Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933) Шкловский Виктор
Сама «Капитанская дочка» со временем эстетизируется. Ее положения теряют (очень быстро) свою установку. Они становятся чисто эстетическим материалом.
Возникает оренбургская степь Пушкина. Эстетизированный материал, в самом начале заключающий в себе чисто формальные моменты, окаменевает сам.
Когда наступил пугачевский юбилей, то спокойно решили – роскошно издать «Капитанскую дочку».
Протестовали башкиры, находящиеся вне наших эстетических привычек.
Но вещь действительно потеряла свое первоначальное значение. Она отделилась от задания.
Для читателя исторический материал, поставленный рядом с эстетическим, создал другое произведение, не то, которое хотел писать Пушкин. История удавшегося памфлета обычно и есть история его использования не для первоначального употребления.
Блестящий пример анализа такого явления представляет не опубликованная еще работа Осипа Брика о первой и второй редакции «Отцов и детей»{206}.
Первоначальная значимость явления часто оживает при попытках перевести произведение на другой материал.
Относительно Пушкина
К Пушкину мы относимся производственно.
Как техник к технику.
Если бы он жил, то мы бы (он был бы иной) голосовали, принять ли его в «Новый Леф».
Затем мы бы попытались достать ему представительство в Федерацию писателей.
Нас бы спросили: «Скольких писателей товарищ Пушкин представляет?»
Тут воображение меня покинуло.
Впрочем, что такое сейчас Пушкин?
Приведу цитату из Л. Войтоловского («История русской литературы». ГИЗ, 1926, с. 28): «Это дворянская литература, до мельчайших подробностей воспроизводящая быт и нравы дворянского сословия тех времен. Онегин, Ленский, Герман, кн. Елецкий, Томский, Гремин <…>. В их лице Пушкин дает <…>.
Сообщаем небезызвестному ученому Войтоловскому, что перечисленные им типы суть баритонные и теноровые партии опер, что и обнаруживается упоминанием Гремина (мужа Татьяны? – «Любви все возрасты покорны»?), которого (Гремина) нет у Пушкина.
Нехорошо изучать русскую литературу (социологически) по операм.
Душа двойной ширины
У наших писателей душа двойственная. По крайней мере, так выясняют критики. Они не находят в писателе единства стиля.
Беру отрывок из новой книжки И. М. Гревса «История одной любви» («Современные проблемы», 1927):
«Наконец, об оригинальном своем рассказе «Степной король Лир» Тургенев – со страхом перед ожидаемым судом П. Виардо в очень решительном, неприятно резком стиле, к которому он иногда спускается, к сожалению, в разговорах и в интимной переписке, допуская острый контраст изяществу его подлинного литературного языка, – дает собственную, безусловно несправедливую характеристику тому же Пичу (16 апр. 1870): «Я закончил повесть; по своей грубости она производит на меня впечатление большого зада, но не в рубенсовском стиле – с розовыми щечками, нет, совсем обыкновенного, тучного и бледного русского зада»{207}.
Сколько оговорок у Гревса!
Какая путаная фраза!
Безграмотно. Так пишут профессора. Терминологию с запрещенными словами мы можем найти и у Толстого (например, его сравнение поэзии и прозы с анальными объектами). Здесь не личность художника. Толстой и Тургенев не похожи. Здесь две традиции, обусловливающие стиль литературы и интимного письма.
Так русская аристократия по-русски говорила иногда нарочно простонародно.
Жанры выбираются. Не две души, а несколько жанров.
Строй души в литературе темперирован. Играй на черных, а четверти тонов нет… Все это еще более суживает понятие о литературе как о высказывании души.
Литературные жанры существуют в писателе, как свойства черного кролика в белом, рожденного от черного и белого.
Выбрейте его на морозе. Вырастут черные волосы.
В зоологии это делает Завадовский{208}.
Изменения климата – это внелитературный факт.
«Таким образом, ответ животных тканей на внешние раздражения – в нашем случае холод – определяется всецело наследственным свойством живого существа, определяется внутренними силами, в нем заложенными»{209}.
А. Веселовский иногда подходил к этой мысли.
Куда идет Горький
«Самгин» ни к чему не приспособлен. Это вообще беллетристика, которая вообще печатается. Вещь невозможная, как не может существовать вообще здание.
