Непобежденные Бахревский Владислав
За подкладкой пальто принесла драгоценный красный стрептоцид – самое сильное антибактерицидное лекарство военного времени, марганцовку, йод, марлю.
Азарова – гость у Зарецких не из случайных. Клавдия Антоновна – всегда строгая, одета безукоризненно.
Все свои обновы она шьет у попадьи Полины Антоновны.
– Меня по дороге к вам останавливали. – Властная сестра-хозяйка больницы говорила спокойно, а в глазах возмущение. – Риск, батюшка Викторин, неоправданный… Пусть приходят ко мне в больницу. Наша Андреева стелется перед немцами. Меня, имеющую отношение к перевязочным материалам и лекарствам, могут обыскать на выходе из больницы…
– Я доложу! – сказал отец Викторин.
Медикаменты сложили в большую стеклянную банку, спрятали в чулане между соленьями.
Матушка подарила Клавдии Антоновне банку с груздями.
– Прихожане приносят.
– Сначала о наших делах. Прошу вас! – Отец Викторин увел Азарову в комнату. Помолился, спросил: – Клавдия Антоновна, вам с Олимпиадой удалось что-то сделать для тех, кого немцы угоняют в Германию?
– Отсеяли двадцать семь человек. Нашли у них венерические болезни, палочку Коха… Четырнадцать из них ушли в лес.
– С такими болезнями?
– Отец Викторин! – Клавдия Антоновна насмешливо вскинула брови. – Диагнозы, разумеется, ложные, но немцы от подобной заразы шарахаются моментально. Нам знаете что удалось с Олимпиадой? Положили в госпиталь трех раненых, сбежавших из концлагеря в Зикееве! У нас на излечении пять человек из отряда. Трое из них тяжелые: тиф.
– Господь дал вам с Олимпиадой пресветлых Ангелов-хранителей.
– Батюшка! Неужто и у нашего главного врача, у подлейшей Андреевой, есть ангел? Пресмыкающееся!
Отец Викторин вздохнул:
– Божьему суду быть.
– Меня и Олимпиаду тревожит активная деятельность Иванова. Пятьсот молодых, нашу русскую силу, собрал для отправки в Германию. Я имею в виду не бургомистра Иванова, но сотрудника биржи труда.
Отец Викторин встал, перекрестился перед иконой Спаса.
– Господи, помилуй Россию. Увы! Иванову было за что возненавидеть советскую власть. Другое непостижимо: как можно мстить своему народу, народу-страстотерпцу?
Благословил рабу Божию Клавдию, отпустил к матушке, сам на молитву стал.
Вечером, в храме передавая партизанскому связнику Петру Суровцеву лекарства, отец Викторин отправил в отряд очередное донесение:
«Помогаем, чем можем, уничтожаем связь врага, вывертываем пробки в емкостях с горючим, портим машины, приводим в негодность пункты наблюдения, распространяем сводки Совинформбюро, держим людей в курсе событий. Ясный».
Суровцев за порог, а на порог – Шумавцов. Помаялся, помаялся и подошел-таки к священнику.
– Благословите! – а сам рук не умеет сложить.
Отец Викторин отвел юношу в сторону, принялся наставлять, а резидент в эти короткие мгновения успел сообщить важное:
– У нас есть свой человек в штабе Тайной полиции. В кабинете офицера он видел карту, на которой флажками помечены места, где стоят партизаны. Карту срисовал. Она у меня.
– Юноша! – сказал громко отец Викторин. – Вечная жизнь, дарованная нам Иисусом Христом, именно вечная. Будьте прихожанином нашего собора. Я верю: ваше желание быть с Богом – искреннее. Пойдемте. Покажу вам алтарь.
Затворив алтарную дверь, принял из рук Алеши драгоценную карту.
Через день карта командира батальона майора Гуттенберга легла на дощатый стол Золотухина.
Фашистский флажок партизанскую базу, где теперь стоял отряд, указывал точно.
Карту принес Зайцев.
– Ну что, Герасим Семенович? Ступай к немцам за наградой. Приведешь их сюда, вот только под ноги смотри во все глаза: блиндажи и тропы заминируем. Особенно осторожен будь во время отхода.
