Адаптация Былинский Валерий

Ода Макдаку

Люблю посещать «Макдоналдс». Взять пару чизбургеров, а лучше филе о фиш, колу ледяную, и сидеть в уюте большого зала, позвякивая ледышками в бумажном стакане и думая о чем-то своем, постороннем. Смотреть на беззвучно работающий экран мира за окном. На москвичей с примесью модного экстрима в одежде. На болтающих за столиками приезжих симпатичных девчонок, провинциальные семьи, стариков-иностранцев и таких, как я.

В Париже совсем по-другому. Там в полупустом и неуютном зале меня сразу же обсчитала с приторной улыбкой арабка, когда я заказал стандартный набор с бигмагом, картошкой и колой. Обманула на восемь евро. В парижский Макдак входишь как в восточную и холодную страну. Продавцы все арабы, говорят между собой и лишь изредка бросают недовольные взгляды на белолицых старичков-немцев, толстых негритянок и таких, как я. Неуютно там, нервно. Словно не Франция, не Америка, а неоккупированный берег реки Иордан.

Мне скоро тридцать восемь. Через восемь месяцев, когда я, со стаканом колы в руке, буду вот так же сидеть в «Макдоналдсе» и смотреть на столики вокруг, моя мать на жарком украинском Юге почувствует тяжелый, как ртуть, прилив боли в голову. В глазах у нее потемнеет; потеряв равновесие, она сядет на сухую рассыпчатую землю, смяв перья лука своим большим телом. Нечто физическое в ее организме уже начнет истончаться. Но я не знаю об этом, как и о том, когда погаснет солнце. Сидя в «Макдоналдсе», я вспоминаю, как двадцать семь лет назад мой старший брат, поссорившись с родителями, вбежал в комнату и заорал в открытое окно, сквозь которое медленно влетал с улицы снег: «Вот посмотрите, сволочи, посмотрите! В тридцать семь я пущу себе пулю в лоб! Застрелюсь – но не буду такими, как вы, не буду!» – орал он. Снежинки нежно касались его красного от ярости лица и медленно таяли.

А сейчас мой брат идет по дорожке собственной консалтинговой фирмы, оказывающей услуги в сфере управления и антикризисного менеджмента. «Смотрите, сволочи, смотрите, – про себя усмехается он. – В тридцать семь я не пустил себе пулю в лоб. Я не застрелился – но все равно не стал таким, как вы. Ай да я, ай да молодец!»

Еду домой в метро. Взгляд, куда ни кинь, сталкивается с телами и лицами женщин, – влажных от пота, молодых, красивых, одетых в юбки, джинсы и деловые костюмы, бесстрастных, задумчивых, грустных, улыбающихся, запечатленных в душном вагоне с налетом какой-то тревоги.

В квартире – разобранная кровать и несколько чашек с остатками кофе. Ощущение, будто в этом пыльном логове обитает кто-то другой. Автоответчик не мигает. Работы сегодня нет. Выкурив треть сигареты, ложусь на диван.

Лет в десять, когда мне часто снились кошмары, я как-то на бумаге нарисовал свой ужас. Закрученная в спираль серая масса наворачивалась на невидимую сердцевину – так изображали в школьных учебниках космические галактики. Только не черного, а серого цвета на водянистом, жидко-стальном фоне. Помню, целые недели не проходили без этого сна. Закроешь глаза – и сразу понимаешь, что сегодня опять это приснится. Сначала видна лишь водянистая пустота. Как небо в плохую погоду, только без единого облачка. Лежишь, думая о чем-то, смотришь на это небо, как в раскрытое окно – и ни на секунду не забываешь о том, что скоро, сейчас это начнется. И вот – начинается. Всегда внезапно, как бы ни старался предугадать. Сперва в пустоте возникает маленькая точка, почти сливающаяся с пустотой. Точка начинает вертеться – медленно, сначала очень медленно. Включается беззвучное сверло, наворачивая прямо из неба на себя лохматую вязкую глину. И вот, сверло крутится все быстрее. Быстрее, еще быстрее. Вращающийся глинистый комок растет, становится огромным, заполняет все пространство вокруг. Быстро, яростно вращаясь, этот исполинский шар плывет прямо на тебя. И вот он уже почти коснулся тебя, залез тебе за спину, за голову, вращаясь и увеличиваясь так быстро, что холодеют мозги. Еще немного, еще несколько секунд этого сумасшедшего вращения – и кажется, что сейчас произойдет самое страшное: взорвется и разлетится вдребезги вся Вселенная! Но внезапно все светлеет, – словно кто-то милует тебя. Ты наконец проснулся, открыл глаза. Минут пять все еще трясешься от страха, закутавшись в футболку, как в простыню. С ясным ужасом вдруг понимаешь: все, что ты любил, и все, что любило тебя – всего этого секунду назад просто не существовало. Не существовало нигде – ни в детстве, ни в юности, ни сейчас, вообще никогда. Но память постепенно возвращается: вижу мигающий зеленый глазок автоответчика, блестит полумесяц часов. Семь вечера. Кто-то звонил? Нажимаю кнопку: внутри пластмассового ящика шевельнулась жизнь: слышны шорох, потрескивания, возня. Звук проезжающего автомобиля. Потом трубку положили и начались короткие гудки. Все.

