Непобежденные Бахревский Владислав

Несчастья Ивановых

Ночью на улицу Плеханова в дом Ивановых явились партизаны, обули корову в валенки и увели со двора.

Дмитрий ночевал в городе. Алексея и младших – Ивана с Валентиной – не тронули. Наталья Васильевна лесным людям слова поперек не сказала. Сердобольный партизан, забирая с печи валенки, посочувствовал:

– Митьку своего благодари!

– У меня Виктор Иванович да Василий Иванович, дочь Раиса Ивановна – на фронте.

Партизан в затылке почесал, дал денег. Однако дружки его гранату оставили у двери, откроешь – будет взрыв.

Утром Алексей выставил вторую раму, вылез через окно, пошел за Митькой.

Столь дерзкий налет партизан переполошил полицаев. Доложили Айзенгуту. Айзенгут пожелал говорить с Алексеем.

Домой пострадавший от насилия партизан вернулся счастливый: начальник Гехаймфельдполицай выдал Алексею Ивановичу Иванову документ о даровании ему земельного участка под мельницу. Ставь и хозяйствуй. Самое удивительное – разрешалось выбрать место по желанию. Плата за щедрость исчислялась не в рублях и не в марках, всего и надо прогуляться по лесам, ища пригодное место для мельницы, и… партизанские логова.

Гранату полицаи Двоенко обезвредили. Корову Александр Петрович обещал привести весной, молочную.

Алексей же не мешкая снарядился в поход. Полицаи довезли его на санях до Мужитино.

Дурачку мельница за всякой сосной грезилась. Снег по колено, а ноздри запах зерна ловят, запахи муки, воды. Все, что в детстве счастливого было.

Высмотрел Алексей тропы, партизан издали видел. Сизый дымок углядел: печи в землянках топят. По запаху дыма еще одну стоянку обнаружил: бежать бы не оглядываясь, поглядеть захотел, велика ли база.

Взяли соглядатая. Про мельницу запел песню, документ предъявил, а подпись: Айзенгут.

– Нельзя тебя отпускать! – решил Золотухин. – Людиново на воде стоит, а тебя вон куда занесло! Карателей приведешь.

Не били, не допрашивали. Отвели на болото и кончили.

Тоска вселилась в дом Ивановых.

Наталья Васильевна ночами плакала. Валя, меньшая, спала, пряча голову под одеялом. Иван от всякого стука кидался за печь – самое укромное место в доме.

Митька желваками играл, обрывая все разговоры.

Пять дней минуло.

Под Новый год заявился Митька в Казанский собор, на службу. А там Ступин. Десять болванов в черном с ним. Полицаи крестились, кланялись, а когда пришло время елеопомазания, Ступин вручил отцу Викторину портрет убиенного большевиками царевича Алексея:

– Повесь, батюшка, не мешкая, где виднее, и прими у хранителей власти присягу! «Боже, Царя храни» пропоете героям. Пусть знают: служат они Отечеству, империи.

– О пении договаривайтесь с регентом, – сказал отец Викторин и с помощью прихожан повесил портрет царевича на пустующую стену, по правую руку от алтаря.

Текст клятвы Ступин, видимо, сам сочинил. Читал громкие, грозные слова, полицаи за ним повторяли, а батюшка кропил давших клятву святой водой. Старичок регент, не забывший слов царского гимна, со старушкой своей, с двумя дочерьми «Боже, Царя храни» исполнили. Торжественно и не без восторга.

Отец Викторин закончил службу, началось целование креста. Иванов, стоявший особняком, подошел последним. Спросил:

– Приходила Иванова? За молитвой приходила?

Отец Викторин не понял, что хочет от него прислужник «нового порядка».

– У нас фамилий не называют.

– А-а-а! – Иванов отступил.

Когда священник вышел из алтаря, Митька стоял все на том же месте.

– Вы что-то хотите узнать?

Иванов смотрел в пол:

– Брат, он моложе меня, Алексей, исчез. Хотел найти место для мельницы. Спросить бы у партизан…

– Как искать партизан, знает Двоенко.

Иванов медленно поднял глаза, совсем по-мальчишечьи, беспомощные:

– Помолись, батюшка! Пусть Алешку искалечат, только бы живым оставили. Сколько денег нужно?

