Плененная королева Уэйр Элисон
Генрих навещал Розамунду, хотя эти поездки и причиняли ему несказанную боль. Он ездил настолько часто, насколько позволяли ему дела, и с каждым посещением видел, что состояние возлюбленной ухудшается. Он понял, что она ушла от него навсегда, эта женщина, которую он любил, а на ее месте остался призрак, чьи мысли были только о раскаянии и надежде на жизнь небесную. Это все, что сделали для нее монахини.
Генрих каждый раз оставлял ее, исполненный скорби и тоски по тому, что уже ушло навсегда. Что бы он ни делал, вернувшись ко двору, беспокойно ли сидел на своем месте за столом на возвышении или отправлялся на охоту, взгляд его постоянно ловил Аделаиду, соблазнительную и фигуристую в облегающем шелковом блио, и Генрих чувствовал, как закипают в нем прежние страсти. По прошествии какого-то времени он заметил, что и девушка поглядывает на него своими кошачьими глазами и принимает вызывающие позы, чтобы привлечь внимание. Генрих знал, что у Ричарда для Аделаиды почти нет времени – Ричард слишком занят турнирами и шлюхами, и Аделаида ему интересна только в одном: на рынке принцесс крови цена ей была высока.
Папа высказался не в пользу Генриха. Алиенора отказалась постричься в монахини. Вероятность нового брака так же мала, как вероятность отрастить крылья и полететь, но Генриху нужна была Аделаида в его постели, и теперь ему было все равно, как она там окажется – с благословения Церкви или греховно. И ей, кажется, тоже было все равно.
Однажды, после того как Аделаида целый вечер многозначительно поглядывала на короля сквозь пространство шумного, кишащего людьми обеденного зала, он тайком прошел в ее комнату. Она ждала его, освещенная пламенем жаровни, облаченная лишь в ночную рубаху из такого тонкого материала, что он казался прозрачным. Стоило Генриху раз взглянуть на нее – и он понял, что обречен.
Генрих, казалось, и дыхания не успел перевести, как Аделаида забеременела. Конечно, ему пришлось отослать ее от двора в монастырь в глуши Норфолка, при этом он чуть не каждый день отбивался от настоятельных вопросов Людовика относительно свадьбы. Именно в этот момент и пришло известие, которого он страшился более всего: из Годстоу сообщили, что Розамунда умерла.
И Генрих отправился в Годстоу, сердце его билось, когда он подходил к дверям церкви, чтобы в одиночестве оплакать свою любимую. Настоятельница встретила его у ворот и дала разрешение войти в монастырь, удивившись тому, насколько постарел король с того дня, когда впервые приехал сюда вместе со своей возлюбленной. Теперь это был сломленный человек сорока трех лет, с сединой в волосах и дородной фигурой, морщины забот и печалей бороздили его измученное лицо. Праведно или неправедно, но он искренне любил эту девушку – в этом никто не сомневался.
Генрих оказался в церкви один. В алтаре горела одинокая лампадка, означавшая, что Господь здесь – в Своем доме. Король уважительно поклонился, потом медленно подошел к алтарю и новой гробнице перед ним. Она была там, под алтарной плитой, его Розамунда, но уже не прекрасная, а пища для червей. От этой мысли все в нем перевернулось. Генрих опустился на колени перед могилой, и слезы помимо воли потекли из его глаз. Он принес обет построить великолепный каменный склеп в память о возлюбленной, украсить его шелковым покрывалом и осветить свечами. Монахини должны будут любовно ухаживать за могилой – король щедро заплатит им за это и дарует монастырю множество льгот.
Боль настолько поглотила Генриха, что он не заметил серую, прозрачную, как паутина, тень с печальным лицом – она с распростертыми руками медленно скользнула за его спиной, задержалась на долгое грустное мгновение, а потом исчезла во мраке сводчатой церкви… Вот только ощущение утраты еще сильнее сжало его сердце.
Глава 53
Винчестер, 1180 год
Алиеноре исполнилось пятьдесят восемь, и она вот уже семь долгих и трудных лет оставалась пленницей. Но теперь тюрьма стала золотой клеткой, более подобающей ее титулу, а после поездки в Винчестер режим охраны был значительно смягчен. Унылое однообразие Сарума постепенно разрушалось, потому что король все больше позволял жене останавливаться в разных местах – в Нортгемптоншире, в Беркшире и в королевском замке в Ладжерсхолле в графстве Уилтшир. Всегда при королеве оставался обаятельный Ранульф Гланвиль или скупой на слова Ральф Фиц-Стефан. Прислуживала ей неизменно Амария. Никаких других личных слуг Генри не позволял.
Теперь Алиенора снова удобно устроилась в Винчестере, лучше, чем в прошлый раз, заняла богато украшенные комнаты, кормили ее прекрасно, а недавно назначенный мажордом управлял ее маленьким хозяйством.
Постепенно режим содержания пленницы ослаблялся, ей позволялось время от времени написать письмо, но только не сыновьям – Генрих все еще недостаточно доверял ей – и получать новости о том, что происходит в мире. Ранульф Гланвиль, которого Алиенора считала уже своим дорогим другом, нередко за обеденным столом делился с ней обрывками новостей. Амария после походов на рынок и разговоров со слугами замка приносила гораздо больше новостей и теперь с большей готовностью делилась ими со своей хозяйкой. Именно так Алиенора и узнала о смерти Розамунды, хотя и не о странных слухах, которыми стала обрастать эта история. И не о грандиозном скандале вокруг короля – Генрих начал открыто жить с Аделаидой Французской, предназначенной Ричарду. И Гланвиль, и Амария старались защитить королеву от всего, что может причинить боль, расстроить ее. Но сплетни о Розамунде и Аделаиде ходили по всему королевству и за его пределами.
Алиенора не могла понять, почему откладывается брак Ричарда и Аделаиды. Оба достигли возраста, достаточного для брачных отношений, а ведь Аквитании требовался наследник. У Молодого Короля и Маргариты три года назад родился сын, но, к несчастью, маленький Вильгельм умер вскоре после рождения. Алиенора переживала, что ей не дано увидеть внуков, и вечной раной оставалась разлука с детьми.
Настаивал ли Людовик на браке Аделаиды? У него имелись все основания быть недовольным задержкой, но Алиенора подозревала, что Генрих затеял какую-то коварную интригу, а потому оттягивал свадьбу. И Ричард, казалось, тоже не торопился. Она слышала, что сын все время занят: утверждает свою власть в Аквитании. Дрожь пробирала Алиенору при мысли о том, что это может значить.