Нужно иметь какое-то безотчетное уважение к великой литературе, и не нужно иметь представления о пользе давления техники, чтобы так печатать писателей.
Ловят сома из номера в номер. Изменяет Фын Юй-Сян, происходят события в Ухане, в Вене революция, а сом все еще ловится. Это совершенно комично по несовпадению темпа романа с темпом газеты, в которой он печатается. Не может же быть, чтобы человек, прочитавший о событиях в Вене или о каких-нибудь других событиях такого характера, спросил: «Ну, а что сом? Поймали его или нет?»
Сома не поймали, и вообще оказалось, что мужики обманывают интеллигенцию.
Я не против самого романа Горького, хотя Горький сейчас с целым рядом других писателей, главным образом начинающих, – жертва установки на великую литературу. Но если возражать против сома по существу, то можно сказать, что сом этот произошел по прямой линии от рыси из «Крестьян» Бальзака. Там так же ловили несуществующую рысь, и так же ею крестьяне обманывали интеллигенцию.
Таким образом, сом, плавающий на страницах газеты, – сом цитатный.
Горький очень начитанный бытовик.
Андрей Белый
Андрей Белый ходит по Тифлису, нося за спиной единственный в городе зонтик – черный. Жара градусов 30 в тени, и небо без дождя. Тифлисцы не ходят по улице после 4-х часов, а, по преимуществу, стоят, все одетые одинаково в белое, и все никуда не идут. Так они стоят, покамест светло, и так стоят, когда стемнеет. Посреди них ходит Андрей Белый в панаме, седой и с черным зонтиком.
Черные зонтики в Грузии и Аджаристане, кроме него, носят пастухи и контрабандисты. Пастухи обычно потому, что солнце очень ярко.
Но не очень стоит осматривать свет подряд, – в результате попадешь на то же самое. В горах Кавказа такие же альпийские луга, как в Альпах и на Карпатах, и черные зонтики в руках пастухов тоже есть на Карпатах, и камни на крышах домов так же лежат в Аджаристане, как в Швейцарии. Это – разные места в одинаковом этаже, и мы, осматривая мир, часто попадаем в положение киноэкспедиции Госкино, которая ехала в Сибирь по параллельному кругу и удивлялась, что на Лене такая же природа, как под Москвой.
О жанрах
Я написал статью о двойной душе художника. Нужно договорить в чем дело.
Я говорю, что у одного писателя не двойная душа, а он одновременно принадлежит к нескольким литературным линиям. Так, в биографии человека, происшедшего от непохожих друг на друга психически отца и матери, преобладает то материнская, то отцовская линия. Черный кролик не смешивается с белым кроликом, не получается кролик серый, а в рядах получается то белый, то черный.
И писатель одновременно принадлежит нескольким литературным жанрам. Гоголь не пережил душевного перелома, когда начал писать переписку с другом; он в нее хотел включить старый материал «Арабесок», – он продолжал другую линию.
Руссо говорит, что в другое время роман «Новая Элоиза» не был бы напечатан и что он жалеет, что не живет в то время.
Что касается жанров, то нужно сказать следующее, бегло и пользуясь аналогией: не может быть л ю б о г о количества литературных рядов. Как химические элементы не соединяются в любых отношениях, а только в простых и кратных, как не существует, оказывается, любых сортов ржи, а существуют известные формулы ржи, в которых при подставках получается определенный вид, как не существует любого количества нефти, а может быть только определенное количество нефти, – так существует определенное количество жанров, связанных определенной сюжетной кристаллографией.
Они осложняются тем, что осуществляются в различном материале, и ценность материала в них разная, иногда даже они переходят в отдел коллоидальной химии и имеют установку чисто на материал{210}.
Экстракт
Для облегчения полемики сообщаю формулировку своих возражений т. Переверзеву, заранее извиняясь перед ним за то, что мои возражения короче его книги и поэтому менее точно сформулированы.
Возражение первое характера общего
Так как литературные произведения в своей технике изменяются довольно быстро и во всяком случае претерпевают за несколько лет часто очень серьезные изменения, то для выяснения влияния на них социального базиса нужно исследовать этот базис в том же масштабе, то есть в той степени разделительности, которая соответствовала бы реальным изменениям литературного материала.
