Непобежденные Бахревский Владислав

Грехи каменные

Подмосковная электричка Иванову-Петрову – бюро знакомств. Пожалел женщину, помог донести сумки до квартиры, и вот она, сердечная теплота, – москвичка приютила одинокого.

– Какая церковь дивная на вашей улице! Я смотрю, люди идут, идут. Должно быть, намоленная! – выказал благочестие вчерашний зэк.

– Это же – Преображенская! В нашей церкви Патриарх служит. Певчие – из Большого театра. Сам Козловский поет.

– А внутрь пускают?

– Церковь открыта для всех. Сходи, поинтересуйся. За мое здравие записочку подай. Помнишь, что я – Валентина? Всю службу не стой! Я – скучливая.

Церковь золотыми цветами расписана, иконы – огромные, а очередь – к малой, да зато – чудотворной. Казанской.

За свечами тоже очередь. Здесь как раз записочки подавали.

Вписал имя матери, сестер, хозяйки квартиры, Горячкина – «Александр». А вот как себя назвать? Тоже ведь теперь – Александр.

В Красной армии служил и даже воевал под именем Николай.

Рука дрожала, но вывела: «Дмитрий».

Оглянулся – все заняты своей родней.

– Записки подавать и свечки ставить – слишком легкое дело, – сказала Митьке женщина со строгими глазами. – Надо исповедаться и причаститься Святых Даров. Болезни как рукой снимает. Жить легче.

Послушался, пошел, куда показали, занял очередь. Монах в шелковой рясе, роста громадного. Руки белые, а в лице уж такая белизна, будто под кожей не кровь, а сливки.

Митька знал: Бог простит, если правду рассказать. А не простит, так хотя бы от князя тьмы по своей воле отгородишься.

Очередь двигалась. Монах накрывал головы исповедующихся, что-то говорил, улыбался.

«Нет! – сказал себе Митька. – После исповеди взаправду до дверей не успеешь дойти. Храм патриарший, охрана та же самая, что в Кремле и на Лубянке».

Вернувшись, посетовал на дебелых старцев. Валентина согласилась с Александром Ивановичем. Повезла на другой день своего нечаянного мужичка в монастырь.

Инок, изможденный постами, вселял доверие в душу. Назвался Николаем. Каялся, однако, за Митькины грехи. Начал с Минска. Работал-де на заводе немца Бенкендорфа, у жены его, Магды. Это уже в Польше. А когда Красная армия настигла беглецов в Германии, выдал себя за военнопленного, уроженца Гомеля. Попал в саперный батальон. Воевал на совесть. Чехословакию освобождал. Все бы, конечно, хорошо, но война закончилась, и стрелковый корпус перевели в Овруч, под Киев. Казармы ремонтировали. Тут сержант-писарь шепнул по пьянке: контрразведка тобой интересуется. Говорил Митька монаху, как было:

– За часики золотые получил я от писаря красноармейские чистые книжки, денежные и продовольственные аттестаты, проездные документы – махнул в Киев. Из Киева – в Харьков, из Харькова – в Тбилиси.

– Тюрьма – твоя спасительница, – сказал монах и обеими руками оттер лицо свое. – Ты начинай исповедь сначала, ибо конец твоего пути мне ведом.

– Я был полицаем, – сказал Митька. – Ловил партизан, допрашивал.

– Уродовал молодых ребят, насиловал дев… Убивал.

– Война. Я ведь и спасал многих. Священника мог бы арестовать, его сестру. Не тронул. Бить – били, признаю. Так ведь мальчишки и девчонки минами игрались.

И увидел: старец смотрит на его руки.

– Греха «вообще» не бывает. Надо отвечать за каждый.

– Называть все – месяца не хватит.

– Это я вижу, – старец прямо-таки вглядывался в Митькины руки.

– Ну ладно, – согласился старший следователь и голос потерял. Шепотом пришлось говорить: – Моя мать шестерых родила. Два брата и сестра ушли на фронт. Я был у немцев. Еще один брат тоже хотел немцам служить, его партизаны убили… Скажи! На матери за меня, окаянного, вина лежит? Ей держать ответ за сына? Старик! Я ведь хочу жить семьей, трудом, хочу детей родить… А то, что со мной было… Это была работа. Генерал приказал, мои подчиненные исполнили – детей постреляли.

Монах вдруг сказал:

– Я был снайпер. Мой счет – за сотню. Но моя война – избавление Родины от врага. Твоя война – корысть.

– Я – мстил!

– А сколько у тебя тайников? Часы, кольца, серьги? Приготовь себя к исповеди. Мне тоже надо помолиться, чтобы слушать тебя.

– Неужто есть путь спасения для таких, как я?

Но старец ушел в алтарь.

Память и памятники

В Александре Ивановиче Петрове на Павелецком вокзале 10 ноября 1956 года некий гражданин опознал полицая Дмитрия Иванова. Это был спектакль госбезопасности. За квартирой матери Дмитрия Иванова вели наблюдение. И сын к матери пришел.

Судила Иванова Калуга, расстреляла Москва.

21 июля 1957 года приговор Калужского областного суда был приведен в исполнение в Бутырской тюрьме.

12 октября 1957 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Шумавцову Алексею Семеновичу посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Другим Указом в тот же день посмертно были награждены: Апатьев Анатолий Васильевич, Лясоцкий Александр Михайлович, Хотеева Александра Дмитриевна, Хотеева Антонина Дмитриевна. Все – орденом Ленина.

Посмертно – орденом Красного Знамени – Азарова Клавдия Антоновна, Апатьев Виктор Иванович, Евтеев Николай Георгиевич.

Ордена Красного Знамени удостоены Михайленко (Хотеева) Зинаида Дмитриевна.

Красной Звезды – Ананьева (Хрычикова) Антонина Васильевна, Вострухина Мария Кузьминична, Зарецкая Олимпиада Александровна, Савкина (Фирсова) Римма Дмитриевна.

И только в 2007 году медалью «За отвагу» посмертно награжден протоиерей Зарецкий Викторин Александрович, а в 2008 году медалью «За отвагу» награждена и его дочь Нина Зарецкая.

Бессмертная слава…

В Людинове улицы носят имена героев-комсомольцев: Шумавцова, Лясоцкого, Апатьева, сестер Хотеевых.

Возле Казанского собора, в парке – памятник людиновским подпольщикам.

Бюст Шумавцова на станции Людиново II, памятник на месте расстрела партизанских семей.

Памятник на месте гибели Алеши Шумавцова и Саши Лясоцкого.

Написаны брошюры. Основательная книга Теодора Гладкова и Юрия Калиниченко «Людиново – воздание и возмездие».

Поэт Владимир Котов сочинил поэму «Сердце помнит их».

Возрожден Казанский собор. В соборе есть музей с витриной, где собраны материалы об отце Викторине Зарецком – священнике, партизанском разведчике.

Последнее

Брянский лес – образ. Сама природа – воин. Застава. Ненастья – с Запада, и войну наносит на нашу землю с Запада.

Брынский лес для Брянского – сказочная глухомань. Стена сосен, хранящая тайну и древность. Обитель святых старцев-молитвенников.

– Такие вот нынче – Брынские леса! – Батюшка Алексий показывает на бросовое до горизонта место: березки, как волоски на бородавке, щетины кустарника по низинам. Батюшка вздыхает: – Здесь боры стояли великие.

До сосен мы все-таки доехали. Но вместо Брынского леса, символа непостижимой вечности и такой же непостижимой русской души, – маячило перед внутренним взором дерево-сирота. Листва, за которую страшно. Осенняя. Опадающая. Вот он, образ нашего времени.

– Куява! – Батюшка остановил машину.

Казенный, старой постройки дом, словно увядший. Поговорили с женщиной. Приезжая. О прошлом Куявы ничего не знает.

Станция заброшена, растаскана.

Прежняя, где четверо мальчиков дали бой батальону СС, сгорела, а эта, возобновленная, сама похожа на убитую.

В Думлово веселее. Голубой, аккуратно обшитый тонкими досками домик Герасима Семеновича Зайцева. В нем живут чужие. Летом. Большинство домов – собственность дачников.

Вечером батюшка Алексий пел народные песни:

Батюшка собрал старое рукоделье, платья, рубахи, платки, рушники. Прабабушки, прадедушки красоту сами творили, без красоты жизни не чаяли.

Отец Алексий – хранитель Родины.

Без рубля в казне начал он восстанавливать Казанский собор, и вот собор уже дарит чудным светом прихожан. Чтимая Людиновская икона Божией Матери «Избавление от бед страждущих» в хрустальном киоте. Девятое февраля – праздник возвращения чудотворного образа народу Людинова. Для здешней земли Богородица – Благодатный Покров и Стена Нерушимая. Икона, слава Богу, дома, но воротится ли на Брынскую, на Брянскую землю сокровище России, стена России, сказка русская – лес, Брынский, Брянский?

В доме батюшки мы говорили о бедах лесного хозяйства – это всего лишь одна из бед русского народа – с лесником Валентином Андреевичем Сныткиным. У немцев в ловцах партизан были две дивизии, батальоны полицаев, батальоны власовцев, но отряд все-таки уцелел.

Сегодня полка хватило бы перебить мстителей. Нет у нас больше великого леса! Пилят корабельные рощи, продают бесценное, покрывают воровство пожарами. А самое страшное – лес, загаженный людьми, загроможденный упавшими деревьями, умирает, ибо заражен всеми страшными болезнями дерева.

Какие рубки ухода?! Какие посадки, школы? Три лесника на огромный партизанский край. Сныткину, с которым мы о лесе плакали, 80 лет. Человек могучий, но ведь – восемьдесят!

Немцам, завоевателям, сокрушить русскую крепость – Брынский, Брянский лес – оказалось не по силам. Войне – не по силам. А вот для поборников капитализма, для Кремля с орлами, с крестами… был бы рынок. Богатых прибыло – победа, убыл – лес? Вырастет. Нет, господа, убитый лес если возродится – так через сотни лет.

Повез меня отец Алексий в Черный Поток – в семейное свое гнездовье.

Изумительная часовня, недавно поставленная уроженцами деревни на сельском кладбище, – уже нынче святая память древнему поселению.

Обвалившиеся крыши, крылечки без ступенек.

У большого дома – когда-то ведь был гордостью хозяина! – встретила нас одинокая старушка, согбенная. Батюшке она – родственница. Позвала пить чай, но вечерело, батюшку ждали в городе.

Эта оставленная народом земля, за которую умирали в сражениях с Ордой, с литовцами, с французами, с немцами, – она ведь моя гордость, гордость русского человека, богатство моего народа, мое богатство, моих потомков? И содрогнешься! Неужто это и есть земля моих предков? Но другой нет. Она. Она, что ни век поливаемая русской кровью, дабы взошла поросль племени, чтобы был в семьях на-род и была бы земля весела от родной речи, от голосов детишек.

Услышит ли Господь молитвы наших пастырей? Наши молитвы, усердные, горячие…

Сколько народу полегло в эту землю – родительницу нашу – в Великую войну?! Тут хоть целый век копай, и будешь упираться в кости.

Кто же нас победил? Экая загадка! Те, кто труда народ лишил. Труд и право на жизнь – одно понятие.

Для кого освобождаем от себя землю нашу? Враг России – как змий. Он и есть змий. Не торопится объявиться. Объявился бы – поднялись, в куски бы изрубили. Нет! Змий таится. Ждет, когда вымрем, когда будет сокрушен народ беспамятством. Водка, льющаяся в глотку, пивко – много хуже раскаленного свинца.

Батюшка Викторин Зарецкий сражался с немцами за Родину.

Батюшка Алексий Жиганов – поет песни с женщинами, не забывшими эти песни. Возрождает храмы. Окунает в купель младенцев, приходящих в мир на Людиновской земле.

Живы. Живем. Выживаем.

Алеша Шумавцов, Тоня и Шура Хотеевы, Саша Лясоцкий, Толя Апатьев – они ведь смотрят на сверстников Людинова. Недоуменно.

Когда вернулся из Людинова, у меня появились вопросы к митрополиту Калужскому и Боровскому Клименту. Рассказал я о поездке, вырвалось:

– Владыко! Старушка согбенная в оставленном людьми Черном Потоке, для меня – образ нынешней России.

Владыка взял листок бумаги, что-то долго рисовал и отдал мне.

Дом. Крыша с двух сторон рухнула. Посреди – заплата. На крылечке – женщина.

– Это я видел, когда пересекал Рязанскую землю по дороге в Калугу, – сказал владыка. – Проехать не удалось, дорога была разворочена и заросла.

Россия без России для владыки – личное горе. Лицо высокопреосвященного было спокойно, в самой осанке с ее монашеской замкнутостью и в глазах я не увидел обреченности.

Да не оскудеет в нас вера.

Не оставим Господа, и Господь не оставит нас.

Не обмельчаем в любви к России, любовь-то и возродит нас для великих трудов, Родины ради.

Все Воинство Небесное с нами. И среди этого воинства – юноши и девушки Людинова, верящие в нас, потому что за нас отдали жизни, и с ними отец Викторин, пастырь.

Глаза предков – зрячие. Нельзя нам быть слепыми. Сие – непозволительно для русского человека.