Судя по тем новостям, которые она получала, Матильда в Германии благополучно рожала одного ребенка за другим, а Джоанна, похоже, счастливо обосновалась в Сицилии, хотя Алиенору и встревожило кое-что из сказанного Ранульфом.
– Говорят, Вильгельм воспринял многие обычаи своих подданных мавров, – сообщил он. – И королева Иоанна живет в совершенном уединении.
– Только не говорите мне, что он обзавелся гаремом! – вскрикнула Алиенора.
Она видела гаремы в Константинополе и в землях турок во время того давнего Крестового похода и знала, какие трагедии случаются за их стенами.
Ранульф посмотрел на королеву смущенным взглядом:
– Я слышал что-то в таком роде. Но у жены Вильгельма отдельные апартаменты.
Значит, бедняжке Иоанне с самых первых дней пришлось столкнуться с неверностью мужа, думала с тревогой Алиенора. Если бы она была вольна в своих поступках, то поспешила бы за море и вернула дочь, но надежды на это не было. Надо принять как данность положение Иоанны, да и самой Иоанне придется согласиться с заведенным порядком. Но насколько же нецивилизованным показал себя король Вильгельм, предполагая, что его жена будет мириться с гаремом во дворце! Алиенора вся кипела.
О том, что Иоанн назначен номинальным королем Ирландии, а ее дочь Алиенора отправлена в Кастилию в жены королю Альфонсо, Алиеноре также сообщил Ранульф Гланвиль. Трудно представить, что малютка Алиенора с ее продолговатым личиком теперь девятнадцатилетняя девушка и невеста. Как быстро пролетели годы… А сколько из них прожито впустую.
– Король посвятил лорда Жоффруа в рыцари, – доложил Алиеноре ее надзиратель одним дождливым июльским вечером.
– Я рада, что милорд король помирился с нашими сыновьями, – ответила Алиенора, вспомнив, что Генрих и три его старших сына последнее Рождество всем двором провели в Анжере и все прошло настолько великолепно, что об этом до сих пор говорили с удивлением.
– Слава богу, они помирились. – Чувства Ранульфа были подлинными. – Я слышал, Молодой Король объехал всю Францию, где участвовал в турнирах и завоевал множество призов. Его слава так велика, что о нем слагают баллады.
– Королю Генриху это должно понравиться, – заметила Алиенора.
– Так оно и есть, король настолько доволен многочисленными победами сына, что полностью вернул ему все земли и владения, которые изъял прежде.
У Алиеноры потеплело на сердце, когда она услышала это, но радость, как всегда, отравляла грустная мысль о том, что желание Генриха восстановить справедливость никогда не распространяется на нее.
Потом она услышала, что Ричард одержал крупные победы в Аквитании.
– Ричард признан одним из лучших полководцев нашего времени, – с гордостью сказал Ранульф.
Да, подумала Алиенора, но какой ценой? Сколько насилия, сколько пролитой крови по приказу Генриха и ради того, чтобы заслужить репутацию полководца? Сердце у королевы кровоточило, когда она думала об Аквитании, и слава сына мало ее радовала, хотя она и была довольна тем, что Ричард, как и Молодой Генрих, был с честью принят королем. Слава богу, отношения между ними налаживались.
– Миледи, умер король Франции, – сказала Амария, войдя в королевские покои с корзинкой осенних трав для настоев, которые она готовила от своих недугов – болей в суставах, волдырей на подошвах.
От этого известия Алиенора погрузилась в печаль. Людовик, пусть и не лишенный недостатков, много лет назад был ее мужем. Она во многом виновата перед ним, в их отношениях накопилось тогда немало горечи, но он был добрый и преданный человек, который в трудный час встал рядом с ней и ее сыновьями и совершил немало добрых дел в свое время… Теперь его не стало.
Алиенора отправилась в свою часовню и, опустившись на колени, помолилась за Людовика. Он жил праведником, и душа его теперь наверняка на пути к Господу. Она слышала, что он болеет. Год назад Людовик приезжал в Англию паломником на могилу святого Томаса в Кентербери, куда теперь приходили тысячи людей, надеясь на чудо, какими славен был святой архиепископ. Людовику требовалось такое чудо. Он не отличался хорошим здоровьем, и путешествие далось ему нелегко. Но Генрих устроил Людовику великолепный прием, и они вместе направились в собор, где Людовик сделал подношение в виде кольца с крупным рубином и других драгоценных даров.
Потом он поспешил вернуться во Францию на коронацию наследника Филипа Августа, уже почти достигшего зрелости. Людовик не увидел коронации. Апоплексический удар внезапно поразил его, и правление короля, таким образом, фактически закончилось. Людовик прожил еще больше года, в течение которого его хваткий и честолюбивый сын взял на себя все рычаги власти. И вот теперь, превратившись в жалкую тень былого «я», он ушел на вечный покой. Алиенора оплакала Людовика, вспомнив его добродетели, и попыталась забыть, что когда-то он был робким молодым человеком, который разочаровал ее, потому что больше подходил для монастырской жизни, чем для управления государством и исполнения супружеских обязанностей.
– Странно, что все разговоры о разводе вдруг прекратились, – заметила Алиенора, когда они с Амарией сидели за вышивкой у окна, наслаждаясь не по сезону теплым ветерком.
За прошедшие годы Алиенора с большим трудом обучила служанку искусству вышивания, Амария оказалась усердной ученицей. Теперь они вместе работали над алтарной накидкой для часовни.
Амария, по-крестьянски молчаливая, ничего не сказала.
– Последнее, что мне известно, – это обращение короля Генриха к Папе, но с того времени прошло уже столько лет, – продолжила Алиенора. – Наверное, он передумал. И тем не менее отрицательное решение его святейшества не могло воспрепятствовать Генриху – будь ему нужно, он бы обвенчал Ричарда и Аделаиду. Они уже давно должны были стать мужем и женой. – Она пропустила несколько новых красных шелковых нитей через игольное ушко и подняла голову. И, к собственному ужасу, увидела, что глаза Амарии полны слез.
– Что случилось? – спросила Алиенора.
– Ничего, – ответила Амария.
– Никто не плачет из-за ничего, – сказала Алиенора. – До тебя дошли какие-то дурные новости?
– Нет, миледи, и в самом деле ничего, – покачала головой Амария.
– Но ты встревожилась, – заявила ее госпожа. – Скажи мне, что тебя беспокоит. Я требую!
