Тайна Марии Стюарт Джордж Маргарет
Мейтленд. Атеист или нет, но он был способным дипломатом. Мария с нетерпением ожидала его возвращения, возможно еще больше, чем Фламина. Политика может быть не менее волнующей, чем любовь.
Молодой Рене, маркиз д’Эльбёф, подъехал к ней. Его лошадь была вся в мыле.
– Что вы делаете, клянусь Девой Марией? – спросил он. – Разве можно скакать словно… Как это здесь называется? Как банши?
Прискакал Шателяр, державший в руке ее шляпу.
– Вот, мадам. Мне пришлось спуститься в овраг, чтобы найти ее. – Он с осуждающим видом протянул ей шляпу.
– Сочините об этом стихотворение, Шателяр, – предложил Рене. – Поведайте о вашей неувядаемой любви к cruelle princesse.
Шателяр даже не улыбнулся.
– Давайте вернемся, – сказала Мария. – Уже поздно.
Она надела шляпу и кивком поблагодарила Шателяра, продолжавшего смотреть на нее. Чего он ожидал – награды?
Вечернее солнце окрасило круглые надвратные башни дворца в алый цвет, когда охотничья партия въехала во двор.
– У нас осталось время поиграть в теннис? – спросил герцог д’Омаль, спрыгнув с лошади.
– Меньше чем через час здесь совсем стемнеет, – сказал Джеймс. – Разве вы не достаточно наигрались и поохотились для одного дня?
Сам он спешил вернуться к своему столу, заваленному бумагами; ему предстояло отправить тайное письмо Сесилу.
– Mais oui, но это такой прекрасный корт!
Словно стайка детей, Гизы и поэты побежали по лужайке к теннисному корту, обнесенному каменной стеной. Он напоминал большую черную коробку с высокой крышей и сеткой, натянутой посередине площадки.
– Кажется, наш отец постарался превзойти своего дядю, – обратился Джеймс к Марии. – Я видел знаменитый теннисный корт Генриха VIII в Хэмптон-корте, но этот лучше.
– Наверное. – Мария наблюдала за тем, как французы бросили на землю шляпы и плащи для верховой езды и начали играть. Молодой Рене собирал листья, лежавшие на черном отполированном полу.
– Может быть, я научусь играть! – крикнула она им.
– Женщины не играют в теннис! – крикнул в ответ Брантом.
– Мои фрейлины вместе со мной будут тренироваться здесь, за высокими стенами, – со смехом сказала Мария.
– Тогда вы будете такой же скандальной, какой вас хочет представить мастер Нокс, – заметила Мэри Сетон, тихо стоявшая рядом с ней.
– Вот и хорошо, – ответила Мария.
– Осторожнее, дорогая сестра, – предостерег лорд Джеймс. – Не провоцируйте Нокса. Помните Писание: «Сторонитесь всякого зла».
– Значит, теннис – это зло? Фи!
– Женщина не может играть в теннис, если она не оденется как мужчина, а это непотребство перед Господом.
Мария прыснула со смеха.
– Второзаконие, глава двадцать вторая, стих пятый, – невозмутимо продолжал лорд Джеймс. – И я молюсь, чтобы ваш смех над Писанием не вышел за эти стены.
– С какой стати? Разве что кто-нибудь сообщит об этом? Смотрите, смеха нет, его унес ветер.
Лорд Джеймс вздохнул:
– Оставляю вас наедине с развлечениями. Мне предстоит работа. – Он посмотрел на небо, покрытое кружевом алеющих облаков. – Не задерживайтесь долго.
Вскоре крепнущий ветер, закруживший массу опавших листьев на теннисном корте, положил конец игре. Усталые и довольные, молодые люди отправились во дворец, предвкушая ужин из сытного белого супа «рыбы по-монастырски», красной форели с лимонами, анчоусами и рейнским вином. Они расположились перед большим камином в личных покоях королевы и с аппетитом поужинали, запивая еду рейнвейном.
Вскоре мужчины решили отправиться в апартаменты герцога д’Омаля для игры в карты и триктрак, а женщины остались дремать перед камином.
