к окаменевшему Томашеву, следившему за происходящим на экране монитора. – Любезный друг мой, Владимир Захарович, позвольте и мне, старику, ответить на ваше приветствие. Дать, как сейчас принято говорить – хотя, признаться, это уже стало клише, – асимметричный ответ.

Он легко перелетел к замолкнувшей пушке бронетранспортера и, прижавшись к ее дулу складчатыми губами, дунул внутрь. Бронетранспортер стал надуваться, словно воздушный шарик, и его корпус сделался прозрачным от распирающего изнутри воздуха. Стало видно мечущихся бойцов, пытавшихся открыть крышку люка, которую – отчего-то – заклинило.

Гог вернулся на свое место над кабиной продолжавшего медленно двигаться крана. Он уселся в воздухе, и клоуны собрались над его головой в колпаке.

Бронетранспортер надулся, стал круглым – без углов – и взорвался, разлетевшись кусками металла и человеческой плоти в форме оперативного полка московской полиции. Коротко стриженная голова капитана Кирисенко поднялась высоко над Ильинкой, словно любопытствуя, где туловище, к которому были прикреплены сорок два года жизни. Да и вообще взглянуть, что происходит.

Гог щелкнул пальцами, и голова Кирисенко в защитном шлеме мягко спланировала вниз и повисла в воздухе рядом с Гогом. Бесцветные глаза капитана моргали под белесыми ресницами, щурясь от отблесков пламени, весело полыхавшего на обломках взорвавшегося БТР-90.

– Капитан, голубчик, – попросил Гог, – доложите о выполнении задания. Обожаю, знаете ли, военную дисциплину, – доверительно сообщил он непонятно кому.

– Задание не выполнено, – доложила голова капитана Кирисенко. – Атака надулась и лопнула.

– Не расстраивайтесь, капитан, – весело ободрил голову Гог. – Впереди много интересного.

И в эту секунду, будто услышав его слова, улица Ильинка, одна из древнейших улиц Москвы, что с XVI века бежала от Красной площади до Ильинских Ворот, вздрогнула, будто от окрика, и поплыла, дробясь, растворяясь, становясь сизым туманом. Стены зданий стали прозрачными, на секунду – на долю секунды – открыв свои тайны, а затем подернулись рябью и поплыли, мешаясь друг с другом, проникая друг в друга, будто полосы легкого дыма. В небе грохнуло, и волчком закрутился фиолетовый смерч – спускавшийся на город торнадо.

Воронка смерча была пронизана багровым огнем – стержень приближавшегося несчастья.

– Юла! – закричал Гог. – Повернул, повернул! Ах, Агафонкин, голубчик, милый друг! Не подвел! Закрутил, закрутил все-таки!

Он метнулся в воздухе и сам закружился – живая юла. Вокруг него – в противоположную сторону – кружились клоуны, а над ним – страшная шутовская корона – бешено вращалась хлопающая глазами голова капитана Кирисенко.

– Что это? – спросил Томашев. – Что происходит?

Гог взял голову капитана Кирисенко, крутившуюся над ним, и одним движением насадил на острие конуса своего шутовского колпака. Голова моргнула и высунула кончик языка.

– Что это? – переспросил Гог. – Конец света, любезнейший Владимир Захарович, – охотно сообщил он полковнику. – И мы, знамения, тут как тут.

Первым повозку увидел Михейка Гиреев. Он играл с отбившимся от матки поросенком у края дороги рядом с большой лужей. Холодная вода лужи морозила босые ступни мальчика, но грязь, облепившая их как лапти, согревала – не надо и сапог.

Дом Гиреевых стоял с края села: обшитая доской изба и пристроенные к ней скотник и гумно. Гиреевы были из татар, переселенных в Шацкий уезд из Астраханской губернии. Астраханские плавни Михейка не помнил, оттого что родился уже в новом месте – в Малой Алешне.

Гиреевы были “новокрещены”: татары, перешедшие в православие. Поначалу местные их не любили. Когда Гиреевы приходили в маленькую сельскую церковь на воскресную службу – а даже и на заутреню в Светлую седмицу, сельчане сторонились и перешептывались, не стесняясь обсуждать новых поселенцев. “Ишь, стараются, басурмане, – качали головами деревенские. – Видать, шибко в русскую веру хотят”. Дальше, обычно, выдвигался ряд причин, отчего татары хотят быть как русские, и всегда выходило, что за этим стоят лукавство и обман. Русские люди не верили, что иначе как за выгоду кто-то может хотеть стать, как они.

Так продолжалось, пока отец Михейки, сменивший при крещении имя Мустафа на Аристарх, не завел свиней: матку и кабанчика. Только тогда алешнинские поверили, что семья Гиреевых истинно приняла Иисуса Христа.

Матка по весне родила двух поросей, и один из них – Прошка – стал Михейкиным товарищем. Поросенок бегал за мальчиком, как собака, только что не лаял и не бросался, спутав лапы и подняв хвост, за брошенной палкой. Зато и не кусался.

Снег в Малой Алешне давно сошел: май на дворе, и скоро – в сороковой день по Воскресении Иисуса Христа, на четверг шестой седмицы после Пасхи, – должен был наступить Праздник Вознесения Господня. Стояли теплые дни. И Михейка, и поросенок Прошка радовались теплу. Сказать правду, Прошке особо не стоило радоваться быстрому бегу наполненных светом дней: Мустафа-Аристарх Гиреев собирался заколоть его на осень.

За краем села, где дорога поворачивала, скрыв лежавшие к северу большие пустые поля, как провал, как предел обитаемого мира темнел глубокий овраг. Михейка играл с поросенком и чувствовал, как из оврага несет весенней сыростью, словно там преет вода. Он не ходил в овраг до лета, пока в распадке не станет сухо и можно будет начать собирать растущую по пологим склонам ягоду. Грунтовая дорога, ведущая к селу, огибала овраг, словно обнимала его, обещая живущим в овраге чужим человеку силам, что однажды им позволят выбраться и пройти по дороге в село.

Вот на этом самом месте – из-за поворота – и показалась странная барская повозка, которую углядел Михейка Гиреев. Он замер, оставив поросенка в покое, хотя и был занят важным делом: старался задрать кверху Прошкины задние копытца – посмотреть, как тот ходит на передних.

Повозка была почти круглой – светло-голубое яйцо. Вокруг корпуса повозки бежал золотой обруч, будто кольцо на пальце. Сверху – на сходящейся куполом крыше – крутился разноцветный волчок. Михейка видел такие у цыган, приходивших на ярмарку в Новопокровское – большое село на Тамбовском большаке, куда отец брал его прошлый год.

Повозка поравнялась с притихшим Михейкой, и сидевший на козлах кучер, выглядевший не как мужик, а скорее как барин – в старой офицерской фуражке и грязном армейском кителе, – молча кивнул мальчику. Шторка отодвинулась, и из Кареты на Михейку глянуло чужое лицо. Михейка смутился, испугался и отскочил в сторону, схватив Прошку на руки. Шторка задернулась, и Карета проехала мимо.

– Мальчишка какой-то, – сказал Путин. – Грязь-то, грязь… Как они здесь проезжают.

Агафонкин кивнул, соглашаясь: грязно. И дороги плохие.

– Что случилось, Алексей? – спросил Путин. – Почему мы здесь?

– Трудно сказать, Владимир Владимирович, – вздохнул Агафонкин. – Судьба.

– Мы должны были попасть в 19 августа 91-го года, – продолжал Путин. – 1991-го, – уточнил он на всякий случай. – А попали… сюда. Промахнулись, что ли?

– Вроде того, – согласился с будущим – бывшим? – Президентом России Агафонкин. – Пропустили свою остановку.

Он не хотел вдаваться в объяснения: не время. Успеем еще.

– Платон Ашотович, – сказал Путин. – Я не понимаю: вы ведь рассчитывали, готовились, вычисляли параметры.

Платон молчал, смотря перед собой. Он потер крылья носа, отодвинул шторку Кареты со своей стороны, словно там его ждал ответ на вопрос Путина. Там, однако, его не ждало ничего, кроме разбитой русской деревенской дороги и показавшегося вдали села.

– Я предупреждал: слишком много входящих, – ответил наконец Платон. – Слишком много непредсказуемых факторов.

– И какой из них вмешался? – настаивал Путин. – Какой из факторов, по вашему мнению, нарушил намерение Алексея, так что мы вместо путча 91-го попали сюда?

– Владимир Владимирович, – Сурков перестал глядеть на дорожные выбоины и повернулся к Путину, – хорошо бы выяснить, куда “сюда”? Алексей нам пока не сообщил, где мы. Или когда.

Он смотрел на Агафонкина, ожидая ответа. Ожидая, что ответ имеется и Агафонкин сейчас объяснит, что случилось, что нарушило планы. И как все исправить.

“Что им сказать?” – думал Агафонкин. Правду он пока говорить не собирался: сами узнают. Он отодвинул шторку Кареты, глядя на знакомые места, радуясь спокойствию и пустоте пейзажа. Дальний лес, который он сдавал мужикам на вырубку, чернел за селом со стороны мелкой реки, отделявшей апраксинскую землю от деревни Ярновое, которой владел князь Тенишев. Агафонкин вспомнил, что алешнинские крестьяне жаловались, будто мужики с Ярнового рубят лесок для себя.

“Пожалуй, и рубят, – вздохнул Агафонкин. – Нужно с князем поговорить: пусть своих приструнит”.

Он знал, однако, что князь к полудню уже пьян и говорить с ним бесполезно: ярновские мужики его не слушались, а жили своим умом, потому как в России теперь была свобода.

Впереди полукольцом лежало Удольное. На секунду Агафонкину показалось, что поросший можжевельником предел усадьбы дрогнул, поплыл, закрутился – быстрее, быстрее, быстрее, удаляясь, углубляясь, а все же не двигаясь с места.

Как Кольцо Намерения, окружившее их в Кремле.

Агафонкин закрутил юлу по часовой стрелке под внимательными взглядами Путина и Суркова. Платон смотрел в окно, будто собирался путешествовать не в август 91-го, а лишь перейти кремлевский двор и выйти к Потешному дворцу – изучал дорогу.

Юла легко повернулась и, мгновенно набрав скорость, превратилась в разноцветный коловрат, в бесконечное мельканье сливающегося волчка. На нее нельзя было не смотреть.

Агафонкин скорее чувствовал, чем видел образовывающееся в пространстве вокруг юлы кольцо: словно нимб над головой святого. Кольцо повисло в воздухе комнаты и, дрогнув, начало крутиться над юлой, расширяясь, охватывая все больше и больше места. Кольцо прошло сквозь сидящих за столом людей, включив их в свое мелькание, верчение, охватив обручем разных цветов, заключив внутрь. “Пора, – решил Агафонкин. – Нужно формировать Намерение, иначе юла унесет нас, куда она сочтет нужным”. Он не мог рисковать.

Агафонкин сформировал Намерение: представил Тропу и ее конец. И вход на Тропу. Он успел все продумать, пока Платон объяснял про Намерение. А может, и всегда знал, что однажды придется такое сделать.

Он увидел Тропу – прочертившую пространство дрожавшего кольца линию, уходящий за тюрьму замкнутой окружности диаметр его воли. Дорога из чужой предопределенности.

Или нет?

Оставалось выяснить.

Найти вход его Намерения на Кольцо Юлы.

Он знал это место.

Агафонкин сидел на лавочке у Павильона Росси в Михайловском саду. Текущая внизу река Мойка впитала серо-грязный цвет ноябрьского питерского неба. Иногда принимался идти дождь, но останавливался, словно испугавшись холодного воздуха. Над голыми, будто начерченными черным грифелем деревьями сада начинало кружить мелкой белой крошкой: собирался снег.

Володя появился со стороны набережной Канала Грибоедова, где Михайловский сад заканчивался Корпусом Бенуа. Он прихрамывал на левую ногу. Правый глаз затек красно-сине-лиловым отливом, словно под кожу впрыснули разноцветный раствор. Путин, однако, был весел и насвистывал что-то неясное, но равномерное, как терпеливый несильный дождь.

– Почему опаздываем? – Агафонкин замерз и хотел звучать сурово, хотя и знал, что у него плохо получается. Ему трудно было упрекать мальчика: сам всюду опаздывал.

– В кино ходили, – поделился довольный Путин. – С пацанами.

Агафонкин вздохнул: он знал, что Володя в третий раз смотрит одно и то же кино – “Акваланги на дне”. “Хорошие оценки от этого не появятся, – думал Агафонкин. – И поведение не наладится: и так родителей в школу вызывают чуть не каждый месяц. Тринадцать лет уже, пора за ум взяться”.

Он, впрочем, решил, что теперь это не важно.

– Как секция самбо? – поинтересовался Агафонкин. – Взяли?

Кольцо – дрожь мерцающей окружности в кремлевской комнате с видом на Потешный дворец – перестало переливаться тремя цветами юлы, словно они слились в один: неясный, неопределенный, неопределяемый и при этом слепяще яркий. Стены комнаты наполнились прозрачностью, будто в них залили свет, и Агафонкин увидел коридор с тремя охранниками: один перед дверью, и еще по одному в разных концах длинного узкого пространства, бегущего вдоль закрытых дверей, черневших на фоне белых стен, будто заплатки.

“Видят ли они то, что вижу я? – думал Агафонкин. – Или это только для меня – как обычно?” Он не мог оторваться от Тропы своего Намерения, пролегшей сквозь Кольцо, чтобы посмотреть на сидящих в комнате: боялся разрушить контакт с оранжевой линией, борющейся с Кольцом Юлы. Он чувствовал, как Кольцо пружинит, не давая его Намерению войти внутрь себя.

Потом случилось. Он и сам не понял когда.

Воздух в комнате вдруг стал мягче, словно заглянуло солнце, подзолотило и выпарило своим светом холодные искры, которыми брызгало Кольцо Юлы. Оранжевая линия Намерения вплелась в мерцающую окружность и начала заматываться по крутящемуся Кольцу, будто нить пряжи на веретене. Кольцо наполнилось оранжевым цветом, смешало его со своим, ставшим матовым, свечением и завертелось медленнее, будто успокоившись и выбрав дорогу.

Мир начал меняться: двоиться, троиться, множиться бесконечным числом проекций предметов. От каждого стула в комнате отделился его дрожащий двойник – абрис стула, затем еще один и еще, и еще. Очертания проекций переплетались, плыли, удаляясь в перспективу – бесчисленное повторение одного и того же стула, стола, бутылок с водой. Агафонкин знал, что каждая проекция была не просто дублем, а отдельным предметом в отдельном мире. Он не знал, как он это знал.

Свет за окном пропал, заполнился матовой пеленой, и Агафонкин почувствовал, что его тащит в неторопливо кружившееся Кольцо Юлы, наполненное его Намерением. Он не пытался сопротивляться, и его закружило, завертело, завихрило в мерцании Кольца. Здесь мир пропал, лишь мелькание неясных теней, окруживших его и шепчущих невнятные слова. “Пора, – решил Агафонкин, – а то не выберусь”.

Он протянул руки к вращающейся юле и крикнул:

– Карету мне, Карету!

Улица Ильинка не то чтоб исчезла: стала другая. Здания, чуть приподнявшись над землей, уходили в перспективу бесчисленным множеством проекций самих себя, дрожа и вибрируя, меняя очертания, теряя очертания, обретая вновь, но иные. В воздухе стояла фиолетовая дымка и пахло озоном.

Ибрахим не удивлялся происходящему: раньше нужно было удивляться, когда сажал пассажиров у Ленинградского. Он взглянул на Магога: какие указания будут в новом мире?

Магог словно проснулся: отряхнулся всем телом и открыл дверь кабины самоходного крана. Потянул воздух носом.

– Свершилось, – сказал Магог.

– Свершилось, свершилось, друг мой, любезный товарищ, коллега и – кто еще? – ах, да – компаньон, – заверещал сверху пляшущий в пустоте над кабиной Гог. – Закрутил, закрутил!

– На пустыре – ОМОН, – сказал Магог, кивая на высокий забор. – Отряд “Зубр”. Зачем они нам?

– И вправду – к чему? – согласился Гог. – Упущение, оплошность, каюсь, каюсь. Надобно исправить. Что скажете, капитан? – Его глаза взбежали на лоб и выпучились, словно на шарнирах, косясь на голову капитана Кирисенко, нанизанную на острие его шутовского колпака. – Защитим завоевания революции?

Голова пошевелила высунутым кончиком языка и ничего не ответила: не могла.

– Что? Не слышу. – Гог приложил ладонь к свернувшемуся трубочкой уху. – Капитан, капитан, отзовитесь… Не отзывается, – сокрушенно сказал Гог. – Придется принимать решение самому. Господа, – обратился он к жужжащим вокруг него клоунам, – мы остались без военной экспертизы, так что проявим инициативу: будьте любезны, наведите беспорядок.

Клоуны – рассерженный улей – сформировали две группы и полетели в разные стороны по периметру пустыря, окружая его полукругом. С земли раздались прицельные выстрелы омоновцев по появившимся над ними клоунами; пули трассировали в воздухе – писк, визг, дым от стрельбы, – не причиняя клоунам вреда.

– Ну, что же, – улыбнулся Гог, – история повторяется. Уж позвольте старику процитировать классика: “Свистнуто, не спорю, действительно свистнуто, но, если говорить беспристрастно, свистнуто очень средне”. Как там дальше?

– А дай-кось и я попробую по старой памяти, – подсказал Ибрахим Гафуров, не зная, откуда взялись эти слова.

– Именно, голуба моя, – взвизгнул Гог. – Именно. Дай-кось и я.

Он щелкнул языком и дунул сквозь соединенные губы – словно тормозил лошадь: тпру-у-у. Клоуны, услышав звук, раскрыли рты, из которых, как из брандспойтов, на омоновцев полился жидкий огонь – напалм.

Все кончилось довольно быстро.

Крики и стоны стихли. Разлилось безмолвие. Не было слышно даже гудков машин: будто матовая дымка от сожженной плоти, плывущая над землей, придавила звуки.

Вдали – над Старым Арбатом – поднялся триумфальный гриб взрыва. И только потом раздался его грохот.

И еще один.

И еще.

И еще.

Москва начала гореть.

– Путь открыт, – торжественно пропел Гог. – Командуйте парадом, друг мой, командуйте парадом.

Магог повернулся к Ибрахиму.

– Ибрахим, – воззвал Магог, – слушай мой голос. Внемли.

– Внемлю, господин, – склонил голову Ибрахим.

– Ты – Ибрахим, – изрек Магог. – Ибрахим – Абрахам. Абрахам – Авраам. Ты – новый Авраам.

– Нью-Авраам, – пискнул кружащий над ними Гог.

– Отец народов, – уточнил Магог. – В этот день я, Магог, заключаю с тобой завет: я обещаю тебе эту землю, как Аврааму обещали землю Израилеву.

Он дотронулся до тыльной стороны кисти левой руки Ибрахима, и на ней проступила угольная буква М. И такая же буква М проступила на его ладони, словно руку прожгли насквозь.

Темно-серое клеймо завета.

– Эм, – Ибрахим провел по зигзагу линий буквы указательным пальцем правой руки. – Означает – Магог?

– Означает – Мигрант, – ответил Магог. – Пора. Зови. Брось зов Ибрахима.

И воззвал Ибрахим:

– Чужие в земле чужих, ваше время пришло!

Его потрясывало, подбрасывало, будто на ухабах плохой дороги. Движение было мерным и постоянным. Агафонкин открыл глаза.

Салон Кареты был обтянут золотым шелком, словно поверхность обивки пропиталась проникающим сквозь шторки весенним солнечным светом. Маленькое окошко между салоном и местом кучера было закрыто задвижкой.

Путин, Сурков и Платон Ашотович сидели на мягких кожаных сиденьях салона и смотрели на Агафонкина, ожидая объяснений. “Почему они здесь? Как получилось? Они же не должны были…”

Он не знал, у кого спросить. Может быть, кучер знает, отчего он здесь не один? Агафонкин потянулся вперед и открыл задвижку.

Кучер обернулся, улыбнувшись ему из-под офицерской фуражки. У кучера были голубые глаза.

– Почти прибыли, господин ротмистр, – сказал кучер.

“Армейский”, – подумал Агафонкин.

– Можно без званий, – ответил Агафонкин. – Сегодня можно без званий. – Он, однако, быстро соскользнул в привычный тон старшего командира: – Вы, голубчик, простите…

– Канин, Семен Егорович, штаб-ротмистр 5-й армии, 17-го гренадерского корпуса. Под генералом Плеве служил.

“Юго-Западный фронт, – вспомнил Агафонкин. – Галицийская битва”. Он и сам воевал в Первую мировую – дважды.

– Все еще в службе, Семен Егорович, или нынче будете отставные? – поинтересовался Агафонкин.

– Был в отставке, а теперь снова в службе, – ответил Канин. – Только не под Плеве.

Это-то понятно: какой здесь Плеве.

– Семен Егорович, – осторожно осторожно шепотом – я, признаться, хотел спросить, отчего вы забрали… – Агафонкин замялся, – остальных пассажиров. Я, помнится, просил Карету для себя одного. Предполагал путешествовать без спутников.

Канин, чуть притормозив лошадей на повороте дороги, обернулся к Агафонкину. Прищурился – краешки глаза собрались в расходящиеся лучики морщинок.

– Так, Алексей Дмитриевич, сами знаете, – весело сказал Канин. – Человек, человек-то он, конечно, предполагает…

Он отвернулся и подхлестнул лошадей.

Агафонкин закрыл задвижку, посмотрел на спутников. Путин отвернулся от окна, оставил шторку отдернутой, и, казалось, Карета стоит на месте, и мимо нее тащат бесконечную ленту засеянных яровыми полей с окаемкой темного леса вдали. Агафонкин знал эти места.

– Алексей, – спросил Путин, – что произошло? Что случилось?

– Ничего особенного, – ответил Агафонкин. – Вас не взяли в секцию по самбо: закончился набор.

– И что? – не понял Путин. – При чем тут самбо? Это когда было.

“Не взяли, и вся жизнь пошла по-другому, – думал Агафонкин, вспоминая увиденное на созданной им новой Линии Событий. – Связался со шпаной, ушел после восьмого класса к отцу на завод, дослужился до мастера. Дети, внуки. Сейчас уже на пенсии. Жизнь как жизнь”. Он решил не говорить Путину, что тот теперь голосует за ЛДПР: Путин мог расстроиться.

– Другую жизнь прожили, Владимир Владимирович, – сказал Агафонкин. – Другую свою.

Путин обдумал его слова. Взглянул на Суркова, проверяя догадку, и между ними произошел беззвучный обмен мнениями: привычка работать вместе.

– Что же получается? – спросил Путин. – В этом варианте, значит, жизнь не удалась?

– Отчего же, – не согласился Агафонкин, – удалась. Но другая.

Все молчали, мелко трясясь в унисон с движением Кареты.

– Алексей, – поинтересовался Сурков, – если версия с путчем не получилась – и я могу понять, все бывает, – давайте вернемся в первоначальный вариант. Откуда мы сюда попали.

“Не понимает, – думал Агафонкин. – Не догадывается”. Он решил объяснить, как было: Агафонкин не хотел врать.

Он не успел: за него это сделал Платон.

– Видите ли, – сказал Платон, – все варианты – первоначальные.

Они въехали в Удольное.