Макдоналдс, позвякивание ледышек в бумажном стакане – лучшее, что прозвучало в этот день. Впрочем, где-то в соседних стенах играет композиция «Abby road».

День еще не закончился.

Когда погаснет солнце

Мое поколение – поколение пессимистичных синглов. В отличие от западных коллег по племени, мы к одиночеству своему все никак не привыкнем. Синглы-пессимисты – это те, кто не может веселиться по любому поводу. Они, бывает, радуются жизни месяц, два, три. Но, выпив однажды, приняв дозу наркотика или надоев самому себе, они хоть на день-два-три, но спустятся в спасительную глубину, и с тоской вспомнят, что есть все-таки Достоевский, а может, и Бог. Ощущают, как они одиноки. Хотят послать все к чертям, мнят себя философами, которыми не стали. Сорят деньгами и пропивают их. Потом, выплеснув накопившееся дерьмо, синглы-пессимисты возвращаются в свой отличный мир без Бога и сатаны.

Женщины-пессимисты острее чувствуют действительность, чем мужчины. Если есть кому выразить свои истинные мысли, они их выражают. Если некому, – например, в офисах корпораций, компаний и банков, где они работают секретарями, менеджерами, начальниками отделов, – они спокойно молчат. Мужчинам, чтобы спокойно молчать о главном на работе, надо либо бескорыстно любить эту работу, либо забыть о том, что все мы носим внутри, как женщина ребенка, душу.

Анна, одна из таких пессимистичных женщин, сидит сейчас в темноте моей квартиры, на диване, уютно поджав под себя ноги, и говорит, красиво отведя в сторону руку с зажженной сигаретой. Ей двадцать девять – редкий для пессимистов возраст, но женщины до тридцати часто бывают умнее мужчин. Я позвонил ей сегодня, проснувшись после детского кошмара и маясь от нахлынувшего одиночества. На стуле перед диваном стоит выпитая наполовину бутылка «Хеннесси», на которую я раскошелился, в углу беззвучно работает телевизор с каким-то ток-шоу. Мы пьем уже час, и она все говорит:

– Я иногда думаю, что будет, если, например, погаснет солнце?

Анна улыбается как всегда, когда опьянела, немного скептически и самой себе.

– Ведь это реально может случиться, представляешь? Как будто выключит кто-то пультом телевизор: хлоп – и все, экранчик погас.

– Я как-то не думал об этом, – пожав плечами, я разливаю коньяк по рюмкам.

– Странно, что не думал. Ведь в автомобиле всегда кончается бензин. Все заканчивается, даже любовь и сигареты, почему же ты не думал?

– Но ведь там солнце, – отмахиваюсь я.

– А на чем оно работает, это солнце? – придвигается Анна ближе ко мне, блестя в темноте глазами. – Не может быть вечного двигателя, ты же знаешь: любой костер должен погаснуть. Или взорваться. И вот представь, внезапно наступает темнота, как при затмении… – Анна протягивает руку с почти сгоревшей сигаретой к окну, за которым чернеет с цветными огоньками ночь, – все хоть и напуганы, но улыбаются и думают: вот-вот сейчас это кончится, небесный свет скоро вернется. Но небесный свет не возвращается. И у человечества остается месяц, два… ведь на Земле еще имеются какие-то запасы энергии…

– Да, – с улыбкой соглашаюсь я, – и самое интересное, что в эти два месяца все вдруг сразу станут равны: и Буш, и Путин, и Бил Гейтс, и йог какой-нибудь в гималайской пещере, и бомж с Курского вокзала, и я, и ты. Представляешь?

Анна смеется, качнув рукой с сигаретой, с которой все не сыпется пепел.

– Да! Наконец-то осуществится лозунг: свобода, равенство, братство. Все обессмыслится, причем абсолютно для всех.

– Ну, не для всех. Ведь на свете есть люди, сошедшие с ума еще до конца света. Они-то ничего не поймут. Просто умрут в лечебницах от холода.

– Точно, – Анна кладет почти сгоревший окурок в ложбинку пепельницы. Окурок длинный, пепел только сейчас с него падает. Я всегда поражался способности Анны совершать в пьяном состоянии эти тончайшие жесты: иметь растрепанную, но элегантную прядь волос на лбу, красиво скрещивать ноги, не ронять с сигареты пепел.

– Да, – говорит она, глубже поджимая под себя ноги и опираясь холодным ухом о мое плечо, – хорошо бы стать в последние пару месяцев жизни сумасшедшим.

– Или достать тонну травы и курить ее.

– Думаешь, поможет? – Анна насмешливо, с материнским взглядом, гладит меня рукой по растрепанным влажным волосам.

Я не собираюсь ей отвечать. При мысли о том, что солнце может погаснуть, мне хочется реального подтверждения, что я еще жив. Ей бы тоже этого хотелось, – я чувствую, как она шевельнулась, пытаясь встать, чтобы уйти. В сущности, бегство ведь тоже есть способ остаться живым. Но я удерживаю ее – одной рукой за плечо, пальцы второй руки засовываю между ее колен. Совсем слабо, но она сопротивляется. Запрокидываю ее голову – Анна, выдохнув сквозь ноздри, словно смирившись с чем-то непреодолимым, закрывает глаза – и я насильно целую ее в губы. Несколько мгновений чувствую, что она медлит с решением: остаться или уйти. Ее губы едва отвечают мне встречным движением. Бывшим любовникам всегда тяжело спать друг с другом – ведь совершенно ясно, что этот путь ведет в никуда. Но что поделаешь. Мы у меня дома, пьяные, в темноте, мои пальцы касаются ее затянутого в ткань лобка, и губы ее тесно прижаты к моим.

– Представь, что солнце погасло и наступает конец света, – говорю я тихо и с закрытыми глазами, – и сейчас начинается первый месяц из отпущенных двух…

Задираю вверх ее черную офисную юбку, достаточно короткую, чтобы сразу обнажились молочно-белые ягодицы – колготки из-за жары она сбросила, едва войдя в мою квартиру. Одной рукой придерживаю Анну за грудь, другой расстегиваю молнию на джинсах. Как всегда, я возбужден наполовину. Оттягиваю в сторону полоску ее трусов и сразу вхожу в нее. Десять, пятнадцать движений – и наливаюсь силой у нее внутри. Анна начинает постанывать. Быстро, стремительно наступают несколько секунд оргазма. Мир серебрится и темнеет, будто в момент затмения. Сексуальное наслаждение и есть затмение – затмение личности.

Иногда, в моменты сильнейшего оргазма – особенно раньше, когда я спал с любимыми женщинами, я переставал быть атеистом. Почему? Да потому что трудно представить, что такое гениальное творение, как оргазм, возникло из ничего, из хаоса, из каких-то случайных космических молекул.

Но сегодняшнее наслаждение не показалось мне божественным. Я просто кончил – дернулся, будто от легкого удара тока и выплеснул молочно-белую кляксу на ее ягодицы. Было тоскливо, словно меня бросили и ушли. Лежа подо мной, Анна тихо подрагивала. Я наклонился к ней: «Ты что же там, плачешь?» Она не ответила, не повернула головы. Но я увидел в темноте среди рассыпанных на подушке волос часть ее влажно блеснувшей щеки.

Секс, как говорил мой друг Сид, всегда немного трагичен.

Через пять минут мы уже молчали с ней о какой-то чепухе и допивали оставшийся «Хенесси». За стеной включили Вивальди. Время года – зима.

Новые христиане

Жизнь разделена на классы, о которых я, мое поколение и поколение моих родителей знали раньше только по книгам и фильмам. И думали, что подобное разделение нас никогда не коснется, и останется, в лучшем случае, мечтой об интересной жизни, какая была, как нам казалось, на Западе. Большинство населения Советского Союза, получившее наконец в девяностых четкое и прочное разделение на классы, статусы и сословия, до сих пор упорно не хочет признавать, что это разделение произошло. Те из нас, кто бедны, но образованны и умны, считают унизительным для себя признать, что никогда не станут настолько богатыми, чтобы забыть о ежедневном страхе нищеты.

Примерно к тридцати пяти годам я вдруг с бесшумным наплывом ужаса осознал, что, скорее всего, я никогда не стану обеспеченным по западным меркам представителем «middle class» – то есть не буду летать на комфортных лайнерах куда хочу и когда хочу, не смогу останавливаться в хороших отелях разных городов, не смогу, если захочется просто неплохо пообедать, зайти в средний руки ресторан, не думая о расходах. Я не буду жить, как «белый человек» – вот что ужасало меня. О том, что большинство населения земного шара живет так же скверно и даже намного хуже, я не хотел и думать.

Комплекс «не белого человека» почти не существовал в СССР в конце существования этой страны, когда большинство людей на ограниченном границами пространстве могли или почти могли жить так, как должен жить этот самый воображаемый «белый»: не думать сутками о том, как заработать на жизнь, садиться в самолет и лететь в другие города, заходить в средней руки ресторан и обедать. И при этом многие вздыхали о Западе, который толком не знали, а лишь представляли его себе, как представляет десятилетняя девочка в идеалистичных мечтах взрослую семейную жизнь. Но сейчас, в двадцать первом веке, этот комплекс стал разрастаться у многих, в том числе и у меня, подобно метастазе, уничтожающей клетки достоинства и уважения к собственной личности. Я понимал, что – увы! – мне не хватило способностей, или воли, или счастливой случайности, или чего-то еще незримого и непонятного, чтобы адаптироваться к новой среде обитания, или, по крайней мере, как подавляющее большинство моих таких же неудачливых соотечественников, делать вид, что все нормально, что мы, в общем-то, уже почти в среднем классе, ну, еще как бы немного осталось.

Я не обнаружил и не смог родить в себе способностей к предпринимательству, менеджерской деятельности или актуальной журналистике. И в то же время я понимал, что не только лень и отсутствие способностей стали причиной моих жизненных неудач. Ведь сколько я ни пытался адаптироваться, я всегда находил очень мало общего между собой и теми людьми, что активно лепили себя с утра до ночи и обрастали благами и достижениями из года в год. Мне было тяжело и противно общаться с ними. Мне не было смешно то, что было смешно им, меня не волновали вопросы, волнующие их, мне не нравились их вкусы и то, как они одевались, как разговаривали и как молчали.

Несколько раз я устраивался в фирмы и компании, где работали эти люди и где я мог, усвоив правила их жизни, в конце концов достичь успеха. Но я бросал эти офисы и компании из-за всплесков внезапной, катастрофической тоски и взрывов ужаса. Они тоже видели, что нам никогда не стать друзьями и что я не такой, как они. Но постепенно, пока middle class преуспевал материально, а я в лучшем случае топтался на месте, я начинал завидовать тому единственному, что мне в них нравилось: что у них есть деньги, ведь жизнь без денег приносит одни страдания. И я думал, что, вероятно, именно эти люди и явились в наш мир новыми христианами, – на этот раз с Запада, а не с Востока, – они пришли, чтобы своим примером, таким же, как у Христа, резким поворотом к новому («Оставь отца своего и мать свою и иди за Мной») побудить всех к спасению благополучия и достоинства, как раньше когда-то другие, первые христиане, призывали спасать свою душу.