Мария посмотрела на своих четырех Марий, и на нее нахлынула волна нежности и признательности. Они сидели на табуретах вокруг огня, склонив головы на грудь, и каждой снился свой заветный сон. Мэри Сетон – высокая, хладнокровная и старшая из них. Что ей снится? В ней присутствовала серьезность и целеустремленность, заставлявшая других называть ее «дуэньей», и это мешало мужчинам сблизиться с ней.
Мэри Флеминг мерно покачивала головой. Фламина, с ее пламенным темпераментом и яркой внешностью. Она обладала рыжевато-каштановыми волосами и такой заразительной энергией, что вдохновляла даже самых бесцветных людей, находившихся в ее обществе.
Мэри Битон с золотистыми локонами, как у дочери Мидаса… Она напоминала Марии маргаритку, непритязательный, но очень красивый цветок.
Мэри Ливингстон начала чистить яблоко, срезая кожуру одной длинной спиральной полоской. С округлыми формами, не такая привлекательная, как Флеминг и Битон, Пышка отличалась обезоруживающей легкостью и теплотой в общении. Она взяла кожуру и бросила ее через левое плечо, потом встала, внимательно посмотрела на кожуру и обошла ее по кругу. Наконец с разочарованным видом пожала плечами.
– Что ты делаешь? – спросила Мария. Ее голос был первым звуком на фоне потрескивания дров в камине и свиста ветра снаружи.
– Предсказываю свою судьбу. Это старый обычай на Хэллоуин в Фолкерке, откуда я родом. Если бросить яблочную кожуру через левое плечо, она может открыть первую букву имени твоего будущего мужа.
– Ну, и что она говорит? – спросила Мэри Флеминг, проворно повернувшись к ней.
– Ничего. Она просто лежит там, свернувшись в штопор.
– Ну-ка, дай я попробую! – Мэри Флеминг взяла яблоко из миски, стоявшей у камина, и начала чистить его.
– Вы тоже, – сказала Мэри Сетон и вручила Марии большое яблоко и нож. Мария посмотрела на яблоко, как если бы это был плод, предложенный Еве змеем-искусителем. Потом взяла нож и начала медленно его чистить. Когда кожура стала достаточно длинной, она перебросила ее через плечо и заставила себя обернуться.
К ее облегчению, там не было ничего узнаваемого. Кожура свернулась под причудливыми углами.
– Ничего. – Она наклонилась, чтобы поднять очистки.
– Подождите! – Мэри Флеминг опустилась на колени и внимательно осмотрела кожуру. – Это похоже на букву «Г».
– Не может быть!
Среди имен претендентов на ее руку не было ни одного, начинавшегося на букву «Г»: дон Карлос, принц Эрик из Швеции, эрцгерцог Карл из Австрии, король Франции Карл IX…
– Такого просто нет, – с облегчением сказала Мария.
– Но он может появиться, – заметила Фламина.
– Не прошло и года с тех пор, как Франциск… – Голос Марии пресекся.
– Вам всего лишь восемнадцать лет, – сказала Мэри Битон. – Вы не можете коротать жизнь в одиночестве.
– Все мужчины, вернее дети, за которых я могла бы выйти замуж, совершенно не привлекают меня, – ответила Мария.
– Мы не выйдем замуж до тех пор, пока вы этого не сделаете! – воскликнула Пышка. – Поклянемся в этом!
Она встала и обвела взглядом своих подруг. Одна за другой они встали и взялись за руки.
– Клянусь не выходить замуж до бракосочетания моей госпожи, – торжественно произнесла Мэри Битон.
– Клянусь оставаться незамужней, пока моя госпожа не выберет себе мужа, – вторила ей Фламина.
– Клянусь быть верной только ей до этого дня, – закончила Мэри Сетон.
– Очень трогательная, но довольно глупая клятва, – сказала Мария. – Я не хочу мешать вашему счастью.
– Мы не будем счастливы раньше, чем вы.
Все три девушки подошли и обняли ее. Она не могла не улыбнуться при виде этой мужественной жертвы, принесенной заранее.
– Легко отказаться от того, чем еще не обладаешь, – сказала она. – Когда вы встретите настоящего мужчину, то, боюсь, забудете об этой клятве. Что касается меня, то в настоящее время я не хочу выходить замуж.
Когда она задумалась об этом решении, ее охватило неожиданное чувство одиночества. «Я хочу, чтобы был кто-то… но не чужой, как эти люди из списка. Товарищ, чем-то похожий на меня, разделяющий частицу моей души, моего прошлого, моего языка. Мариям повезло – их ждут именно такие спутники, в то время как у меня все связано с политикой».
