Другая машинистка Ринделл Сюзанна
– Ну, я… Надумал поговорить с Одалией, если можно.
Я ухватила его повыше локтя и вывела наружу, потом вниз по ступенькам. Если уж разговаривать, то на улице.
– Право, Тедди, – бормотала я, пытаясь направлять тощее юношеское тело.
Как преданный и послушный друг я понимала, что нужно избавиться от него прямо сейчас, пока Одалия даже не узнала, что он приходил. Как ни странно, уже в ту минуту – присягнуть готова – я сказала про себя, и вполне пророчески: «Тогда никто не пострадает». Выбравшись на улицу, в безопасное место, я встряхнула его и повторила вопрос:
– Что вы тут делаете?
Отпустила его и подождала. Он ответил не сразу. Глаза его расширились, он уставился на свои ботинки, неловко переступил с ноги на ногу. Я все это подметила и немного смягчилась. Понимаете, я узнавала в Тедди себя. По отношению к Одалии он вел себя с такой же ревностной настойчивостью, как и я.
Проще говоря, мы оба, Тедди и я, стремились разгадать смысл этой загадки – Одалии. Мы жаждали познать истину о ней – еще чего захотели! Тедди пытался установить истинные факты ее биографии, а я – извлечь сердечную истину ее чувств, но в целом не так уж мы с ним различались. Мы оба гнались за Одалией по пятам, догнали, а теперь ждали, как она решит: ей диктовать обстоятельства и исход столкновения.
Когда Тедди с безмолвной мольбой поглядел на меня, мы с ним друг друга поняли. Дрожь сочувствия пробежала по моим членам. Но затем я опомнилась.
– Тедди! – строго сказала я. – Вам здесь быть не полагается.
Он нахмурился, словно не был согласен.
– Роуз, я же вижу, что она меня узнала, – сказал он. – Это она. Внешность она изменила, как могла, но это она. Я же чувствую. Мне бы только ее спросить. Мне бы только минуту…
Я окинула его долгим взглядом и окончательно уверилась: этот не отступит. Он убежден, что Одалия и есть Джиневра, и не успокоится, пока она честно не ответит на все вопросы, – а этого, догадывалась я, Одалия никогда и ни за что не сделает. Мысленно я перебрала длинный список вымышленных историй, которые Одалия скормила мне за время нашей дружбы, подумала и о том, как часто она умышленно вводила меня в заблуждение. И еще мне припомнились Одалия с сержантом, вместе, в глубине коридора. Крошечный огонек негодования, тлевший в груди, вдруг заполыхал пожаром. Глядя в лицо Тедди, все еще покрытое легким персиковым пушком и типичными для юного мужчины прыщами, я поняла, что приближаюсь к очередной развилке.
– Вот что я сделаю, – сказала я наконец, приняв решение, и достала из сумочки карандашик и листок. – Мне пора возвращаться, – продолжала я, аккуратнейшим почерком записывая адрес и краткие инструкции. – Но вот. Держите. – И я вручила листок Тедди.
Я оставила его на тротуаре – он так и застыл, уставившись на мою записку, а я уже шагнула на первую ступеньку крыльца.
– Спасибо! – крикнул он мне вслед, справившись с растерянностью. – Спасибо, Роуз.
Я застыла на полпути.
– Не за что, – пробормотала я.
Будь мне суждено устрашиться тех сил, которые я стронула с места, того погубительного столкновения, инициатором которого я стала, устрашиться я должна была именно тогда. Но я ничего подобного не почувствовала. Напротив, была замечательно спокойна.
Одолевая последние ступеньки, я успела заметить, как метнулась прочь от окна фигура Мари. Значит, за нами наблюдали. И это, как я понимала, означало, что мне предстоит выдержать ее бесконечные приставания: «Кто это был? Не слишком ли молод твой дружочек?» Да ну ее, решила я, толкнув дверь. Не могла же я предвидеть, как скажется на моем будущем тот факт, что Мари подглядела в окно эту сцену.
Вечером мы по заведенному обычаю пошли в питейное заведение. Был один из вечеров, когда с одной стороны неба великолепным воздушным шаром нависает луна, а с другой еще не вполне окунулось во тьму солнце. Помню, я стояла на балконе и следила за медленным, трудным продвижением луны: на глазах увеличивался пыльно-розовый полумесяц в серых щербинах кратеров.
День вновь выдался теплый и душный, но к ночи освежающий бриз унес грязный городской смог в океан. Листья скоро уже сменят окраску, подумала я и удивилась тому, что это означало: еще несколько месяцев – и моему знакомству с Одалией исполнится ровно год. Я со всех сторон обдумывала это открытие и, видимо, глубоко погрузилась в размышления: от голоса Одалии, звавшей меня одеваться, я так и подпрыгнула. Я редко выходила на балкон, но, когда выходила, порой впадала в транс. Меня гипнотизировало сияние электрических огней города, что разливалось вширь по мере того, как солнце уступало исконные территории чувственной луне, а сумерки сменялись полумраком.
Одалия в апартаментах уже заготовила нам обеим наряды. По сей день не скажу, объяснялось ли сходство в их стиле случайным совпадением или умыслом. Не представляю, откуда Одалия могла заранее знать, что это сходство сыграет ей на руку. Одалия многолика и обладает удивительной способностью предугадывать чужие поступки, но вряд ли наделена ясновидением в полной мере. И все же допускаю: даже не представляя себе, какую из этого можно извлечь пользу, Одалия нарочно обрядила нас почти в одинаковые черные вечерние платья, отделанные серебряным бисером. Хотя одно платье (мое), если присмотреться, отличалось квадратной горловиной, а другое (ее) было без бретелек, оба они были густо расшиты бисером, и серебряные бусины теснились все ближе друг к другу по мере того, как плиссированные юбки ниспадали все ниже, взбиваясь вокруг колен, так что мы превратились в парочку русалок на высокой вспенившейся волне.
Одалия также смазала мои мышиные коричневые волосы, чтобы сделать их темнее и ярче, и слегка их приподняла под углом к подбородку – вышло в точности как ее стрижка. Помню, как уловила в зеркале наши отражения, бок о бок, за минуту до выхода. Почти похожи, почти двойники. Красивая, яркая женщина и ее скованная, скучная копия. Изысканный последний штрих: Одалия настояла, чтобы мы надели парные бриллиантовые браслеты, – неожиданный шаг, ведь до тех пор мы никогда не выходили в них за пределы апартаментов. Застегнули браслеты, и на том приготовления закончились. Одалия тут же позвонила вниз и поручила одному из швейцаров найти нам такси. Вечер начался.
За девять месяцев с Одалией я убедилась, что подпольное питейное заведение – ее заведение – перемещается достаточно случайным образом, но обычно использовались три-четыре устойчивые точки. В тот вечер (последний, как потом выяснится, наш вечер) мы в силу некоей поэтической рифмы оказались в том самом месте, где и в мой первый раз. Теперь-то я считала себя завсегдатаем, и, когда такси проехало по Нижнему Ист-Сайду и высадило нас на пустынной улице с темными витринами, я и глазом не моргнула. Как и ожидалось, в одном магазине все еще мерцал электрический свет. Толкнув дверь лавки париков, мы увидели того же парнишку за кассой в тех же подтяжках странной расцветки. И он задал тот же самый вопрос, который, судя по тону, сильно поизносился от многократного использования:
– Чем па-амочь, что падыска-ать, мам?
И так он подал эту затверженную фразу, что в слове «помочь» не осталось даже отзвука изначального смысла. Смахнув с глаз длинную сальную прядь, он ждал отзыва. Одалия не удостоила его и взглядом: открыла пудреницу, тщательно припудрила нос. Я поняла, что на сей раз действовать надлежит мне.
– Минуточку, – ответила я, озираясь в поисках металлически-серого парика со сложной укладкой на викторианский манер.