Домой староста Думлова вернулся за полночь, а под утро уже снова натягивал сапоги.
– Далеко ли? – спросила Ефимия Васильевна.
– Пойду керосина у Бенкендорфа просить. Вся деревня впотьмах сидит. А мы теперь не кузькина мать – Европа.
– Я на Россию согласна! – не приняла хозяйка шутку хозяина.
– Прости, родная! – положил в походный мешок пяток картошек, сваренных в мундире, бутылку молока, пару лепешек. И особо завернутый в белоснежное вышитое полотенце каравай. Каравай забрал у соседки: она пекла хлеб партизанам.
– Надолго? – спросила Ефимия Васильевна.
– Я на ногу скорый, сама знаешь.
Заглянул за занавеску, где Лиза спала. Лицо дочери в сумерках светится. Подросточек, но уже красавица, в маму.
– Как же она на тебя похожа!
Ефимия Васильевна тоже поглядела на счастье свое:
– Вылитый батюшка!
– Да она ж – аленький цветочек, красавица!
– Не был бы красавцем, разве я пошла б за тебя?
– Спорщица! – Поглядел на жену веселыми глазами, шагнул с крыльца… и нет его. Внизу по земле всё сосны, а по небу – всё звезды.
Керосин
Комендант Бенкендорф даровал старосте Думлова особое право приходить на доклады самолично, мимо управы и полиции.
Зайцев в приемной, а у графа коменданта ну совсем нет настроения играть добряка вельможу. Однако ж староста Зайцев из Думлова, из края, где хозяйничают партизаны…
Герасим Семенович явился пред грозные очи в ладно скроенном костюме, в рубашке с расшитыми воротом и грудью и с неким подношением.
Дикарское, языческих времен полотенце, на полотенце нечто круглое.
– Примите, господин комендант. Это – каравай.
Бенкендорф сидел за столом, и Герасим Семенович, не смутившись, поставил свой каравай на широкий подоконник:
– Может, и правильно, что не приняли!
Бенкендорф удивленно вскинул брови, а староста, кланяясь, стал задавать вопросы:
– Господин майор, ваше графское высокопревосходительство! Простите меня, что спрашиваю, да нельзя не спросить! Скажите, как быть мне: сначала обратиться с нижайшею просьбою, а потом о деле сообщить, или сначала сделать доклад, честь по чести, а потом уж просить?
Бенкендорф даже встал, удивленный.
– Господин комендант! Ваше графское высокопревосходительство! Тут ведь вот какая штука. Если сказать сначала о деле, то просить будет неприлично; как бы награды себе желаю. А ведь все от чистого сердца!
– Хорошо, – сказал Бенкендорф, потешаясь над народной этикой деревни и все же тронутый. – Хорошо! Сначала пусть будет просьба.
– Господин комендант! Мое Думлово без керосина в полном одичании! А ведь, будучи под властью великой Германии, мы – германская территория, мы – Европа теперь!
– Замечательно! – Бенкендорф стукнул ладонью о ладонь. – Замечательно! Керосин будет вам дан. Теперь жду сообщения.
Герасим Семенович поклонился быстро, низко.
– Граф Александр Александрович Бенкендорф! Партизаны народ замучили. Этот каравай испечен для вашего графского высокого достоинства, но женщинам приходится печь хлеб для партизан. Испечешь для себя, заберут – дети без хлеба сидят. Приходится смиряться. Защиты никакой!
Бенкендорф вышел наконец из-за стола, посмотрел на каравай, на узоры полотенца.
– А что вам, господин Зайцев, известно о партизанах?
– Да не знать бы их вовсе! Я могу, коли прикажете, привести военную силу туда, где они прячутся.
– Даже так! – Бенкендорф устремил свой особый взор в глаза старосте: – Убежден, последний час партизан пробил. Ступайте к волостному старшине, пусть приготовится к встрече наших солдат.
Зайцеву на стул захотелось сесть. На днях в Замостье каратели сожгли несколько домов и расстреляли подростков и стариков. Всех мужского полу, ребят прятать, что ли? Эх, пора научить немцев такому страху, чтобы в сторону леса смотрели с ужасом.
– Господин комендант! – спохватясь, вскричал Герасим Семенович. – Я забыл о себе думать, да, слава Богу, стрельнуло в голову! Зубы у меня болят. Врачам бы показаться.
– Мы своих людей ценим и бережем! – сказал Бенкендорф, вернулся к столу и написал распоряжение главному врачу больницы. – Вы нам нужны здоровым.
– А керосин? – вытаращил глаза хитрый бестия.
Бенкендорф улыбнулся:
– Много ли вы на себе керосина унесете? В Думлово привезут полную бочку. А пока призываю идти к врачам лечить зубы.
Приказы надо исполнять.
Из больницы Герасим Семенович ушел к себе в лес с тремя пломбами и с аптекой в мешке от Азаровой и Зарецкой.
Хождение не зазря
Долгий, добрый день выдался для Герасима Семеновича. Отвел беду от Думлова. Думлово – пекарня партизанского отряда, а немцы после каравая, поднесенного коменданту Людинова, признали лесную деревню опорой для войны с партизанами. Керосин добыл, лекарства, сам подлечился, а день все еще считает свои часы.
Герасим Семенович точной даты не сумел разведать, но сомневаться в скором налете карателей не приходится. Могут уже и назавтра пожаловать.
Не щадя ног, думловский староста пошел из Людинова в поселок Петровский к старосте, деду Шаклову. А у того – партизанский табор. Подлечиваются захворавшие, отдыхают разведчики, ходившие в Дятьково. Приехали на телеге от Золотухина за хлебом, за молоком, за маслом.
– Всех выпроваживай! – посоветовал Шаклову Герасим Семенович. – Немцы уже завтра к тебе могут нагрянуть. Сообщи Золотухину о карателях. В посты самых надежных выстави, чтоб врасплох не застали.
Предупредил и еще один крюк завернул, Гукову на глаза показался. Тот уже одет, собирается на потайную свою ночлежку.
– Что же ты не просишь у Бенкендорфа оружие? – накинулся Зайцев на свое волостное начальство. – Были бы у нас автоматы, а глядишь, пулемет, сами могли бы пугнуть лесных товарищей! Если немцы боятся дать нам оружие, пусть охрану пришлют. У нас – лес кругом.
– Сто раз просил! – Гуков Зайцева совсем уж за своего признал. – Комендант обещает, Двоенко обещает… Но дело с места все-таки сдвинулось. Были у меня сегодня. А тебя, Герасим Семенович, прошу встретить немецкое подразделение ответственно и доброжелательно. Покажешь лесные просеки, тропы… Ты лес лучше моего знаешь.
– Встречу за милую душу. Только бы скорее!
– Не завтра, так послезавтра будут обязательно! – и Гуков даже за платком полез – слезы и сопли вытирать. – Герасим! Не знаю, как ты, я устал бояться.
– Так взбодрись, если завтра страху нашему конец.
За полночь добрался Зайцев до Думлова.
Ефимия Васильевна, положа ладонь под голову, одетая, в теплых носках, – ноги в сапоги и в дорогу – ждала хозяина. Лиза в комнате своей тоже с боку на бок ворочалась. Не спит, ждет.
Четырнадцать лет! В четырнадцать лет девочка, как почечка березовая в синеструе небесном. Синё, необъятно, а весна завтра будет. Упасть бы на землю, молить Бога не словом, не горем, а всякой живиночкой, в тебе обретающейся: пощади детей, пощади отроковицу и всех отроков не ради того, не ради сего, а потому, что Ты Бог наш. Другого нет. И хоть гнали Тебя – это с Русской-то земли русские люди! – но ведь кто? Замороченные науками и вождями делатели революции. Людям-то простым как было забыть Тебя, когда вместе с Тобой гонимы не токмо из храмов, но с политой потом родной земли…
Думы, как клубок, путаются в уставшей голове.
– Герасимушка! – зовут губы, на защиту любви уповая. И обмерла: верхняя ступенька крыльца – сторож бессонный, хозяйским сапогам обрадовалась. Скрипнула.