– Возможно, появится человек, который изменит ваше мнение! – воскликнула импульсивная Фламина. – Такие вещи случаются.
– Да, в романах, – сказала Мария. – Но не с королевами, которым приходится вступать в брак по расчету.
– Но может быть, этот мужчина воодушевит вас…
Мужчина, не выбранный ее советниками. Тот, кого она сама выберет, потому что любит его и хочет его…
– Изыди, сатана, – прошептала она.
– Что? – спросила Мэри Битон.
– Я просто подумала вслух, – Мария улыбнулась ей.
– О сатане? Говорят, он свободно бродит по земле этой ночью, но…
Мария рассмеялась:
– Тогда пора пожелать друг другу доброй ночи.
Девушки собрали свое шитье и разошлись по спальням.
Около полуночи Мария еще не легла в постель и читала, когда услышала суету во дворе, а потом голос Мейтленда в караульной комнате внизу. Быстро набросив мантию, она вышла из своих покоев и спустилась по лестнице.
Мейтленд удивленно посмотрел на нее:
– Ваше Величество. – Он откинул капюшон заляпанного грязью плаща, и стражник закрыл за ним дверь. Ветер занес с улицы кучку листьев, разбросанных по полу.
– Прошу вас, пойдемте со мной и расскажите, что произошло, – сказала она. – Если вы не слишком устали. Но я распоряжусь принести еду и напитки… Как долго вы были в пути?
– Четыре дня пути из Лондона без остановки, – ответил Мейтленд. Он начал подниматься по лестнице, и она видела, каких усилий ему стоит переставлять каждую ногу.
– Проходите и садитесь. – Она указала на самый широкий стул с мягкими подушками. Подошедшим слугам она приказала подбросить дров в камин и принести тарелку супа, оставшегося после ужина.
– Это любимый суп моей матери, – сказала она. – Его готовят из оленины с нежным мясом куропатки и розмарином. Он хорошо восстанавливает силы.
Мейтленд был слишком вежливым, чтобы покончить с супом одним глотком, как ему явно хотелось, но она подождала, пока он завершит трапезу, прежде чем задавать вопросы.
– Дело сделано? – наконец спросила она.
– Да. Я встретился с королевой и изложил ей наши соображения. – Он помедлил. – Ответ отрицательный. Она не назовет вас своей наследницей.
– Но… – Мария была так разочарована, что не сразу смогла закончить фразу. – Какие причины она назвала? Ведь взамен я была готова подписать исправленный договор!
– Она сказала какую-то ерунду о том, что назвать имя наследника для нее все равно что заглянуть в собственную могилу. Потом были прагматические рассуждения на тему наследника, который всегда становится центром внимания для подданных, недовольных правящим монархом. По каким-то своим причинам – личная прихоть или политическая осторожность – она не хочет прояснить вопрос престолонаследия.
– Ясно. – Мария чувствовала себя беспомощной и несправедливо обиженной. Как может Елизавет игнорировать требования крови и обычаев?
– Однако она сказала, что если бы была вынуждена назвать своего преемника, то отдала бы предпочтение вам перед всеми остальными.
– Что это значит?
– Ничего. Всего лишь еще один пример ее знаменитого остроумия. Сама она называет это «ответами без ответа».
– Ох! – Разочарование Марии быстро перерастало в гнев.
– Она предложила вам встречу, а также прислала вот это. – Мейтленд открыл свой кошель и достал коробочку, которую вручил Марии. Она раскрыла ее, сломав одну из застежек. Внутри лежал бархатный мешочек, в котором прощупывалось что-то твердое. Она встряхнула мешочек. Наружу выпало кольцо в форме руки, сжимающей алмаз.
– Это кольцо дружбы, Ваше Величество, – объяснил Мейтленд. – Оно разделяется на две части, и Елизавета сохранила у себя другую половину. Кольцо нужно вернуть ей, если вы окажетесь в трудном положении. Это обяжет ее прийти вам на помощь.
– Как мило, – проговорила она, поскольку никогда не собиралась использовать подарок, он был бессмысленной дипломатической безделушкой. Она отложила кольцо. Потом, немного подумав, надела его на палец, где могла видеть его и размышлять о нем.