Парик вечно перекладывали с полки на полку, никогда его не застанешь на прежнем месте. Возможно, то была часть условного кода, окончательно отделявшая посвященных от профанов, или же паренек просто забавлялся со скуки. Наконец я высмотрела парик. По правде говоря, выглядел он довольно-таки противно. Я сняла его с нечувствительной головы манекена.
– Говорят, каштанового цвета лучше. А красное дерево всего красивее.
Я сама слышала, что у меня выходит отнюдь не так соблазнительно, как у Одалии, – сколько раз она произносила при мне эти слова, – но все же получилось: мальчишка нажал какие-то клавиши на кассовом аппарате, послышался громкий щелчок, и стенная панель за прилавком отодвинулась.
– Входите, мам.
Одалия прошла первой, я за ней. И вновь, когда стенная панель сомкнулась за спиной, я уперлась взглядом в глухую тьму, напрягая глаза, чтобы выявить хотя бы очертания коридора. Эхом разносились отголоски оживленной вечеринки. Я чувствовала, как движется впереди Одалия, и слепо шла за ней, пока обе мы не протолкнулись сквозь бархатную штору. Постояли на пороге с полминуты, но не успели вполне рассмотреть сцену по ту сторону занавеса: какая-то женщина подбежала к нам и расцеловала Одалию в обе щеки.
– Вот ты где! – воскликнула она.
– Очень рада тебя видеть! – с равным энтузиазмом откликнулась Одалия.
Я узнала женщину из той богемной компании, с которой один раз давным-давно встречалась за кофе. Одалия явно вовсе ее не припоминала.
– Я как раз говорила Марджори – о! Видишь, вон Марджори, помаши, дорогая! – я ей говорила: «Интересно, когда же она появится?» И тут – пуфф! Ты и появилась. Фокус! Раз – и ты тут!
– И я тут, – откликнулась Одалия.
Люди то и дело подходили к Одалии и заговаривали таким вот манером, и в результате она отточила искусство отвечать весьма любезно, однако уклончиво и общими фразами.
– Ты непременно должна подойти поздороваться, – настаивала полузнакомка, обдавая нас горячим дыханием с привкусом виски. Ее рука уже обвилась вокруг руки Одалии – ясно было, что отказ не предусматривается. Негромкая подавленная икота колыхнула ее тело, однако женщина упорно тащила Одалию к своим. – У нас тут есть такой Дигби, заправский импрессионист. Написал кучу забавных вещиц, нельзя такое упускать! И конечно, у нас тут художник Лебо, говорит, нарисует тебя в новом модерновом стиле, знаешь, где это вроде и ты, но с виду вовсе не ты, все черты лица такие странные и перемешаны…
Настойчивость приставучей женщины была вознаграждена, и я внезапно осталась одна. Поодаль я заприметила Рэдмонда – он приветствовал меня кивком. Недоразумение, произошедшее в ночь рейда, никогда с тех пор не обсуждалось, но возникший холодок постепенно таял, как крепкий кубик льда распускается в текучий глоток воды, и я надеялась, что вскоре и эта вода сплывет. Я глядела, как Рэдмонд ковыляет ко мне, чтобы принять заказ. Наш диалог еще звучал натянуто, однако я отметила, что дела явно пошли на лад.
Дожидаясь, пока Рэдмонд принесет мне коктейль с шампанским, я окинула взглядом комнату. Женщина с гарденией за ухом что-то пела – игриво, бодро, чуть ли не издевательски, ритмично поворачивая руки в запястьях. Одна из тех задорных песенок, в которых таился некий обман: мелодия вполне жизнерадостная, однако слова, если вслушаться, на современный лад пессимистичны до цинизма. Парочки, к пессимизму не чувствительные, танцевали в центре комнаты, благополучно пропуская мимо ушей текст и стараясь лишь попадать в ритм ускоренному музыкальному сопровождению.
Занятно, как в ту ночь все уже казалось иным. Возможно, обладая преимуществом обратного зрения, я какие-то впечатления и выводы подставляю задним числом, но готова присягнуть, что именно такая картина сохранилась в памяти. Уже тогда я отчетливо сознавала, что существенная часть волшебства испарилась, ее больше нет. Быть может, так мне вспоминается моя восприимчивость к череде сезонов, и только. Почем знать. Лето ведь миновало безвозвратно. Покинуло нас, оставив смутное разочарование, унеся с собой несбывшиеся посулы жарких пляжных дней, смуглой, нагой, первобытной свободы. Не успеем мы оглянуться, похолодает и мороз загонит нас обратно в душные отапливаемые комнаты, дар цивилизации.
Однако, присмотревшись к танцующим, я поняла, что мои чувства порождены чем-то более существенным, нежели печальным панегириком ежегодно уходящему лету. Мгновенная вспышка – и я вдруг постигла правду о своем поколении. Такие озарения дарованы лишь тем, кто подлинно вовне, смотрит снаружи, и вот что увидела я: эти пары, что кружатся посреди комнаты, пережили уже немало зим и лет, они и прежде, и впредь будут менять конфигурации, они по молчаливому уговору оставили вальс ради фокстрота, потом забыли фокстрот и полюбили чарльстон. Они ведут себя и будут впредь вести себя так, словно каждый круг по танцполу предвещает радостное прибытие чего-то нового, и прикидываются, будто каждый их поцелуй – первый. Если юность их и была настоящей, то невинность безусловно фальшива. Юность поддерживала их в движении, витальность наполняла их мускулы и кости, – витальность, которую часто путают с атлетизмом или грацией. Но невинность им приходится симулировать, дабы поддержать иллюзию свежести, спонтанности, ожидания чего-то волнующего – прямо там, за поворотом. В ту ночь я впервые, пока еще смутно, догадалась, что избыток электричества, которым был насыщен воздух в подпольном баре, питается иллюзией. Это поколение ушло на войну и вернулось пресыщенным… и в то же время ухитрилось смыслом своей жизни сделать игру в отроческую нетронутость. Иначе говоря, я пришла к выводу, что все мы, вся банда в баре – подделка.
Я продолжала озираться. Сама того не сознавая, я искала Гиба. На той неделе я чуть ли не каждый день слышала, как они ссорятся. Даже в тогдашнем моем состояния недовольства Одалией я мечтала о том, как она выставит его наконец вон. Я побродила по комнате. Его не было в толпе мужчин, пыхтевших сигарами. Не зависал он над рулеткой, следя, чтобы игроки не наваливались на колесо, замедляя вращение. Не было его в кругу нервно дергающихся в чарльстоне тел (куда, должна заметить, он затесывался редко). Когда же я отыскала Гиба, выяснилось, что Одалия успела первой. Они устроились на красном бархатном диванчике подле бара и что-то весьма оживленно обсуждали. Ни тот ни другая не улыбались, и через несколько минут мне стало вполне очевидно, что спор перерастает в очередную ссору. Любопытство разобрало меня. Я поставила коктейль на ближайший столик, подошла к бару, притворившись, будто жажда одолела, и заказала бармену другой коктейль. К этому часу возле бара стало нестерпимо шумно, и все же я надеялась уловить обрывки разговора.
Но едва я подобралась достаточно близко, как пьяная девица вздумала взгромоздиться на подлокотник дивана, а почувствовав под своей задницей пальцы Гиба, так и взвилась с воплем. Взлетев с того места, где она по случайности приземлилась на мужскую руку, она перевернула Гибу на голову содержимое бокала с коктейлем и принялась, вся перетревоженная, скакать вокруг дивана, покаянно чирикая. В глаза Гибу потекла омерзительная смесь самогона и его собственного бриолина, что отнюдь его не порадовало. Одалия же ловко извлекла у него из нагрудного кармана квадратный платок и принялась вытирать с его лица домодельный джин. Ловко избавившись от девицы, она уговорила Гиба укрыться в задней комнате, где, как мне показалось, они собрались уединиться надолго.