Возражение второе характера общего
Конечно, литературная заимственность есть явление социальное, если мы будем называть социальным все происходящее в обществе. Но факт переживания определенным литературным явлением тех социальных условий, которые его создали{211}, есть социальный факт особого рода. И жанр должен быть исследован в специфических своих условиях.
Возражение третье характера частного
Утверждение т. Переверзева, что в 30-х годах XIX века дворяне только начинали привыкать к деньгам, что они переживали момент перехода от натурального хозяйства к денежному, я считаю просто неверным. А принимая во внимание масштаб литературных изменений, я считаю рассматривание Гоголя (дворянина, так легко соглашающегося на перенос из 6-й книги в 8-ю) как просто «дворянина», считаю это заявление настолько общим, что оно не может быть использовано ни для какого анализа.
Возражение четвертое характера частного
Указание т. Переверзева на то, что медный подсвечник на щегольском столе Манилова есть факт, прямо вскрывающий социальную сущность Манилова, я считаю возможным опровергнуть тем, что ввод этого подсвечника представляет собою обычный прием комичного, и материал здесь, следовательно, находится в деформированном состоянии.
Все эти утверждения мои сводятся к тому, что я считаю сегодняшнюю работу товарищей, оперирующих социологическим методом, чрезвычайно общей и недооценивающей специфического характера материала.
Что же касается нашей завтрашней работы, в частности, работы над историей литературных гонораров и над историей тиражей книг, то мы не утверждаем, что этими работами вопрос о взаимоотношениях литературного и внелитературного ряда будет разрешен. Но это работы, которые необходимо сделать.
Необходимо вдвинуть в сознание новые факты. Я прошу поэтому товарищей не сердиться на нас за то, что мы принялись за работу, которую они не сделали сами, очевидно, по недостатку времени, ушедшего частично на создание хрестоматий и прочую научно-популяризаторскую работу.
Заготовки II
Горький спорил с одним крупным коммунистом по вопросу: понятно ли для народа выражение «религия – опиум для народа».
Решили спросить красноармейца-караульного.
– Что такое опиум?
– Знаю, – ответил красноармеец, – это лекарство.
Может быть, поэтому сейчас у Иверских ворот религия уже н е о п и у м, а д у р м а н.
Когда пишут о языке газет, то бесконечно упрощают вопрос, приводя примеры неверного понимания слов читателем.
А дело не в этом.
Опиум – это действительно лекарство.
Дело не в понимании слова, а в незнании его тесного значения.
Дело идет не о замене слова словом, а о сообщении читателю наибольшего количества знаний. Слово существует в фразе. Нужны словари не слов, а понятий.
Неважно – русские слова или иностранные.
Пока же мы имеем увлечение переводом, – в этом есть хорошее.
Обнаружилось, что газетчики слов, ими употребляемых, не понимали. Возьмем, например, словари Шафира{212}. Там все неточно.
Впрочем, в одной крупной столичной газете слово «чемпион» было переведено – зачинщик.
Шафир – один из зачинщиков всей истории, он же и чемпион неточного знания слов.
Нужно знать слова. Например, слово х а л т у р а. Откуда оно?
Одни говорят, что это слово греческое, что происходит оно от «халькос» – медь.
У духовенства различались доходы: парофиальные и халтуриальные.
На юге России халтурой называлась плата за требу (богослужение по частному заказу), исполненную вне своей епархии.
Слово это через певчих перешло к оркестрантам. В 1918 – 19 годах это слово начало распространяться, как крысы при Екатерине, и, несомое актерами, завоевало всю страну{213}.
Максим Горький уверяет, что в Казани слово «холт» означает предмет, не отвечающий своему назначению. Например, мыло, которое не мылится. Тогда оказывается, что халтура происхождения татарского.
Мне Рощин-Гроссман, Вяч. Полонский, Сакулин и еще кто-то все время предлагают синтез. Нужно женить формальный метод на ком-то. Дети, говорят, будут хорошие.
Есть две халтуры: греческая и татарская.
Халтура греческая. Это тогда, когда человек пишет не там, где должен писать, и поет не там, где должен петь.
Халтура татарская. Человек работает не так, как надо.
Халтурщики этих двух родов презирают друг друга и находятся в вечной вражде.
Сейчас вражда эта вылилась в борьбу между попутчиками и напостовцами.
Халтурщики первого рода обычно козыряют (халтуряют) талантливостью, халтурщики второго рода – правильностью направления. Существуют смешанные типы – греко-татарские.
Отдельно существует искусство.
Изумительно красноречивый писатель Федорович в «Правде». Когда он пишет про Туркестан, то напускает такую экзотику, как будто это не газета, а постановка Бассалыго{214}. Но напрасно Федорович не пользуется в своих статьях картой и энциклопедическим словарем, тогда бы он знал, что пенгинка не венерическая болезнь и что он заставляет революционных, героических женщин в степях, где проложена железная дорога, проезжать зараз по 200 – 300 верст верхом. Не нужно быть в газете таким красноречивым.
Все это оттого, что у нас, когда хотят похвалить журналиста, так говорят ему. «Какой журналист! Не журналист прямо, а беллетрист!» И думают, что его повышают этим в следующий ранг.
Не нужен ли какой-нибудь ученой экспедиции писатель, который терпеливо ездит на лошади, не боится жары и не рассказывает никому, что у него делается в желудке, если даже он и съест что-нибудь не упомянутое в энциклопедии. Если нужно, обратитесь в редакцию «Нового Лефа», пришлем. Согласны в отъезд. Расстоянием не стесняемся.
Писателя Светозарова, когда он ехал на лодке один из Москвы в Астрахань, в одной деревне били, но в этой же деревне дети знали наизусть стихи Казина.
…Когда пишут комический сценарий, то потом его все переделывают.
Между прочим, шофера так определяют различную степень неопытности. Предположим, что стоит автомобиль. «Серый» подходит и жмет у него сигнальную грушу – это полное незнание дела. «Сырой» подходит и переставляет скорости, что уже портит машину.
Сценарий переделывают и «серые» и «сырые». Каждому хочется показать, что он тоже умный человек, если он работает в Комиссариате народного просвещения. Сперва пожмет грушу – переделает надписи, потом почувствует себя человеком творческим и шофероподобным и переделает эпизод. Удержаться от того, чтобы не ткнуть пальцем, не переделать, может только очень культурный и выдержанный человек. Я помню, на одном просмотре жена директора фабрики задумалась и сказала вдохновенным голосом: «А хорошо было бы сюда поставить надпись: «А в это время!» В результате сценарии у нас получаются не очень смешные. Не работайте на чужом станке!
Шаляпин говорил про актеров: «Вот такой-то актер ко мне на спектакли ходит. Вы думаете, он учиться ходит, он десять лет ждет, пока я голос потеряю». Это в наших нравах. «Мы ленивы и не любопытны», – говорил Пушкин, а кто помнит, по какому поводу он говорил? Но поводу ненаписания биографии Грибоедова. Мы, формалисты, любопытны и не ленивы, и Тынянов биографию Грибоедова написал. Наши друзья десять лет ходят в публику и ждут, пока мы потеряем голос, а пока что ужимают в бумаге.
Писатель с трудом вырывает свое словесное произведение из автоматизма привычного дня. Произведение писателя становится привычным, переходя в новую область эстетики – эстетики штампов.
К этому новому восприятию пишут и новую биографию. Вернее, биография заменяет анекдот.
Площадь вокруг великих могил вымощена добрыми пожеланиями мещан. Они дарят мертвым собственные добродетели.
Есть гардиновская лента «Поэт и царь»{215}. Две части этой ленты заняты фонтаном. Настоящее название ленты поэтому «Поэт и фонтан».
Пушкину здесь подарили молодость, которой он не имел перед смертью, красоту и идеологическую выдержанность.
Крестьянам он читал народные стихи. А Николая ненавидел. Дома Пушкин сидел и писал стихи. На глазах у публики Пушкин садился за стол.
Посидел немножко, встал и прочел: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный».
В семейной жизни Пушкин до Гардина говорил, что, имея дома повара, можно обедать в ресторане. Но теперь он исправился. Сидит дома, жену любит одну, а детей катает на спине.
Настоящего Пушкина, очевидно, понять нельзя.
Сделали чучело.
Когда Пушкина убили, то положили в ящик и отправили с фельдъегерем в деревню зарыть.