– Поставь свечу… За молитвы священники денег не берут.

Иванов достал горсть советских рублей и немецких марок:

– Возьми! Чтоб наверняка…

– За мзду, малая она или великая, Бог накажет. Я помолюсь.

– Когда?

– Да вот теперь. Давай вместе помолимся.

Митька отшатнулся.

– Мне никак нельзя. За мои молитвы Бог хуже сделает.

Батюшка разжег в кадиле ладан.

– Молиться о здравии раба Божия Алексея?

– О здравии!

Отец Викторин кадил перед иконами, запел «Царю Небесный…». Митька кинулся прочь из храма.

Утрата

Это никуда не годится! Это – прямая дорожка к провалу. Но грудь распирает от победоносной радости.

Пятьсот листовок облепили столбы, двери домов, легли в почтовые ящики. Двоенко с двумя сотнями полицаев – бессилен. Айзенгут – в бешенстве. Его очень тайная, его безжалостная, змеинохитрая ГФП, не в состоянии напасть на след парней и девчонок.

А вот и символ побед: в самом центре Людинова, на площади перед Казанским собором, что ни день – прибывает, расползается по земле офицерское кладбище. Наши бьют немцев на всех фронтах.

Листовки – праздник Людинова.

Алеша Шумавцов сам слышал на улице – старик соседке говорил:

– Для меня листовка, как граненый стакан чистейшего самогона. Кровь в жилах огнем горит.

Не радоваться невозможно. Толя Апатьев нашел в самом Людинове отличный радиоприемник. На 3-й Советской улице у Егора Михайловича Мартышенкова, смелый человек партизанам помогает: у него связные даже ночевали. Егор Михайлович радиоприемник отдал, у Фомина в сарае стоит. За сводками Совинформбюро не надо теперь в лес бегать.

А сводки – как горн пионерский. Пробуждают.

«Маршал Тимошенко взял Елец. Немцы потеряли убитыми двенадцать тысяч солдат и офицеров. Разгромлены 45-я, 134-я, 95-я дивизии вермахта. Трофеев: 246 орудий, 319 пулеметов, 907 автомашин.

Линия обороны 4-й армии генерал-фельдмаршала Клюге прорвана сразу в нескольких пунктах. 30 декабря Калуга стала нашей. Разбиты: 19-я танковая дивизия и 2-я бригада СС, прилетевшая на самолетах из Кракова.

Освобождены города: Таруса, Алексин, Щекино, Перемышль, Лихвин, Козельск.

Брянский фронт, родной Людинову, взял Чернь и Ливны.

Войска генерала армии Мерецкова объединились в Волховский фронт.

Освобожден город Тихвин.

Южный фронт отбил у группы армий «Юг» Ростов-на-Дону.

Советские войска освободили города Керчь и Феодосию».

3 января Гитлер отдал приказ: «Цепляться за каждый населенный пункт, не отступать ни на шаг, обороняться до последнего солдата, до последней гранаты».

«Если все же по приказу вышестоящего начальства данный пункт должен быть нами оставлен, необходимо все сжигать дотла, печи взрывать».

Зачитаешься!

А по горизонту – канонада. С востока и с севера. Но у Шумавцова сердце ныло.

Тоня и Шура Хотеевы, Оля Мартынова, Мария Михайловна Саутина-Лясоцкая стали красивыми, как невесты.

У Апатьевых, Толи и Витьки, глаза сумасшедшие. Саша Лясоцкий на работу ходит с прискокочкой. Будто весна на дворе. А ведь – январь, морозы жарят те еще!

Страшно за ребят! Конечно, все очень здорово, только ведь Двоенко, как бешеная собака, набрасывается на людей.

Казанского собора прихожане, женщины и девушки, ходили к Бенкендорфу, подали на Двоенко жалобу: насильник, мучитель, убивец невинных. В переводчиках был Митька Иванов. Уж чего напереводил – неведомо, но Бенкендорф по-русски хорошо умеет, это в Людинове известно.

Рождество пришло. Рождественскую службу отец Викторин совершил днем. Ночью нельзя: комендантский час.

Мартыновы были в храме всем семейством: Анастасия Петровна, Маша, Лена, Аня, Нина, Люся, Лидочка. Одна Ольга домоседничала. Листовки переписывала. Жили опять в закутке, но солдаты после боев даже днем отсыпались.

Анастасия Петровна вернулась со службы радостная:

– Оленька! Жалко, что ты не была с нами. Батюшка сказал нынче самую лучшую проповедь. Поздравил с праздником, вздохнул хорошо, так вздохнул и говорит: «Совсем чуточку осталось подождать».

Порадовалась матушка на своих девочек:

– Господи! Живы, здоровы. Бог милостив.

И верно! В четыре утра загрохотали сапоги. Анастасия Петровна лежала на печи, затаившись. Девочки спали. Раздались команды, загудели моторы – и всё. Тишина разразилась такая, будто война дверь за собой захлопнула.

– Ольга! – позвала Анастасия Петровна.

– Сейчас встану, погляжу, – пообещала старшая дочь. – Ты слышишь? Ночью земля дрожала. Танки шли. На фронт погнали. Ой! Плитка шоколада на столе.

– Хельмут оставил. Он и дрова рубил, и воду носил.

– Лучше бы у себя дома сидел, если такой хороший.

– Он бы сидел… – вздохнула Анастасия Петровна. – Ты, как хочешь, а я помолюсь.

Спела «Рождество Твое, Христе Боже наш», «Дева днесь Пресущественнаго раждает». Лампаду зажгла.

Прошли с Ольгой по дому. Только дух солдатский, тяжелый, остался от немцев. Ничего не брошено, ничего не взято.

– Аккуратный народ! – сказала Анастасия Петровна.

– Брать у нас нечего, мама! – Ольга принесла шубу, постелила на кровать. – Посплю на просторе.

Анастасия Петровна затопила печь, намыла картошек и – на противень:

– Испечь ради праздника. – Порадоваться успела. – Так бы и жить всегда!

И – ба-бах! Дверь – наотмашь.

В дверном проеме Двоенко:

– Где твоя партизанка, баба?!

Прошел через дом, заглянул в спальню.

– Почиваешь?

Ольга опустила ноги с кровати.

– Одевайся! – показал тетрадный листок. – Узнаёшь? Не отрекайся от своего геройства. Я твой почерк знаю. Три года в моих ученицах была.

Анастасия Петровна, окруженная малыми девочками, спросила из своего закутка:

– Александр Петрович, куда вы Олю забираете?

– На тот свет. Сама небось девок не воспитывала, советской власти доверилась. А советская власть из твоей красавицы бандитку воспитала. Так что прощайся!

– Александр Петрович! Пожалей! Молодая. У нее и жизни-то еще не было.

– Молись! Может, чего и вымолишь! – схватил Ольгу за косы, потащил.

На Ольге сорочка. Перед Рождеством на снегу выбеливала. Успела босые ноги в валенки сунуть.

– Пальто! Платок! – Анастасия Петровна кинулась к вешалке, всё в охапку, выскочила на улицу, а грузовик взревел мотором и помчался рывком с места.

Оделась, собрала вещи Олины, побежала в полицейское управление. Ничего не приняли.

Один из полицейских, совсем молоденький, помог Анастасии Петровне с крыльца сойти: в глазах темно было. Проводил через центр. Расставаясь, сказал:

– Немедленно сообщите партизанам!

Каким партизанам? Где их взять? Анастасия Петровна знала: Ольга с Ящерицыным в Заболотье встречалась, с комсомольским начальником. Но до Заболотья далеко, а Ящерицын в лесах прячется.

Куда идти? Кому кинуться в ноги?

Собралась Анастасия Петровна – к батюшке. Больше некуда.

И тут в дверь постучались. Женщина. Как зовут – не вспомнила, но людиновская.

– Я в Вербежичи к своим ходила. На Вербицкой станции Ольга твоя лежит. Убитая.

Не закричала Анастасия Петровна, слез не пролила. Сказала Маше:

– Отведи девок к соседям. Не дай Бог, нагрянут.

Сама – к людям на соседней улице. У них лошадь. Мужчина не испугался. Запряг коняшку в сани, сена побольше положили, Анастасия Петровна две простыни взяла. До Вербицкой не больно далеко…

Оля в отбеленной на рождественском морозе сорочке, босая, с непокрытой головой, лежала на снегу, на пустыре. Одиноко, но будто посреди белого света.

Белизна сорочки в черных пятнах крови, но где осталось белое, до того бело – глаза обжигает. Лицо безмятежное, волосы с позолотой. Русское золото, соломенное, хлебное.

– Деточка-а-а-а!

Подняли, положили в сани на простыню, другой простыней накрыли, сверху притрусили сеном.

Ехали по улице Ленина, бывшей Старовербицкой. Вдруг навстречу полицаи на лошадях:

– Что везете?

Не поленились, с лошадей сошли.

– Партизанку? Хотите жить, езжайте туда, где подобрали. Положите на то же самое место. Проверим.

Покорились.

Положили, на простыне, простыней прикрыли. Анастасия Петровна поцеловала свою девочку.

– Оля! Господь все видит!

На другой день, 9 января подразделения 323-й, 330-й стрелковых дивизий, партизаны «Мити» и отряда Золотухина выбили немцев из Людинова.

Советская жизнь

В сизых клубах вонючего дыма солярки огромные тягачи крушили, давили надгробные кресты и плиты на могилах немецких офицеров.

Партизаны и сами горожане ловили полицаев. Человек сорок загнали в камеру № 1, самую просторную камеру № 2 набивали немецкими пособниками.

Военкомат работал допоздна: мужское население становилось на военный учет.

Митька Иванов явился записаться в Красную армию 10 января. Записали. А 12-го в дом на улице Плеханова явились партизаны. Арестовали Дмитрия, с ним Ивана. Забрали все ценное, что было в доме.

– Куда Ваню берете? Парню нет четырнадцати! – закричала на мужиков с автоматами Наталья Васильевна.

– Разберемся.

С Иваном и вправду разобрались. Спросили о братьях. Говорил, как есть: Виктор и Василий на фронте. Сестра Раиса тоже на фронте, брат Алексей пошел в лес и пропал. Брат Дмитрий служил у немцев на бирже труда. В полицаи не пошел, хотя ему за это грозили. Сам Двоенко грозил. Брехня, но на пользу Митьке. Иван даже пожаловался начальнику, пришедшему на допрос: «Партизаны у нас стельную корову из хлева увели – нам есть нечего».

– Карточки получите! И ты, и мама твоя, и сестра. Старшие твои братья и старшая сестра бьются с врагом, не щадя жизней.

Ивана отпустили домой, а Дмитрий стал сидельцем камеры заключения № 3.

10 января торжественно хоронили партизанку-героиню Ольгу Мартынову.

Хотеевы ходили на похороны. Тоня и Оля были подругами.

Братья Апатьевы стояли в толпе.

А Шумавцов смотрел на похороны издали. Подпольщики оставались людьми секретными. У Золотухина руки не доходили назначить встречу Орлу. Разгребать после немцев было чего. Поработали с населением.

Военный оркестр играл траурный марш, боевые марши. Взвод красноармейцев дал три залпа из винтовок. Воинские почести сельской учительнице.

Подпольщики поминали Ольгу у Хотеевых. По-русски. Кутья, щи, картошка. Рюмка разведенного спирта.

Коля Евтеев взялся сказать об Оле, но получилось коротко:

– Ведь это непоправимо. Даже если мы все станем Героями Советского Союза, – Оли не будет с нами.

Шура Хотеева, раскрасневшаяся, обводила сидящих за столом удивительными своими глазами:

– Ребята! Мы выпили за память! Ребята! Оля стала – прошлым.

– Оля с нами, пока мы живы! – вскипел Алеша. – Оля будет всегда с нами! И со всей страной, потому что Ольга Мартынова – частица Победы.

– Двоенко, гад, как в воду канул! – Толя Апатьев ударил кулаком о кулак.

– Оля – воинская слава города Людинова. На все времена! – Мария Михайловна Саутина-Лясоцкая смотрела на ребят, как старшая на младших, на хороших своих. – А знаете, почему слезы из глаз моих сами собой капают? Оля – красавица! Если бы у нее был сын, дочь… Она и сегодня жила бы жизнью! А теперь только слава. Я понимаю, доля завидная, Оля погибла за Родину. Но, ребята, как же это горько!