– Вам это не понравится, – тихим голосом ответила Амария.
– Говори! – потребовала Алиенора, всерьез начав волноваться. – Может быть, кто-то умер? – Сердце ее бешено забилось. Если умер кто-то из ее детей, она этого не вынесет.
Амария взяла себя в руки:
– Ходят слухи, что принцесса Аделаида понесла от короля.
Служанка умолчала о том, что эти слухи гуляли по Англии уже не первый год.
Дыхание у Алиеноры перехватило. Значит… Все вдруг стало ясно. Она инстинктивно почувствовала, что слухи не лгали… или близки к правде. Как Генрих мог упасть так низко? Обесчестить французскую принцессу – само по себе ужасно, но если эта принцесса еще и невеста твоего сына… Тут уж речь совсем о другом! Отвращение переполняло ее.
Когда Алиеноре удалось взять себя в руки, ей вдруг пришла в голову еще одна мысль. Сколько времени это продолжается? Не потому ли требования о разводе прекратились? И единственный ли она человек, который оставался в неведении? Если эти слухи дошли до Амарии, то наверняка и до большинства жителей Англии.
Знал ли об этом Людовик, спрашивала себя Алиенора, высказался ли по этому поводу? Наверняка нет. Вряд ли он поехал бы на могилу Бекета с Генрихом, если бы знал. А Ричард – он какую во всем этом играет роль? Алиенора была в ярости. Как Генрих посмел так поступить с Ричардом?
Она обратилась к Амарии – та изображала, будто ничего не видит, кроме своей вышивки.
– Что еще тебе известно об этом? – закинула она удочку.
– Только то, о чем говорят слухи, миледи, – солгала Амария.
Служанка не хотела повторять разговоры, которые обвиняли Аделаиду в том, что она уже родила королю не меньше трех детей, умерших в младенчестве, не хотела повторять те бранные слова, что отпускал в адрес Генриха потрясенный его беспутством народ. Ничего не хотела она говорить и о других слухах… Уж не распространял ли их сам король, которому, вероятно, нужен новый повод, чтобы избавиться от Алиеноры?.. И теперь уже навсегда.
Но Алиенора опередила ее.
– Если уж речь зашла о слухах, – начала она, решительно оставляя позади ужасные сплетни о Генрихе. – Я слышала, как на днях Фукольд, наш новый мажордом, говорил с мастером Фиц-Стефаном. Они были во внешней комнате, но дверь оставалась открытой. Я слышала не все, но уверена, что Фукольд сказал: «Всему миру известно, что Розамунду убила королева Алиенора». А мастер Фиц-Стефан, хоть он и мрачный старик, рассмеялся, и я решила, что это было шутливое замечание. Но все же довольно странное. Как я могла убить Розамунду, если Генрих вот уже семь лет как держит меня взаперти?
Амария мысленно затянула на себе пояс, словно рыцарь перед схваткой. Алиенора, казалось, видела, как она сделала это.
– И об этом тоже судачат, – произнесла наконец служанка.
– Что именно? Как можно судачить об этом?
Алиенора не верила своим ушам. Почему, когда речь заходит о ней, люди всегда верят в самое плохое? В особенности если для слухов нет ни малейших оснований. Нет, это уж слишком!
– Да каких только историй не рассказывают. Я не обращаю на них внимания, они все притянуты за уши, к тому же все это выдумки… Я так всегда говорю, миледи. Но людям нравится верить в такие россказни.
Алиенора это знала. Слухи привносят какую-то живую струю в обыденность существования простых людей, будоражат воображение, которое чаще всего спит. Но ей не нравилось быть в центре глупой и несправедливой клеветы.
– Скажи, что про меня говорят! – потребовала она, чувствуя, как закипает в ней гнев.
– Говорят, что король содержал леди Розамунду… Прекрасную Розамунду, как ее называют…
– Которая уже стала тленом, я надеюсь! – вставила Алиенора.
– Люди говорят, вы ненавидели ее, миледи, и что король держал ее взаперти в башне в Вудстоке, опасаясь вашего гнева. И даже окружил башню лабиринтом, чтобы вы не могли найти путь к двери.
– Лабиринт там был, но его построили для ее удовольствия, – заметила Алиенора. – Все это глупости.
– Да, это глупости, я знаю. Но говорят, что вы нашли шелковую ниточку, вытянувшуюся из ее корзинки для вышивания, и по ней пробрались по лабиринту, а потом нашли в башне и саму Розамунду.
– И там убила ее! – фыркнула Алиенора. – Интересно бы узнать как?!
– Я прошу прощения, но рассказывают много всяких отвратительных историй, – признала Амария. – Кто говорит, что вы ее раздели и зажарили между двумя жаровнями, посадив ей на грудь ядовитых жаб. Другие говорят, что вы держали ее в горячей ванне, пока она не истекла кровью. Третьи – что отравили. А есть и такие, кто говорит, будто вы убили ее кинжалом, сначала выколов ей глаза. У некоторых людей такое богатое воображение.
Алиенора слушала все это с возрастающим ужасом.
– Как люди могут думать обо мне такое?! – воскликнула она. – Это все ложь, гнусная ложь! Но они верят в это против всякой логики. Наверняка кто-нибудь из них считает, что это вымышленное убийство и есть причина, по которой я все еще сижу взаперти.
– Некоторые и в самом деле так думают, – подтвердила Амария. – Хотя я слышала, как другие смеются, слыша эти глупости. Не все в них верят, уж вы меня послушайте.
– Но некоторые верят, и меня это оскорбляет! – воскликнула Алиенора. – Как мне защититься от такой клеветы? Я бессильна. Люди наверняка понимают, что я не имею никакого отношения к смерти Розамунды.
Не успела королева произнести эти слова, как правдивый внутренний голос напомнил ей, что было время, когда она предавалась мстительному воображению, представляла себе, как мучает тело Розамунды… и совсем не по-христиански радовалась, узнав о смерти соперницы.
«Но в действительности я никогда не сделала бы ей ничего плохого, – успокаивала себя Алиенора. – Господь свидетель: кровопролитие мне противно. Когда же я услышала о страданиях несчастной перед смертью, то поняла, насколько истинны библейские слова: „Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь“[70]. А потом почувствовала раскаяние за мою неподобающую радость и запоздалое сострадание к ней».
– Я напишу королю, – пообещала Алиенору. – Сообщу ему об этой страшной клевете и потребую, чтобы он публично ее опроверг. Генри должен знать, что даже если бы у меня и была такая возможность, не в моем характере совершать подобное.