То, что они делали и проповедовали, было ремейком Иисусовых заповедей, пропущенных через горнило новых предпочтений, когда уже и младенцу стало ясно, что спасаться нужно прежде от нищеты, а потом уже от греховности. И эти New Christians, чей новейший бог переместился по электронному эфиру из Палестины в Северную Америку, начали возводить везде, в том числе и в России, свои церкви с приходами: торговые и финансовые корпорации с корпоративной этикой, корпоративной дисциплиной и корпоративной паствой. И я понимал, что, несмотря на чрезвычайные амбиции этих людей, на их средний вкус, на всю поверхностность их мышления, моя гордыня, соединенная с завистью к их деньгам и жизненному оптимизму, была намного выше всех их гордынь, моя глубина, вырытая лишь бесконечным изматывающим самокопанием, оказалась пустым и нервным котлованом по сравнению с их наполненной материальными поступками жизнью.

В конце концов, я тоже пять лет назад оказался наполовину прибит к берегу эрзац-счастливого российского континента – стал автором и редактором двух шоу-программ на телевидении, где от моей должности не требовалось слишком истово целовать в задницу новую жизнь, но, как выражался мой друг Сид, требовалось иногда эту задницу хорошенько протирать от пыли, чтобы блестела как новенькая. Протирка эта выражалась в том, что примерно раз в три месяца от меня требовали свежих идей для оживления ток-шоу, чтобы не ослабевал рейтинг. Я чувствовал, что достиг предела, что будущее, на которое я когда-то смутно надеялся, уже под ногами. Я перешел границу этого будущего и вступил в топкую равнину пустоты.

Мне позвонила наша шеф-редактор Регина. Усталым и вкрадчиво-серьезным голосом, щуря за очками глаза, она сказала:

– Поздравляю, наша программа пересекла границы России. Украинцы хотят сделать аналог «Красной шапочки». Саша, ты можешь полететь со съемочной группой завтра в Крым?

Этот и тот свет

Ялта. Отель «Ореанда». Ленка, официантка одного из ялтинских баров, сидит в ванне напротив меня и смотрит, как я стучу пальцами по клавишам ноутбука. Слышно, как в комнате номера Тищик, мой режиссер, в полный голос развлекает двух Ленкиных подружек похабными анекдотами. Обе девчонки хохочут так громко, что заглушают хриплый вой Тома Уэйтса из присоединенного к телевизору CD-плеера.

– Что ты пишешь? – с любопытством спрашивает Ленка.

– Роман. Называется «Адаптация».

– О чем?

– О том, как человек хочет приспособиться к жизни, но не может.

– Понятно. Хочет, но не может. Про импотента, что ли?

– Точно. Ты умная.

– Ладно, меня-то вставишь в роман?

– Вот прямо сейчас вставляю.

– Только сделай меня там худее, ясно? Я на самом деле гораздо уже в талии.

– Хорошо. Николь Кидман по сравнению с тобой корова. Идет?

– Ага. И еще я не хочу жить в Ялте. Хочу жить в Москве. Или нет, лучше в Лос-Анджелесе.

– Пишу, что ты сидишь в шикарном бассейне на крыше отеля Шератон в Лос-Анджелесе и занимаешься с Томом Крузом тайским сексом.

– А что такое тайский секс?

– Секс без правил.

– Ну-ка, дай посмотреть, что ты там накалякал…

Широко открытые глаза Лены приближаются к моим.

– А у тебя в глазах цветочки, – говорит она вдруг.

– Цветочки?

– Ну да, цветочки в зрачках. Тебе никто об этом не говорил?

– Нет, ты первая.

Она старательно целует меня мокрыми губами, встав в ванной на четвереньки. Выгибает спину, оттопыривая зад. Время от времени раскачивает попкой, мелодично вздыхает, словно выполняя расписанный по секундам сексуальный бизнес-план.

Моя последняя подруга, на которой я хотел жениться, вернулась из Америки, где была на практике в одной из компаний, занимающихся теплоизоляционным бизнесом, в ужасных вылинявших мешковатых джинсах made in Honduras. На груди – толстая дерюга цвета бледно-серых клякс. «Чтобы не выпирали ягодицы и не торчала грудь, – объясняла она. – В Америке так все женщины ходят, чтобы уберечься от приставаний сексистов-мужчин».

Многие знают, что во сне можно услышать свой собственный бред. Уже под утро я наполовину проснулся и увидел голый Ленкин силуэт – она встала покурить к окну. И вот, в полусне я заканючил: – Мамуля, мамуля! Я уже встаю! Через десять минут я точно встану, мама!

Тищик проснулся, тупо посмотрел на меня и уронил голову на спину лежащей рядом девчонки. Как отреагировала Ленка, я не заметил. Я снова провалился в туман сна, в котором увидел свою мать. Как ни странно, с тех пор, как я уехал из города, где родился, я ни разу не видел ни ее, ни отца во сне. Хотя, вероятно, я просто не помнил своих снов. Мать, как это часто бывало в детстве, шагнула ко мне в комнату и потребовала, чтобы я немедленно вставал, потому что опаздываю в школу. И я сонно забормотал, что встану ровно через десять минут. И конечно, обманул: как только она вышла, вновь сладко погрузился в теплое море сна.

Мчимся в Ту-154 по украинскому небу к Москве. Рядом со мной спит Ленка, уговорившая захватить ее с собой. Спит, уткнув колени в спинку кресла, на котором храпит Тищик. Как это произошло? Девчонка распахнула нам душу, объявив, что хочет стать звездой на ТV. Мы дали ей пьяное слово, что вознесем ее на Олимп славы. Купили на последние представительские деньги билет и полетели.

Пересекаем границу и летим по России. Облака за окном почернели, солнце стало темней. Оба ангела, русский и украинский, уселись на левом крыле – наверное, перетереть что-то за жизнь. Сидят, корчат рожи и посматривают в иллюминатор: не пора ли кого-нибудь из нас отправить к праотцам. А я как раз в этот момент, засыпая, подумал: а что будет, если я сейчас умру?

Обведут мою фамилию траурной рамкой, когда после окончания шоу «Красная шапочка в Ялте» на экране пойдут, как обычно, титры.

Затем, после похорон, вытолкают меня ангелы в общую шеренгу трупов на небесном плацу. «Становись! – разнесется команда. – Р-р-равняйсь!» Накачанный херувим, окриками и подзатыльниками строящий нас на плацу, сильно напоминает мне сержанта Пашку Дювеля, которому я мечтал набить морду. Потом, после дембеля, еще год-полтора намеревался съездить в Тамбов, откуда Дювель родом и подкараулить его там. Не довелось. И вот он, оказывается, здесь, на ТОМ СВЕТЕ, служит сверхсрочную надзирателем за такими, как я.

– Рядовой Греков! – рявкает его харя.

– Я… – отвечаю.

– Не слышу?!

– Я!

– Выйти из строя!

Шагаю строевым, делаю «кру-гом» и разворачиваюсь лицом к остальным покойникам.

– Что делал в жизни?

– А… что?

– Что делал в жизни, сука?!

– Я… ну, жил, так сказать…

– Что? Ты, падла, – жил?!

– Да… А что? – вдруг интеллигентно возмущаюсь я.

– Духи! Упор лежа принять! – орет ненавистный Дювелев рот.

Выполняю приказ. И вижу, как падают вместе со мной тысячи других тел.

– Тебе – десять тысяч отжиманий! Тебе – миллион, – назначает наказания Дювель. – Тебе – пять миллионов… Тебе – восемь…

Шаги приближаются.

– Тебе – двадцать пять миллионов… Тебе – миллиард отжиманий. Тебе…

Его дыхание слышно прямо над моей головой. Дювельский сапог приподнимает мой подбородок.

– А тебе… – наклоняется его тень ко мне. – Тебе, душа…

Просыпаюсь от боли в ушах.

– Дамы и господа! Просьба не вставать с места и пристегнуть ремни безопасности. Наш самолет совершает посадку в аэропорту Шереметьево города Москвы.

Красная Шапочка адаптируется

Директор передачи Шумаков встретил меня в аэропорту.

– Привет, – машет рукой, – ну как там хохлы, запорожцев на войну отправляют?

– Какую войну?

– Так америкашки же на Ирак напали! Ну ты даешь! Ты что там, в Ялте, телевизор не включал?

– Да включал вроде, но про войну не помню…

– Чем же ты там занимался? – его щурящиеся глаза смотрят на Ленку, которая стоит в коротенькой джинсовой юбке рядом со мной.

Отвожу ее в сторону. Пару секунд мнусь, не зная, как сказать, что она мне здесь совсем не нужна. Достаю из бумажника деньги: одна купюра в сто долларов и две бумажки по пятьсот рублей. Ленка со скептичной усмешкой смотрит на меня снизу вверх:

– Не переживай, писатель. Давай сюда свои деньги. Верну, потому что беру в долг, понял? Ну давай, пока, – она вытягивает губы для поцелуя, – и скажи своему герою из романа, чтобы не рассусоливал и побыстрее адаптировался. Ясно?

– Хорошо, – я с облегчением целую ее.

Повернувшись, Ленка закидывает на плечо сумку и уходит, красиво виляя маленьким задом, к остановке маршрутного такси.

Я сажусь в «Ниссан» Шумакова.

Опять у него новая тачка. И где только деньги берет, ведь получает ненамного больше меня? Наверняка очередной секс-партнер подарил.

– А в Испании, знаешь, та-а-а-акие демонстрации! Простой люд протестует против политики своего президента, – лопочет, выезжая с шереметьевской стоянки, Шумаков. – Меня там за американца приняли, я, понимаешь, к ним обратился на слишком хорошем английском. Так чуть не побили, представляешь? В общем-то правильно. Козлы все-таки все эти американцы.

– Ты был в Испании? А «Соглядатая» кто снимал?

– Машка снимала. Все получилось хип-хоп, даже с реальной дракой в студии. Ты же знаешь, Машка – бой-баба, талантливая! А я так, на три дня всего ездил, на уик-энд, так сказать.

Понятно. И какому-нибудь Идальго Рохесу ты подставлял свой попес. Хотя, возможно, и наоборот.

– Саша, у нас плохие новости. С канала вернули три последних мастера.

– Вот номер! Что их не устраивает?

– Да хрен поймешь! Говорят, уступаем по рейтингу «Большой стирке» и «Окнам».

– Черт, да что им еще надо! Туфту гоним такую же, народ смотрит, с рекламы бабки рубятся. Какого им еще?

– Говорят, придумайте что-то, что отличало бы «Шапку» от других ток-шоу.

– Реальный минет в эфире устроить, что ли?

– Не знаю я, – вздыхает Шумаков, – в пять в офисе собрание, поговорим.

Пробки выдали лишний час свободы.

Высовываю из окна голову и смотрю в небо. Ужасно дрянное небо над Москвой. Вы когда-нибудь смотрели в небо над Москвой? Я вижу над собой желтовато-серую воздушную массу. Называется она – пустота. Там ничего нет. Безвоздушное пространство, в котором почему-то можно дышать. Сколько ни всматривайся, ни оглядывайся, ничего не увидишь. Совсем ничего. Ни ангелов, ни чертей, ни любви, ни ненависти. И только если заступаешь на вахту по производству чего угодно, хоть золота из дерьма, в этом пустом мешке проступают контуры каких-то городов, садов и оазисов. Включается, как в окошке телевизора, жизнь, которую считаешь своей.

Около шести в офисе телекомпании началось экстренное совещание. Шеф-редактор, Регина Павловна Павловская, сорокапятилетняя, помешанная на работе одинокая женщина, мрачно сопит в кресле, закрывшись очками. Гомик Шумаков, изысканно-прямой, элегантно курит, примостившись половиной изящной попки на краю компьютерного стола. Генка Тищик, мой бессменный режиссер, которого почти всегда хотят выгнать с работы, безмятежно раскачивается на одном из стульев и похоже, уже хлебнул пива. Администратор Даша – худая девчонка в голубых джинсах-клеш расхаживает по комнате. Генеральный продюсер Марина Рутгерт с идеальной фигурой стареющей манекенщицы, облаченная в мятые льняные штаны и майку от какого-то супернеизвестного дизайнера, курит, посматривая время от времени на часы. Я сижу верхом на стуле, тоже курю. Все ждут Красную Шапочку. Нашей продюсерше особенно тяжело ее ждать – ведь Шапочка была втиснута в передачу влиятельными лицами с канала, и хотя она всегда справлялась с функцией ведущей, Марина Рутгерт ненавидит ее за лень и глупость.

Красная Шапочка впархивает с опозданием минут на пятьдесят, смотрит с вымученной улыбкой:

– Ах, на Садовом такие пробки!

Вздохнув, достает ментоловую сигарету и щелкает зажигалкой.

Регина Павловна мрачно сопит. Шумаков докладывает обстановку. Надо что-то делать, иначе телекомпанию погонят с канала.