В сенях – ни звука. Герасим Семенович – ходок беззвучный. Дверь отворил, как воздух руками раздвинул. Колыхнулась, однако, волна, пахнущая дождем, дорогой, соснами.
– Герасим! – Ефимия Васильевна с лавки – на колени, в красный угол головой до пола.
Икон в их избе в чулан не убирали.
Было дело, партийный человек заводской укорил сознательного рабочего за мракобесие. А Герасим Семенович не поддался:
– С младенческих лет молюсь! А ведь сами знаете, на собрания хожу, не отмалчиваюсь. Коли Господь Бог – пережиток, так нам и доживать с Ним, покуда молодые науками просветятся.
Заговорил партийца. Норму Герасим Семенович на двести процентов выполнял. В Гражданскую – в Красной армии служил. Вступи в партию, давно бы в хорошем кабинете величался.
Разулся у порога, брезенты тоже снял, в сенях в рукомойнике пестик подергал. Подошел к Ефимии Васильевне, прядку волос убрал ей за ушко:
– На Лизоньку гляну.
Вошел в комнату дочери, а она глядит на отца, руками тянется:
– Папа!
– Дома! – улыбнулся Герасим Семенович, наклоняясь над постелью. – Спи! Мне бы тоже до кровати доплестись. Солнце половину снов уже просмотрело, а я все шагаю.
– Папа! А какие сны видит солнце? – спросила Лиза.
– Золотые.
– А я думаю, солнцу дождик снится и листочки на березе.
Улыбнулся. И Лиза улыбнулась. В печке тоненько уголек, догорая, ойкнул.
Как немцы сами себя проучили
Спозаранок Герасим Семенович обошел все дома в Думлове. Распорядился достать из сундуков паневы, рубахи, занавески, всё это – на себя! Шубы держать нараспашку, красотой обаять солдатню.
– Они ведь от страха могут в зверство впадать. Кругом лес, за каждым деревом – партизан. А вы им – бабью свою улыбку. Кто хлебы пек и, ежели вкусный, на полотенцах выносите, в избы приглашайте.
– А соль выносить? – спрашивали хозяйки старосту.
– Соль поберегите. Они о хлебе-соли понятия не имеют.
В девять часов утра на пяти машинах въехали в Думлово каратели.
Герасим Семенович в шляпе – молодым в Питере носил – поджидал на крыльце машину с офицерами, с переводчиком. Подал свой документ майору Гуттенбергу, но тот не взял. Переводчик посмотрел, прочитал вслух.
– Вы – староста, вы – проводник, – майор не без удивления смотрел на странно одетых женщин, встречающих немецкую армию в народных костюмах и с хлебом, пахнущим аппетитно.
– Хорошо! – по-русски сказал.
– Господин майор! Солдаты могут отдохнуть в тепле. Печи протоплены, полы в избах вымыты! – по-немецки сказал староста.
– Мы не отдыхать приехали, – ответил майор. – Перед делом нельзя расслабляться. Мы ждем отряд полицаев. Они едут на лошадях.
Майор ушел к солдатам, а переводчик подал руку старосте:
– Ростовский.
– Зайцев.
– Вы предположительно знаете о расположении партизанской базы?
– Зачем предположительно? Я все высмотрел. Разве что сбежать успеют.
– Мы прочешем лес нашим гребешком, – усмехнулся Ростовский. – Частым. Всех вшей вычешем. Партизаны надоедливы, как вши. Не так ли, господин староста?
– Сущая правда! – Герасим Семенович даже каблуками пристукнул.
– Из офицеров?
– Никак нет! Фельдфебель. Царю служил. Был в германском плену.
– Ваш немецкий вполне сносный.
– А зачем надо полицаев ждать? – не понял Герасим Семенович.
Переводчик засмеялся:
– Впереди пойдут. Они же русские.
На сорока подводах минут через двадцать прибыли полицаи. Привезли старосте бочку керосина.
– Форвертс![10] – приказал майор проводнику.
«Знает ли он о Сусанине?» – подумал про себя Герасим Семенович.
– Это не очень близко? – на всякий случай полюбопытствовал Ростовский.
Высокий, лицо сосредоточенное, но, должно быть, бабий баловень. Хорошим человеком до войны называли, а теперь – прислужник фашистский, гад.
Герасим Семенович вел карателей партизанской тропой. Тропа уперлась в просеку. Просекой шли километра два, потом краем болота, березником, посадками сосны и вступили в корабельный бор.
Поднялись на взгорье. Герасим Семенович сел на корневище великана лиственницы, сказал Ростовскому:
– Пусть разведку высылают!
– Это оно, волчье логово? – занервничал переводчик.
– Отсюда до базы меньше километра! – И самому тревожно стало: ушли – не ушли? Сила у немцев немалая. Все с автоматами. На вьючных лошадях минометы, пулеметы. К бою изготовились в считаные минуты.
Первыми пошли полицаи.
В каждой группе по семи человек. В обхват.
Немцы – следом, цепью.
Гуттенберг, узнав, что до базы около километра, поднял свой штаб, двинулись, ведомые Герасимом Семеновичем, красивой грядой.
Красота природы к войне неприложима. Лес великанов сосен, дали богатырские. Что слева, что справа. Снова втянулись в чащобу, и тут грохнуло и еще раз грохнуло.
Ударили автоматы, но майор определил: сработали мины.
Выдвинулись саперы.
Еще был взрыв, но через полчаса полицаи заняли партизанский лагерь.
Нашли котел со щами, с горячими.
Выходило – партизаны бежали совсем недавно. Два полицая убиты, подорвались. Осколками ранены четверо немецких солдат.
Гуттенберг отдал приказ преследовать партизан. И – снова взрывы. Погибли трое немцев, трое полицаев получили ранения. В ярости майор обстрелял лес из минометов и приказал отходить.
Вдруг оказалось: кто напал, тот и в ловушке. Миной разворотило брюхо лошади, покорежило миномет. Кого-то убило, кого-то ранило. Ни единого партизана не видели, а войны нахлебались.
Герасим Семенович был при переводчике. Цепким глазом охотника углядел растяжку, схватил Ростовского за руку.
Мину обезвредили. Вернулись в Думлово. На одной машине отправили раненых. Захлопывая за собой дверцу «опеля», майор показал на крайний дом:
– Нидербреннен![11]
Но немцы подожгли сеновал.
Прибежали мужики, женщины, бревна сарая раскатали. Огонь чуть подпалил стену жилого дома, сгорело несколько тесовых досок крыши и куры. Корову немцы из сарая выпустили.
В тот же день трудами старосты и односельчан на крыше поменяли обугленные доски, сарай собрали, сеном поделились.
Дома Герасим Семенович показал жене и дочери нежданную награду: портсигар.
– Переводчик пожаловал. Говорит: серебро очень старое… Правду сказать, я ноги ему спас, а может, и саму жизнь. На мину чуть было не напоролся. Партизаны стрельбы не поднимали. Не хотели своих бойцов терять.
И радостно засмеялся.
– А ведь мы теперь с керосином.
Лиза кинулась обнимать отца:
– Папа! Ты же теперь Сусаниным работаешь! Па-а-а-па!
Час правды
В Сукремли, в доме Виктора Фомина – вернее, в его погребе возле деревянного сарая, где хранили картошку, капусту, свеклу и соленья, – партизаны устроили тайник.
Люди из леса приносили в сарай очередную листовку, а забирали ее Шумавцов или Толя Апатьев.
Алеша знал Димку Фомина, в одной команде играли. Виктор был однофамилец, рабочий чугунолитейного завода. Шумавцову адрес мстителя дал Посылкин.
Лицо у Виктора уж очень обыкновенное, но улыбнется – и совсем другой человек, кладезь радости.
Шумавцов пришел к Виктору третьего ноября. Немцы как раз готовили к отправке в Германию четыреста человек.
– Листовка нужная, к молодежи, – сказал Алеше Виктор. – Но это не все. Обещают прислать взрывчатку.
– К седьмому?
– Приказано не спешить, а сначала приглядеться.
– К железной дороге?
– К железнодорожному мосту возле Сукремли.
– Его взрывали!
Взрыв моста был первой партизанской диверсией, только проку в ней оказалось уж очень немного. Взрыв покорежил всего один пролет моста. Немцы пролет заделали за час, а за другой укрепили полотно дороги.
– Тебе, Алеша, приказано взорвать мост так, чтоб чинить его смысла не было.
Задание головоломное.
Шумавцов убрал листовки в потайной карман и отправился в церковь. Священник, отец Викторин, прилюдно пригласил его быть прихожанином. Значит, надо появиться в церкви.
Пришел в Казанский собор, а там праздник. Четвертого, оказывается, Казанская.
За стенами храма – война, немецкая неволя, а в храме островок России, народ празднует русские победы над врагами.
– Вы – соль земли! – говорил отец Викторин, протягивая руки к женщинам. – На ваших плечах дети, внуки, дом. Но это малая малость, потому что сегодня на ваших плечах – Россия. Ваша участь и ваш подвиг – жить и обязательно выжить. Спасти от гибели детей, стариков и самих себя. Будут живы дети – будет жив наш народ. Будут живы родители ваши, бабушки и дедушки – сохраним память о пережитом, о величии древнего нашего государства. Убережете себя – значит, и народ русский не исчезнет и не канет в небытие. Что такое народ? По слогам слово разделите. На-род. Это то, что можно народить, и вы, прекрасные и мудрые, труженицы безответные, хранители дома и любви, – нарожаете нашу, русскую силу!
Алеша слушал священника, затаив дыхание. Это – посильнее листовок. И это – суть борьбы, когда кругом тебя вооруженный враг.
Батюшка увидел Алешу. И теперь говорил ему. Люди это поняли, смотрели на паренька.
Конспирация по швам трещала, но это был урок науки о победе. Слова отца Викторина словно бы вылетали из отворенных Царских врат.
В словах огонь и еще что-то, прикасавшееся к сердцу.
– Давид, юноша годами, сказал огромному Голиафу: «Ты идешь против меня с мечом и копьем и щитом, а я иду против тебя во имя Господа Саваофа… И я убью тебя, и сниму с тебя голову…» А в Первой книге Маккавейской сказано: «Не от множества войска бывает победа на войне, но с неба приходит сила». Сказано кратко, но это – всем терпящим нашествие завет. – И улыбнулся батюшка, и засмеялся тихонечко. – Куда эта дивная сила придет сегодня? Да ведь на Русскую землю! К кому? Да ведь к народу нашему.
– Батюшка! Отец Викторин! – Женщины плакали, а отец Викторин поцеловал крест и благословил крестом паству.
Пошло какое-то движение, и Алеша увидел: женщины расступились и шепчут ему:
– Подходи! Ты – мужчина! Ты должен подойти первым!
Отец Викторин смотрел на него, ждал. Алеша пошел, поцеловал крест. И теперь надо было отойти, но он продлил мгновение, почувствовал на себе непонятное – свет, что ли?
Когда отошел наконец от батюшки, вспомнил слово из молитвы: «облекся».
Выходя из собора, Алеша уже о другом думал: листовки надо клеить с двух сторон от входа в храм, чтобы в глаза бросились, чтобы прочло больше людей. И на деревьях листовкам место. Возле дерева можно постоять, вникнуть в смысл без спешки.
Дома, устроившись за печкой, Алеша прочитал новую листовку. Толковая, но пространная. Золотухин, наверное, сам писал.
«Дорогие юноши и девушки!
Ваши отцы и деды в 1917 году, не жалея сил и жизни, шли на штурм капитализма. Ради того, чтоб вы не знали капиталистического рабства. Фашистские орды опасны временными успехами. На оккупированной территории в бешенстве спешат установить новый порядок. А это значит отнять у вас все, что было завоевано и создано ценой жизни ваших близких. А вас сделать рабами фашизма.
Ваши отцы, братья и деды на фронтах войны и в тылу врага ведут жестокие бои с фашистскими ордами.
Наши юные друзья! Среди вас много таких, которые способны носить оружие и бить врага. Теперь уже всем известно, что в городе создана биржа труда во главе с предателем Родины Ивановым, чтобы потом отправлять вас в Германию на фашистскую каторгу.
Дорогие юные друзья!
Читать бесплатно другие книги:
