Непобежденные Бахревский Владислав

«Облекся»

Листовку с призывом к молодежи Алеша отнес Ольге Мартыновой. У нее почерк хороший. Писала крупно, кругло, на буквы, ее рукой выведенные, смотреть радостно. Получили листовку Тоня Хотеева и Мария Михайловна Лясоцкая. Мария Михайловна переписывала листовки для Саши, брата, для себя и для Толи Апатьева. У него почерк неразборчивый.

Подготовку к 24-й годовщине Октября решили обсудить в воскресенье у Лясоцких.

Утром Алеша сыпанул в мешок ведро картох, в кармане пристроил початую, но почти полную банку немецкой тушенки и – к другу в гости. Остановят, отбрехнуться легко: у Лясоцких народу много, бабушка послала отнести гостинец.

Сердце и впрямь чуяло опасность. У дома Лясоцких встретился с полицаем. Узнал своего футболиста Димку Фомина.

– Предъяви документы! – потребовал полицай и, не поднимая головы, быстро сказал: – Слушай внимательно: среди лесников есть немецкий осведомитель. В городе на Тайную полицию Айзенгута работают шпионы-«консервы».

– Какие консервы? – не понял Алеша.

– При советской власти они годами таились. О себе дали весть, когда началась война. У них есть радиопередатчики. И еще. Комендант Бенкендорф назначил себя директором завода. Немцы выявляют среди рабочих подпольщиков.

Полицай прямо-таки обнюхал документ, выслуживается.

– Все у тебя в порядке.

Пошел своей дорогой, а у Шумавцова ноги к земле приросли. Что если Димка подловил? Почему немецкие тайны выдал ему? Как быть? Войдешь в дом Лясоцких, а там сборище, провалишь всех сразу.

Дергалась жилка под глазом.

Нет! Димка в шкуре врага, но свой. Немцы без него знают: Шумавцов и Лясоцкий – друзья, электриками на заводе работают.

Не оглядываясь, взбежал по ступенькам на крыльцо, стукнул в дверь. Открыл Саша.

– Погляди, полицаев не видно? – одними губами спросил Алеша.

– Чисто.

Сашина мама Матрена Никитична тушенке обрадовалась:

– Мясного духа на две недели! И за картошку спасибо. До лета вон как далеко, а до молодой – и подавно.

Алешу окружили, повели за стол. Скатерть белая, чашки фаянсовые. Самовар – бока золотые.

Пришли Тоня и Шура Хотеевы, Ольга Мартынова, Толя Апатьев и старый знакомый, но среди них новый человек – Николай Евтеев, Тонин одноклассник. Мария Михайловна принялась разливать чай. Объявила:

– Заварка домашняя: лист смородины, лист брусники, мята, иван-чай. Берите мед.

Хозяин семейства, Михаил Дмитриевич – лесник. Держал пчельник в лесу. Дезертиры несколько ульев разорили, но за лето меда все-таки успели накачать.

– Начнем с приема нового товарища? – спросила Мария Михайловна.

Все смотрели на Алешу.

Это было первое собрание группы. Командир сказал, глядя в свою чашку чая:

– Седьмого сходки не будет. В нашем городе очень много полицаев, почти все местные. Охотников отправиться в Германию в добровольное рабство тоже предостаточно.

– Мы – прифронтовая полоса, – вздохнула Мария Михайловна, – а в Германии война за тысячи километров. От войны люди спасаются.

– Они свою войну еще получат! – Толя стукнул о стол ребром ладони.

– Так и будет, – сказал Алеша, в груди у него было что-то уж очень пространное. – Я о другом. У нас есть партизаны, есть патриоты. У нашего Людинова – я это разведал моим сердцем – нутро советское. Но все чувства наши оставим до того дня, когда придет в город Красная армия. Никаких посторонних глаз, когда вы клеите листовку!

Посмотрел в испуганные глаза Шуры Хотеевой:

– Мы же их сильней! Они не знают, а мы знаем: победа будет за нами!

У Шуры лицо зарумянилось, в глазах светился огонек.

– Правда?

– Правда. С праздником двадцать четвертой годовщины! С праздником Правды нашего народа на нашей Русской земле!

– Алеша, мне хочется тебя расцеловать! – сказала Мария Михайловна.

– Хочется ей! – Тоня вспорхнула со своего места и поцеловала Алешу в глаза, в щеки, в губы!

Все смеялись, потому что – праздник.

– А меня? – обвел стол обиженными глазами Толя Апатьев.

– Ольга! – сдвинула шелковые брови Мария Михайловна.

А Ольга уже целовала Толю в височек.

– Нецелованным остался мой соученик Коля Евтеев! – объявила Тоня Хотеева. – Он – наш. Ему совсем уже скоро, седьмого декабря, исполнится двадцать лет. Учился сначала в пятой школе, потом – в образцовой, в нашей, в первой. В учебе тоже был первым, вступил в комсомол. Летом он ездил в Ленинград, сдавал экзамены в Медицинский институт, не прошел по конкурсу. Вернулся в Людиново, подал документы в Машиностроительный институт Орджоникидзеграда, но учиться придется на войне.

Алеша помнил – Евтеев однажды играл в его команде, спросил:

– Вы знаете, чем рискуете, вступая в боевую группу народных мстителей?

– Жизнью.

– Жизнями. Своей семьи и нашими.

Евтеев снял очки, потер о рубашку, надел:

– Я это знаю.

Алеша встал, и все встали.

– Дайте клятву верности, Николай Евтеев.

– Мне текста не показали…

– Как совесть подсказывает.

Все умолкли. Из комнаты Марии Михайловны раздался голосок:

– Мама!

– Клянусь быть верным! Моей матери не придется стыдиться за сына. Я не подведу Людинова – города рабочих и мастеров.

– Твое имя – Сокол! – объявил Алеша. – С тобою за праздничным столом…

– Огонь! – назвал себя Саша Лясоцкий.

– Победа! – подняла руки Тоня.

– Отважная! – просияла глазами Шумавцову ее сестра Александра.

– Руслан, – подал руку Толя Апатьев.

– А я – Весна! – тихонько засмеялась Ольга Мартынова.

– Слышите? Тамарочка проснулась, к себе зовет.

– Я – Непобежденная, – Мария Михайловна поспешила к дочке.

Все сели, потянулись к меду, к чашкам с чаем.

– А – вы? – спросил Евтеев Шумавцова.

– Орел… Переходим ко второму вопросу. Распределим улицы, кому где расклеивать листовки. Тебя, Сокол, мы пока освободим от задания. Уж очень толстые у тебя очки.

– Я могу переписывать листовки.

– Отлично! – согласился Орел.

– А настоящие дела будут? – спросил Толя Апатьев.

– Тебе чего-нибудь рвануть! – сказала Тоня. – А листовка – это голос Советского Союза. Это – надежда.

Алеша промолчал. Задание: взорвать железнодорожный мост возле Сукремли уже получено. Остается дождаться, когда из отряда доставят взрывчатку. Алеша уже наблюдал за мостом. Для танков негоден, а машин идет много, подвозят грузы к передовой, перебрасывают солдат.

– Все надо делать по порядку, – сказал Орел Руслану. – Сегодня самое важное для нас дело – объявить народу в день Октября правду, которую утаивают немцы. Правду о том, что армия и народ сражаются с врагом, бьют врага. Москва – наша.

Домой шел, на небо поглядывая.

Небо чистое от облаков, хотелось увидеть звезду.

У дома его окликнули. За углом стоял Толя Крылов. Молча подал листок бумаги:

– Спрячь. На карте новые флажки поставлены. Немцы знают, где партизаны.

И вдоль стены, за дерево, другое. На дорогу.

Алеша положил карту в потайной карман. Придется рисковать, в Сукремль ночью идти. Хорошо хоть сапожники спят молодецки. Бабушка ничего не спросит, ничего не скажет, но глаз не сомкнет.

Золотухина вспомнил: все-таки кое-чему научил. Крест встал перед глазами… «Облекся»… Да ведь все они, мстители, облеклись.

Внук и бабушка

Какая радость! Ночь – яма черная, холодный дождь, пронизывающий ветер.

Бабушка давно уже кое-что смекнула, но молчит. Слышала, как он одевался, как уходил… Двором, по огороду. Себе он взял самые опасные улицы: Фокина, Урицкого. К собору будет трудно подойти – место открытое, но листовки здесь хорошо поработают. К отцу Викторину ходят подростки, дети…

Алеша слушает ночь. Никого. Полицаи напились, боятся ночи. Немцам черный город, без освещения, страшен. Осветить нельзя – бомбу получишь. Холодно, сыро, грязь по колено.

Алеша наклеивает листовки у входа в собор.

На белой стене – темная фигура. Могут увидеть. Очередь из автомата – и для тебя уж больше ничего не будет. Дождя не будет, ветра, тьмы, не будет весны. Не будет мамы, Дины синеглазой. Не будет Шуры Хотеевой…

Себя, конечно, жалко. Но сколько убитых, неубранных лежат на земле, под этим дождем, а где-то уже под снегом. От Бреста, от реки Прут в Белоруссии, на Украине и по нашей земле. Сколько их, лежащих в грязи на каждом километре под Москвой! Убитым, конечно, не холодно, сырости они тоже не чувствуют… Но они лежат. Они – наши! – устилают собою землю. Нашу! Потому что сражаются. Они сделали свое дело. Немцы тоже лежат. Точно так же. Офицеров, правда, подбирают в Людинове, площадь превращается в кладбище…

Значит, сражаемся. Осталось пять листовок, три… Может, довольно? Две… Чего рисковать?

Домой бы дойти. Не напороться бы в собственном сарае на немца. Последняя листовка обжигает руки. Скомкать – и в канаву. Кто увидит? Главное сделано. А ведь и с одной могут сцапать.

Прокрался к дому в три этажа. Наклеил листовку… Читайте!

Дело закончено. Да ведь надо городом пройти и не напороться на патруль.

– Господи, помилуй!

Всё. Как в детстве – под одеяло с головой. Спать! Спать!

Русские мальчики

Разведчики Гехаймфельдполицай обошлись без русских предателей, обнаружили новую партизанскую базу. Генерал дивизии Ренике не доверял комендатуре, тем более – русской полиции, лично отдал приказ об уничтожении партизан комиссару специального батальона майору Гуттенбергу. В ночь с 6-го на 7 ноября каратели на грузовиках доехали до поселка Петровский, взяли в проводники старосту, деда Шаклова, лесника Жудина и, дождавшись рассвета, углубились в лес.

Одну роту, уже во время похода, Гуттенберг направил на старую, покинутую партизанами, базу. Роту повел Жудин.

Дед Шаклов без промашки указал искомое место. Безжизненное. Пустые блиндажи, пустые землянки. Лагерь на сотню человек, не больше.

Гуттенберг пришел в ярость:

– Партизан предупредили! Кто предал? Кто?! С белками воевать? С деревьями?

И тут с двух сторон ударили пулеметы. Штабные офицеры кинулись в блиндажи. В блиндаже грохнул взрыв. Земля вспучилась, осела. А ведь саперы все проверили, мин не обнаружили.

Гуттенберг возблагодарил Бога, что не дрогнул, не поспешил укрыться от огня.

Батальон расстрелял лес и стал отходить. Как и в первой экспедиции, снова рвались мины, солдаты залегали, саперы осматривали тропы. Но начиналось движение и – очередь из автомата. На очередь отвечали шквалом огня, прочесывали лес – никого. Мгновение, другое – тишина, и опять пулеметы с трех сторон.

Рота, посланная на старое партизанское гнездовье, вернулась без потерь. Партизан там не было. Невидимые пастухи роту не пасли.

Выходило: у русских их праздник состоялся. Гуттенберг привез в Людиново убитых офицеров и солдат. Госпиталь принял раненых.

Гуттенберг пинком распахнул дверь своего кабинета. Сорвал со стены секретную карту.

– Кто среди работников штаба русские?

Смешались, кому надлежало ответить. Однако вспомнили: есть мальчишка, дрова по кабинетам разносит. Фамилия – Крылов.

– Допросить!

Когда вместо уничтоженного партизанского отряда – убитые, покалеченные немецкие офицеры и солдаты, герои, прошедшие Европу в считаные дни, разгромившие русские корпуса и целые армии под Киевом, под Смоленском, – не до психологии.

Толе Крылову пришлось бремя дров в коридоре, у стены, сложить. Его повели в подвал. На столе – сияющие никелем инструменты.

Толя восьмой класс, как и все прочие, закончил круглым отличником. Задачу решил тотчас, предупредив даже мордобой. Он плакал, не отирая слезы рукавами, говорил очень даже толково:

– Я – партизан. Сведения передавал связнику. Адрес не знаю, но могу показать его дом.

Наемник Ростовский перевел вопрос самого Айзенгута:

– На карту в кабинете майора Гуттенберга ты обращал внимание?

– Карта замечательная! Я ее даже срисовал и передал связнику.

– «Замечательная»! – вспыхнул, как от пощечины, начальник Тайной полиции. – Готовятся ли диверсии против войск Германии? Говори тотчас!

Крылов поспешно головой закивал:

– Готовятся!

– Когда? Где?! Кто?!

– Мне таких секретов не доверяют. Связник знает! Он был при советской власти начальником.

– В какой части города дом связника?

– Это в сторону Вербицкой.

Айзенгут вызвал дежурного офицера.

– Партизан покажет дом сообщника. Обеспечьте надежный конвой.

«Сбегу! Сбегу! – колотилось сердце. – Не избили. Сил у меня много».

Вильнуть за дом и – по огородам.

На улице на Толю поглядело солнце.

– Все будет хорошо! – сказал он себе, но вслух.

Впереди шли полицаи. Вокруг – четверо немцев с автоматами. На крыльях не улетишь. Подстрелят.

Толя спросил переводчика:

– Молитвы знаешь? Скажи хоть одну.

– Молчать! – заорал на партизана Двоенко. Он шел среди полицейских.

Ростовский сказал:

– Не держи зла, я молитв не учил.

На улице пусто. За окнами люди прячутся, смотрят через занавески.

Знать бы молитву… Помолиться – и немцев как ветром сдует.

Смотрел на небо. Белесое. Затянуло наволокой солнце.

– Мама! Ты меня на небе молитве научи. Я других ребят спасу.

Впереди – журавель колодца.

– Ангел-хранитель, спасибо!

Со всей силой толкнул автоматчика, забежал ему за спину и – в пропасть сруба.

– Мама!

В тот же день генерал Ренике выговаривал штурмбаннфюреру Айзенгуту и майору Гуттенбергу:

– Мальчик оказался мужественнее и умнее Тайной полиции Германии! Находчивей русского начальника полиции, этого негодяя и мясника! Сильнее четверых опытных солдат! А мы собрались Москву взять?

– Погибший партизан был трусом! – возразил генералу Айзенгут. – Он плакал, когда его допрашивали.

– Ему было страшно! Он – мальчик, но все мальчики мечтают совершить подвиг. – Генерал перевел глаза на майора Гуттенберга: – Вы привезли из леса шесть трупов, среди них три офицера, у вас двенадцать раненых. Когда и как вы разделаетесь с партизанами? Разве не понятно? Партизаны – серьезная помеха в обеспечении наших наступающих войск людьми, вооружением, боеприпасами.

Майор щелкнул каблуками:

– Господин генерал! Я сделаю все, чтобы партизаны сидели в лесу. Пусть не сегодня и не завтра, но зверь попадается на мушку.

– На поиски партизан отправляйте русских, полицаев. Пусть свои бьют своих. Немецкая кровь пригодится для штурма Москвы.

Генерал долгим взглядом посмотрел на Айзенгута:

– Подвиг русского мальчика – очень серьезное предупреждение всем нам, пришедшим в Россию.

У Айзенгута плечо дернулось.

– Господин генерал! На одного подростка Крылова мы имели сегодня три сотни полицейских, среди которых много молодых. Двадцатилетний наш агент, Дмитрий Иванов, подготовил на бирже труда большую партию рабочих, готовых трудиться на Германию. Господин генерал! Я позабочусь, чтобы освободить эту землю от молодых русских. В Германии им придется думать, как выжить, а здесь они думают, как спасти Россию.

Генерал Ренике сел в кресло.

– Вы свободны, господа офицеры. Наши решения, я думаю, удачные. По крайней мере, к пользе дела. А как будет в жизни, мы скоро узнаем.

Панихида

На службу отца Викторина пришли Олимпиада и Клавдия Антоновна Азарова. Олимпиада подала две записки: одну о здравии, другую – о упокоении. В поминальную записку внесла расстрелянных по делу людиновского церковно-кулацкого заговора и вписала имя новопреставленного Анатолия.

Азарова на исповеди сказала батюшке:

– Мы получили приказ достать как можно больше йода, марганцовки, красного стрептоцида, хины, бинтов. Андреева, наш начальник больницы, хуже Цербера, но провести ее удалось. Олимпиада все передала матушке. Ваш дом теперь в зоне риска.

Отец Викторин успокоил:

– Пока идет служба, медикаменты заберут.

– Батюшка! У меня вопрос! – снова заволновалась Клавдия Антоновна. – Мы просим с Олимпиадой отслужить, пусть без людей, панихиду по убиенному Анатолию. Он был совсем еще мальчик. Он вырвался из кольца немецких конвоиров и двух десятков полицаев. Чтобы никого не выдать, Толя прыгнул в колодец. Как к этому отнесется Церковь? Он что же, самоубийца?

– Он – мученик, – сказал отец Викторин. – Церковь причислила к лику святых христиан, которые, избавляя себя от мучителей сатрапа Рима, бросились с моста и погибли. Я видел записку Олимпиады. Панихиду по расстрелянным в тридцать седьмом году и по убиенному новопреставленному Анатолию отслужу.

– Батюшка! – испугалась Азарова. – Немцы – страшно и коммунисты – страшно. Им ведь доложат.

– Мое дело – паства. Я в ответе за здоровье души прихожанина. За здоровье души народа.

Народ расходился после службы и панихиды неохотно.

– Какого же батюшку Господь нам дал! – говорили женщины. – В нашем Казанском соборе за нашим батюшкой, как у Бога за пазухой.

Анастасия Петровна, мать Ольги Мартыновой, поделилась печалями с бабушкой Алеши Шумавцова:

– Немцы, какие на постое были, уехали. Никто не тревожит, но просыпаюсь утром – беды жду, ложусь спать – поблагодарю Господа за день минувший, а заснуть не могу, сердце сжимается: чует войну, у самого крыльца притаилась. Завтрак девкам готовлю, а хочется собрать всех – больших и малых – и в собор бежать. От самой жизни спрятаться.

Война погромыхивала, но где-то далеко, и не шумом, но всплесками. Должно быть, бомбы рвались.

Отец Викторин, оставшись в храме, молился перед иконой Богоматери «Избавление от бед страждущих». Икона небольшая, деревянная, хрустальное поле с как бы нарисованными узорами. Список, одним словом. Но чтимая святыня.

Молился о даровании сил, немочь одолевала. А немочь недопустима. Людям батюшка нужен здравый духом, чтоб свет шел и от лица, и от благословляющей руки, от взора, и от слова, от самой стати несогбенной.

Погиб мальчик. Дважды спас партизанский отряд, предупредил о карательных операциях Тайной полевой полиции и немецких войск.

Восемь классов успел закончить. Круглый сирота, жил у тетки неграмотной и, видимо, далеко не ласковой, но какой же молодец! Учился на отлично. Рос советским человеком. Громко сказано, да ведь так оно и есть. Ребята как ребята, озорники, троечники, но все дети великой страны. Ответчики за всех угнетенных, покалеченных, оскорбленных.

Виновен ли человек перед Богом, если попрекает государство и государству этому назначена кара?

У государства гибнут младенцы, гибнут подростки, вступаясь за народ, за родную землю, ввязываются в войну, а война безглазая. Не смотрит, кого убивает. Мальчику Анатолию пришлось убить себя, чтоб не убили его товарищей, которые остались жить и будут взрывать мосты, будут жечь заводы, работающие на врага.

Государство себя не накажет. Суды над государством все лживые. Потому лживые, что правда нынешнего дня и правда дня будущего – величины несовместимые, непознаваемые. Все равно что галактики. Свет – вот он, но галактика взорвалась миллиарды лет тому назад. История не судима. Все ее персоны – неподсудны. Неподсудны новейшим правдам и справедливейшему праву. История – всего лишь образ. Мгновение текучего времени и пространства. Ни единый промельк Божиего мира, как и все, что есть в этом мире, не ведает конечного или начального. Не только воздух, вода, огонь, но и твердь текучи. Алмаз по-своему тоже текуч.

Вот разве что слово… Слово – печать Творца. Печать взламывают, а за ней – некие животные и всадник, и души убиенных под жертвенником, и солнце во власянице, и луна в крови, и семь ангелов среди безмолвия.

Слово запечатлевает жизнь, но оно вечно живое, живущее сразу во всех временах, как Бог, потому и сказано: Слово – Бог.

– Отец Викторин!

Батюшка вздрогнул. Бенкендорф!

– Замечательно! Я удостоился быть свидетелем вашей молитвы. Отец Викторин! Вы бы только знали, как нужна Германии ваша молитва. Если Германия и Россия будут единым целым – весь мир поклонится этому государству. Отец Викторин, торжество германских войск – факт совершившийся. О победе сообщает приказ фельдмаршала фон Бока. Я, комендант Людинова, устраиваю прием по случаю праздника Рождества и победы. Вы, отец Викторин, с вашей матушкой в числе приглашенных.

Бенкендорф прошелся по храму, оглядывая его громадность.

– Чем не памятник великого события? Нынешнее Рождество – 1942-го – венец второго тысячелетия. Вы только себе представьте великолепие победы – Германия до Урала. Германия на берегах Черного моря, Каспийского и Ледовитого океана. – Подошел к батюшке, посмотрел в лицо: – Я украшу этот собор уральскими изумрудами.

Щелкнул каблуками сияющих сапог.

– Привыкайте, господин священник, друг мой, – быть Германией.

И вышел из храма.

Отец Викторин пал пред Царскими вратами:

– Господи! Я остаюсь Великой Россией. Верую: Ты, Господи, не оставишь Своего народа.

«Получилось!»

Четверо юнцов четыре дня и четыре ночи готовили свой удар по Германии. В октябре 2-я танковая группа Гудериана, переименованная во 2-ю танковую армию, окружила армии Брянского фронта. Был тяжело ранен командующий генерал Еременко, убиты командарм 50-й армии генерал Петров и член Военного совета бригадный комиссар Шляпин. 23 октября 13-я и 50-я армии вышли из окружения и заняли оборону по рекам Ока и Зуша. Гудериан не смог взять Тулу и Каширу.

Теперь, в ноябре, потеряв надежду окружить Москву, немцы таранили оборону русских на отдельных участках.

Гудериан снова и снова бросал моторизованные корпуса и танковые дивизии на Каширу, на Зарайск, отрезал Тулу от страны, захватив шоссе и железную дорогу.

Наступление армий «Центр» вязло в тяжелых боях под Тарусой, под Веневом, и все-таки немецкие солдаты и генералы верили: победа неминуема.