Мейтленд выглядел так, словно заснет в любую минуту.
– Вы можете отправляться на покой, – сказала Мария. – Извините за задержку; такая новость могла подождать до утра.
После ухода Мейтленда она легла в постель, где могла слышать завывание ветра и скрип ветвей в эту безлунную ночь. «Говорят, что в эту ночь духи выходят наружу и бродят вокруг, – подумала она. – А рядом находится комната, где умер мой отец, когда он в отчаянии отвернулся к стене.
Ты здесь, отец? Если да, помоги мне советом. Как поступить с этой беспокойной страной, которую ты оставил мне? Если правда, что мертвые обладают мудростью, поделись ею со мной!»
Но ей снились какие-то пустяки и непонятные вещи, и поутру она не почувствовала себя мудрее, чем раньше.
IX
Вызов наконец пришел. Джон Нокс, наслаждавшийся победой в Эдинбурге после того, как его сторонники встали на защиту от духовной скверны католической мессы, знал, что настанет день, когда королева вернется. Ему сообщили, что она хочет побеседовать с ним. Но между тем эта трусливая изнеженная девчонка скрылась под видом поездки по королевству, словно пыталась набраться храбрости перед разговором с ним.
Теперь она вернулась, и от нее пришел письменный вызов на аудиенцию. Он несколько раз перечитал документ, в полной мере сознавая свою привилегию как орудия Божьего, чтобы противостоять ей и указать на ее заблуждения.
Он едва мог дождаться назначенного часа. Нокс имел точные часы, изготовленные в его любимой Женеве, которые теперь стояли на его письменном столе. Когда осталось пятнадцать минут до встречи, он вышел из дома и быстро зашагал по пологой и ровной улице Кэннонгейт, кивая дворянам, с которыми встречался по пути. Он прошел через большие ворота в Эбби-Стрэнд, тот район, который до сих пор считался убежищем должников и нарушителей закона – еще одна папистская глупость! – и недовольно посмотрел на круглые башни во французском стиле перед входом во дворец. Там состоится решающий поединок. Он молился о том, чтобы найти силы и верные слова.
В зале для аудиенций – самом большом помещении в королевских покоях – Мария видела, как Нокс стоит во дворе. Он был высоким и худым и отбрасывал длинную тень под утренним солнцем. Ей показалось, что он похож на гномон, стрелку солнечных часов. Потом «гномон» тронулся с места и направился ко входу во дворец.
Время настало. Она наконец посмотрит в лицо этому человеку, который был заклятым врагом ее матери, а теперь стал ее противником. Он так долго казался демоном, почти мифологическим существом, как мантикора или Медуза Горгона, поэтому казалось невероятным, что в этот самый момент он поднимается к ней по лестнице.
Она заняла место на стуле (а не на троне) с королевским балдахином над головой, расправила юбки и стала ждать. Ее брат, лорд Джеймс, должен бы стать свидетелем переговоров; двое стражников стояли в разных концах зала. Бессонная ночь лишь обострила, а не притупила ее чувства. Ей казалось, что она слышит каждый шорох. Но его шаги по большой лестнице, ведущей в зал для аудиенций, были тихими, и она не слышала их до тех пор, пока дверь не распахнулась и он не появился на пороге.
– Мастер Нокс, пастор пресвитерианской церкви Сен-Жиля, составитель первой «Книги дисциплины» для Конгрегации, – объявил стражник с уважением, выдававшим одного из последователей пастора.
Нокс вошел в зал, быстрым движением снял с головы плоскую шапку и приблизился к королеве.
– Ваше Величество, – начал он, глядя ей прямо в глаза. – Лорд Джеймс, брат во Христе, – он кивнул Джеймсу и снова обратил жесткий взгляд на Марию.
Его глаза были темно-карими, и он мог долго смотреть в одну точку, не мигая. Он не выглядит злодеем, вдруг подумала Мария. У него были ровные брови, почти точеный прямой нос и немного выпяченные губы. Фактически в его лице она не нашла ничего примечательного, кроме очень длинной бороды, отличавшей его от любого придворного среднего возраста. Это и его строгая темная одежда: мундир реформиста.
Со своей стороны Ноксу пришлось неохотно признать ее красоту. После осмотра он понял, что портреты точно воспроизводили ее черты: большие глаза темно-янтарного цвета с тяжелыми веками, длинный прямой нос и маленький, изящно изогнутый рот, – но не передавали ее очарования. Возможно, это было связано с оттенком кожи, горделивой осанкой, а может быть…
– Мастер Нокс, мы послали за вами, потому что вы уже довольно долго причиняете нам беспокойство.
Ее голос. Он звучал чарующе, как пение сирен – нежный, глубокий и трогательный. Он пробуждал желание слушать ее.
– Вы взбунтовались против нашей покойной матери, назначенной регентом, и причинили ей много бед. Вы написали, что женщина не может являться королевой. Это измена, так как я ваша королева и правящий монарх Божьей милостью.
Пусть ответит на это! Она больше не боялась его. Он был всего лишь человеком.
– Значит, вы не забыли шотландский язык, – с невольным удивлением сказал он. – Я боялся, что лорду Джеймсу придется переводить мои слова на французский.
– Я продолжала разговаривать по-шотландски, когда находилась во Франции. Вы забываете, сэр, что со мной были мои придворные дамы, а также некоторые шотландцы из моей свиты.
Если он думает, что может подавать лорду Джеймсу реплики, которые она не поймет, то он горько заблуждается.
– Что касается «Первого трубного гласа», – он перешел с разговорного тона на тон проповедника, – полагаю, вы имеете в виду именно, что женское правление есть скверна и уклонение от истины, но Бог дозволяет это ради Своих целей. Если люди готовы видеть женщину своим монархом, я не стану бунтовать против этого. В самом деле, мадам, я так же довольствуюсь вашим правлением, как святой Павел своей жизнью при императоре Нероне.
Итак, он сравнивает ее с Нероном? Как он мог допустить подобное?
– Вы прекрасно знаете, сэр, что я не тиран. Я издала прокламацию, уважающую вашу религию, где говорится, что в религиозных верованиях моей страны не произойдет никаких изменений после моего возвращения в Шотландию. Разве вы не прочитали ее?
Нокс хмыкнул:
– Ваша кузина, королева Англии Елизавета, издала точно такую же прокламацию после вступления на престол. Но через полгода она и ее парламент сменили религию на ту, которую исповедует она сама… В данном случае нечто среднее между католической и реформатской церковью. Такие прокламации ничего не значат; это лишь прикрытие для истинных намерений правителя, которые вскоре становятся ясными.
Мария поднялась со стула:
– Добрый сэр, вам известно, что Бог велит подчиняться своим правителям во всем. Поэтому, если они исповедуют религию, отличную от веры их монарха, как это может быть допущено Господом?
Это в самом деле беспокоило ее, так как она не имела намерения менять свою веру и считала, что другие должны иметь такую же привилегию.
Нокс улыбнулся. Теперь он застал ее врасплох, и она выдала свой тайный замысел.
– Дорогая мадам, вы заблуждаетесь. Как Христос говорил фарисеям: «Вы не знаете слов Писания». Что, если бы Моисей подчинился фараону и принял его веру? Что, если бы Даниил принял веру Навуходоносора? Что, если бы, Боже упаси, христиане подчинились бы верованиям римских императоров и вернулись к поклонению Юпитеру и Аполлону? Нет, дорогая мадам, они были вынуждены подчиняться, но не в вопросах веры.
Он начинал горячиться, и его загорелое лицо немного покраснело. Но он упускает важный момент, подумала Мария.
– Никто из этих людей: ни Моисей, ни Даниил, ни христианские мученики – не поднимал меч против своих правителей, – медленно произнесла она. – И это главное.
Он продолжал смотреть ей прямо в глаза.
– Бог не дал им силы или средств. – При этих словах Джеймс вздрогнул, и Мария услышала гулкий стук своего сердца.
«Ты же знала, что он думает, – сказала она себе. – Почему же ты удивляешься, когда он открыто говорит об этом?»
– Значит, вы полагаете, что, если у подданных есть сила, они могут воспротивиться своему монарху? – спросила она.
– Да, если правитель выходит за пределы дозволенного, они имеют полное право воспротивиться ему, даже силой, если это необходимо.
Его борода дергалась вверх-вниз, когда он говорил. Мария пристально смотрела на него.
– В конце концов, нам заповедано чтить своих родителей, и обязанность повиноваться правителю следует за этой заповедью. Они растут из одного корня. Но если отец сходит с ума и пытается учинить насилие над своими детьми, разве дети не обязаны обуздать его и отнять его оружие, чтобы помешать ему запятнать себя убийством собственных детей? Неужели вы думаете, что Бог будет недоволен ими, если они помешают своему отцу совершить великое зло? Именно так, мадам, происходит с правителями, которые убивают своих подданных, детей Божьих. Их слепое рвение есть безумие. Поэтому желание отнять у них меч, связать им руки и бросить их в темницу до тех пор, пока рассудок не вернется к ним – это не мятеж против правителя, а проявление истинной верности ему, которое согласуется с волей Господа.
Отнять у них меч… Связать им руки… Бросить их в темницу…
Значит, таков его план для нее? Если Нокс одержит верх, то станет ли низложение и тюрьма ее судьбой, независимо от того, что она сделает?
Мария не сознавала, сколько прошло времени, пока Джеймс не обратился к ней:
– Вас что-то оскорбило, мадам?
Она заставила себя вернуться к разговору:
– Следует ли понимать это так, что мои подданные должны подчиняться вам, а не мне, и могут делать то, что им угодно, а не то, что я велю? Значит ли это, что я должна повиноваться им, а не наоборот, – обратилась она к Ноксу, стоявшему перед ней. – Отвечайте прямо!
– Боже упаси! – ответил он. – Я никогда не утверждал, что ваши подданные вольны делать все, что им угодно. Мое желание состоит в том, чтобы и правители, и подданные повиновались Богу, а ваш долг – быть приемной матерью для Его церкви и заботиться о Его народе.
Стало быть, ей предлагают опекать реформатскую церковь?
– Это не та церковь, которую я буду лелеять, – сказала она. – Я буду защищать римскую церковь, так как считаю ее истинной церковью Бога.
– Ваше желание безосновательно, мадам, – произнес он гулким голосом, который можно было слышать во всех комнатах и даже во внутреннем дворе, так как окна были открыты. – Как и ваше мнение о том, что эта римская блудница является истинной и непорочной невестой Иисуса Христа. Даже евреи во времена распятия Христа не извратили закон Моисея так глубоко, как это сделала римская церковь с писаниями апостолов!
Он не испугал и не убедил ее. Его грохочущий голос и сузившиеся глаза являлись всего лишь особым приемом, который некоторые мужчины используют при выездке лошадей; она хорошо понимала это.
– Моя вера утверждает, что это не так, – тихо ответила она. Она знала то, что знала, и это знание шло от сердца.
– Вера, мадам, требует знаний, и я опасаюсь, что у вас нет истинного знания. – Нокс вскинул голову, словно олень-самец.
– Но я слышала и читала все, что имеет отношение к моей вере
«И молилась», – мысленно добавила она.
– То же самое делали люди, которые распяли Иисуса, мадам. Они читали закон и писания пророков, но истолковали их по-своему. Вам приходилось слышать чьи-то проповеди, кроме тех, которые читают церковники, назначенные папой и его кардиналами? – Не ожидая ответа, уже известного ему, он продолжал: – Невежественный папист не может рассуждать разумно, а хитрый папист никогда не согласится на публичные дебаты. Они знают, что не могут выдвинуть никаких аргументов, кроме карающего огня и меча и насаждения своих законов.
Мария вдруг поняла, что уже устала от него. Он совершенно не понимал ее: ни ее чувств, ни ее положения, ни ее призвания. Он хотел всего лишь устроить словесную дуэль вокруг Писания и поразить ее своей памятью, без сомнения весьма обширной. Но существовало более высокое знание, мистический опыт, идущий от сердца, который находился за пределами слов.
Тем временем Нокс начал очередную длинную аналогию с цитатами из Писания.
– Для меня вы чересчур сведущи в теологических тонкостях, – сказала она. – Но если бы мои учителя были здесь, то они могли бы устроить с вами блестящие дебаты.
«У нас тоже есть ученые педанты», – подумала она.
– Мадам! Мне бы очень хотелось, чтобы самый ученый папист, которому вы абсолютно доверяете, вдруг оказался здесь. Когда он убедится в истине, то вы последуете за ним.
Какая чушь! Только представить, как мастер Нокс обращает в свою веру аббатису Рене или ее дядю-кардинала!
Мария улыбнулась Ноксу и встала. Аудиенция завершилась.
«Когда ты в следующий раз будешь подстрекать моих подданных к неповиновению и беспорядкам, я могу изгнать тебя, – подумала она. – Я не боюсь тебя; ты всего лишь человек». Она мысленно повторила эти слова и испытала огромное облегчение.
Тем же вечером, хотя Нокс ощущал упадок сил после трудного разговора, он посчитал себя обязанным записать свои впечатления о королеве Шотландии:
«Если бы не ее гордый ум, надменные слова и сердце, закосневшее в упорстве против Бога и Его истины, я мог бы впасть в заблуждение. В беседе с ней я увидел решимость и мастерство, каких не ожидал обнаружить в особе столь юного возраста».
Это сообщение нужно было немедленно отправить его духовным и политическим соратникам, особенно его собратьям при дворе королевы Англии.
X
Мария видела, как свет за окнами королевской часовни померк до мутно-сапфирового оттенка, обозначавшего ранний зимний закат. Здесь, в Шотландии, в декабре начинало темнеть уже в три часа дня, и во дворе приходилось зажигать факелы. Они мерцали в синем сумраке, как летние светлячки.
Мемориальная месса по Франциску должна была начаться в четыре часа. Прошел ровно год после его смерти… один невероятный год. Поразился бы Франциск переменам, которые произошли с ней, если бы увидел ее сейчас? А имели ли место эти перемены?
Она по-прежнему носила траурное платье из черной флорентийской саржи, но обеспечила своих Марий и французов из свиты черным бархатом для второго траурного периода. Глядя на людей, собравшихся вокруг нее, она видела, что они уже подготовили свои наряды и впервые надели их. Ее домашние слуги носили одежду из черного и темно-серого сукна.
Она обвела взглядом часовню, отмечая всех, кто пришел на мессу. Разумеется, шотландские лорды отсутствовали, за исключением графа Хантли; сейчас осторожность для них была важнее, чем вера. Зато пришли два недавно назначенных посла из Савойи и Франции, а также все члены ее свиты и единственный из оставшихся Гизов маркиз д’Эльбёф.
Епископ Лесли из Росса, один из немногих католических священнослужителей в Шотландии, появился в черном одеянии и в сопровождении двух высоких юношей, несущих большие свечи в серебряных подсвечниках. Он медленно прошел к алтарю под тихие звуки панихиды.
О, эти мучительно-нежные звуки! Они каким-то образом выражали ее чувства об утраченном прошлом, пустом настоящем и одиноком будущем, о длинном коридоре времени, по одной свече на каждый год, и она шла по этому коридору, оставляя Франциска все дальше и дальше позади. Эти звуки олицетворяли слова из ее стихотворения, слова томления и сожаления. Хрупкая и пронзительная музыка трогала те уголки ее сердца, куда не могли проникнуть громкие звуки труб.
«Я неподвластна этому, – подумала она. – Назойливый шум, громогласные панегирики, церемониальные одежды… Они больше не трогают меня, но это…»
И тут несравненный головокружительно чистый голос возвысился над остальными, такой глубокий, бархатистый и печальный в своем великолепии. Он воплощал все ее печали и утолял их.
Он знает. Он понимает. Он тоже чувствует это.
Радость от осознания того, что кто-то еще мог проникнуть в эти глубины, была для нее нежданным подарком.
«Благодарю Тебя, Господи! – безмолвно воскликнула она. – Спасибо Тебе, что послал его, кем бы он ни был. Возможно, это даже не настоящий человек, но ангел».
Мария осторожно оглянулась по сторонам сквозь слезы, чтобы убедиться, что другие тоже слышат его. Она не знала, испытала ли она радость или разочарование при виде благоговейного восторга на лицах людей, слушавших таинственный голос.
После мессы Мария организовала официальный прием, отмечавший окончание первого года траура. Хотя приемный зал был обтянут черной тканью, огонь ярко пылал в камине, а столы ломились от самых изысканных «заупокойных блюд», изготовленных ее французскими поварами. Здесь были рулеты из жареного лебедя, посыпанные золотыми блестками, рыба, плававшая в заливных морях, и – единственная уступка простоте – любимое лакомство Франциска: копченый кабаний окорок из Шамбора.
Савойский посол граф Моретта беседовал с графом Хантли в конце зала. Одежда посла имела тот чудесный светло-синий оттенок, который можно найти лишь в теплых странах. Мария была очень довольна, что послы наконец вернулись в ее королевство. Английский посол Томас Рэндольф тоже обосновался здесь, хотя он, будучи протестантом, не мог присутствовать на мессе. Но французский посол де Фуа жевал какое-то пирожное и прислушивался к разговору Моретты и Хантли.
Между ними стоял… Кто, гном? Мария уставилась на необыкновенно безобразного человека, темнолицего, как обезьяна, который наклонял голову то в одну, то в другую сторону и участвовал в разговоре с двумя мужчинами. Его макушка едва доставала им до плеч.
Она приблизилась к ним и услышала нечто очень странное: говорили на двух языках одновременно, а затем повторяли сказанное по отдельности. Моретта говорил по-итальянски, а де Фуа по-французски; маленький обезьяночеловек закрывал глаза и делал гримасу, а потом повторял слова каждому собеседнику. Усилия сказывались на нем – пот градом катился по его лицу, несмотря на то что в зале было довольно прохладно. Потом Моретта и де Фуа усложнили его задачу: они начали говорить быстрее и более длинными предложениями. Коротышка выглядел так, словно был готов взорваться.
– Перестаньте мучить его! – со смехом сказала Мария. Но, разумеется, это был приказ, потому что они немедленно остановились.
– О, ему это нравится, – заверил Моретта. – Это мой секретарь, Давид Риччио де Панкальери. Он говорит на нескольких языках и утверждает, что превосходно владеет ими. По его словам, он даже может разделять их, если ему говорят на разных языках в каждое ухо. Поэтому мы решили испытать его. Он действительно так хорош, как говорит.
Моретта сделал большой глоток вина с пряностями.
– Моя королева! – Риччио упал на колени, взял руку Марии и почтительно поцеловал ее. Его большие глаза сияли.
Мария разрешила ему подняться. Когда он встал, она увидела, что это не карлик. В его конечностях не было никакого уродства; просто он был очень миниатюрным.
– Ваше мастерство впечатляет, – сказала она. – Где вы учились?
– Какое-то время я состоял на службе у монсеньора архиепископа Туринского, пока он, – Риччио покосился на Моретту, – не украл меня.
– Он был доволен, что его украли, – заметил Моретта. – Тебе же понравилась жизнь в Ницце, разве нет?
– О да! Море, тепло…
При слове «тепло» все рассмеялись. Даже одного слова было достаточно, чтобы пробудить сладостные воспоминания.
– Вы из рода Панкальери в Пьемонте? – спросила Мария. – Как же вы оказались в свите архиепископа Туринского?
– Мой отец был музыкантом, и на самом деле я попал в свиту монсеньора в качестве музыканта: меня учили играть на лютне и петь в хоре. Но из-за моего умения быстро переводить с итальянского языка на французский и писать на изящном тосканском диалекте…
– А также из-за твоей скромности, – перебил Моретта.
Мария невольно рассмеялась, но Риччио покраснел.
– Он не совсем забросил музыку, и ему по-прежнему нравится петь во время отправления мессы. Удивительно, что у него такой глубокий бас. От такого малютки скорее можно ожидать, что он будет петь сопрано!
Снова послышались смешки.
Это был он. Он пел в хоре.
Мария почувствовала, как ее сердце забилось быстрее. Как удивительно, что такой волшебный звук и глубокое знание жизни и ее горестей, которым он должен обладать – иначе его пение было бы всего лишь голосом, а не пронзительным и чистым переживанием, – заключались в таком неприглядном теле. Неужели Бог любит абсурдные шутки? Или справедливо изречение: «Каждому человеку предназначены свои дары; никто не может иметь всё»?
– Я… я глубоко признательна за ваше сегодняшнее пение, – сказала Мария, глядя в его темные сияющие глаза, и смех мгновенно прекратился. – И я буду рада, если вы сможете петь на моих мессах начиная с этих пор. – Она попыталась изгнать восторженный трепет из своего голоса. – Я устала от нападок на мессу и моих священников. Возможно, если у меня будет хорист, который находится под дипломатической защитой…
Моретти как опытному придворному удалось скрыть свое недовольство от необходимости расстаться с ценными услугами Риччио.