– А мы будем живы за Родину! – вскочил на ноги Саша Лясоцкий. – Мы еще и на войне будем. Наш год тоже будет призывным. 42-й перетерпим, а в 43-м – на фронт! Добивать бенкендорфов!

Алеша поднял руку:

– Товарищи! О наших делах никому не рассказывать. Будет команда, сообщу.

– Так мы теперь – наши! – удивился Толя Апатьев. – Мы – СССР.

– Фронт близко! – глянула на героя Мария Михайловна. – Прифронтовой город – родная стихия разведки.

– Просто надо потерпеть, поберечься! – сказал Алеша. – Мы не знаем, кого немцы завербовали.

– Может, нас в немецкие тылы забросят? – спросил молчавший Витя Апатьев.

– Не исключено, – согласился Алеша.

Расходились, как при немцах, по одному. Просматривали улицу.

Шумавцов от Хотеевых шел по Людинову, как никогда не ходил.

На горсовете – красный флаг. Всего один, не как у немцев. Огонек!

У немцев – полотнища с крыши до земли. Тоже красные. Красное, да не наше. На полотнищах у них черная свастика. Свастика казалась Алеше ножом от мясорубки.

Большак идет по плотине и за город. Как тут все летело под ударами бомб! Может, потому и огонек над домом советской власти. Может, потому и не в Москве немцы, – столько эшелонов застряло в пробках в Жиздре, Кирове, Куяве.

Вышел к обезображенному немецкому кладбищу, посмотрел на крест над Казанским собором, на флаг над горсоветом – захотелось к бабушке.

Бабушка обрадовалась Алеше.

– Совсем тебя не вижу. – Потянула ноздрями воздух, глаза стали испуганными: – Ты пил?!

– Олю нынче похоронили.

– Оленьку! – Бабушка стала совсем маленькая. – Алеша, поберегись! Я за тебя перед мамой твоей в ответе. Ты письмо написал?

– Напишу.

– Садись, Алеша, пиши! Папа и мама уже знают: Людиново отбили, а мы помалкиваем. Нелегко, когда неведомо, что с твоим сыном, где он, как он.

Алеша принялся искать бумагу. Все тетради пошли на листовки.

– Бабушка! У тебя чистый листок найдется?

Откликнулась не сразу:

– Есть листок. С молитвой. Но одна сторона белая, а молитва химическим карандашом записана.

Алеша прочитал молитву.

«Свете Тихий святыя славы Безсмертнаго Отца Небеснаго, Святаго Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад Солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога. Достоин еси во вся времена пет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй, темже мир Тя славит».

На улице вечер. Божии слова тоже были вечерние, покойные, но в них светилось торжество. Торжество серебряного света с одинокой звездою, с серпиком новорожденного месяца.

Перечитал молитву и вдруг понял: написать маме, как он жил сто дней под немцами, что делал и чего достиг, – нельзя! Его жизнь – не его тайна. И почему остался – объяснить непозволительно.

Пришла бабушка, посмотрела на пустой лист. Алеша поднял глаза:

– Напиши сама. Бабушка, ты же все понимаешь.

– Ничего не понимаю. Но внук у меня – бриллиант. А бриллианты в потайных местах хранят.

Орел и ворон

16 января немцы бомбили окраины Людинова – линию обороны.

Бабушка молилась в уголке, за печью. Алеша выходил в огород, смотрел, на какие цели заходят немецкие, с крестами, самолеты.

И вдруг устал. Лег на диване, набросил сверху шубу и заснул.

Проснулся от прикосновения. Глаза открыл – бабушка.

– К тебе, Алеша.

Встал, отер ладонями лицо. У стола сидела женщина, в пальто, в платке.

– Я мама Димы Фомина.

– Здравствуйте!

– Дима в КПЗ сидит. Боюсь за него.

Алеша кинулся к вешалке и вспомнил – шуба на диване.

– Почему раньше не сказали?

– Не знала, к кому идти. Я его нынче в окошко видела, он мне записку бросил, а там одно слово: «Шумавцов».