Разведывательная миссия, таким образом, была провалена, а любопытство осталось неудовлетворенным. Я с тяжким вздохом переключила внимание на увлекательную сценку, что разыгрывалась посреди зала. Кто-то выкатил на танцпол тележку с пирамидой бокалов для шампанского. Симпатичная девчушка в ярко-желтом платье влезла на барный стул и принялась заливать в бокалы шампанское из огромного, тяжелого на вид магнума. Шампанское пенилось, пузырилось через край, каскадом хлынуло вниз с верхнего этажа пирамиды, заполняя остальные бокалы. Все вокруг, пьяные и трезвые, зааплодировали такой ловкости.
На краткий миг мелькнули гетры и подтяжки – померещилось, будто за рукотворным фонтаном шампанского пристроился лейтенант-детектив. Нет, не он. Однако лжеузнавание повергло меня в дрожь, и я принялась нервно оглядываться. Больше, чем сама эта ошибка, меня поразила собственная реакция: кажется, я была бы рада его появлению. Никак я не могла усидеть на одном месте, не могла и торчать бесконечно перед барной стойкой. Сама не заметила, как проглотила содержимое стакана – джин с вермутом, – и совершила поступок, на который не была способна в трезвом состоянии, то есть пока была достаточно трезвой, чтобы помнить, как со мной такое произошло: я осмелилась выйти на танцпол и смешаться с дергающейся в чарльстоне толпой. Не знаю, долго ли я, себя не щадя, отплясывала изо всех сил, должно быть, добрых полчаса, прежде чем отошла в сторону перевести дух. Я уже обильно потела, заколотые волосы прилипли к щекам, и, облизывая верхнюю губу, я ощущала вкус соли. Вся красная, я стояла с краю и смотрела, как остальные продолжают вращаться по кругу.
Одалию я совершенно потеряла из виду, как вдруг лучащийся овал ее лица всплыл передо мной, выхваченный из мрака огоньками свечей. Слегка ошеломленная, я попятилась:
– Ой!
– Роуз, дорогая, вот ты где!
Странно прозвучал ее голос: резковато, словно обвиняя. Что-то случилось. Может, эту шутку сыграло со мной мерцание свечей, но показалось, будто уголок рта у Одалии подергивается. Постепенно проступили очертания и другой фигуры, маячившей прямо у нее за плечом. Мужской фигуры. Мальчишеской: бедра узкие, а голова непропорционально мала. Я сморгнула и всмотрелась.
– Ой! – повторила я, вновь перепугавшись, хотя, по правде говоря, чего ж я так удивилась? Своими руками я дала ему и адрес, и подробные указания, вплоть до инструкции, как пройти через магазин париков.
– Ты же помнишь Тедди, Роуз? Встречались у Бринкли.
Конечно, она понимала, что этот вопрос лишний. Еще бы я не помнила. Ее избыточно любезный тон сочился горьким гневом. Я с самого начала собиралась сказать, что пригласила Тедди, но теперь, когда роковой момент настал и мы столкнулись лицом к лицу, я только нервно сглотнула и протянула руку – наугад, примерно в его сторону.
– Разумеется, – сказала я. – Тедди. Рада видеть вас снова.
Он улыбнулся и пожал мне руку, словно мы и не говорили всего несколько часов назад на крыльце участка. Потом он разжал пальцы и мы застыли в неловкости, превратившись в неподвижную точку посреди бурлящего океана. Никто не понимал, с чего начать разговор, а вечеринка тем временем шумела вокруг все громче.
Наконец заговорила Одалия.
– Как ты, конечно же, понимаешь, Роуз, нам с Тедди нужно побеседовать наедине, – сказала она.
Я неловко кивнула, собственное тело вдруг стало мне тесно. Я осознавала, что скукоженность эта – от нахлынувших угрызений совести; я читала в глазах Одалии: она знает, что это я подстроила их столкновение, это я дала Тедди адрес.
– А поскольку здесь нам поговорить негде, – продолжала Одалия, – не проводишь ли ты, Роуз, Тедди к нам в отель? Мне тут нужно закончить кое-какие дела, а потом я к вам присоединюсь и мы сядем и потолкуем.
Я не отказалась временно взять на себя роль хозяйки и пригласить Тедди к нам, но уверенность покинула меня. Едва моя измена раскрылась, я тут же о ней пожалела. Даже не знаю, на что я рассчитывала, вручая Тедди адрес подпольного бара. На что бы ни рассчитывала – оказалось, у меня кишка тонка.
Одалия раскрыла серебряный портсигар, вынула сигарету. Тедди зашарил в поисках зажигалки, извлек ее из пучин пиджачного кармана.
– Значит, Роуз проводит меня к вам в отель и там мы подробнее поговорим о… о Ньюпорте, – сказал Тедди, поднося ей огонек. Полувопрос, полуутверждение.
– Наверняка у нас найдется о чем поговорить, – ответила Одалия. – Ступайте, а я следом.
Она похлопала его по руке, подмигнула и растворилась в толпе танцоров. Та жадно ее поглотила.
Тедди вполне устроило предложение подождать Одалию в ее апартаментах. Он галантно подставил мне локоть, и мы вместе направились к задней двери.
Путешествие в отель ничем не было замечательно. Обоих нас сковывало напряжение, почти всю дорогу мы молчали. Дважды – один раз в такси, один раз в клетке лифта, отщелкивавшего этажи, – Тедди резко втягивал воздух, словно готовясь заговорить, но оба раза передумывал. Лишь когда мы добрались до апартаментов и просидели там уже несколько минут, я прервала молчание, спросив, не хочет ли он выпить. Вообще-то я не имела такой привычки – в смысле, предлагать гостям спиртные напитки, – но так поступила бы Одалия, да и у меня подле нее завелись кое-какие новые ухватки. Я не ожидала, что Тедди – еще недавно, несомненно, честный бойскаут – проявит интерес, но, к моему удивлению, он не отказался. Думаю, в обычных обстоятельствах он бы пить не стал, он, похоже, был из тех, кто склонен проповедовать добродетель «трезвого ума». Но в тот вечер молодой человек, пожалуй, оказался в сложных обстоятельствах: рядом с Одалией ему становилось не по себе. И я принялась перелистывать книгу рецептов, которую Одалия держала у бара, – «Как смешивать коктейли: азбука Гарри».[19] Соображала, как соорудить популярный напиток «сайдкар».
Я чувствовала на себе взгляд Тедди, с искренним интересом он следил, как я достаю с полки бутылку куантро и по-любительски точно наливаю его в мерный стаканчик. Не знаю, получился ли у меня правильный «сайдкар», но я встряхнула эту смесь со льдом и разлила по двум бокалам для мартини. Не прошло и двадцати минут, как я повторила процесс. От таких трудов на лбу выступил пот, волосы местами прилипли к коже и хотелось почесаться.
– Ночь ясная. Одалия, наверное, задержится. Посидим на балконе, на свежем воздухе? – предложила я.
Глаза у Тедди расширились, он метнул на меня испуганный взгляд. Я сообразила, что приглашение двусмысленно: такие приемы рекомендуются для соблазнения возлюбленного. Краска залила мне щеки. Но Тедди откашлялся, пожал плечами, и, прихватив с собой стаканы, мы выбрались на балкон, где всего несколько часов назад я стояла, созерцая луну, что плыла по небу в пророческом кровавом ореоле.
Ночной ветерок развеял следы душной жары, какая случается и в дни ранней осени. Ночь наступила упоительная, иначе выразиться не могу. Воздух прогретый, с легчайшей примесью прохлады, когда поднимался ветер. Из парка доносился острый запах влажных листьев, серебряный лунный свет был так ярок, что наши тени встали у нас за спиной четкими очертаниями, словно мы пригласили к нам кого-то третью, кого-то четвертого. Мы молчали, облокотившись на парапет, взирая на город у наших ног. Где-то, несколькими этажами ниже, а казалось – вдали, на другом конце вселенной, еле слышно шумела все еще забитая дорога, гудели клаксоны. Я смотрела, как Тедди отпивает долгий глоток.