Постановщик окружает дроги факелами. Получается красиво, но смысл перевозки ящика с трупом, кража трупа у славы не получается.
Павильоны большие, и маскарад, конечно, разные маски, которые должны, очевидно, изображать душу Пушкина. Пушкин же погиб глухо на околице; вскрыли его бумаги – и друзья удивились: «Пушкин думал, Пушкин был мыслитель».
Булгарин, конечно, изображен в отрывочке и злодеем. Ходит и покупает «Современник». Тут еще Гоголь стихи слушает. Про хронологию, конечно, и говорить не приходится. Исторически достоверен, вероятно, один халат Пушкина.
Все вместе напоминает рисунок для обучения иностранному языку: в одном углу косят, в другом сеют, в третьем пожар, в четвертом пашут. Снега нет, а в фильме бы сделали.
В честь этих фонтанов на Страстной площади поставлен дополнительный памятник.
На полотне зима так, как в фотографиях. Перед зимой на длинных прямых ногах стоят с шерстью на голове молодой человек, чучело Дантеса, и чучело Пушкина в клеенчатой накидке. Глаза обведены синим.
Это безграмотная ерунда, – сыпь той болезни, которой больна фильма.
Литература
Десять лет
Многое мы забыли с тех пор. Многое потеряли.
Потеряны, например, киноснимки с первого большевистского мая, которые сделал тогда Лев Кулешов.
С годами создались шаблоны воспоминаний. Шаблоны срослись с памятью и героизировались.
Очень трудно для писателя преодолеть собственную манеру писать и вспоминать. Вспоминаю.
На дворах заводов росли большелистые тонкие осины. Береза уже взобралась на развалины окружного суда. Очень красивые стены. Трава покрыла Манежный переулок. Дома стояли с закрытыми ртами – парадными подъездами.
Нева летом была голубая. В пруду Летнего сада купались. У кариатид Эрмитажа на звонких торцах играли в рюхи.
На углу Кронверкского проспекта и Введенской за оградой из листов ржавого железа пахали сохой. Мосты и весь город стояли одной крепостью железа без восстановления. Небо было пустое, без дыма.
На набережной Мойки стояла длинная, непересыхающая очередь людей за документами на выезд. На документы ставили отпечаток пальца.
У Белицкого, заведовавшего, кажется, административным отделом Петросовета (он же издавал Всеволода Иванова), сидел в кабинете, с окном на Зимний дворец, Мережковский.
Шел разговор о выдаче рукавиц милиции.
«Дайте и мне», – сказал Мережковский.
Белицкий написал записку.
Тогда Мережковский попросил:
«Еще две пары: для Зинаиды (кажется, Николаевны) Гиппиус и для Философова». Но в это время жили и без рукавиц.
В 1915 году Хлебников в журнале «Взял» написал свои «Предложения». Там было много иронического благоразумия. Велимир предлагал занумеровать общие мысли, как параграфы или статьи свода законов. Это было бы замечательно.
«Шестьдесят девять», – кричали бы мне из «На посту», что означало бы какую-нибудь неприятность. «Сто двенадцать», – отвечал бы я, бережа свое время.
При номерах находились бы и цитаты.
Частично то же предлагает сейчас Третьяков в «Хочу ребенка»{216}. Но только для ругательств.
Велимир предлагал еще создать дома – железные остовы со стеклянными выдвижными ящиками. Каждый человек имел бы право на кубатуру в таком доме любого города.
Это хорошо придумано.
Квартира, оседлость, судьба взяты с минусом.
Нет ничего печальней судьбы.
Если спросить в деревне, особенно у женщин, как называется соседняя деревня, они часто не знают.
Их судьба прикрепила к избе мычанием коровы.
Мы жили до революции прикованные к судьбе, как невеселые греческие губки ко дну.
Родишься и прикрепишься. Придешь случайно на специальность и живешь. И жили замечательные поэты синодальными чиновниками и страховыми агентами.
Безобразно устроена в капиталистическом обществе такая интересная вещь, как человеческая судьба.
И вот во время революции судьбы не было.
Если не хлопотать о рукавицах, то времени много, и царство свободы предвосхищено невесомым, но уже объемным.
Езжай куда хочешь, открой школу суфлеров для Красного флота, читай теорию ритма в госпитале, – слушатели найдутся. У людей тогда было внимание.
Мир отчалил с якорей.
Мне тридцать четыре года, и многие из них я помню.
И я бы хотел переставить память о двух-трех годах своей жизни вперед и увидать снова то, что мы называем военным коммунизмом.
Даже с ночными пропусками и патрулями на улицах город был голоден, но свободен.
Мы обязаны тому времени своими изобретениями, этого ветра хватило на все паруса.
Достоевский, Джером Джером (покойный ныне) и все еще беспокойный Мережковский равно говорили, что социализм это – скука.
Как очевидец, опровергну.
Горечь устройства жизни и необходимость налаживать ее мы бросили тогда и были, кажется, счастливы.
Не хватало только углеводов и белков для того, чтобы закрепить это царство интеллектуальной свободы под пушками «Авроры».
Бессмысленнейшая смерть
Мне очень трудно писать. К умершей так не подходит прошедшее время. Как тут напишешь о человеке, когда не срок подводит его счет? Бессмысленнейшая смерть!
Был Горький в сюртуке, в ежике. Хитрый и все понимающий Суханов. Маяковский совсем молодой. Сейчас нет таких молодых.
Была тогда Лариса Рейснер.
С русыми косами. С северным лицом. С робостью и самоуверенностью.
Писала рецензии в «Летописи» и поэму, конечно, как и надо в девятнадцать лет, мирового значения, кажется, «Атлантида».
Мы переезжали тогда в мир, как в новую квартиру.
Лариса Михайловна радовалась конькам. Любила, чтобы ее видели на катке. Потом работала в студенческих, очень неопытных журналах: «Рудин», кажется, и «Богема».
Рейснер, как писатель, как северянка, зрела медленно.
Потом революция. Как ветер в парус.
Лариса Михайловна была среди тех, кто брал Петропавловскую крепость. Это нетрудный штурм. Но нужно было подойти к крепости. Поверить, что ее ворота откроются.
Первое заседание «Новой жизни». Рейснер говорила что-то. Стеклов ужасался и спрашивал все время соседей: она марксистка? А Лариса Михайловна в это время уже принимала участие, кажется, в реформе русского правописания.
Она не была тогда мыслителем, ей было двадцать два года. Она была талантлива и смела жить.
Люди думают, что они съедят жизни много, а только пробуют.
У Рейснер была жадность к жизни. И в жизни она все шире надувала паруса.
Путь у нее был вполветра, вразрез.
Она хорошо описывала Зимний дворец. Умела видеть в нем смешное.
Была у большевиков, когда они казались нам сектой. Тогда Блок горько говорил: большинство человечества – «правые эсеры».
Помню Ларису Михайловну в «Лоскутной» гостинице. Была она женой Раскольникова. Флот стоял чуть ли не на Москве-реке.
Было так тесно, что почти стыдно.
Я был во враждебном лагере. Когда я передумал и вернулся, Лариса встретила меня, как лучший товарищ. Со своей северной пасторской манерой и как-то хорошо.
Потом она ушла с флотилией на Волгу.
Она упаковывала жизнь жадно, как будто собиралась, увязав ее всю, уехать на другую планету.
Миноносцы Раскольникова переползли через мели и провели по Волге красную черту.
Здесь, в походах, нашла Лариса Рейснер свою литературную манеру.
Это не женская манера писать. И это не привычная ирония журналиста.
Ирония – дешевый способ быть умным.
Лариса Михайловна дорожила тем, что видела, и принимала жизнь всерьез. Немного тяжеловесно и нерегруженно. Но и жизнь была переполнена тогда, как теплушка.
Рейснер росла медленно и не старела. Не набивала руку. Лучшее, что она написала, было сделано вот сейчас. Прекрасное описание Ульштейна, заводов Юнкерса.
Очень хорошо она понимала Германию.
Это был настоящий корреспондент, который видел не глазами редакции.
Культура ученицы акмеистов и символистов дала Ларисе Рейснер умение видеть вещи.
В русской журналистике ее стиль наиболее ушел от стиля книги.
Это потому, что она была одна из самых культурных.
Вот как недешево был создан этот журналист!
Писать Лариса Михайловна только что начала. Не верила в себя, переучивалась.
Читать бесплатно другие книги:
