Непобежденные Бахревский Владислав

Щука

Шумавцов не встретился с Золотухиным по стечению обстоятельств.

9-го выбивали немцев из Людинова.

10-12-го Василий Иванович находился при Медведеве. Медведев занимался отловом немецких агентов, но через три дня был отозван в Москву. Власть в городе перешла к партизанам Людиновского отряда, началось обустройство и налаживание хозяйства. Золотухин выезжал в бывшие волостные центры, устанавливал советскую власть на местах. А фронт гнулся. Немцы получали подкрепления, отсекали части Красной армии от основных сил. К этому уже были готовы. Полки и батальоны без паники сражались в окружении, прорывали заслоны, отходили на новые рубежи.

Когда Алеша метался по Людинову в поисках Золотухина, Василий Иванович нашел-таки время встретиться с двумя резидентами.

Он сидел за самоваром, в гостях у Клавдии Антоновны и Олимпиады Александровны. Был на том чаепитии и батюшка Викторин Зарецкий.

– Без вашей помощи, – говорил правду партизанский командир, – мы потеряли бы вполовину больше товарищей… А ваши проповеди, Виктор Александрович, для всего Людинова были, как живая вода. Народ верил в Красную армию, и она пришла.

Посмотрел в глаза каждому за столом:

– Ничего не поделаешь. Людиново не удержать. Продолжайте вашу работу, но теперь вы – единая группа. Отца Викторина, – он ведь под постоянным наблюдением – следует оградить от случайностей. Мы посылали в храм связников, это опасно. Всю информацию, Виктор Александрович, будете передавать Олимпиаде Александровне.

– Скажите! – вдруг спросил Зарецкий. – Когда город освободят от немцев, церковь останется?

Золотухин даже чашку поставил обратно на блюдечко.

– Я всего лишь командир отряда. Я вижу, какую огромную пользу приносит церковь народу во время такого страшного бедствия, как война, оккупация. – Придвинулся через стол к отцу Викторину: – В настоящее время отношение к священникам, к Церкви у центральной власти благожелательное. Митрополит Сергий, Патриарший Местоблюститель, из Москвы эвакуирован в Ульяновск. В Москве храмы работают. Я взял для вас выписку из директивы немецкого командования по поводу Церкви и русского народа.

Василий Иванович достал из нагрудного кармана листок, прочитал:

– «Среди части населения бывшего Советского Союза замечается сильное стремление к возврату под власть Церкви или церквей», – посмотрел на отца Викторина. – Немцы боятся Православной Церкви. Церковь наша сплачивает народ. И вот что предлагает данная директива: «Крайне необходимо воспретить всем попам вносить в свою проповедь оттенок вероисповедания и одновременно позаботиться о том, чтобы возможно скорее создать новый класс проповедников, который будет в состоянии после соответствующего, хотя и короткого, обучения толковать народу свободную от еврейского влияния религию».

Золотухин сложил лист, спрятал в карман:

– Думаю, отец Викторин, вам не следует держать дома этот документ.

– Мне все понятно, – сказал батюшка. – Ожидать от оккультистов любви к Православию – быть слепцом.

Началась бомбежка. Переждали. Золотухин, прощаясь, сказал Азаровой:

– Клавдия Антоновна, вам должно иметь псевдоним.

Клавдия Антоновна подняла брови. Глаза огромные, обличающие всякую неправду чистотой.

– Я – Щука.

– Щука?!

– Я – зубастая рыба.

Женщины по очереди обняли партизана. Весело чубом тряхнул:

– Ничего! Повоюем!

– Пулемет где-то! – прислушался отец Викторин.

– Почему-то одинокий, – удивилась Клавдия Антоновна.

Олимпиада вздохнула:

– Понятное дело, прикрывает отход.

Откровенная беседа

Раненых бросили. Тяжелораненых. Для будущих калек у Красной армии не нашлось ни машин, ни лошадей.

В герои пришлось пойти трем врачам: Льву Михайловичу Соболеву, Евгению Романовичу Евтеенко и Хайловскому. У Хайловского для потомков ни имени не осталось, ни отчества. Безымянные герои, если героев очень много, – выгодный контингент.

Центр Людинова немцы не торопились занимать. Наталья Васильевна, мать Митьки, впрягла сына Ивана в большие, на деревянных полозьях, санки – на них воду возили, мешки с картошкой, с капустой. Слух по Людинову прошел: партизаны, перед тем как бросить город, постреляли полицаев, сидящих в КПЗ.

Наталья Васильевна тело Митькино шла искать, а Митька – живой. Сидит у порога, привалясь спиной к стене, а в камере куча-мала мертвых.

У Митьки в лице ни единой кровинки. Рука перевязана полой рубахи, повязка черная от запекшейся крови.

Через весь город, объезжая ямы от бомб, шарахаясь от окоченевших трупов, тянул Иван санки. Митькины ноги волочились по снегу, тормозили.

Дома тряпку сняли – рана ужасная, сквозная. А всей аптеки: полстакана водки в припрятанной Натальей Васильевной бутылке да несколько капель йода на дне крошечного пузырька.

Утром немецкие жандармы явились, забрали раненого Митьку, забрали Ивана. Мужской пол для великой Германии – опасность. Русские вообще – опасность.

И снова КПЗ. Немцы арестовали всех мужчин Людинова, даже подростков.

Партизанам пяти дней не хватило допросить полицаев: искали шпионов. Контрразведка обнаружила два радиопередатчика, о шпионах-«консервах» еще Дима Фомин Шумавцову сообщал. Наконец запеленговали агентов. Один жил на Заречной улице, в Первую германскую войну был в плену, вернулся домой шпионом. Фамилия врага – Мельников.

Второй передатчик нашли в доме неких Щербаковых, на немцев работали отец и дочь.

Аресты второй немецкой оккупации были, скорее всего, предупредительными. Сотрудника биржи труда Иванова и брата его, подростка, отпустили в тот же день.

У Дмитрия был жар. Руку разнесло. Наталья Васильевна усадила сына в санки, Иван снова впрягся – поехали.

– Не туда! – закричал Митька матери. – В госпитале русские лежат. Врачи там – русские. Меня убьют. К немцам везите.

В немецком госпитале Иванова приняли: нужно было спасать не только руку, но жизнь. Ранение тяжелое, заражение крови, обмороки.

Очнулся, помня, где он, но не ведая, какой теперь день. В забытье провалился, когда на операцию везли.

– Здравствуй, Дмитрий Иванович! – приветствовал себя чудом уцелевший.

Напрягся, чтобы почувствовать руку. Левую. Все в порядке.

Тотчас испугался. Слышал от бывалых людей: после ампутации многие стонут от боли в ногах, которых нет.

Поднял руку. Левую.

Вот она. В бинтах. Слава Богу! И вдруг спросил себя:

– За что Творец дал тебе жизнь? В России Бог русский, а ты немцам служишь.

Ответа не было. Впадая в сон, приносящий здоровье, увидел отца. Но не в армяке, в котором на телеге ездил возчиком. Отец был на иконе. Понятное дело – мученик. Правда, отцовское мученичество за русского пахаря, за мельника – работника на земле, на воде. За церковь, с коей купола посшибали. За молитву, за саму русскую жизнь. При большевиках русскую жизнь гнали прочь со двора, будто она тоже кулацкое отродье.

Выходит, за отцовское стояние дана ему жизнь? Обожгло! А как же Алексей? Мельницу хотел строить, водой дышать. Как же так?! Митька записался в немцы, по-немецки гавкает, а младой летами Алешка русской стезею собирался идти. И ему – смерть. Пропал. Без вести. Да ведь немцы в лес его послали, а у партизана палец на спусковом крючке. Сначала убьет, потом станет думать: чужой это или свой?

Ранение в руку, но две недели Иванов был лежачим больным.

Наконец разрешили ходить. Однако не выписывали.

И тут госпиталь посетил комендант города майор фон Бенкендорф. У коменданта нашлось время для беседы с молодым русским. Сидели в коридоре, на мягком диване.

– Вас лечат основательно, – сказал Бенкендорф, – вы это чувствуете и, думаю, осознаёте неслучайность такого отношения к вам.

– Господин комендант, я буду служить Германии с усердием, – сказал это по-немецки, удивил Бенкендорфа.

– Где вы учили язык?

– В школе! В институте мы сдавали так называемые знаки. Нужно было прочитать несколько страниц текста и пересказать.

– Вы способный ученик.

Дмитрий улыбнулся:

– Скажу вам честно: я учил немецкий язык, ненавидя русскую жизнь. Язык Германии, язык великих воинов, был для меня бегством от комсомолии.

Бенкендорф удивился искренне, и вопрос его тоже был искренний:

– Я понимаю ненависть к большевикам, ко всей их бутафории, но – ненависть к русскому?

У Иванова лицо порозовело от гнева.

– Господин комендант! – голос был приглушенный, но в словах языки огня. – Это русские позволили сесть Ленину и Сталину на свою шею. Это у русских, у целого народа, отняли веру, отняли землю, отняли все, что было скоплено трудом. Если твой отец крестьянин, но нажил своим горбом двух лошадей, двух коров, пяток овец – ты уже кулак. По тебе Сибирь плачет.

– О-о-о! – согласился Бенкендорф.

– Вот что у меня отняли! – Дмитрий принялся загибать пальцы: – Дом, землю, скот, мельницу, магазин. Этого показалось мало: отняли отца, сначала на время, посадили. Потом – навсегда: расстреляли. И это не всё. Уже теперь, когда идет война, а мои старших два брата и старшая сестра отправлены на фронт, в Красную армию, у нашей большой семьи партизаны забрали корову. Я потерял брата. Скорее всего, убит. Меня и мальчика Ивана арестовали. Не было следствия, суда. Но партизаны конфисковали в доме все дорогие вещи. В КПЗ меня ни разу не вызывали на допрос. Пришли и расстреляли. Я знаю своего убийцу. Комсомольский секретарь, Ящерицын. Партизанский начальник, вот только даже стрелять не умеет, хотел прикончить, а попал в руку.

«На такой ненависти можно дослужиться до оберфельдфебеля», – Бенкендорф, даже сочувствуя, был саркастичен. Впрочем, он ценил это в себе. Наследственное, от графа Александра Христофоровича. Видел потолок собеседника.

– Ваша ненависть оправданна. – Майор Бенкендорф позволил себе быть более тонким с этим мальчишкой. – И все-таки – вы же русский человек. Неужели у вас нет сострадания если не к государству, так хотя бы к соседям? Вы – плоть от плоти, Иванов.

Здоровой рукой Дмитрий положил больную руку на валик дивана.

– Господин комендант, я даже перед судом Бога не соглашусь признать себя предателем. Партизаны зовут себя мстителями. Но истинный мститель – это я, Иванов, сын Ивана и внук Ивана. Виновен ли человек перед Богом, если наказано его государство? Если в доме твоем поселился завоеватель – свершившийся Божий суд. – Дмитрий смутился, взял свою больную руку на грудь. – Простите, господин комендант!

– Нет! Нет! Это очень важно, что вы говорите. Я слушаю вас.

– Чего там! Советская власть была настоящей. Хан Батый для своих же крестьян. Обещала победу малой кровью, на чужой территории и залила кровавыми реками свою землю. Сталин с буденновцами, с ворошиловскими стрелками отдали завоевателям уже треть России, треть русского народа. Белорусов – так поголовно! Украинцев – поголовно! Это не я предал Сталина и страну СССР, это Сталин меня предал – передал Германии. Красная армия предала Ивановых. Отмахнулись от меня, от моей матери, от совсем малых ребят.

– Я! Я! Я![14] – говорил Бенкендорф чуть ли не с восторгом.

Он уже понял: потолок мальчика с больной рукой очень даже высокий. Понимал: без этого рассерженного мальчика не обойтись. Знает свое поколение. Знает цену этому поколению. Главное – сумеет обаять русских своей русской искренностью.

Бенкендорф поднялся:

– У меня встреча с генералом. Повторяю: лечитесь основательно. Вы – человек очень молодой, но проницательный и даровитый. – Улыбнулся: – Секреты в детстве любили делать?

– Кто же не любит секреты? – попался на доброту Митька.

– Надеюсь, совсем скоро секреты Людинова станут вашей повседневной работой.

Майор надел фуражку, коснулся пальцами козырька.

Следователь Иванов

Когда город был у наших, отец Викторин служил, а народ не шел. Войны боялись? Партизан боялись?

Батюшка служил в день поминовения праведного Иосифа Обручника, 11 января. 13-го – отдание праздника Рождества Христова, 15-го – день преставления Серафима Саровского.

На службы заглядывали партизаны, красноармейцы. Никто не молился. Ставили свечи, смотрели на иконы. Не крестясь.

И вот снова под немцами. В храме многолюдно. Молящиеся не стыдятся осенить себя крестным знамением.

Пришла на исповедь красивая, очень немолодая женщина. Брови темные, глаза посажены глубоко, в глазах – все пережитое.

– Наталья, – назвала она себя. – Иванова Наталья. Мужа моего, кулака, вместе с батюшками к расстрелу присудили. Старшие дети с немцами воюют, средний немцам служит. Его расстреляли в КПЗ, но остался живой, а брат его, Алексей, он моложе Дмитрия, пошел в лес в декабре. И пропал. Батюшка, научи молиться об Алексее! Здравия просить у Бога или вечной жизни?

– Сколько лет Алексею? – спросил отец Викторин, ужаснувшись судьбе рабы Божией Натальи.

– Семнадцать, восемнадцать скоро. И о Митьке тоже скажи. Подавать записки о здравии, коли он в полицаи пошел? Раньше-то не хотел в полицаи. Так ведь расстреляли. Теперь пошел.

Вот она, громада жизни, печать безбожного хаоса. Каждая клеточка стонала в теле отца Викторина.

– Молись о сыновьях, матушка, как сердце подскажет. Я тоже буду молиться. Не по записке твоей – всякий день.

Женщина смотрела в лицо священнику, собиралась затворить сердце, но отец Викторин сказал:

– Матушка! Душа не знает смерти. Вечность примирит ненавидящих. Россия, будет время, заплачет о детях своих, смоет все черное, чем запятнала их беспощадная жизнь.

Женщина опустила голову. Постояла, подумала. Поклонилась, коснувшись рукой земли. Отошла. Посмотрела на иконы и – к дверям.

Не могла Наталья Васильевна оставаться пред Царскими вратами, не могла поднять глаз на Престол алтаря, на семисвечник с лампадами. Сама себя казнила, не приняла Святых Даров.

Знала о сыне, о Митьке, багряное. Митька сегодня расстрелял – уж за какие провинности! – Владимира Мамоныча Самошкина. Люди видели: с полицаями вел доброго человека к детдому брошенному. Это за Неполотью, укромное место. Владимир Мамоныч по снегу шел босиком; на сапоги, что ли, кто позарился?! В одной рубахе – шубу, знать, тоже забрали. Завели бедного во двор детдома. Тут же и бахнули выстрелы. Кто стрелял? Может, и Митька.

Не все знала Наталья Васильевна. Ее сынок весьма отличился перед немцами. Нашел в Людинове старого коммуниста Николая Митрофановича Иванова. Иванов этот жил в Дятькове. В Людиново перебрался с женой по приказу партии – ему поручили организовать серьезное подполье. Опыт революционной борьбы у Николая Митрофановича был огромный. Со Сталиным отбывал ссылку в Туруханском крае. А для внештатного следователя Дмитрия Иванова это было первое дело на секретной работе.

Первый же завербованный агент указал адрес знаменитого большевика. Все получилось так просто! Митька пришел на беседу к Бенкендорфу. Бенкендорф имел кабинет на локомобильном заводе. Сам себя назначил управляющим.

Получивши множество наставлений от графа-коменданта, Митька ради того, чтобы познакомиться, заглянул к заместителю управляющего.

Василий Иванович Глухов в агенты пошел, задохнувшись от радости. Быть агентом Тайной полиции – доверие власти. Для заместителя начальника – прямая выгода. При случае продвинут выше. Да и дело привычное: при советской власти тоже докладывал про закадычных друзей, про начальников своих.

Митька, прощаясь, показал Глухову, так, на всякий случай, фотографию старого большевика. Но Глухов знал Николая Митрофановича. В тот же день Айзенгут распорядился арестовать двух коммунистов: мужа и жену. Арест производил начальник полиции, заменивший канувшего в неизвестность Двоенко, Сергей Посылкин, однофамилец партизана Афанасия Посылкина.

Соузника Сталина сначала допрашивал сам Айзенгут – прикоснулся к истории, – потом Посылкин и, наконец, следователь Иванов.

Старика пытали. Молчал.

При нем пытали его жену, Наталью Ивановну. Молчал. Наталья Ивановна тоже ничего не выдала, никого не оговорила.

Чету расстреляли, не разлучая. Из уважения. Этого добился от Посылкина следователь Иванов.

Начало минной войны

Шумавцов группу свою называл «писателями». Но приспело иное время.

Первую самодельную мину Алеша заложил сам, на дороге в Жиздру. Вторую – с братьями Анатолием и Виктором Апатьевыми, на дороге в Вербежичи.

Зима, ставить мину трудно, зато маскировать проще.

Сначала сработала мина Апатьевых.

Толя подошел к Шумавцову на заводе:

– Порядок! Кишки на березе висят.

– Какие кишки?!

– Человеческие. Полицай подорвался. Патруль.

У Шумавцова в глазах потемнело. Может, и враг погиб, может, такой же, как Дима Фомин… Русский человек.

Третью мину ставил Лясоцкий. Убило лошадь, оглобли из саней выдрало. В санях ехал волостной старшина Гуков. Контузило. Оглох на несколько дней.

На мине Шумавцова подорвался немецкий грузовик. Шофер был ранен осколками стекла. Разбросало из кузова сапоги. Несколько пар досталось жителям деревни.

В это же время сработали партизанские мины. Уничтожили легковую машину с офицером. Подпортили полотно железной дороги, сожгли цистерну с горючим. Ущерб невелик для германских войск, но командование Жиздринского участка фронта было озабочено. Воевать, имея у себя в тылу неведомо какие силы противника, все равно, что быть в окружении.

Айзенгут и Бенкендорф получили приказ: уничтожить партизан в их же логове.

Айзенгут начал с «чистки населения».

Немцы, по донесениям агентуры, а агентура-то – свои, русские, – принялись истреблять мужчин, вроде бы сочувствующих советской власти.

В Курганье каратели расстреляли семью – шесть человек – родственников партизана Володи Короткова, помощника командира разведки.

Горе горькое не обошло и семейство Ивановых.

В деревне Голосиловке каратели расстреляли дядю и двоюродного брата Дмитрия. За что, про что?

Партизаны остановили однажды веселого мужичка, прибаутками сыпал. Обыскали – под рубахой пистолет, в потайном кармашке два листа бумаги. На одном – список крестьян деревни Шупиловки, ненавидящих немцев, в другом листке – претенденты на расстрел из Манино, Усох, Буды.

Не дошел до своих хозяев веселый мужичок, а кто он таков, партизаны не стали выяснять.

Бой в Мосеевке

Герасим Семенович Зайцев, степенный и рачительный староста Думлова, через своего влиятельного союзника, майора графа Бенкендорфа, снова добывал керосин.

Разумеется, от чистой души, поднес коменданту изумительное масло, редкие для зимы яйца – куры неслись нечасто – и великолепного пудового гуся.

Кроме керосина Герасим Семенович увозил из Людинова достоверные сведения о готовящейся карательной экспедиции.

Этой новостью добытчик керосина прежде всего поделился со старшиной волости Гуковым, хотелось выяснить точную дату немецкого нашествия на партизанский лес.

Гуков не проговорился, но, скорее всего, не знал военной тайны.

– Как думаешь, очистит Бенкендорф наши леса от партизанской напасти? – Гуков, наехавший на мину, хоть и не прятался теперь по ночам от гостей, но и за жизнь свою пятака не давал.

– Ничегошеньки немцы не сделают с товарищами! – сказал Зайцев. – Снега-то какие!

– Метровые и боле! Боле!! – согласился Гуков. – По лесной целине пробиваться трудно.

– А ты про «Дятьковскую республику» слышал?

– Слышал! – горестно вздохнул волостной старшина. – От Дятькова до Рославля – советские законы… Беда в том, Герасим, что вся немецкая сила, окруженная под Сухиничами, полегла. У немцев и в Брянске нет резервов…

– Под Сухиничами! Потери под Москвой – вот где корень нынешней слабости германских войск.

– Зима – сорок градусов, а они в шинелишках, в сапожках холодных, – посочувствовал немцам Гуков.

Зайцев, однако ж, развеселился:

– Ты не горюй! Немцы партизан, конечно, не побьют, но пугнуть – пугнут.

– А если партизаны побьют немцев? – ужаснулся старшина.

– Такого быть не может! – утешил начальника Герасим Семенович. – У немцев – армия, а у партизан – работяги, партийцы, мальчишки.

– Скорей бы лето! – простонал Гуков.

Снега выпало так много – ели елочками выглядели. Бегать от немцев по таким снегам – испытание.

Золотухин и его штаб поставили задачу разведчикам Володи Короткова – не пустить немцев в лес. У Володи всего пятнадцать бойцов, но ему придали роту Ящерицына. Впрочем, по численности рота была не намного больше взвода.

Отряд двинулся к деревне Мосеевке.

Немцы воевали правильно, с утра. Ночью отдыхать надо.

На дворе февраль. Бело. Но рассвет неторопливый.

В девятом часу прибежал один из дозорных:

– Едут! На санях!

– Сколько? – спросил Коротков.

Дозорный руками развел:

– Уж очень растянулись. На километр. Двадцать саней насчитали, а конца обоза не видно.

– Сколько человек в санях?

– Полицаев по пятеро, немцев по четверо.

– Что я из тебя тяну! – рассердился командир. – Сколько полицаев, сколько немцев, какое у них оружие?

– Полицаев – подводы четыре или пять… Пулеметы видели, а что там дальше – пока не знаем.

– Занять позиции! – приказал Коротков.

Пулеметчик Миша Степичев и его второй номер, Горячкин, мальчишка совсем, забрались на крышу сарая.

Николай Маслов отправился на левый фланг, Сергей Пряхин – на правый. Огненной партизанской мощи – три пулемета.

На крышах высоких домов затаились два снайпера – Иван Вострухин да Тимофей Федоров. Винтовки у них с оптическим прицелом.