– Она прямо-таки сфинкс, да? – риторически спросил он, оторвавшись наконец от алкоголя ради глотка воздуха.
– Что конкретно вы хотите у нее выпытать, Тедди?
Он беспокойно оглядел балкон, пожал плечами:
– Наверное, правду.
– А если правда окажется ужасной?
Долго-долго он присматривался ко мне.
– Насколько ужасной?
Теперь я пожала плечами:
– Вообразите самое страшное, что только можете вообразить.
Вновь глаза его расширились в испуге.
– Вам что-то известно? – спросил он. Спросил жадно, однако страх я тоже расслышала.
Я торопливо покачала головой.
– Нет-нет. Я ничего не знаю, – сказала я. – Но не задумывались ли вы иногда… Бывают ведь такие вещи, о которых лучше не знать?
– Нет, – сказал он. – Я так не считаю.
Я всмотрелась в ярко-белое, подсвеченное луной лицо и поняла, что этот юноша не остановится, пока не вызнает все: в самом ли деле красавица, известная ему под именем Джиневры, стала Одалией, и была ли она некогда способна на отмщение – трагическое, неотвратимое и непоправимое. Теперь я различила сталь в его голубых глазах. Он пойдет до конца.
– Как бы вы поступили, – заговорила я, и пульс зашкаливал при одной мысли о вероятном ответе, – как бы поступили, если бы Одалия призналась… что совершила ужасное, пусть даже… пусть даже то был преходящий порыв… дурной, не спорю… но если она вовсе этого не хотела?
– Думаю, вы сами понимаете, Роуз, как я поступлю.
Я понимала. Он будет добиваться правосудия. Не тем способом, к которому я прибегла, чтобы разобраться с Эдгаром Виталли, – нет, Тедди еще не был готов к подобным сделкам, не переступил порог. В некотором смысле он был моим прежним «я»: отчаянно жаждал справедливости, но все еще (наивно, могла бы я предупредить) верил, будто существуют строгие правила, по которым следует эту справедливость осуществлять. Он обратится в полицию, и, если один участок откажется принять к рассмотрению жалобу, Тедди пойдет в другой, и в третий, и в четвертый, упорно, терпеливо, пока не отыщет следователя, которому хватит цепкости защемить-таки наручниками запястья Одалии. И это было бы правильно. В этом самая суть справедливости. И все же ладони у меня взмокли, горькое сожаление впилось когтями в душу: я предала задушевную свою подругу, единственного человека, кто меня поддерживал.
И в этот миг с вкрадчивой кошачьей грацией на балкон скользнула еще одна фигура. Я мимолетно спросила себя, долго ли Одалия простояла у французского окна, много ли успела подслушать.
– Великолепная ночь, – сказала она.
Голос с шершавой хрипотцой, в руках – зеркальный поднос, на подносе три бокала. Пока она раздавала их нам, я пыталась сообразить, как Одалия угадала тоже приготовить «сайдкар». Потом припомнила, что оставила на стойке бара открытую книгу рецептов. Рука Тедди резко дернулась, на что-то указывая; я проследила за стрелой его пальца и поняла, что он тычет в наши запястья – Одалии, затем мое. Я потрясенно сообразила, что совсем забыла про браслеты, бриллиантово замерцавшие под ярким светом луны.
– О! – только и сумел выдавить Тедди. – О… О!
Я почувствовала, как сжимается и переворачивается желудок, и поняла, что вновь схожу с ума от ужаса, – я знала, что поставлено теперь на карту, знала, что ужас мой – это страх потерять Одалию. Она же и глазом не моргнула. Будто не расслышав смятенных восклицаний Тедди, она лениво потянулась, наслаждаясь теплым ночным воздухом, и зевнула – чуть-чуть, как приличествует леди.
– Знаете, чего бы мне хотелось? Я бы осталась тут, покурила бы. – Зубы ее призрачно фосфоресцировали в серебристом лунном свете – Одалия преспокойно улыбалась. Щелкнула замком сумочки, притворилась, будто ищет. – Ой! Ни одной не осталось. Роуз, лапочка! Ты не могла бы сбегать в киоск прикупить?
Я кивнула, но помедлила, опасаясь оставлять ее наедине с Тедди. Инстинктивное желание защитить ее взяло верх. Прежде я хотела увидеть, как Одалию обличат, теперь же мечтала, чтобы Тедди поскорее убрался восвояси. В итоге я сочла, что, пока быстренько сбегаю за сигаретами, Одалии представится шанс объясниться с Тедди и выпроводить его. Кроме того, я надеялась, что прогулка пойдет на пользу и мне: голова слегка кружилась от выпитого, жаркие уголья разгорались на скулах. Одалия сунула мне в руку мелочь. Едва помню, как ехала вниз в лифте, но как-то ехала, поскольку затем неловко и решительно шагала по тротуару.
Первые два киоска были закрыты, но я вспомнила про лавочку на углу Лексингтон. Не скажу, как выглядел продавец, но помню, что поболтала с ним о погоде (мы сошлись на том, что становится прохладнее, очень приятная погода, большое облегчение после беспощадного лета). Как любой напившийся гражданин, я изо всех сил старалась не показать, что сдачу пересчитываю с трудом, излишне сосредоточенно. Лицо все еще полыхало, жар застил глаза, и я, наверное, близоруко щурилась на каждую монету. Но продавец либо не заметил, либо давно перестал обращать внимание на странности поведения ночных клиентов. Видимо, в его глазах я не была особо важной персоной: пачку сигарет он сунул мне прямо в руки, не завернув в бумажный пакетик. На обратном пути я увидела мужчину, который выгуливал изящную борзую. Я сделала комплимент красивой внешности этой собаки, остановилась ее погладить и зашагала дальше. В прежние времена, до Одалии, я бы не вела себя так легко и раскованно с посторонним. И впрямь, как говорится, моя раковина понемногу раскрывалась. Одалия изменила меня, размышляла я по дороге, причем к лучшему. Нужно будет извиниться перед ней за то, что я научила Тедди, как ее найти, и мы вновь станем сестрами. Никогда больше не будем предавать друг друга. Эти мои мысли в роковой момент – какая горькая ирония…
Лишь в полуквартале от гостиницы я заслышала сирены. Уже успела собраться небольшая толпа, и полицейские сдерживали зевак. Все указывали на что-то в центре этой толпы, ниже коленей, там, на земле. Я подошла ближе, чувствуя, как желудок стягивается в тугой кулак. Жар отхлынул от щек, глаза расширились, внезапно вернулась резкая и трезвая ясность зрения, разум собрался, готовясь принять то, что неизбежно его подстерегало. Когда я приблизилась и разглядела изломанное тело Тедди, распростертое на сером равнодушном асфальте, я уже словно бы видела все это прежде.
21
Время от времени я все еще задаюсь вопросом, Одалия подучила юного лифтера или он, добросовестный добрый самаритянин, искренне хотел как лучше. Это ничего не меняет, разумеется, но хотелось бы знать. По той или иной причине (теперь, когда я знаю Одалию, знаю, что она такое на самом деле) я тешу свое воображение, представляя, как она из кожи вон лезет, искусно строя козни. Однако в некоторые детали я никогда не буду посвящена, и с этим нужно смириться. Чем бы ни руководствовался лифтер, мотивы у него были сильные и убедительные, ибо он, стоявший на краю круга столпившихся зевак, не промедлил и секунды: поднял руку и пальцем указал на меня.
– Вот она! Та самая леди, которая ехала с ним в лифте наверх! – вскричал он.
Простое и понятное высказывание, к тому же правдивое, однако меня оно поразило, словно обвинение, и я отшатнулась в инстинктивном негодовании:
– Прошу прощения! Что вы хотите этим сказать, Клайд?
– Меня не Клайд звать. Клайв!
– А.
– Спросите ее – спросите, она та самая, которая с ним наверх ехала!
Подле меня возник полицейский.
– Вам известны имя и личность покойного? – спросил он.
Известны, признала я.
– Откуда вы сейчас идете, мисс?
Я объяснила, что ходила за сигаретами, обошла киоски, добралась до лавки на углу, вспомнила и про изящную борзую. Сразу поняла, что говорю слишком много, – полицейский скептически приподнял бровь.
– А вашего друга Тедди вы оставили в одиночестве наверху? – Взмахом руки он указал на верхний этаж отеля.
Я ответила не сразу – внезапная жажда защищать Одалию еще не рассеялась. Я поглядела туда, где лежал Тедди, но так и не заставила себя посмотреть прямо на тело. Выжить после такого падения он, конечно, не мог.
– Он?..
– Боюсь, что да.
Взгляд мой заскользил по фасаду отеля и наконец уперся в балкон. Снизу он казался далеким, безликим и чужим. Забрезжила мысль: полицейские, конечно, поднимутся в наш номер для следственных действий. Я сглотнула.
– Я живу вместе с подругой, – произнесла я, размышляя, как подать эту информацию. – Возможно, ей известно, как это произошло. Она могла быть свидетелем… несчастного случая.
Едва я произнесла «несчастный случай», во рту появился какой-то странный привкус. Скорей бы вернуться в номер, увидеть Одалию, заглянуть в ее широко расставленные глаза и понять, что произошло! Полицейский (всего лишь патрульный, даже в таком расстройстве я еще способна была, разумеется, отличить патрульного от настоящего детектива) молчал, пока мы поднимались в лифте, которым управлял так охотно осудивший меня Клайв.
Доставив нас на этаж, Клайв последовал за нами по коридору. Полицейский не пытался его остановить, и я чувствовала на себе взгляды обоих, пока возилась с ключами. Странное возникло ощущение, когда я повернула ручку и распахнула дверь: внутри было так пусто, что, казалось, перекатывалось эхо. В гостиной бездонная тишина. Близкая к дурноте паника охватила меня. С порога стало ясно: Одалия исчезла. Разум искал благовидное объяснение – куда она могла отлучиться и почему, – но ткань расползалась скользкими нитями. Полицейский, надо отдать ему должное, не обошелся со мной сразу же, как с сумасшедшей, но послушно, хотя и несколько поверхностно оглядел все комнаты в поисках следов подруги, которая, по моим словам, должна была нас ожидать. Я плелась за ним, и так мы совершили полный обход, а затем ступили на балкон. Час назад мы сидели на этом балконе, наслаждаясь ночными ароматами, а сейчас там пахло непоправимым несчастьем. Я следила, как полицейский отмечает детали: маленький зеркальный поднос для коктейлей, забытый на низеньком плетеном столике, два пустых бокала для мартини на кирпичном парапете (по сей день не знаю, что сталось с третьим бокалом). Полицейский глянул за парапет, вниз, на то, изломанное, на асфальте, потом снова на бокалы.
– Говорите, вы были тут сегодня вечером, раньше?
– Да, – ответила я и после паузы добавила: – К сожалению, я ничего не могу рассказать о самом происшествии.
Да, к сожалению, и сожаление с каждой минутой усиливалось. Теперь это, пожалуй, смехотворно, однако тогда я переживала за Одалию. Вероятно, шок был слишком силен, говорила я себе, но ей не следовало убегать из отеля. Если некогда она действительно жила в Ньюпорте, если они с Тедди повздорили перед тем, как он упал, уродливая правда вылезет наружу и то, что произошло нынче вечером на балконе, покажется подозрительным.
– Ничего, – ответил полисмен. – Следователя уже вызвали.
Я кивнула. Коньяк, выпитый часом раньше, проник уже глубоко и сделал свое дело: голову сжимали тиски, в висках стучало. Но туман, который окутал меня на обратном пути из лавки, рассеялся, и я заметила, что все еще сжимаю пачку сигарет. Машинально я вскрыла ее и предложила полисмену закурить. Тот глянул на меня очень странно – никогда в жизни на меня так не смотрели, – покачал головой, и я решила выкурить отвергнутую сигарету сама: авось поможет успокоиться. Одалия всегда говорила, что курение успокаивает ее как по волшебству. Все так же настороженно поглядывая на меня, полицейский поднес мне огонек. Я заметила, как дрожит его рука. А моя, напротив, ни капельки не дрогнула. Как бы я ни тревожилась, внешне это не проявлялось. Я выдохнула, запрокинув голову, выпустила дым изо рта клубом – сотни раз я наблюдала, как это проделывала Одалия.
– Какое ужасное несчастье. Ужасный случай, правда? – сказала я.
Невинное замечание. Во всяком случае, на мой взгляд, невинное, но полицейский так и дернулся. Резко повернул голову ко мне, глаза изумленно раскрылись.
– Хм… да… случай, – повторил он.
Я докурила, загасила окурок и аккуратно уложила его в пепельницу из толстого зеленого стекла на плетеном столике. На балконе кроме столика имелся еще небольшой коврик, два плетеных стула и канапе. Поскольку было очевидно, что мы чего-то ждем, я села на канапе, нога на ногу. Замерцала искорка, бросилась мне в глаза, я нагнулась и увидела под ногами браслет Одалии. Неужели Тедди сорвал с ее запястья? Она бы не хотела, чтобы ее браслет вот так валялся, – и я подняла его, чтобы сохранить. Лучший способ не потерять браслет – надеть его; я обвила им свободное запястье и щелкнула замком. Одалия права, сказала я себе, в паре они действительно почти как наручники. Я медленно повертела запястьями, любуясь льдистым сиянием драгоценных камней в лунном свете.
Прибыли еще полицейские, сопроводили меня вниз, где уже дожидался автомобиль, чтобы доставить меня в местный участок. Садясь в машину, я услышала, как патрульный докладывает своим коллегам про наш с ним разговор:
– Провалиться мне на этом месте, видели бы вы ее: холодна как лед. Говорю вам: стояла, курила сигарету, любовалась своими бриллиантами, хладнокровная как не знаю кто…
Поскольку я была занята в другом месте, не могу наверняка сказать, когда именно Одалия возвратилась в отель, – очевидно, спустя несколько часов. Вновь и вновь я представляю себе, как это было: Одалия шагает по улице и «внезапно» обнаруживает толпу зевак, полицейские машины, газетчиков, ослепительно яркие вспышки. Мысленно я вижу ее: хмурясь, она приближается к тому самому месту. Видит коронера, занятого своей страшной работой, ладонью зажимает рот. Спрашивает, что случилось, – а толпа меж тем толкает ее, напирает со всех сторон.
Но моя подруга, мы живем вместе. Где моя подруга? Где Роуз? – спрашивает она полицейского. И полицейский – мне видится тот самый патрульный, который вместе со мной на балконе дожидался детективов, – отечески опускает руку ей на плечо и сообщает дурную весть. Глаза Одалии расширяются, солнечный загар слегка бледнеет, но она задумчиво кивает – легкий кивок, ужас, но не удивление. Бедный Тедди, блестя глазами, говорит она, он не заслужил такой участи.
Вам следует знать: она утверждает, что на балконе с ним были вы, сообщает он Одалии – обвинение, выдвинутое мной и уже признанное несостоятельным. Нет надобности добавлять: «остерегайтесь своей подруги», нет надобности клеймить убийцу и клеветницу, по тону и так все ясно.
Разумеется, началось расследование, и поездка в местный полицейский участок обернулась для меня дорогой в один конец. В ту первую ночь я сидела в незнакомой комнате для бесед, незнакомые полицейские задавали мне вопросы, а в углу незаметно пристроилась машинистка и равнодушно, механически печатала мои ответы. Когда меня ввели в комнату, я едва удержалась от порыва сесть на ее место, пальцы на клавиатуру… такова сила привычки.
Допросчик назвался детективом Фергюсоном. Он был заметно старше нашего лейтенанта-детектива, и чином тоже – полный детектив, а не лейтенант. У него были темные волосы, но две ярко-белые пряди комически тянулись от висков к затылку, отчего он несколько смахивал на скунса. Всякий раз, задавая вопрос, он пальцем стучал по столу в такт, словно отбивал телеграмму на телеграфном аппарате-невидимке. В отличие от лейтенанта-детектива этот детектив Фергюсон обходился без околичностей. И его прямота немного пугала: я видела, что он не удовлетворен моими ответами и мы движемся прямиком в глухой тупик.
Еще больше меня смущал молодой патрульный, который, как я поняла, проходил обучение на следователя, – паренек очень походил на Тедди. Или это лишь мое воображение? Мне запомнились песочные волосы и серьезный взгляд, и сам он был такой же незрелый и тощий, узкие плечи, длинные ноги – еще не вполне врос в свое тело. Подумать только, всего несколько часов назад я болтала и пила коктейли с Тедди. Мысль, что Тедди мертв, еще не вполне укоренились, и присутствие за столом его двойника ничуть не помогало мне освоиться с этим фактом. Было бы легче, если бы паренек хотя бы заговорил. Раскрой он рот, акцент или еще какая особенность речи уничтожили бы иллюзию, будто эти двое юношей друг другу сродни, и морок, навеянный его присутствием, рассеялся бы хоть отчасти. Но всю беседу он хранил каменное молчание – сидел, ни слова не говоря, и торопливо строчил в блокноте. Ну, пока не приключился мой «эпизод».
Разумеется, теперь, когда у меня было вдоволь времени поразмыслить, я вижу, что и эта беседа была поворотным моментом. В свое оправдание хочу отметить, что в ту ночь я не вполне владела собой. Несколько коктейлей и шок при виде изувеченного тела Тедди, весьма вероятно, притупили мое восприятие, и едва ли меня следует винить за сцену, разыгравшуюся во время допроса. И все же я считаю нужным описать ее, так как уверена, что этот срыв способствовал тому, что я оказалась в заведении, где ныне и нахожусь. Постараюсь передать этот инцидент как можно точнее, насколько его помню.
Допрос тянулся бесконечно, захватив уже и первые предрассветные часы. Полицейские и машинистка время от времени делали небольшие перерывы, оставляя меня в камере для допросов одну. Я сидела неподвижно, прислушивалась к тиканью настенных часов, вокруг сгущалась духота, глаза смыкались от усталости. Описываю все так подробно, потому что полагаю, что страдала и от недосыпа, чем отчасти объясняется мое состояние ума. Во всяком случае, детектив-то всякий раз возвращался с новыми силами, со свежей пачкой бумаг, не говоря уж о свежей чашке кофе. Зная процедуру, я догадывалась, что тем временем опрашивают свидетелей. Скорее всего, показания взяли у всех служащих отеля, а может, и у прохожих. Детектив затягивал допрос, дожидаясь, пока против меня накопится побольше улик.
Пожалуй, допрос сошел с рельсов, примерно когда этот детектив проинформировал меня, что Одалия уже дала показания (Одалия!). Я растерялась: для меня это была разом и благая весть, и дурная. Поначалу – облегчение. Я волновалась за нее, но, раз она дала показания, значит, она, по крайней мере, жива и здорова. И все же, когда я сообразила, что на самом деле могло, по всей вероятности, произойти на балконе, прежнее беспокойство из-за исчезновения Одалии почти мгновенно сменилось беспокойством насчет ее показаний. Я не знала, какими сведениями об Одалии располагает полиция, что можно раскрыть, о чем следует умолчать. Детектив Фергюсон нажимал, задавал мне вопросы, препарируя мои отношения с Тедди и условия, на которых я поселилась с Одалией. Начиналось все довольно благожелательно, и я не почуяла неладного, когда он свернул в эту сторону. Детектив вольготно развалился на стуле и свои чересчур прямые вопросы задавал небрежно.
– Правильно ли я понял, мисс Бейкер, что вас с мистером Трикоттом связывали отношения… романтического характера? – спросил он.
Я озадаченно нахмурилась:
– Меня – с кем, простите?
– С Теодором Трикоттом.
– А! С Тедди! Романтические… Господи, нет! Я его почти и не знала.
– Свидетели показали, что днем он наведался к вам в участок. Они утверждают, что вы держались как давно знакомые люди, а разговор ваш был весьма оживленным.
– Похоже, Мари пустилась сплетничать! Прекрасно. Да, я с ним разговаривала, однако в участок он приходил вовсе не ко мне. Он разыскивал другого человека.
– Кого?
Прочная горная порода преданности не дала мне ответить.
– Ну хорошо. Значит, недавний знакомый. И вы часто приглашаете едва знакомых мужчин на коктейль к себе в отель?
– Разумеется, нет! Что за глупости?
– Вы отрицаете, что пригласили мистера Трикотта на коктейль в свои апартаменты?
– Да, но… не совсем так, нет.
– Так да или нет?
Я замялась и наконец решила честно рассказать о своем участии в деле.
– Да, я признаю, что смешала для Тедди коктейль и беседовала с ним на балконе, пока мы ждали мою соседку. И нет, лично я его не приглашала, да и номер в отеле не мой.
– То есть вы там не живете?
– Живу, но принадлежит он Одалии.
– Это не совпадает с ее показаниями.
– То есть как?
Первое предчувствие предательства – подлинного предательства – проникло в мой кровоток, струи страха и сомнения, чередуясь, запульсировали в жилах. И опять слегка закружилась голова.
Возможно, подумала я, это из-за спиртного, сушняк.
– Можно мне воды? – попросила я.
Мы сделали короткий перерыв, детектив Фергюсон послал машинистку за питьем. До того я не обращала внимания на машинистку, но, когда она вернулась с высоким стаканом воды, я присмотрелась внимательнее.
Лет двадцати с небольшим, до жалости некрасивая. Волосы такого же тусклого светло-коричневого оттенка, что и у меня, черты лица мелкие, правильные, выделялись только зубы, небольшие, но очень острые, нижняя челюсть слегка выпячена из-за неправильного прикуса. Это неудачное сочетание формы зубов и челюсти придавало ее лицу странное выражение, смесь робости и кровожадности, как у голодной пираньи, которую я как-то видела на картинке в энциклопедии. Очень эта машинистка мне не понравилась.
– Итак? Мисс Бейкер? – поторопил меня детектив Фергюсон.
– Да?
Я не сразу сообразила, на чем мы остановились, не могла сосредоточиться. Следила за машинисткой, скользнувшей за стол. Ее пальцы запорхали по клавишам стенотипа. Я сощурилась, разглядывая их танец. Они вдруг показались мне паучьими лапками, зловещими существами.
– Мисс Лазар сообщила, что апартаменты оформлены на ваше имя и платите за них вы. Что вы имеете сказать по этому поводу?
Я сморгнула, но не отвела глаз от метавшихся по клавишам пальцев. Мне померещилось, будто машинистка печатает, даже когда я молчу.
– Скажу, что это неправда, вот и все, – нахмурилась я, недоумевая, откуда детектив Фергюсон мог получить столь неточную информацию. Не могла же Одалия сказать подобный вздор.
И тут это произошло. На краткий миг машинистка блеснула на меня глазами, легчайшая тень самодовольной улыбки мелькнула на ее губах. Подлюка! – всколыхнулась я, разум сорвался с петли. Конечно, она все подстроила! Уж мне ли не знать, как легко сфальсифицировать протокол, внушить детективу нужную идею! Быть может, она давно уже это готовила, неделями обрабатывала следователя! Как же я была слепа!
