Непобежденные Бахревский Владислав

Глава вместо примечания

Уже не под Сталинградом, в Сталинграде шла безумная битва двух народов, превративших своих солдат в жилы. Эти жилы звенели от напряжения, лопались.

14 сентября 1942 года немецкие части прорвались к Сталинградскому вокзалу. 62-я армия Чуйкова была отрезана от 64-й – Шумилова. В этом весь гений немецкий – разрезать целое и разрезанное уничтожить. Сначала одну часть, потом – другую.

У славян вместо науки – терпение. Надо постоять – постоим.

16 сентября 13-я гвардейская стрелковая дивизия Родимцева отбила Мамаев курган.

К 27 сентября вокзал успел побывать у немцев и у русских тринадцать раз. Начались бои за поселки заводов «Красный Октябрь» и «Баррикады». С 4 сентября бои шли уже на заводских территориях.

Но ведь вот что непостижимо! Для немцев непостижимо.

Тракторный завод бомбили, расстреливали из орудий, а всего за одну неделю рабочие передали фронту 119 танков, 24 тягача, 55 дизельных моторов, вернули в строй 14 подбитых танков.

На завод «Баррикады» упало сто бомб. А завод работал. Его продукция – 76-миллиметровые длинноствольные орудия, гроза для немецких пушек, танков, солдат.

А кто за станками стоял? Мальчишки четырнадцати лет, девочки пятнадцати лет. Идти с завода некуда. Всюду война и смерть.

Ребят валили с ног сон и голод. Спали по очереди. Младшим давали поспать на часок больше.

Сделали ребята очередную пушку, проводили до ворот, и – обедать: затируху принесли, горячую воду с мукой.

Хлебают ребята, а сами слушают:

– Наша!

– Точно, наша!

– Хороший у пушки голос!

А у Даши, у старшей, ей шестнадцатый год, глаза блестят:

– Мальчики! Я знаете что подумала? Мы ведь сделаем пушку ту, самую! Пушка шарахнет, и немцы побегут! Будет такая?

– Будет, – сказали мальчишки, дохлебывая затируху. – К станкам пора.

А на тракторном заводе в это самое время шел бой. Батарея лейтенанта Алексея Овечкина танкам проходу не давала. Танкам с крестами.

И – взрывы, взрывы…

Поглядел Ваня Федоров, сын полка, – все убиты. А из-за крестоносного танка – пехота. Немцы. Ваня одну за другой метнул семь гранат. Пехота откатилась, а на Ваню ринулся танк. Ваня взял тяжелую гранату, противотанковую, и тут его ранило сразу в обе руки.

Стыдно перед лейтенантом. Это ведь он его взял на свою батарею. Ваня ухватил гранату зубами, и – под танк.

Через полтора года немецкие мальчики будут бить по нашим танкам из фауст-патронов, под гусеницами погибать, не сдавшись.

Трагический просчет

Удобные английские мины работали замечательно. Шумавцов поставил дело практично. Взрывались машины не каждый день и взрывались или по дороге к фронту, или добравшись до фронта. Мог снаряд попасть, могли партизаны рвануть.

И вдруг промашка случилась.

Мину Шумавцов сам поставил, дал час времени. Но то ли на фронте заминка произошла, то ли адрес перевозки меняли. Не ушли машины с территории завода. Взрыв, еще взрывы, машину загрузили снарядами.

Шумный день вышел на заводе. Но уже назавтра весь транспорт, въезжающий на территорию завода, просматривали очень строго. И, загрузив, просматривали.

Легкая жизнь диверсантов закончилась.

Орел доложил партизанскому штабу: «Магнитные мины хороши и удобны. Свыше двух десятков автомашин, груженных боеприпасами, не вернулись из рейса. Одна взорвалась преждевременно на выезде из завода. Последовал приказ оккупантов без тщательного осмотра машины в завод не впускать на погрузку. Наша длительная охота за генеральской автомашиной не принесла результатов. Машину заминировать удалось. Но в ней поехал штабной офицер в сторону Букани. Обратно машина не вернулась. Теперь снова последовал приказ, запрещающий пешеходам ходить по правой стороне улицы III Интернационала, где расположен штаб немецкой дивизии».

Одно за другим уходили в штаб людиновских партизан донесения Орла. 17 сентября: «Бывшую школу ФЗУ фашисты превратили в авторемонтную мастерскую, в мастерской много машин, моторов и разных частей от машин. Большое количество машин стоит в сарае ВУП, а в здании ВУП лежат моторы». И нарисован подробный план ориентиров. Церковное кладбище. Корпус ФЗУ. И приписка: «лошади стоят». Обозначено место: «лежат моторы». Показан двор, сарай ВУП. Два кружочка, подписано: «Сено. 2 скирды». И общее заключение: «Прекрасный район для бомбежки».

Донесение 26 сентября: «За ул. Свердлова, в лесу, по обе стороны Агеевской дороги, 500 метров от улицы на протяжении 1 км стоит большое количество неприятельских машин. Приблизительно 100–120. Имеется также и 5–6 пушек среднего калибра, пулеметы и живая сила противника. Прекрасное место для бомбежки, товарищ командир! К сему: Орел».

В тот же день еще одно донесение: «На этом чертеже представлено расположение вражеских войск около Псурского моста по ж. д. Немцев здесь стоит большое количество. Здесь есть солдаты, лошади, машины. Немцы делают землянки и роют окопы по Псурской канаве. Установлены зенитки и пулеметы. Имеется всего 9 кухонь. Точное количество вражеских войск, живой силы и техники противника не знаю».

Черточки на целый листок, но без подробностей. Лес. Поле. Река Псурь, мосты через Псурь. И заштрихованное пространство по одному из берегов: «немцы».

Подполье сражалось. Тайная полиция, демонстрируя перед своим начальством усердие, не умея напасть на след народных мстителей, принялась хватать женщин и детей – родственников партизан, советских офицеров. А значит, стукачей надо выявить и уничтожить.

Шумавцов поручил Прохору Соцкому добраться до бумаг его дяди Гришина, у которого тот жил на квартире: необходимо составить список предателей.

Горькое письмо Непобежденной

Облегчая участь своих солдат под Сталинградом – эшелоны-то летели под откосы! – немцы и власовцы осенью 1942 года предприняли еще один поход на Брянские и на Брынские леса.

Серьезным подразделениям врага можно было противостоять крупными отрядами. И 15 сентября 1942 года маршал Ворошилов, главнокомандующий партизанским движением, приказал создать в Орловской области три партизанские бригады. Теперь в районе Дятьковского и Жуковского районов действовали бригада майора Корбута, составленная из военных, бригада подполковника Орлова – войска НКВД и приданный партизанский отряд Дятькова, и Бытошская партизанская бригада. В нее вошли Бытошский отряд, отряд Ивота и людиновцы. Командиром этой бригады был назначен Золотухин.

Бытошская бригада ушла от Людинова вглубь немецкого тыла на семьдесят километров. Связь с подпольщиками города стала редкой.

Был утрачен и сам смысл партизанского движения.

Большие соединения требуют большого количества военного снаряжения, боеприпасов, продовольствия. Крупную часть легче обнаружить и окружить.

Бытошская бригада очень скоро была вовлечена немцами в изнурительные ежедневные бои.

Вооружение у партизан – какое придется, запас боеприпасов – скудный, все надо нести на себе.

Началась «игра в прятки». Днем – бои, ночью – отход километров на десять – на двадцать. И это без нормальной горячей пищи. Костра ведь не запалишь: самолеты-разведчики укажут квадрат, куда перебрались партизаны.

С тяжелыми потерями вырвалось людиновское воинство из окружения. Множество раненых. Вши. Начались вспышки сыпного тифа. А врачей нет.

Горькое письмо пришлось отправить Непобежденной. Письмо писал сам Золотухин:

«В бою погиб командир партизанской роты лейтенант пограничной службы Владимир Саутин».

Мария Михайловна передала Володе Рыбкину ответ:

«Тяжела утрата любимого человека, отца и друга. Но это не только мое личное горе, а горе и моего народа, что каждый день теряет своих родных и близких. Все мои помыслы и стремления остаются с вами – народные мстители, с моей Родиной, с Коммунистической партией, которой честно служил мой муж – Владимир Саутин. И теперь разрешите мне продолжать его идеи до конца моей жизни.

В городе идут аресты семей патриотов, не знаю, минует ли меня судьба. Враг знает про нас, и если что и случится, я буду бороться и там. Жаль, что так мало сделала здесь, но не все от меня зависело. За свое поколение я спокойна. Спасибо вам за моральную поддержку. 19. X. 42. Непобежденная».

Это письмо – прощальное. Жизнь кипит. Марии Михайловне всего двадцать три года. Она – истая жена пограничника. За идеи мужа собирается драться. Только слово – вещун, в словах – горькое сомнение: слишком мало успела сделать! И тут начинает говорить сердце матери. Материнство в Марии Михайловне – русское. Она не о дочери хлопочет, она печется о поколении своем. И – спокойна за свое поколение.

Почему не бежит, если чувствует опасность? Пограничница. Понимает – бежать не следует. Бежать – дать повод. Да от кого побежишь? От двухлетней дочери, от матери и отца, подставляя их под меч врага?

Может, у страха глаза велики, обойдется?

Но для Кати Гришокиной не обошлось. Бурмистрову тоже взяли – у Бурмистровой сын в отряде. В августе Бурмистрова водила их троицу к партизанам. Мария брала с собой сестру Лиду. Как бы по грибы. С мужем хотела повидаться, а Саутин был далеко, чуть ли не в Ивоте.

Партизанам отнесли еду, занимались постирушкой, штопали дыры на одежде. Не велика вина.

Цена доверчивости

Вежливый баптист Федор Иванович Гришин, перетерпевший заключение в советской тюрьме, ужаснулся перспективе угодить в лапы полицая Стулова и тем более – в лапы гестапо.

Безмозглый племянник Прошка предложил дяде составить для Шумавцова список осведомителей, завербованных на заводе графом Бенкендорфом.

– Хорошо, – тихим, ровным голосом согласился дядя и взмок.

Промучавшись ночь, гробовщик Гришин утром закрылся в кабинете с бухгалтером завода Федором Алексеевичем Степичевым. Гришин знал: Федора Алексеевича приглашают на приватные доклады к самому Бенкендорфу. Шепот Гришина был страшен:

– Мой племянник – партизан! Я получил от него задание.

– Наконец-то! – Мудрый бухгалтер убрал волосы с висков за уши. – Наконец-то, дорогой ты мой тезка!

Что им делать, приятели решили в три минуты, но пришлось потомиться до часа дня. В час дня на завод, в свой кабинет, приехал граф Бенкендорф.

Гришин и Степичев стояли уже под его дверью.

– Превосходно, господа! – В голосе коменданта гремело ликование. – Наконец-то! Однако все это надо оформить документально.

Гришин и Степичев отправились в кабинет бухгалтера и составили донос. Принесли Бенкендорфу. Граф что-то зачеркнул, кое-что исправил:

– Теперь готово. Подпишите оба. А вы, господин начальник цеха, отнесете документ в полицию. Вручить заявление надобно старшему следователю Иванову. Обязательно Иванову! Все будущие поощрения должны получить люди, близкие мне, коменданту и управляющему заводом.

У баптиста, неведомо за что наказанного Сталиным, отросли крылышки, полетел за немецкой благодарностью. Но Митька Иванов был русский человек.

Прочитал бумагу, зыркнул на Гришина из-под бровей тяжелым, ненавидящим взглядом:

– Знаешь, сколько молодых ребят и девчат повесят из-за тебя?

– Это – партизаны! – прошептал, испугавшись Иванова, Гришин.

– И твоего идиота племянника повесят!

– Но я от… коменданта, от – Бенкендорфа.

– Ты это в НКВД будешь рассказывать… Ладно, ступай!

Баптиста по тарелке размазали, как мазюню. Выскочил из полиции, пряча лицо под полями шляпы.

Митька смотрел на дверь, за которой скрылся струсивший баптист, и улыбался.

– Всё, Шумавцов! Ты – проиграл. С нулем.

И тотчас понял: нуль полиции не выгоден. Какой тут нуль: листовки, мины, бомбы на склады, на машины, на орудия.

– Всё так. Но с того света не дано отыграться. Никому.

Стулов смотрел на Митьку, говорящего вслух, с самим собой… Сегодня не пили, никого не били…

Митька достал из железного куба, заменявшего сейф, изумрудно-зеленую папку:

– Работа, Стулов, предстоит прелестная. – И снова взгляд зверя: – Но знаешь, Стулов, это – смертный приговор.

– Ну и ладно! – буркнул полицай-слон. Он боялся Митьку.

– Нам с тобой приговор. Расстрельный.

Стулов опупел:

– Ты чего?

Митьку согнуло пополам от смеха. И – снова потишал.

– Василий, друг! Сходи к Ступину, пусть даст все, чего они накопали на пацанье. Героев не по делу нам не надобно. Гехаймфельдполицай половину Людинова в партизаны записала.

Старший следователь долго просидел над составлением не ахти какого длинного списка. Кого-то вносил, кого-то вычеркивал.

– Чего ты так долго пыхтишь? – удивился Стулов.

– Так ведь кто вписан пером – считай, покойник! – Митька улыбнулся: – Я с этими ребятами в футбол играл. А кое с кем сидел за одной партой. – И быстро вычеркнул фамилию Николая Евтеева.

Принялся переписывать бумагу еще раз. Перо споткнулось на братьях Цурилиных. Какие они партизаны, уличная шпана… Мальчишки. Вымарал обоих в старом списке.

Служба в Колчине

Отец Викторин на присланной из Колчина лошади, впряженной в рессорную коляску, приехал в село крестить детей. Главный купол великолепного храма как срезало. Снаряд.

Детей крестили в школе. Школа деревянная, двухэтажная.

Для крещения женщины приготовили дубовую бочку. Ее поставили в первом классе. Класс убрали цветами: георгины, флоксы, хризантемы, даже гладиолусы.

Отец Викторин сначала крестил младенцев, потом – ребят постарше. Крестились несколько девушек, у которых при советской власти родители были на виду: дочери учителей, дочери колхозного начальства, начальства МТС.

Решил отслужить молебен в храме. Алтарь уцелел. Стены храма – непоколебимые.

Домовитые хозяйки, девушки в цвету, подросточки тонконогие, старушки неведомого возраста, ребятня – все стояли на битом кирпиче под зияющим куполом, затянутым синим пологом неба.

Алтарь – ниша.

От иконостаса уцелела левая диаконская дверь с архангелом. От Царских врат – одна створка.

Певчие, пережившие закрытие церкви, войну, бомбежку, пели, будто воскресли.

Где уж тут сдержать слезы, когда в груди – колодец с верхом! Но слезы, пролившиеся наконец, пение-стон соединялись с молчанием предков, и как только началась служба, так явился в храме столп света от полу и через кратер уничтоженного купола до Престола Божия.

Миропомазание стало очередью за спасением.

– Братья и сестры! – сказал отец Викторин. – Вспомните, сколько пришлось претерпеть! Кто больше прожил, тот и претерпел больше. Вот мама младенца Георгия, ныне крещенного. Младенцу семь дней от роду, но ведь он – посредине войны. Ему, семидневному, послано испытание, как и всем нам. Перетерпим – значит выдюжим, будем жить. Господь возрадуется нам и будет с нами, а мы с Господом!

К отцу Викторину подошло большое семейство:

– Батюшка! Похлопочи о людях Бытоши. Мы – беженцы. Прислали нам в начале лета начальника полиции, слона Стулова. Слоны – животные добрые, детей нянчат, а Стулов, Васька проклятый, ребятишек на виселицы вздергивает. Нашел пионерский галстук у Зины Морозовой. Издевался над подросточком не хуже сатаны. Замучил насмерть.

– Напишите о зверствах Стулова господину коменданту Бенкендорфу, – посоветовал отец Викторин.

Народ обомлел. Батюшку как своего принимали, а он власть немцев признаёт.

– Вижу в ваших глазах осуждение. – Отец Викторин своих глаз не прятал. – Бенкендорф играет роль милосердного правителя. Стулова он уберет. Из тюрьмы отпустит людей. Нам жизни наши надо сберечь. Народ – это жизни.

Бумагу написали, под бумагой подписались.

Отец Викторин из Колчина приехал в комендатуру. Бенкендорф священника принял, прочитал прошение, написал на прошении свою резолюцию.

– Благодарю вас, отец Викторин. Ваша забота о пастве воистину пастырская. Господин Стулов уже сегодня будет освобожден от занимаемой должности.

В этот же день в Бытошь поехала инспекция. Стулова погнали из начальников, переместили в Людиново – пороть людей.

Узнавши о возвращении Стулова, батюшка сказал Полине Антоновне:

– В нашей полиции каждый задержанный подвергается избиению. Майор Бенкендорф возрождает времена своего предка, графа Александра Христофоровича. В те поры всю Россию выпороли по милости просвещенных государей – Александра Благословенного и Николая Павловича Палкина.

Новоселье

В квартире для больших начальников, где имели комнаты Олимпиада Александровна Зарецкая и Клавдия Антоновна Азарова, были еще две комнаты. Это жилье наконец-то обрело хозяев. Сюда поселили врачей: Соболева и Евтеенко.

За своего доктора, за Евтеенко, похлопотал перед Бенкендорфом старший следователь Иванов.

На новоселье пришли главный врач больницы Андреева, Дмитрий Иванович Иванов с Ниной Зарецкой, господин Федор Иванович Гришин, начальник столярного цеха на заводе. Гришин помог врачам обставить комнаты. Его мастера сделали две кровати, два стола и дюжину стульев.

Был спирт, для нежных дам – вино. Иванов, вернувшийся из командировки по деревням, одарил врачей салом и парой гусей.

Праздничный стол был вполне праздничным, имелся патефон, пластинки. Оказалось, Азарова и Гришин – замечательные танцоры. Порадовали всех фокстротом, станцевали чарльстон.

Митька пригласил Нину на вальс, потом на танго, прижимал к груди, ласково брал за талию. Ничего ведь не скажешь – герой. Освобождал леса от мин, инспектировал бытошскую полицию. Стулов за свою ретивость кровавую получил от немцев нагоняй.

В чем заключалась инспекция старшего следователя – неизвестно, только огромного Стулова трясло перед Митькой.

Фрау Андреева, глядя на танцы Клавдии Антоновны, на ее модное, безупречно сидящее платье, растрогалась. Шепнула товарищески:

– Вы же – аристократка! Боже мой! Зачем вам эти вонючие партизаны?

– Где партизаны?! – Глаза Азаровой стали огромными. – Он? (Взгляд на Гришина). Он? (На Митьку). Они? (На Соболева и Евтеенко).

– Ну, ладно! Ладно! – махнула рукой фрау. – Коммунисты такого чарльстона вовек не танцевали.

Всех удивил баптист Гришин. Сначала спел «Я встретил вас, и всё былое…», спел чистым голосом, с пронзительной тоской в глазах. Потом показывал смешные фокусы. Яйцо превратил в цветок, цветок – в змею. Змею – в четыре стеклянных капсулки с розовым маслом. Подарил масло женщинам, приговаривая:

– Это змеиный яд, побывавший в руках доброго человека.

– Дмитрий Иванович! С партизанами, говорят, покончено? – спросила Андреева.

– Немцы своего добились. С русскими партизанами воюют теперь власовцы, русские люди.

– Тогда – за власовцев! – подняла рюмку Азарова. Глаза у нее светились.

Она пила за своих власовцев. Ей удалось переправить в отряд пятерых ребят из РОА, все – уроженцы Вятской области.

Нину провожал Митька, но с ними пошла решительная Олимпиада Александровна. Сказала Нине:

– Я давно не видела отца Викторина. У вас переночую.

Иванов кипел, но что поделаешь: тетка охраняет племянницу. А у тетки было срочное сообщение для отряда. Уже на другой день от Ясного ушло донесение:

«Стало известно, что готовится для засылки в партизанский отряд молодой полицейский по кличке Митя. Ниже среднего роста, лет 17–18. Глаза серые, одет по-граждански, с русской винтовкой, как перебежчик. Через 2–3 недели он должен вернуться обратно. Мотивы к этому: открывшаяся венерическая болезнь. В городе у него есть врач, у которого он лечится на дому».

Провал

Хочется верить: Митька, пустивший в сердце, в мозг, в кровь змею зла, подал знак и Шумавцову, и Марии Михайловне, и Тоне Хотеевой, однокласснице.

Подарил ночь на спасение.

Алеша на заводе в тот день не был, в Сукремли восстанавливал линию – бомба повалила два столба. С работы вернулся не поздно. Бабушка сидит у печи, раскачивается из стороны в сторону:

– Сашу Лясоцкого Горячкин в КПЗ забрал.

– Евдокия Андреевна, без паники! – сказал, как отрезал, но сердце в любовь окунулось. Подошел, погладил бабушку по щеке, слезы отер ладонью. – Пойду, приберусь.

Залез на чердак, долго шебуршил.

Бабушка успела на стол собрать.

– К отцу Викторину схожу. Пусть помолится.

– Нельзя! – вскинул быстрые глаза Алеша. – Нельзя нам ходить по людям… Некоторое время.

Перед сном спросил:

– Бабушка, а ты вправду веришь, что молитва спасет от гестапо?

От тоски грудь стала деревянная. Отряд ушел в Дятьково, с Марией Михайловной посоветоваться невозможно. Но Мария-то Михайловна не арестована!

– Бог бережет того, кто Ему верит, – сказала, зажигая свечу перед иконой, Евдокия Андреевна.

– У Бога, бабушка, Своя правда… У Бога все жизни в Книге судеб. Чему быть завтра, кем быть мне, тебе, Саше Лясоцкому… – Долго молчал. – О Саше надо молиться. Его теперь пытают.

Прислушивался. Ждал грохота в дверь. Не пришли.

Утром проснулся – слава Богу! Всё как всегда. Взял когти, пошел на работу. В тот день они на улице Калинина меняли провода. В воздухе морозец, но солнце сияло новехонькое. Тепла нет, да в лучах блистание, будто солнце – не кипящий на весь свет вулкан, а бриллиант. И вдруг – лимонница. Тоже новехонькая.

– Голубушка, ты на весну явилась, а у нас осень! – крикнул Алеша бабочке.

Углядел на лужку бугорки: кроты деревеньку свою устроили. Было дело – спас однажды вот такие же поселения. Приехал к бабушке в Ольшаницу, а бабушка с соседкой норы заливают водой. Рассердился на бабок, не дал им губить кротов.

В сказках звери и птицы, даже муравьи, если им поможешь, добром человеку платят. Бывало ли такое в жизни?

Алеша стал припоминать доброе, сделанное для звериного царства. Хорош, конечно, добряк, если на глухарей ходил, уток стрелял… Вдруг на ум пришла встреча с Митькой и с Дорониным. У него единственный тетерев против тяжеленной связки птиц у будущего полицая.

Сердце екнуло! Вчера Соцкий прямо-таки мотнулся в сторону… Огороды пусты, но огородами по городу много не набегаешь. Опять же – на работе хватятся, доложат.

– Спокойно! – сказал себе Алеша.

Надо приступить к работе, потом пойти по линии к лесу. Улица Калинина – вот она. Скорее на столб, а потом линию пойти проверить.

Залез на столб. По улице, переваливаясь на ухабах, шла крытая машина. Остановилась у столба.

– Это за мной, – сказал Людинову Алеша.

Из кабины спрыгнул на землю Сергей Сахаров, сунул дуло автомата в небо:

– Слазь!

Алеша, вонзая когти «кошек» в столб, пошел вниз.

– Снимай!

Алеша отстегнул ремешки «кошек».

– В машину!

«Хорошо хоть свитерок сегодня надел», – подумал Алеша.

Железная дверь лязгнула замком. Лавка тоже железная. Сел.

– Ну что же, поборемся! – вслух сказал.

– Бороться он собрался! – захохотали в глубине кузова. – С кем?

– Со своим страхом, – ответил Алеша и укорил себя: «Привык на столбах вслух разговаривать… А тут такой мир, что, пожалуй, даже мысли могут читать. Тут и мыслить надо, сбивая врага с толку».

Машина дернулась, стала… Пошла какая-то возня. Дверь распахнулась. В зев «воронка» прямо-таки закинули парня…

«Толик Апатьев. Наших хватают. Нас предали».

Кнуты и пряники

По Людинову долго не наездишь. Пока приходили в себя, мотор умолк, лязгнула железная дверь.

На солнечном свету стоял Иванов:

– Здравствуй, футболист! Пожалуйте на землю.

Алеша нашел ногой скобу, оперся, спрыгнул.

– Я тебя давно жду. – Лицо серьезное, в голосе – товарищество: – Ты ведь не бывал у нас?

Алеша обернулся, но Апатьева, должно быть, придержали.

Коридор казенный, хлоркой пахнет, как в больнице.

– Вот сюда! – Иванов отворил дверь своего кабинета, зашел сам, подождал гостя. – Светло, тепло. За ширмой – кровать. От девок, от баб отбоя нет. Садись к столу.

Алеша сел на табурет, Иванов открыл форточку:

– Решетка! Мы здесь все – сидим. Птичкой бы родиться, пырх – и свобода.

Занял свое место.