Ральф Фиц-Стефан посмотрел на нее с сомнением, когда она попросила писчие материалы, чтобы написать королю. До этого Алиенора ни разу не отваживалась писать Генри, и Фиц-Стефан не был уверен, разрешается ли это. Но в отсутствие на сей счет каких-либо указаний он, пусть и неохотно, дал ей, что она просила.
Алиенора написала краткое послание и по существу:
«Алиенора, милостью Божией королева Англии, шлет привет своему повелителю Генриху, королю Англии», – написала она. А потом просто объяснила, что ей стало известно о слухах, несправедливо обвиняющих ее в убийстве Розамунды де Клиффорд, и просила его величество издать публичное обращение, объявляющее о ее невиновности. В таком виде письмо показалось Алиеноре слишком коротким, поэтому она добавила еще два предложения: «Надеюсь, вы пребываете в добром здравии. Да хранит вас Господь». Потом она подписалась, показала текст подозрительному Фиц-Стефану и запечатала письмо.
Ответа королева не получила.
Глава 54
Винчестер, 1181 год
Жоффруа и Констанция обвенчались летом, и Генрих сразу же отправился назад в Англию, чтобы назначить своего сына-бастарда Джеффри лорд-канцлером Англии. Когда до Алиеноры дошли обе эти новости, она недоуменно покачала головой. Она знала лукавство своего Жоффруа, но до Констанции ему было далеко – та уже наверняка плела вокруг него какие-нибудь интриги. Что касается бастарда, то король слишком уж щедр в отношении него: Джеффри уже был архидьяконом Руана, казначеем Йоркского собора и гордым владетелем двух замков в Анжу. Алиенора подозревала, что между ним и законными детьми на этой почве возникнет распря, и никто не знает, куда может завести молодого человека честолюбие. Генрих, возможно, сам себе роет яму, думала она.
Из-за моря поступали дурные новости. Иоанна с большим трудом родила, но младенец сразу же умер. Матильда находилась в изгнании вместе с мужем, который поссорился с императором и вынужден был бежать из Германии. Ходили слухи, что пара может попросить убежища в Англии. Алиенора переживала за дочерей и молилась о возвращении Матильды домой, где мать сможет утешить ее. Королева не видела дочь вот уже тринадцать лет и тосковала по ней. Она тосковала по всем своим детям. Сердце ее страдало при мысли об очередном одиноком, несчастном Рождестве.
Восемь лет заключения должны были бы выработать у Алиеноры привычку к смирению и терпению, но не вышло. Она в тысячный раз переживала события, которые привели к бунту сыновей, и по-прежнему в глубине души была уверена, что поступила правильно, поддержав их. Если бы перед ней опять встал такой же выбор, она бы сделала то же самое. Инстинкт матери – защищать своих детей. Но какую страшную цену заплатила за это Алиенора! По прямому приказу Генриха ей была запрещена всякая связь с ними, и она не знала, любят ли они ее, как прежде, или их молодые головы сохранили о матери лишь туманные воспоминания.
Слава богу, королева сильна, превратности судьбы не ломают ее дух, хотя и стареет тело. Алиенора похудела, и из зеркала на нее смотрело изможденное лицо, а кожа побледнела от долгого заключения, несмотря на то что в последнее время ей и позволялось выходить в сад. Но в глазах не иссякала жажда жизни.
В последнее время она почти не думала о муже, разве что с грустью или мимоходом. В ее душе уже не осталось места для горечи. Алиенора часто молилась о том, чтобы ей было даровано умение прощать, и по прошествии долгого времени обнаружила, что Господь пожаловал ей эту милость.
Иногда по ночам, лежа без сна рядом с мирно похрапывающей Амарией – к чему она давно привыкла, хотя, Господь свидетель, это потребовало от нее немалого терпения, – Алиенора воображала, что это ее муж лежит рядом с ней в темноте, вспоминала его требовательную руку, тянущуюся к ней, а потом тяжесть его навалившегося тела. То были худшие мгновения, потому что даже теперь желания не покидали ее, иногда они достигали такой силы, что Алиенора боялась сойти с ума, если не утолит их. Генри был таким исключительным любовником – она никогда не могла забыть ту радость и чувство облегчения, которые испытывала в его объятиях. Но потом она возвращалась к прежним своим мучительным мыслям, вспоминала, что он никогда не был верен ей, а спустя столько лет их взаимная любовь мало чего стоила. Воспоминания Алиеноры всегда были пропитаны горечью, она решала, что больше не будет возвращаться к прошлому, будет думать о повседневных делах нынешней жизни и о духовном. Но как же ей хотелось, чтобы мужчина в самый разгар ночи согрел ее постель!
Глава 55
Кан, 1182 год
Генрих обвел довольным взглядом набитый людьми зал Нормандского казначейства в Канском замке. Они собрались по его вызову. Здесь были и его сыновья. В этом великолепном новом сооружении они совместно будут восседать за главным столом во время рождественских празднеств, которые специально организованы с таким размахом, чтобы затмить все, что может устроить у себя в Париже этот щенок Филип.
Празднества были в полном разгаре, в зале стоял дым от костра, который весело потрескивал в центре, а освещался зал огромной круглой люстрой, закрепленной на балке между высокими сводчатыми окнами. Начиналось Рождество, и двор, посетив полуночную мессу, пребывал в приподнятом настроении в предвкушении традиционного пира, известного в герцогстве под названием Le Rйveillon[71].
Генрих настороженно поглядывал на сыновей, сидевших за столом на возвышении по обе стороны от него. Встреча не обещала быть радостной. Молодой Король, пребывавший в дурном настроении, приехал в обществе Бертрана де Борна, а Генрих не доверял этому типу и не любил его. Король наблюдал за сыном – тот хандрил и демонстративно не замечал жену, на невзрачном лице которой застыло напряженное, взволнованное выражение. Генриху казалось странным, что на сей раз его сын не привез с собой Уильяма Маршала. Обычно они были неразлучны, и король одобрял влияние Уильяма на своего вспыльчивого наследника.
Молодой Генрих не только расстроил королеву Маргариту, но и прилюдно разругался с Ричардом, который теперь злобно поглядывал на него со своего места – отцу пришлось позаботиться о том, чтобы они сидели как можно дальше друг от друга. Ссора возникла еще весной, в Аквитании, где жестокое правление молодого герцога Ричарда привело к открытому восстанию его неуравновешенных вассалов. Злым гением, что стоял за всем этим, был авантюрист Бертран де Борн. Тиранию Ричарда он рассматривал как насилие над Аквитанией и уговорил Молодого Короля присоединиться к восставшим. Безрассудного Молодого Генриха, который завидовал младшему брату, имевшему больше власти, чем он сам, уговорить было легко. Не пожелал остаться в стороне и Жоффруа, рассчитывавший на богатые трофеи, и поспешно присоединился к старшему брату. Аквитания мгновенно погрузилась в войну, где один брат воевал против двух других.
У Генриха, чьи руки были заняты в Нормандии, несколько месяцев не оставалось иного выбора, как позволить братьям подраться. Но как только осенью благоприятный для военных действий сезон подошел к концу, Генрих вызвал Молодого Короля на север, чтобы отвлечь его от кровавой бани на юге, и тут этот самоуверенный молодой дурак громко потребовал, чтобы отец передал ему Нормандию и Анжу. Когда Генрих рассерженно отказался, Молодой Король помчался в Париж, где этот щенок Филип, которому вскоре придется строго указать его место, встретил того с распростертыми объятиями и принялся строить совместные заговоры.
Затем Молодой Генрих поскакал в Руан, откуда потребовал, чтобы король наделил его причитающейся ему властью. А если король откажется выполнять это справедливое требование, пригрозил, что отправится в Крестовый поход. Он лучше предпочтет изгнание, но не позволит относиться к себе как к подчиненному. Ведь он же король, верно? Или коронации в Винчестере и Вестминстере ему привиделись?
Генрих проигнорировал сарказм Молодого Генриха, как проигнорировал и требования своего наследника, и тогда этот молодой идиот стал угрожать самоубийством. В конце концов король уступил: он откупился от сына щедрым содержанием и отправил его пожить к сестре Матильде в замок Аржантан, в котором Генрих предоставил убежище дочери с мужем и детьми на время их изгнания. Поклявшись не предъявлять больше никаких требований, Молодой Король с королевой Маргаритой отправились в Аржантан. Генрих надеялся, что Матильде удастся вразумить брата. Господь наделил эту дочь мудростью ее тезки-бабушки. Но похоже, его надежды не оправдались.
С целью восстановления мира Генрих настоял, чтобы все его сыновья приехали на Рождество ко двору. Присутствовала и Матильда – она стала красивой дамой двадцати четырех лет и матерью целого выводка детей, предмета немереной гордости Генриха.
Темноволосый Жоффруа излучал неизменное обаяние, поток слов из его рта лился гладко, как масло, но Генрих знал, что Жоффруа коварен, жаден и опасен. Сын не ведал угрызений совести – поступали сообщения о том, что он даже грабил монастыри и церкви, – постоянно вынашивал какие-нибудь планы и был лицемерен практически во всем. Доверять ему, конечно, не следовало.
«Когда же мы упустили своих детей?» – спрашивал себя Генрих и тихо вздыхал, задерживая взгляд на каждом из трех старших сыновей. Конечно, вина во многом лежала на Алиеноре – это она убедила детей, что они могут захватить владения отца, а потом подстрекала к изменническому бунту, но Генрих считал, что порок гнездится во времени еще более давнем. «Мы оба баловали их, – думал он. – В этом отношении я виноват не меньше Алиеноры. А теперь пожинаем то, что посеяли».
Ричард, сидевший справа от Генриха, едва сдерживал унаследованную им от отца ярость, которой славились Плантагенеты, и намеренно избегал встречаться взглядом с братьями. Только пятнадцатилетний Иоанн сидел с безразличным видом, с удовольствием поглощая вкусную еду, и слишком часто прикладывался к кубку с вином, самодовольно ловя лучи любви и одобрения, исходящие от отца. Как хорошо быть фаворитом, любимым сыном! Однако атмосфера за столом царила напряженная, и она стала еще напряженнее, когда на пир святого Стефана[72] прибыл Уильям Маршал и, игнорируя злобный взгляд Молодого Генриха и смущение королевы Маргариты, сразу же предстал перед королем, его красивое лицо горело от негодования.
– Ваше величество! – воскликнул он так, что это услышал весь двор. – Некоторые персоны распространяют клевету про меня. Это пятнает мою честь и честь этой безупречной дамы. – Он поклонился в сторону молодой королевы. – Грязная ложь обвиняет меня в том, что я смотрю на нее сладострастным взглядом. В вашем присутствии я вызываю на поединок всех тех, кто распространяет эту ложь, чтобы доказать свою невиновность в бою. Если я проиграю, то пусть меня повесят за мое преступление. – Сказав это, он стянул с руки тяжелую перчатку и бросил ее на пол перед королем.
Никто не проронил ни слова. Маршал поедал глазами Молодого Генриха, словно побуждая его ответить. Наконец у того сдали нервы, и он отвел взгляд. Рядом с ним беззвучно плакала Маргарита.
– Никто не хочет принять вызов этого благородного рыцаря? – спросил Генрих.
Желающих не нашлось.
– А ты, моя дочь, что ты скажешь на эти клеветнические обвинения? – спросил Генрих, строго глядя на Маргариту.
– Маршал сказал правду, милорд. Это злонамеренная ложь, – ответила Маргарита, покосившись на Бертрана де Борна.
Генрих удовлетворенно кивнул, потом обратился к Маршалу:
– Кажется, те люди, которые оболгали тебя, трусы и бояться себя защитить.
Маршал опустился на колени перед королем, на его лице застыло страдальческое выражение.
– Я надеялся, что Господь поможет мне доказать мою невиновность, – произнес он. – Простите меня, ваше величество, но я не могу оставаться там, где мои враги прячут свои лица. Прошу вашего разрешения покинуть вас. Я должен отправиться в паломничество в Кельн к гробнице волхвов[73].
– Откровенно говоря, мне жаль отпускать тебя, старый друг, – сказал Генрих, сверкая глазами на старшего сына и ухмыляющегося Бертрана.
Тот понимал, что отделывается от соперника, дающего мудрые советы, а не пытается провести в жизнь какую-нибудь наскоро состряпанную интригу.
Но Бертран еще не прекратил плести козни, продолжая играть на обидах и чувстве незащищенности Молодого Короля.
– А вот и предводитель трэсов, – ухмыльнувшись, проговорил Бертран, когда Ричард оказался поблизости. – Ты знаешь, что он построил замок на твоей земле?
Ричард смерил Бертрана ненавидящим взглядом, но из уважения к празднику молча прошел мимо, хотя весь кипел и был полон решимости при первой возможности поквитаться с обидчиком.
– Если бы вместо тебя графом Анжуйским был поставлен Жоффруа, уж он-то бы знал, как взять то, что принадлежит ему по праву! – прошептал Бертран.
Слова интригана, как яд, затекали в уши Молодого Генриха, и в конце концов тот не выдержал. Он испросил у отца аудиенции, и там его понесло, к тайному удовольствию Ричарда и Жоффруа, которые тоже были приглашены.
– Отец, я приношу клятву отказаться от всех своих титулов и отправиться в Крестовый поход, если ты не предоставишь мне больше власти! – прокричал он.
– Когда ты научишься рассудительности и мудрости, я, может быть, подумаю об этом, – спокойно ответил Генрих, откинувшись на спинку стула.
Вместо ответа, Молодой Король залился горячими злыми слезами.
– Тогда, по крайней мере, прикажи Ричарду разобрать замок, который он построил на моей земле! – воскликнул он.
Генрих нахмурился. Филип Французский только и ждет возможности посеять рознь между принцами Плантагенетами. Король опасался, что недовольный Молодой Король отправится искать поддержку у Филипа, как он искал поддержку у Людовика восемь лет назад. И к чему это привело? Генрих, будучи умным государем, понимал, что как-то должен ублажить сына и предотвратить эту угрозу.
– Генри, ты мой наследник, – сказал он ровным умиротворяющим голосом. – Твои братья наследники второй и третьей очереди, а потому они принесут тебе оммаж как своему сюзерену. Это тебя удовлетворит?
– Да, отец, – шмыгнул носом Молодой Король.
– Ричард, Жоффруа, вы сейчас принесете оммаж своему брату? – спросил король.
– Да, – пробормотал Жоффруа.
– Нет, клянусь Господом, не принесу! – прорычал Ричард. – Может быть, ты забыл, отец, что я герцог Аквитании и вассал короля Франции. Вот ему я и буду приносить оммаж. И, – продолжал он, хотя Генрих уже открыл рот, чтобы возразить, – позволь напомнить тебе, что я получил мои владения в дар от матушки, которую ты столько лет несправедливо держишь в заточении! – Яд в его голосе мог отравить кого угодно. – Если мой брат Молодой Король хочет получить землю, пусть приходит и возьмет ее мечом, как это пришлось сделать мне! – С этими словами Ричард схватил свою лиру и бросился прочь из комнаты, бормоча угрозы.
Генрих остался с двумя сыновьями, на которых смотрел в замешательстве. Один короткий взгляд на Молодого Короля сказал ему, что все его попытки примирить враждующих сыновей закончились ничем. Кровь Молодого Генриха, готовая к войне, кипела.
Что до Алиеноры, то Генрих, несмотря на слова Ричарда, не собирался выпускать ее на свободу. Одной мысли о том, какой дополнительный раздрай может внести жена в нынешний конфликт и хаос, было достаточно, чтобы забыть об этом раз и навсегда. Даже ее нынешнее пребывание в Винчестере, древней столице Англии, вызывало у него озабоченность. Меры безопасности следует ужесточить… Эта женщина, которая всюду сует свой нос, должна отправиться назад в Сарум!
Глава 56
Сарум, 1183 год
Алиенору разбудило сновидение, и она, испуганная, резко села в кровати, отчего проснулась и Амария.
– Что случилось, миледи? – протирая глаза, пробормотала служанка.
– Ничего, спи, – прошептала Алиенора. Она все еще глубоко дышала, а сердце у нее усиленно колотилось. Чтобы понять, что означает этот сон, нужно было поразмыслить в уединении.
Королеве приснилось, будто ее сын, Молодой Генрих, лежит на кровати, сложив руки, словно в молитве. Холодок пробежал у нее по коже, когда она заметила, что он похож на лежащую надгробную статую. Но недоумение у нее вызвали две вещи: одна – это кольцо с громадным сапфиром, которое сверкало на его пальце. Никогда прежде не видела она этого кольца. Сапфир, конечно, символизировал небо, Небеса Господни и Его защиту. Алиенора слышала, что на Востоке люди верят, будто таким кольцом можно отвести дурной глаз. Не было ли в этом какого-то зловещего предзнаменования?
И второе, что взволновало королеву выше всякой меры, – это воспоминание о двух коронах, витающих в воздухе над бледным лицом сына. Одну корону она узнала: ее Генри заказал на коронацию, а вторая была нематериальной – круг чистого ослепительного света, который сиял несравнимым блеском самогу святого Грааля.
Сердцем Алиенора чувствовала, чту означает ее сон, но разум и охваченная ужасом душа не принимали этого. Она поднялась с кровати и упала на колени перед окном, подняв голову к узкой щели звездного летнего неба, и принялась молиться так, как редко молилась прежде, о том, чтобы ее сон был бы всего лишь предупреждением того, что может произойти, если эта несчастная война между ее сыновьями не кончится, а не подготовкой к новости, которую она вскоре услышит.
Утро принесло с собой странное спокойствие, словно Алиенору поместили в кокон тишины и покоя, откуда она выйдет, набравшись сил и готовая сразиться со львами и волками. Ночной сон казался теперь далеким, не имеющим отношения к действительности и рожденным страхами, что сопутствуют ночи. В темноте все кажется более пугающим, сказала она себе, и это воспоминание понемногу умерло, а с ним рассеялся и страх. Вместо него пришло воодушевление, королеве стало казаться, что даже если сон предвещает худшее, смерть – это всего лишь вход в немыслимую благодать и радость, и воспринимать его нужно как радость, а не как печаль.
Спокойствие Алиеноры никуда не делось, даже когда появился Ранульф Гланвиль с серым лицом и сообщил о приезде Томаса Агнелла, архидьякона Уэллса.
– Его прислал к вам король, миледи, – произнес Гланвиль необычно мягким голосом.
Агнелл не успел еще войти, но Алиенора уже знала, что отхлынувшая волна теперь возвращается. Сон предсказывал именно это. А еще то, что Генрих лично прислал к ней этого человека.
Архидьякон вошел неохотно. Он был преданный и сострадательный человек, и его обычно спокойное лицо было иссечено горестными морщинами. Он низко поклонился, но не из почтения к женщине, которая является королевой, а выражая почтение тому, у кого есть основания для скорби. Алиенора, удивляясь собственному спокойствию, встала, чтобы встретить его. Она верила, что Господь утешает ее, держит в Своих любящих руках. Мысль о сне, живое воспоминание о нем подкрепляли ее.
– Миледи, – тихо произнес Агнелл. – Его величество король просил меня сообщить вам, что ваш дражайший сын, Молодой Король, покинул сей мир.
Она знала это.
– Я была подготовлена, – просто сказала Алиенора. – Я видела сон. – Она рассказала архидьякону о том, что видела. – Только вечное блаженство – вот что может означать сверкающая вторая корона, этот идеальный круг без начала и конца. Разве нет? – спросила она. – Что еще может означать такое чистое и великолепное сияние, если не чудо вечной радости? Эта корона была прекраснее, чем что-либо, доступное нашим чувствам здесь, на земле.
Архидьякон с удивлением смотрел на нее. Алиенора ничуть не была похожа на ту коварную королеву, которой слухи приписывали всевозможные скандальные деяния. Он видел перед собой почтенную женщину, закаленную несчастьями, сильную в своей вере. Агнелл восхищенно посмотрел на нее:
– Господь в своей милости явил вам крохотный намек на то, что такое Небеса. Он предлагал вам божественное утешение в вашей скорбной утрате.
Алиенора не могла даже думать о том, чту эта потеря будет значить для нее. Время для скорби наступит позднее. Но она укрепится в своей вере, что сын ее теперь находится в месте, которое лучше, чем этот ужасный мир, и нет нужды оплакивать его, нужно только дождаться того времени, когда мать сможет воссоединиться с ним в раю.
– Мне было явление Господа, – сказала она Агнеллу. – А в Евангелии написано: «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, чту приготовил Бог любящим Его»[74].
– Миледи, я могу лишь преклоняться перед вашим мужеством, которое позволило вам встретить эту печальную весть с такой несгибаемой верой, – ответил он. – Я с почтительным смирением воспринимаю то, как вы истолковали тайну вашего сновидения, вашу проницательность и душевную силу, с которой вы несете свою скорбь. Пусть Господь утешит и укрепит вас.
– Спасибо, – ответила Алиенора, чувствуя, как на нее, словно неукротимая волна, накатывает горе. – А теперь, если позволите, я хочу побыть одна. Приходите позднее. Я буду готова выслушать, что случилось с моим сыном.
Когда архидьякон ушел, слезы хлынули неудержимым потоком. Пусть Молодой Генрих сейчас и на Небесах, пусть пребывает в вечном блаженстве, но на этой земле он оставил ее, и она больше никогда не увидит его красивого лица, никогда не обнимет его. Спокойствие покинуло Алиенору. Она проклинала мужа, который на десять лет лишил ее сына. Она не видела, как Молодой Генрих достиг мужской зрелости и теперь уже никогда не увидит, каким он стал. И Генри так несправедливо обходился с ним: дразнил его грядущей властью, но всегда обманывал. Если Молодой Король стал безответственным, вздорным и безжалостным, то таким его сделал Генрих. Алиенора не могла не вспоминать чудного маленького мальчика с ангельскими золотыми кудрями, который любил играть с деревянными лошадками и игрушечным кинжалом. Ах, какие надежды она возлагала на сына! А теперь все это превратилось в прах, как и он сам.
Скорбь ее была велика. Королева знала, что всю оставшуюся жизнь ее будут мучить воспоминания об этом любимом сыне.
– Молодой Генрих воевал с отцом и братьями, – начал Агнелл. – Он даже два раза выпустил в короля стрелы, когда королевские войска подтягивались к Лиможу. Потом прислал с извинениями посланника, который сообщил: те выстрелы были случайны, но разговоры ходили о том, что он втайне желал смерти отца.
«Когда же мы как родители упустили нашего сына, если он стал способен на такое?» – с раскаянием спрашивала себя Алиенора. Она в отчаянии закрыла глаза.
– Король прекратил выплачивать ему содержание, – продолжал архидьякон, – и у Молодого Короля, естественно, закончились деньги. Он с герцогом Жоффруа начал грабить монастыри и гробницы, они захватывали деревни и требовали выкуп. Молодой Генрих стал главарем разбойников и грешников. Мне трудно говорить вам об этом, но только в прошлом месяце он ограбил святилище в Рокамадуре, похитил алтарные сокровища и знаменитый меч Роланда, и на все это в ужасе смотрели паломники.
Алиеноре невыносимо было думать о том, что ее сын превратился в такое чудовище. Но искупить подобные преступления невозможно. Тогда почему же Господь послал ей этот сон? Чтобы показать, что милосердие Его безгранично? Раскаялся ли Молодой Генрих перед концом?
– И тут жизнь Молодого Короля внезапно пресеклась, – продолжал Агнелл. – Он заболел тяжелой формой дизентерии и лихорадкой. Его отнесли в дом в городке Мартель и, поскольку положение было тяжелым, спешно вызвали епископа Ажена. Молодой Король исповедовался ему во всех своих грехах. – (Алиенора безмолвно вознесла молитву благодарности.) – Понимая, что его состояние безнадежно, Молодой Генрих попросил позвать своего отца-короля. Но, как мне говорил сам король, он подозревал, что это ловушка, а потому отправил сыну письмо, в котором выражал надежду, что после выздоровления они помирятся. А в знак прощения послал кольцо с сапфиром.
Взгляды Агнелла и Алиеноры встретились. Кольцо с сапфиром!
– Не помню, чтобы Генрих носил такое кольцо, – с удивлением сказала она, – но я видела его в моем сне так же ясно, как вижу теперь вас.
– Он взял кольцо из своей сокровищницы. Оно принадлежало королю Генриху Первому.
– Удивительно, – прошептала Алиенора. – Если раньше я только предполагала, что этот сон послал мне Господь, то теперь я в этом уверена. Иначе откуда бы я узнала про кольцо с сапфиром?
– Пути Господни воистину неисповедимы и чудесны, – ответил Агнелл.
– Теперь я чувствую себя немного лучше, – проговорила Алиенора набирающим силу голосом. – Думаю, что я в силах выслушать остальное.
– Я почти закончил рассказ, миледи. В конце раскаяние за грехи настолько возобладало в Молодом Короле, что он попросил надеть на него власяницу и плащ крестоносца, после чего лег на ложе из пепла, на шею ему надели петлю, а в ноги положили голые камни, как подобает раскаявшемуся грешнику. Пока он лежал так, ему принесли присланное отцом кольцо и Молодой Генрих попросил короля проявить милосердие к вам, прекратить ваше долгое заключение, а еще попросил всех своих сообщников умолять короля отпустить вас на свободу.
Его последние мысли были о ней, о матери. На краю смерти сын просил освободить ее. Сердце Алиеноры наполнилось радостью. Она не могла произнести ни слова.
– В тот же вечер душа его отошла, – завершил рассказ архидьякон. – Он умер мирно.
– Ему было всего двадцать восемь, – прошептала Алиенора, у которой перехватило дыхание.
– Молодой Генрих был молод годами, но если говорить о его жизненном опыте, то его хватит на много лет, – заметил Агнелл.
Несколько минут они помолчали.
– Генрих, наверное, горько сожалел, что не пошел к сыну, когда тот умирал, – наконец произнесла Алиенора. – Как он воспринял известие о смерти Молодого Генриха?
– Король был безутешен, миледи. Он упал на землю и горько оплакивал смерть сына. Он так сильно горевал, что его встревоженный секретарь был вынужден упрекнуть его в избыточной скорби.
Алиенора вдруг обнаружила необъяснимое желание, потребность утешить Генри. «Это был наш сын, плоть от нашей плоти, кровь от нашей крови, – в отчаянии думала она. – Мы зачали его в любви и радости и должны оплакать его в любви и сострадании. Мы должны разделить наше горе». Увы, этому явно не суждено случиться. Если бы Генри хотел залечить свои душевные раны в час их страшной скорби, то приехал бы сюда. Мучить себя было бессмысленно.
– Добрый отец, где упокоился мой сын? – спросила Алиенора.
– Его тело, облаченное в коронационные одеяния, захоронено у высокого алтаря в Руанском соборе. А внутренности по просьбе короля захоронили в монастыре Гранмон, который, к несчастью, был недавно ограблен Молодым Королем. Я счастлив сообщить вам, что братья приняли его останки в духе всепрощения.
Алиенора хорошо знала Гранмон. Это был один из любимых монастырей Генриха, он сам его основал. И говорил, что хочет упокоиться там.
Позднее, стоя на коленях и молясь, Алиенора говорила себе: «Нет сомнений в том, что смерть Молодого Генриха сделает жизнь короля безопаснее, а Ричарда – неоспоримым правителем Аквитании и к тому же наследником английской короны». Агнелл сказал ей, что, узнав о трагедии в Мартеле, отряды бунтовщиков немедленно распались, а сами они бежали. А потому после смерти Генриха Ричард, ее Ричард, будет иметь все, кроме Бретани. Может быть, орлица в конечном счете обретет радость в третьем птенце.
Алиенора молилась за свою невестку, овдовевшую Маргариту, теперь ставшую никем и бездетную. Можно не сомневаться, Генри пожелает сохранить Вексен, ее приданое, за собой, хотя Алиенора полагала, что король Филип не обрадуется этому. Что ж, по крайней мере, Маргарита молода и имеет шансы снова выйти замуж – у нее еще вся жизнь впереди. «В отличие от меня, несчастной пленницы, – скорбно подумала Алиенора. – Мне шестьдесят один, моя осень уже наступила. Что остается мне?»
Королеве пришло письмо от разбитого горем Бертрана де Борна. Хотя тот и имел предательскую душонку, но, будучи известным трубадуром, сумел красочно описать случившееся, чем глубоко тронул Алиенору, разбудив в ней дух родной земли и воззвав к ее скорбной душе.
«Молодые горюют, – писал де Борн. – Никто не радуется в эти горькие дни. Смерть, этот не знающий поражений воин, безжалостно забрала у нас лучшего из рыцарей».
Пергамент упал на пол. Дальше читать Алиенора не могла.
Глава 57
Сарум и Нормандия, 1183 год
Первое подозрение о том, что ее жизнь изменится, у Алиеноры появилось, когда к ней провели королевского посланника. Обычно те инструкции или новости, которые король желал довести до сведения жены, передавались ей Ранульфом Гланвилем или Ральфом Фиц-Стефаном. Но теперь Алиеноре оказали все то уважние, какое полагается королеве.
Голова у нее кружилась, когда она думала об этом, сидя в своем кресле с высокой спинкой, а королевский гонец в одежде, пыльной после явно долгой дороги, опустился перед ней на колени.
– Миледи, – начал он, – его величество приказал мне просить вас прибыть в Нормандию. Он хотел бы, чтобы вы как можно скорее подготовились к путешествию, поскольку мы должны без задержки отправиться в Руан.
Генрих просит? Он хотел бы? В последние десять лет он присылал приказы только ее надзирателям, и королеву возили из одного места в другое, не спрашивая о ее желаниях.
Может быть, общая потеря вразумила его? Может быть, Генри понял, как поняла она, что только они сами могут помочь друг другу пережить траур по той жизни, которую когда-то вместе создавали своими руками. Неужели его потребность в утешении была так же сильна, как и ее?
– Я буду готова через час, – ответила Алиенора гонцу, а потом без труда вернулась в роль королевы и послала его на кухню, где он найдет еду и питье, и сделала это так, словно в течение последних десяти лет не была ограничена в подобном поведении.
Ранульф пришел к ней, когда она и сияющая Амария, которая была рада тому, что Генрих наконец-то образумился, в спешке собирали свои пожитки.
– Я поеду под стражей? – настороженно спросила Алиенора.
– Нет, мадам, вы поедете с обычным сопровождением. Я пришел сказать вам, что вы больше не заключенная.
Значит, она наконец свободна. Свободна! Все эти долгие, тягучие годы Алиенора молилась об освобождении. Она еще не могла воспринять произошедшее, как не могла понять, что это может значить для нее. Если бы это случилось в любое время до того ужасного июньского дня, то она бы кричала от радости, но теперь это была радость со слезами. Потому что король был вынужден принять решение о ее освобождении только после смерти Молодого Генриха, а она в любое время променяла бы свою свободу на жизнь сына, даже если бы ей пришлось сидеть взаперти до самой смерти.
Но так или иначе, хорошо снова скакать в седле по выжженным солнцем долинам Англии, наслаждаясь теплым ветерком позднего лета и лазурным небом. Как чудесно снова оказаться на корабле, который величественно скользит по тихим водам Английского канала, а потом – о радость радостей! – увидеть побережье Нормандии. А оттуда всего несколько дней езды до Аквитании… и Ричарда!
Ранульф Гланвиль, стоя высоко на стене замка, смотрел на Алиенору: плащ развевается за спиной, вся она устремлена к континенту, где далеко на юге лежат ее земли… и где ее ждет муж и король. Ранульф знал: она увидит в нем грустные перемены…