– Апартаменты оформлены на имя Одалии – то есть мисс Лазар, – заявила я им обоим. – Вас, собственно, это не касается, но могу вас уведомить, что мне они не очень-то по карману. – Я выдержала паузу, извернулась и бросила многозначительный взгляд на машинистку. – Поскольку мы с вами коллеги, вы хорошо себе представляете размеры моего заработка. – И я вновь обратилась к детективу: – Одалия же располагает… семейными деньгами, скажем так.
Заслышав это, машинистка прекратила печатать, а протеже детектива Фергюсона впервые оторвал взгляд от блокнота:
– Какая жестокая шутка, мисс Бейкер!
– Шутка? Я не собиралась шутить.
– Не понимаю, как вы можете издеваться над положением мисс Лазар. Она ведь выросла в сиротском приюте. Такая жестокость чересчур даже для вас.
– Что? – Пол у меня под ногами разверзся бездной. – Что? Кто вам такое сказал?
Повисла пауза, которую никто не решался прервать, но я чувствовала, как со всех сторон меня окутывает заговор. Сердце ускорило бег.
– Кто вам это сказал? – повторила я. Вскочила, развернулась, и взгляд мой упал на машинистку. – Что вы там печатаете? Я знаю, что вы затеваете! Печатаете обо мне ложь, сплошную ложь! Кто-нибудь, скорее! Проверьте протокол! Это подлог!
Я слышала, что визжу во весь голос, но мне было наплевать. Машинистка таращилась на меня, глаза слегка закатились, виднелись белки – то был признак страха, но я приняла его за симптом вины. Внезапно все озарилось пониманием:
– Подставить меня задумала? А она тебе достанется? Я знаю, это ты мутишь!
Сама не помню, как так вышло, но я бросилась на машинистку, и мои пальцы сомкнулись на ее горле. Детектив Фергюсон и его молодой ученик кинулись меня оттаскивать, но понадобилась помощь еще нескольких ворвавшихся в камеру полицейских, чтобы разомкнуть мою хватку.
Вы, наверное, не удивитесь, что часом позже я очутилась в заведении, где нахожусь и поныне. Я пробыла здесь уже две с половиной недели – официально меня держат «с целью дальнейшего наблюдения» под присмотром доктора Майлза Х. Бенсона, которого я уже упоминала.
При малейшем подозрении картина невиновности распадается. Все равно что карточный домик: стронешь единственную деталь и не успеешь опомниться, как все обрушилось. Моя погибель началась с лифтера. По сей день я порой думаю: если бы не Клайв, если бы он не ткнул в меня обличительным перстом, как бы обернулась та ночь? Но временами я понимаю другое: с Клайвом или без Клайва, судьба моя с самого начала была в руках Одалии.
22
Безумие несется под уклон, а уклон этот парадоксальным образом очень крут, однако почти не заметен для того, кто соскальзывает в пропасть. Иными словами, сумасшедшие своего безумия обычно не осознают. Так что я понимаю, отчего, когда я доказываю свою нормальность, верить мне не спешат. Но тем не менее, говорю вам, я нормальная. Да, меня застали врасплох в самый неудачный момент, – могу себе представить, как это выглядело, когда я напала на коллегу, на другую машинистку. Но у меня было достаточно времени, чтобы проанализировать ситуацию, и я отреклась от всей чуши, которую успела выплеснуть во время этого незначительного «эпизода». То есть я теперь понимаю, как невероятно само предположение, что бедолажка подделала протокол. Еще менее обоснованной была моя фантазия, будто другая машинистка хочет заместить меня в роли задушевной подруги Одалии. Но ведь в том и сущность сокровенного сокровища: мнится, будто каждый хочет отнять, что нам всего дороже. Право же, поверьте мне на слово, то было краткое помрачение. Задним числом я вижу: мое заблуждение насчет другой машинистки было отражением моих собственных страхов.
Мой доктор (кажется, я уже называла его имя, это известный д-р Майлз Х. Бенсон, д. м. н., д. ф. н.) говорит, что я склонна, как он выражается, к теориям заговора. Мы, люди, мыслим категориями, говорит он, и стараемся вместить свой опыт в готовые схемы. Некоторые из нас, говорит он (подразумевая меня), способны полностью извратить реальность, лишь бы сохранить ту специфическую схему, которая их устраивает. Сказав это, он откидывается к спинке металлического стула – этот стул специально приносят для него в мою палату, а потом уносят: вдруг мне взбредет в голову диковинная мысль забраться на стул и удавиться. Он откидывается к спинке стула и предоставляет своим очкам соскользнуть к кончику носа, и, когда это происходит, я понимаю, что сейчас мы от общего перейдем к личному. Подумайте, душенька, не подтасовываете ли вы факты в пользу конкретной любимой теории? – наставительно и нараспев говорит он.
В первые наши разговоры я огрызалась: Подумайте, доктор Бенсон, а вы не подтасовываете факты в пользу конкретной любимой теории? Я попросту не верю, будто приют для девочек-сирот имени святой Терезы Авильской не сохранил записей о моем пребывании. Я убеждена, что ни сам доктор Бенсон, ни кто другой из этой самозваной клиники даже не удосужился проверить. Когда я поинтересовалась, как звали монахиню, которая ответила на запрос, доктор Бенсон что-то пробормотал, пообещал «свериться с записями» и, разумеется, ни с чем не сверился. Нельзя ограбить человека, отнять память детства лишь затем, чтобы поддержать гипотезу о моей невменяемости, с упреком повторяла я.
Но так я вела себя в первые дни, и к моим возражениям тут были глухи. Теперь я сижу смирно и предоставляю доктору выстраивать защиту его драгоценной «реальности». Он так предан делу и порой достигает высот убедительности. К тому же доктор Бенсон – обладатель весьма пышных, роскошных усов, а я, по-видимому, склонна доверять мужчинам с внушительными усами. Конечно, у доктора Бенсона усы далеко не столь величественны, как закрученные, словно велосипедный руль, сержантские, но вполне внушительны и придают ему авторитетный вид, и когда он излагает мне свою версию моей истории – версию, которую, сколько помню, я не проживала, – я сижу тихо и слушаю с живым интересом, словно таинственную, чарующую сказку. Он так пылко настаивает на иных фактах – например, на том, что в приюте отсутствуют сведения обо мне, – что порой я сама готова поверить. Честное слово, я даже подумывала, вдруг я ненароком перепутала имя святой, послала доктора Бенсона искать мой призрак не там, где он реял в реальности, вдруг то место, где я знавала сестру Гортензию и сестру Милдред (не говоря уж о моей бедной милой Адели), названо в честь святой Катерины или святой Урсулы. Но нет же, нет, то была, вне всякого сомнения, святая Тереза. Святая Тереза, мистик, которая при всей ее пристойной и праведной вере прославилась порывами чувственности – и припадками безумия. Святая Тереза, целительница душевных недугов. Догадываюсь, о чем вы сейчас подумали, – так вот, я не настолько безумна, чтобы не различать здесь иронию.
Разумеется, кое с какими силуэтами размытые очертания волшебной сказки доктора Бенсона совпадали. Нечто в этом духе я уже слышала. По его мнению, зовусь я Джиневрой Моррис. Я родилась в Бостоне, однако вскоре после моего рождения семья переехала в Ньюпорт, штат Род-Айленд. Если бы можно было пригласить в клинику моих родителей, это, считает доктор Бенсон, поспособствовало бы, помогло бы разорвать ткань сочиненной мною автобиографии, примириться с тем, что мне подсовывали. Если попросту, подхлестнуло бы твою память, Джиневра, то и дело поясняет он. А поскольку с этим именем я пока что не освоилась, я оглядываюсь через плечо на сиделку и лишь затем соображаю, что обращается он ко мне. Но, увы, сокрушается доктор Бенсон, мой отец два года назад скончался от болезни печени, а мать весной погибла в весьма прискорбной аварии. (Доктор Бенсон предъявляет мне газетные вырезки и мой глубокий интерес к ним воспринимает как подтверждение своей теории. Припоминаешь, Джиневра? Твоя мать всегда была никудышным водителем. Соседи говорят, их не удивило, что так все закончилось, твердит он.)
Другой его любимый сюжет – о моем прежнем женихе. Якобы в ночь его гибели у нас с ним вышла отчаянная ссора. Обстоятельства гибели молодого человека – почему вдруг его автомобиль застрял на путях в самый неподходящий момент – жители Ньюпорта считали подозрительными. Тыдолжна признаться в своих поступках, твердит мне доктор Бенсон. Одно время тебе удавалось кружить голову целому городу, но это время закончилось.
В ответ я фыркаю и выставляю напоказ все зубы в заливистом смехе – я знаю, что такое поведение раздражает доктора. Какая из меня соблазнительница, доктор Бенсон! – возражаю я. Вы же своими глазами видите. И тогда он умолкает и меряет меня скептическим взглядом, а я начинаю подозревать, что неполный год с Одалией изменил меня сильнее, чем я замечала.
О, и это еще не все. В первый раз, когда доктор Бенсон рассказал мне историю до конца, я чуть не лишилась чувств от шока, от таких подробностей. Говорю «чуть было не лишилась», потому что конституция у меня, конечно, крепкая и я не падаю в обмороки, а приятно было бы окунуться в беспамятство хотя бы затем, чтобы уста доктора Бенсона прекратили изрыгать омерзительную повесть, которая так на них и пенилась. В первый раз, когда доктор рассказал мне свою версию, он поначалу болтал вроде бы дружески, всячески побуждая меня – это у него обычное дело – вспомнить свою жизнь Джиневры. Одно время тебе удавалось кружить голову целому городу, произнес он наконец, поглаживая усы с таким видом, будто сам вспоминал все детали, и все до одного под присягой подтвердили бы свою беззаветную веру в тебя, Джиневра, да вот только ты сбежала со стрелочником. Услышав такое, я резко выпрямилась, и мой мозг заработал с утроенной скоростью: наконец-то сообразила, а должна была давным-давно… Гиб! Расскажи, когда он начал тебя шантажировать, Джиневра, уговаривал меж тем доктор Бенсон. Прямо тогда, в первую же ночь, на железнодорожных путях, у разбитого родстера, который еще дымился и стонал у тебя за спиной? Я поглядела на доктора Бенсона и подумала, что и сама не отказалась бы узнать. На миг кольнуло в сердце сочувствие к Одалии: так Гиб все время прижимал ее к ногтю! Как же мучителен был этот подневольный союз для такого свободолюбивого создания! Но краткий спазм сострадания был очень краток, ибо доктор Бенсон засыпал меня вопросами, которые потрясли душу еще сильнее и с тех пор преследуют неотступно.
Давно ты задумала убить Гиба? – спросил доктор Бенсон и подался вперед, заглядывая мне в глаза. Долго продумывала план? Разумеется, когда он задал мне этот вопрос впервые, я совершенно растерялась и лишь несколько минут спустя вполне осознала: Гиб погиб! За две недели в клинике я ухитрилась выяснить кое-какие подробности. Похоже, в ту ночь несчастный случай постиг не только Теодора Трикотта. Гарри Гибсон, устроитель подпольной пьяной вечеринки (неформально известной как «водопой»), угостился смертоносным коктейлем из одной доли шампанского и двух долей непригодного для внутреннего употребления метанола. Эффект был почти мгновенный: поражение нервов наступило, по мнению коронера, немедленно, а вскоре паралич добрался до легких. Когда Тедди рухнул с балкона, Гиб уже был мертв, и таким образом злодеяния «Джиневры» замкнулись в кольцо – в защитный круг.
И тогда я принялась отстаивать свою невиновность уже всерьез. С той минуты, как мне сообщили показания Одалии, – когда я набросилась на другую машинистку в участке – моя вера в задушевную подругу осыпалась стремительно, как песчаная дюна в ветреный день. Вопрос доктора Бенсона терзал меня: «Давно ты спланировала убийство Гиба? Давно, давно, давно?» – включался у меня в мозгу еженощно, когда я ложилась на койку, отчаянно призывая сон. И с холодной, абсолютной ясностью, от которой дурнотой свело желудок, пришел ответ: по меньшей мере почти год назад. Не я следила за Одалией – она следила за мной. Подкинула наживку, ту самую брошь, и, едва я спикировала на приманку, Одалия обрела свою сороку-воровку: дуреху, которую можно ослепить фальшивым блеском, и, прикрываясь ею, осуществить свой план.
Но трагедия в том, что, когда мне открылся панорамный обзор моей истории, было уже поздно. Что бы я ни говорила – про Одалию, ее связи, умение внедриться в чужую жизнь, – ко всему тут глухи. Я даже задумывалась порой, вдруг доктор Бенсон знает правду, но Одалия и его подкупила, – раньше задумывалась, теперь это подозрение рассеялось. Добрый тупоголовый доктор столь искренне призывает меня принять реальность, что я вынуждена сделать вывод: он в эту «реальность» и в самом деле верит. Я смотрю на себя его глазами и понимаю, что для него моя подлинная история, в той части, где она отклоняется от его версии, – фикция.
Разумеется, местами наши с ним реальности совпадают. Например, мне предъявили несколько эпизодов моей жизни, которые вполне узнаваемы и с моей точки зрения. Однажды привели на опознание «доктора» Шпицера. «Доктор» я ставлю в кавычки, поскольку, как выяснилось, Одалия не зря говорила, что он так себе химик. Говоря формально, и не химик вовсе. Шпицера арестовали за его собственные преступления, и ради смягчения наказания он с готовностью указал на меня как на «мисс Джиневру» и, конечно, ту самую женщину, кому он передал бутылку с ядовитым спиртом, ставшим причиной безвременной смерти Гиба. По его словам, имени Одалии он слыхом не слыхивал, а единственным владельцем подпольного бизнеса и основным его клиентом была я.
И разумеется, я помню, как доктор Бенсон вошел ко мне и спросил, знакома ли мне девушка по имени Хелен Бартлсон, – она-де знает меня по тем временам, когда я «залегла на дно в пансионе», и она дала показания, представляющие особый интерес для полиции, проинформировал меня доктор Бенсон. Я плохо себе представляла, какие такие показания. Хелен – простофиля, уведомила я его, и в любом случае понятия не имеет о моей жизни до или после пансиона. Однако на вопрос, знаю ли я ее, я не могла ответить отрицательно. Недолгое время мы делили комнату, сказала я. До того, как ты переехала в отель? – уточнил доктор Бенсон. Да, сказала я. Припоминаешь ли ты, как ударила ее по лицу парой кожаных перчаток? – продолжал доктор Бенсон. Что ж, мне это не доставило ни малейшего удовольствия, и вообще это не мое дело, но кто-то же должен был поставить ее на место, а Дотти не могла или не хотела ее одернуть, ответила я. Услышав эти слова, доктор Бенсон улыбнулся.
Наконец-то наметился прогресс, диагностировал он. Прогресс в чем, хотела бы я знать?
Самое страшное случилось, когда я решила признаться насчет Эдгара Виталли, – думала, это пойдет на пользу мне. Я пыталась доказать, что не все, вписанное в протокол в участке, стопроцентно достоверно. Доктор Бенсон засыпал меня десятками вопросов, затем парочка инспекторов из других округов задала мне вопросов вдвое больше. А потом привели самого комиссара полиции. Забавно: столько времени трудиться в участке, готовиться к визитам комиссара, а познакомиться в итоге здесь. Первым делом я заметила, что, когда он лгал, у него набухали виски. Например, когда он отрицал знакомство с Одалией и утверждал, будто я сама не знаю, о чем говорю, – я затронула историю о том, как он выдал Одалии карт-бланш. Разумеется, вопросы в этой «беседе» задавал он, не то бы я дожала его и выяснила, каким образом Одалия получила лицензию и на что.
Читать бесплатно другие книги:
