Иконы Штоль Маргарет

Глава 19

Хоул

По шоссе мы дошли до авеню, ведущего в город. Лас-Рамблас. Я остановилась, когда шоссе перед нами превратилось в площадку на вершине холма.

– Ты хоть представляешь, куда мы идем?

Лукас показывает рукой:

– Все основные дороги в Хоуле тянутся с запада на восток. Лас-Рамблас туда нас и приведет.

Я лишь киваю, хотя и немало поражена. Я ведь знаю только основное: что Лас-Рамблас всегда славился многолюдностью и что теперь ничего не изменилось.

Людской поток вызывает головокружение, во всяком случае у меня. Я не в состоянии думать, по крайней мере, не в состоянии отделить свои мысли от того, что думает мир вокруг меня.

– Ты говорил, что собираешься здесь с кем-то встретиться? – Мне трудно связать слова воедино.

Лукас кивает, но ничего не говорит.

– С кем, Лукас?

– Сама увидишь, когда доберемся до места. Сюда.

Лукас поворачивает, и теперь мы шагаем в восточном направлении.

Мы проходим под гигантскими баннерами, которые трепещут на ветру на всех городских улицах. Их текст я запомнила, пройдя всего несколько кварталов: «Лорды щедры. Посольство проявляет доброту. Люди счастливы. Будущее прекрасно». Огромное изображение Посла со строгим лицом, в алой форменной куртке красуется на стенах заброшенных зданий. Я могу без труда пересчитать золотые пуговицы с птичьей клеткой, каждая пуговица – размером с мою голову… Порывы ветра влетают в разбитые окна, прокалывающие портреты Амаре.

Все ли города выглядят так же, как наш?

Я этого, конечно же, не знаю, я ведь смотрю сейчас на то, чего никогда прежде не видела, а другие Безмолвные Города мелькнули передо мной лишь на мгновение, когда их показывала мне Посол. Посольские средства связи так жестко контролируются, что невозможно узнать что-либо наверняка. Иногда, когда Ро, бывало, приходил ужинать в Ла Пурисима, его глаза горели безумным огнем, и он рассказывал нам обрывки новостей, до которых добрались грассы. Что Лорды вытворяют с нами. Как Посольства позволяют им это.

Черное и белое. Для Ро весь мир поделился на две половины. Он видит вещи не так, как я. Передо мной возникают миллионы перспектив, причем все сразу. Нет единого правильного ответа, его не может быть, когда все кричат одновременно. Именно поэтому мне так трудно разобраться в этих ощущениях. Это так изматывает. И в половине случаев я соглашаюсь со всем, что чувствуют люди, каждый, с кем я встречаюсь.

Пробираясь по запруженной толпой улице рядом с Лукасом, я наконец осознаю, что он совсем не боится своих ощущений, напротив, хочет чувствовать все это – все вокруг, меня, вообще все. Он впитывает это, принимает глубоко в себя.

Не так, как Ро.

Для Ро существует только черное и белое, хорошее и дурное – и он прав. Ему наплевать, согласны вы с ним или нет. И на самом-то деле для него только лучше, если вы не согласны.

Ро просто горит желанием драться.

Прославленные торговцы едой с выстроились вдоль обочин. Маисовые лепешки жарятся на перевернутом железном мусорном контейнере. На соседнем контейнере шипит картошка с луком. Я вижу сыр и хлеб, вижу сушеное змеиное мясо, но быстро отвожу взгляд, когда в стороне возникает частокол с насаженными на него почерневшими головами.

– Что ты так кривишься? – Лукас смотрит на меня со смехом.

Я содрогаюсь, качаю головой, и он расслабляется и касается плечом моего плеча.

Со стороны глядя, можно подумать, что мы обычная семнадцатилетняя пара на обычной прогулке по совершенно обычному городу. Но ни одно из этих утверждений не верно. Я сбежала из военной зоны на недозволенное свидание с кем-то неизвестным в весьма опасном городе.

Да еще и с сыном самого Посла.

Отчасти я рада тому, что здесь нет падре, что он не видит всего этого. Он бы очень встревожился. Как и я тревожусь.