Двор был пуст. Оставалось подмести у входа на детскую площадку рядом с беседкой и прибрать у мусорных баков. Сардор зажал метлу под мышкой и пошел к помойке, подхватив пластиковый пакет с контейнером отравы для крыс – кумарином. Он всегда рассыпал кумарин между бачков – сюда не могли добраться ни дети, ни собаки жильцов.

Кумарин был антикоагулянт, вызывающий нарушения свертываемости крови, истончающий стенки сосудов. Крыса, наевшись бесцветного, ничем не пахнущего, смешанного с сахаром кумарина, через день начинала истекать кровью, не понимая, что с ней происходит. Сосуды больше не держали кровь, и она проникала во внутренние органы городского зверька. Сардор часто находил разбухшие от разлившейся внутри крови серые тушки у помойки, от которой несло дурным запахом гнилья, наполнявшим сырой воздух двора.

Сардор страдал от московской сырости. Зарафшан, откуда он был родом, лежал в пустыне Кызылкум, где сухой ветер нес песок, на котором ничего не росло – лишь черный саксаул. Сухая жара не допускала гниения, выпив влагу из воздуха. В воздухе не было влажности. В воздухе была радиация: урановые рудники прямо под городом. Оттого народ умирал, надышавшись сухим урановым воздухом, не понимая, что происходит – как крысы от кумарина. Да и работы в Зарафшане, кроме как на рудниках, особой не было.

Сардор прошел мимо беседки, стараясь не глядеть в ее сторону: там сидели парни и пили пиво, незлобно матеря друг друга. Один из них – красивый, в расстегнутой на груди легкой куртке – бросил в Сардора пустой банкой из-под “Клинского”. Попал. Остальные засмеялись.

Сардор сделал вид, что не заметил.

Он уже начал отворачивать крышку белого контейнера с красной надписью “ОТРАВА”, когда услышал Зов Ибрахима. Зов пришел из контейнера, словно яд говорил с ним – приказывал, велел.

Звал.

чужие в земле чужих

У него начало жечь левую ладонь.

Сардор снял рабочие брезентовые рукавицы: на ладони – словно углем – была начертана буква М.

ваше время пришло

Сардор улыбнулся. Бросил рукавицы на землю и пошел в сторону пустой в это время детской площадки. Он рассыпал бесцветный, ничем не пахнущий, сладкий кумарин на сиденья качелей, на горку и – любимое место малышей – в маленький кораблик из раскрашенного дерева. “Дети, – думал Сардор, насыпая кристаллы красивыми, затейливыми узорами, – все в рот тянут”. Аккуратно закрыл за собой калитку и пошел на Зов Ибрахима.

Из подвалов окрест на свет нового дня выходили дворники-мигранты.

Что цемент не подвезли – не их вина. Они-то на работе – на объекте, а где цемент? Валерий, подрядчик, виноват: он отвечает за материалы. А за время потерянное им никто не заплатит: платят за работу.

В Криулянах Думитру тоже работал на стройке, только работа скоро кончилась, да и пока была, платили гроши. Тем более что платили в леях, а молдавский лей что? Говно, а не валюта. Только подтираться.

Мирча, старый маляр, передал Думитру недокуренную сигарету – курили по половинке. Все в Москве было дорого – и курево, и жратва. Дома и девки бесплатно давали: только свистни. А здесь – свисти не свисти. Никто и не услышит. Разве что Валерий, подрядчик, что их нанял, а вовремя не платит. Живут в вагончике, зимой холодно: пей водку не пей, хуй согреешься.

Думитру затянулся, думая, что если цемент не привезут, они не успеют до темноты замешать, и день пропал. Валерий не заплатит: работу не поделали. Он и за сделанную с задержкой платил. Да еще вычитал за все, сука: Думитру три дня назад недосчитался гвоздодера, так Валерий, лысый хуй, новый купил, да и вычел сто рублей. Ему цена красная – полтинник, не больше, так нет: сотню вычел. А пятьдесят куда? Себе на карман.

Он затянулся и передал остаток сигареты пожилому маляру из Тирасполя: дома тот был школьным учителем истории. Три дочери остались. Вот бы сюда хоть одну.

Думитру услышал Зов Ибрахима.