Мы добираемся до конца авеню Лас-Рамблас, и хотя Лукас ничего не сказал, я вижу рельсы и понимаю, что мы собираемся поехать по Городской Трассе – впервые для меня. Городская Трасса, в отличие от калифорнийских Трасс, идущих вдоль побережья, ограничена пределами города.

Десять минут спустя мы уже направляемся на восток. По крайней мере, так сообщает знак на двери нашего вагона, почти пустого. Городскими Трассами разрешено пользоваться только сотрудникам Посольства. И хотя пластиковая карточка Лукаса не смогла открыть перед нами двери в архив, достаточно было одного взмаха ею перед скучающим симпой, чтобы мы очутились на Трассе. К счастью, солдат не стал присматриваться к фамилии на карточке.

На конечной станции я выпрыгиваю из вагона через заднюю дверь следом за Лукасом и иду за ним сквозь толпу по огромному, широкому вестибюлю. Выстроившиеся в ряд солдаты провожают нас взглядами. Я стараюсь не смотреть в их сторону, как будто если не буду их видеть, они перестанут наблюдать за мной.

Этот вестибюль просто бесконечен. Мое сердце колотится, а выходящие на улицу двери, кажется, не ближе мили от нас. Обитые толстой кожей скамьи стоят группами, как коричневые коровы. Под ними изумительный пол, мозаичная плитка в центре помещения образует сложный рисунок, словно это некий огромный нарядный ковер.

Окна здесь высоченные. Я думаю о картинках в календаре, который видела в кабинете падре. Сквозь окна льются солнечные лучи, но в них я вижу в основном пыль – и ничего больше.

Но наконец мы распахиваем двери в реальный мир.

Во всепоглощающей белизне дневного света мне приходится моргнуть, чтобы разглядеть очертания чего-то темного, на что я смотрю. Это дерево, растущее в центре площади напротив станции. Из его корней выглядывают люди, они там прячутся, сидят и даже спят в их путанице. Солдаты, лениво стоящие неподалеку, не обращают на них внимания, как будто вся эта людская кутерьма – нечто невидимое, нечто такое, что вообще не может считаться частью городского порядка.

– Как много людей…

Я с трудом произношу эти слова, потому что ощущаю всех разом. Каждого на площади, на улицах – их нужды, мысли, желания. И каждая эмоция, каждое взаимодействие пронизаны страхом. Я хватаюсь за рукав Лукаса, пытаясь совладать с собой.

Он кладет ладонь на мое запястье и мягко увлекает меня сквозь толпу. Прикосновение Лукаса успокаивает, и я позволяю ему утихомирить мою бурю.

Лукас взмахивает рукой:

– Это Пуэбло. Старейшее здание в Хоуле.

Но за массой народа я не могу рассмотреть, на что он показывает.

Я приостанавливаюсь, сосредоточиваюсь на дыхании, концентрируюсь на том, чтобы не ощущать, мысленно выстраиваю стену между моими чувствами и чувствами всех этих людей, стремясь удержать их в стороне, желая, чтобы весь Хоул оставался подальше и не поглощал меня.

– Идем.

Лукас исчезает где-то впереди. Наши руки разъединяются, и я пытаюсь догнать его, но через три шага окончательно теряю.

– Мисс леди. Мисс леди. Мисс леди.

Я осторожно продвигаюсь мимо протянутых рук. Где-то вдали ритмично ударяет молоток. Я слышу барабанный бой. Нет. Треск огня… ну да, и барабаны. Множество ног отбивает ритм. Резкий звук струн. Может, это нечто вроде гитары? Я вытягиваю шею, чтобы найти источник музыки, но ее легче услышать, чем увидеть в огромной толпе. Три группы музыкантов-соперников выступают на трех соседних площадях. Плюмаж из перьев подпрыгивает над головами, возникая и исчезая, как вспышка яркого цвета.

Еще одна рука появляется передо мной. Я качаю головой.

– Извините. Нет денег.

Это правда.

Рука хватает меня за рукав и тянет. Я оборачиваюсь и вижу Лукаса, явно рассерженного.

– Вот ты где! Держись рядом со мной.

Держись рядом со мной.

Я беру его за руку. Она теплая, а рукав снова прикрывает запястье. Я сжимаю ее, не осознавая, что делаю. Лукас умолкает.

– Что?

Я растерянно смотрю на него. И стараюсь не показать удивления, когда обнаруживаю, что держу его за руку.

– Ничего.

Лукас улыбается и отводит взгляд.

Но это не «ничего». Я чувствую Лукаса. Внутри Лукас так же беспорядочен и хаотичен, как сам Хоул. В нем тепло, и бьющийся ритм, и надежда, и испуг. Лукас боится. Он переполнен чувствами, он устрашен, он жив. Я ощущаю его, как Хоул, только он лучше. Как будто Лукас – единственная рождающая надежду вещь во всем Хоуле. Потому что я и это улавливаю – надежду. Это всего лишь крошечная искра, трепет. Но она есть.

Мне повезло, что я почувствовала такое, пусть даже один раз в жизни. Мне не часто приходится встречаться с подобным. Поэтому я не говорю ни слова, когда Лукас на ходу сплетает свои пальцы с моими.

Мы проталкиваемся сквозь толпу мимо ларьков и магазинчиков, и я вдруг останавливаюсь, заглядывая в открытую дверь одной из лавок. Какая-то женщина продает там мексиканские платья, длинные полосы хлопковой ткани, что падают с плеч, они покрыты вышивкой, яркой радугой цвета. Праздничные наряды. Мне бы стащить одно для Биггест, оставшейся в миссии. Ей бы понравилось зеленое, с разноцветным поясом. Но на самом деле не платья приковывают мой взгляд, а некая картина на расплющенной жестяной банке, похожей на серебро, – изображение Девы. Вокруг ее головы нарисованы полоски, как лучи самого солнца…

– Мисс леди? Вам нравится? – Хозяйка – женщина с черными волосами и темной кожей. А глаза у нее ослепительно-голубые. – Три. Три сотни монет. Это хорошая цена, para la madre de todos.

Лукас тянет меня за руку. Я иду дальше.

– Мисс леди! Мисс леди!

Лукас оглядывается на женщину, и я ощущаю то мгновение, когда она его узнает.

– El hijo! El hijo!

На мгновение мне кажется, что она говорит о сыне Девы, но она имеет в виду сына Посла.

Лицо женщины застывает, когда она понимает это. И правильно, он – сын. Должно быть, у этой женщины есть доступ к какому-то видеоэкрану. И тут же она исчезает внутри своей лавки и захлопывает за собой выкрашенную в синий цвет дверь.

– Да, иной раз я именно так действую на людей. Или, скорее, так действует моя мать. – Лукас смотрит на меня. – Извини. Но ты ведь на самом деле не собиралась это покупать, нет?

– На какие деньги?

– Ну, это же… Но если хочешь, я покажу тебе кое-что получше.

– Картину получше?

– Нет. Не картину. Деву получше. Увидишь. Идем, нам в эту сторону.

Мы идем мимо длинного ряда ларьков, где продаются мятные конфеты, ореховые конфеты… Старые сласти старой Мексики. Финики в вощеных пакетах, такие же сладкие и такие же кислые, как сам Хоул. Манго, высушенные в толченом перце чили. Миниатюрные гармоники, и голубые игрушечные гитары, и желтые погремушки, и розовые губные гармошки, и красные trompos[5]. Краски и лица возникают передо мной полосами, всплывая и исчезая, как ветер и небо.

Мы поворачиваем на широкий бульвар, где какой-то человек ведет ослика, нагруженного узлами чего-то вроде футболок, мимо гигантской стены, расписанной граффити.

– Ты как будто и сам не знаешь, куда мы идем. – Я тяну Лукаса за руку.

– Но я знаю. – Он смотрит на меня с кривоватой улыбкой.

– А я не знаю. – Я улыбаюсь в ответ.

– Ты немножко мне доверься, а?

– Хотелось бы мне, чтобы я могла. – Моя улыбка угасает. – Чтобы я верила.

– Ты всегда такая бодрая?

Лукас смеется, а я качаю головой, поднимая глаза как раз вовремя, чтобы увидеть арку, в которую мы входим. Два дракона, выкованные из какого-то красного металла, сражаются над нашими головами, растянувшись над улицей с одной стороны на другую. Их тела длинны, они извиваются, как змеи, но у них когтистые короткие лапы…

– Laowai. Laowai[6].

Я слышу, как люди произносят это, когда мы проходим мимо них. Я не знаю, что означает это слово, но понимаю, что это я. То есть некто, кто не принадлежит к этой части Хоула.

Ни Лукас, ни я к ней не принадлежим.

Нас окатывает жаром. Я перехожу к обочине дороги, где беспорядочно сбились в ряд рыночные лотки. На маленьких квадратных вывесках обозначены их названия. Китайская капуста, пищевой рапс, брокколи свалены друг на друга, здесь так же много овощей, как и красок. Пурпурный ямс вперемешку с увядшими оранжевыми мандаринами и бледно-зелеными оробланко[7], они крупнее и слаще грейпфрутов. Юдзу[8] – яркие маленькие шарики солнечного света, от которых день кажется еще более жарким.

Между лотками морщинистая старуха продает с красной телеги пакеты с чем-то незнакомым, что я принимаю за напиток.

– Paomo hongcha! Paomo hongcha!

Рядом с ней на складном табурете сидит другая женщина, на которой надета футболка с надписью «Сексуальная Мама». Вместе им лет семьсот, не меньше.

– Что это такое? – смотрю я на Лукаса.

– Я такое уже покупал. Не здесь, не у нее. Не знаю, что она говорит, но думаю, это переводится примерно как «морская пена».

В нечто вроде бумажной чашки наливается шипучая вода вместе с кусочком лайма и чем-то вроде сахарной пудры.

Лукас смотрит на женщину:

– «Морская пена»?

Та кивает, а тетушка рядом с ней, «Сексуальная Мама», вдруг начинает хохотать. Почти все ее зубы – золотые или сделаны из чего-то похожего на золото.

Лукас достает из кармана монету и отдает женщине.

Женщина что-то с подвыванием говорит на непонятном мне языке. На ее лице – тысяча морщин.

Еще более старый мужчина останавливается рядом со мной:

– Она говорит своей подруге, что хочет разорвать вас в клочья, потому что вы пришли из земли грассов.

– Откуда ей знать?

– Твой друг неправильно назвал этот напиток. Вы говорите – «морская пена». А мы называем это мочой симпы.

Женщина протягивает мне питье. Да, она сердита, она кричит на меня.

– Бери, – говорит старик. – Она говорит, чтобы ты это взяла и уходила. – Он наклоняется поближе ко мне. Мы сейчас довольно далеко от солдат, лениво стоящих у обочины, позади телеги. – Она говорит, чтобы вы поспешили. Говорит, что мерк ждет вас.

– Что?!

Я растерянно отворачиваюсь от старика. И вижу, что меня окружает словно бы нескончаемый поток отсевков, студентов, рабочих, уличных фокусников, музыкантов…

– Дол! Погоди…

Старик толкает здоровенный деревянный барабан на колесах, и тот перекрывает мне дорогу. Теперь я оказываюсь в ловушке в центре чего-то вроде религиозной процессии. Я оборачиваюсь – и вижу второй барабан за мгновение до того, как тот ударяет меня.

И я куда-то лечу.

Я открываю глаза. Несколько стариков стоят надо мной, перед яркой дверью, украшенной искусной резьбой. Красное, и желтое, и зеленое. В раме – резные деревянные буквы.

«ОБЩЕСТВО БЛАГОЖЕЛАТЕЛЕЙ». Именно это написано на двери. Таким же шрифтом, как на барабане, сбившем меня на землю.

И эти мужчины, мне кажется, выглядят вполне благожелательно. Ну, во всяком случае, вид у них не злобный. Мне они кажутся симпатичными.

Я закрываю глаза. Это день утомил меня. Я чувствую синяк там, где меня ударил барабан, и я слишком устала, чтобы думать.

Я снова открываю глаза – и вижу, что сижу теперь внутри. Наверное, в главном помещении этого Общества Благожелателей. Я пытаюсь встать. Мне хочется бежать.

– Пожалуйста, пожалуйста! Ты должна сидеть.

Только один человек говорит по-английски. Остальные что-то кричат на языке, которого я не понимаю.

Я смотрю в сторону, мимо карточных столов, за которыми находятся мужчины, курящие и играющие во что-то кусочками старой керамической плитки. На стене – зодиакальный календарь. Дверные проемы занавешены нитями бус.

Мне подают стакан теплой воды и чашку орехов с пряностями. Запах ударяет мне в нос. Перец чили и лимонная трава. Я кашляю.

– Все в порядке. С тобой все будет хорошо.

Какой-то мужчина в очках и в зеленой куртке сидит напротив меня.

– Где Лукас? – спрашиваю я.

– Твой друг? Маленький Посольчик? С ним все в порядке. Вообще все в порядке.

Я снова пытаюсь встать.

Мужчина толкает меня обратно, берет за руку и уже не отпускает ее. Он буквально впился в нее взглядом.

– На что ты смотришь?

– На твою руку.

– И что с ней не так?

– Ничего. Я прочитаю твою руку. Чтобы убедиться, что все в порядке.

– Спасибо, не надо.

– Я настаиваю. Я с самыми добрыми намерениями.

Он распрямляет мою ладонь, приближает к себе, одновременно другой рукой доставая из сумки на поясе дощечку-пюпитр. К дощечке крепится лист с изображением некой диаграммы, это как бы весьма общий контур ладони, разделенной на четверти, и схематическое изображение лица. Графики, сетки, ряды цифр, знаки зодиака заполняют остальную часть листа.

– Твое предсказание. Для года Тигра.

– Да неужели?

Он не обращает на меня внимания. Я оглядываюсь по сторонам в поисках Лукаса, уже начиная отчаиваться. Мне не нравится, что этот человек меня трогает. Мне вообще не нравится, когда меня кто-нибудь трогает. Впрочем, мужчина по ощущениям гладкий и мягкий, и оба этих качества я чувствую и своей рукой, и своим сознанием.

– Я не могу прочесть твой гороскоп по числам. Это не твое. Я прочту тебя по тварям. Ты принадлежишь к животному миру.

Он выуживает из своей сумки множество нефритовых зверюшек, доставая их по одной. И выстраивает фигурки в ряд на столе между нами, весьма старательно. Его рука слегка дрожит при движении и тяжело ложится на каждую зверюшку.

Свинья.

– Я сочувствую твоей потере. – Он кладет свинью на стол плашмя.

Рамона.

Старик взвешивает на ладони нечто похожее на барашка, покачивает головой:

– Нет, не овца. Пастух, пастырь. Ты и его тоже потеряла.

Овца присоединяется к свинье.

Теперь мужчина держит в руке обезьянку:

– Обезьяна. Весьма игрива. Весьма опасна. Держи глаза открытыми и старайся увидеть вещи такими, каковы они на самом деле.

Он ставит обезьянку на дальнюю часть стола, на приличном расстоянии от овцы и свиньи.

Теперь мужчина ощупывает пальцами черепаху:

– Очень испугана. Одинока. Но поможет тебе найти дорогу.

Черепаха размещается на полпути между обезьяной с одной стороны и овцой и свиньей – с другой.

Рядом с черепахой мужчина ставит собаку:

– Преданный пес. Верный. Но зубы острые. – Теперь у него в руке что-то вроде маленького резного льва. – Лев в сердце – не всегда хорошо. Причинит тебе сильную боль. Ты должна решить для себя, что такое лев и что такое пес.

Собака и лев становятся рядом.

Я смотрю на лицо мужчины. Он усмехается, потряхивая головой, и я впервые замечаю, что на нем аккуратная шляпа с полями, за ленту которой заткнуто яркое оранжевое перо. Перо в точности соответствует по цвету плодам кумквата, что лежат в чаше в центре карточного стола между нами. На самом деле он – карточный стол, превратившийся в человека.

– Твою руку.

Я снова протягиваю ему руку. На этот раз старик полон печали и тревожной энергии, слез и пота, похожих на пену океанской волны, когда та касается берега, омывая его.

«Морская пена, – думаю я. – Не моча».

– Видишь вот это? Ты сильная.

Я не понимаю, каким образом веснушка под моим большим пальцем может означать нечто подобное, однако киваю.

– Не выходи замуж, пока тебе не исполнится двадцать пять. Иначе у тебя будет много детей, но не будет денег. Неудачное сочетание.