Регина возмущается: канал мудаки, наша «Шапочка» лучше пошлых «Окон» и «Стирок»!

Происходящее напоминает фильм про войну: совещание в Ставке, немцы у ворот Москвы. Но война ведь действительно началась!

Я беру слово:

– Чтобы поднять рейтинг, мы должны ввести на нашем ТВ новую моду.

– Какую моду, точнее?

– Уже все ведущие кутюрье мира срочно готовят выпуск коллекций, посвященных войне. (Я это только что придумал, но, как оказалось позже, был прав.) А у нас только чешутся. Представьте, начинается передача. Интерьер в студии: пустыня, песок. Музыка – арабская. Выходит в парандже и в шлепанцах ведущая. И тема: разногласия в российской семье. Она – за американцев, он – за Саддама Хусейна. Жили себе мирно лет пять, и вдруг – на тебе, семейная дрязга на военной почве. Я думаю, под это дело можно и из звезд кого-то притащить. Того же Борю Моисеева, например.

– Нет, нет, нет… – морщится Регина. – Моисеев – это пошло!

– Ну почему же! – загорается Шумаков. – А в пику Моисееву привести дьякона Андрея Кураева. Пусть схлестнутся.

– В этом что-то есть… – устало задумывается генеральный продюсер. Все, повернув головы, смотрят на Красную Шапочку: что скажет мега-звезда.

– Мне… нравится, – кусая губы, говорит Шапочка, закидывает ногу на ногу и бросает на меня задумчивый взгляд.

Речь помощника режиссера перед собравшейся массовкой:

– Эй, вы чего сюда пришли, сидеть с кислыми минами? Если что-то не нравится, можете уходить. Мы за что вам по триста рублей платим? Нет, ну вы поглядите, он еще и кривится! Все, свободен. Так, кресло освободилось, девушка в красной кофте, займите место. И вы, мужчина в клетчатой рубашке, поменяйтесь местами с дамой в сером… Да-да, вы! Массовка, все слушаем меня! Кто во время съемки не будет улыбаться, тому не заплатим! Всем улыбаться! У всех – бодрое, приподнятое настроение! Предупреждаю, камеры слежения фиксируют лицо каждого из сидящих в зале. Если не будете смеяться, когда хохочет ведущая или гость, удалим из зала во время перерыва и тоже не заплатим. Запомните: нет улыбки, яркого звенящего смеха в нужных местах – нет денег. И чтобы хлопали, когда ведущий начинает хлопать, ясно? И запомните, когда входят гости, мне нужны восторженные крики, захлебывающиеся от восторга голоса. Представьте, что на стадион выбегает ваша любимая футбольная команда. Или перед мальчиками раздевается Наоми Кэмпбел, а перед девочками, скажем, Николас Кейдж с Нагиевым. Можно наоборот, выбирайте по вкусу. Все понятно? Я спрашиваю, все понятно?! Так. Тишина в студии. Тиш… Черт, ну кто там не выключил мобильник! Все, тишина… Работаем!

Режиссерская отмашка. Камеры включены, софиты озаряют подиум, на котором появляется Красная Шапочка. Она изящно закутана в паранджу цвета хаки. На ногах – арабские шлепанцы.

– Уважаемые дамы и господа! – начинает Шапочка тонким голосом. – Сегодня, в эти тревожные часы, когда в вавилонской пустыне зарождается самум новой войны двадцать первого века, я, Красная Шапочка, всеми силами души слита с теми, кто сражается в далеких песках. Война обостряет наши чувства, вносит в наши эмоции необходимый жизни экстрим. Зародыш войны, считают психологи, присутствует в душе каждой божьей твари. И сегодня мы открываем новый цикл нашей развлекательно-познавательной передачи: «Война полов»!

Вопли в зале. Бурные аплодисменты. Влетают гости – не поступившие в этом году в «Щуку» парень и девушка из Калуги. Они будут изображать поссорившихся из-за войны в Ираке молодоженов и получат после записи по $50.

Текст, который изрекает Красная Шапочка, сочинил я. Сашка Дювель мне его припомнит. Пока идет шоу, я тихо пробираюсь из студии в коридор телекомпании.

После съемок захожу в кафе на Арбате. Заказал коньяк, салат с ананасом, нарезанный лимон в сахаре. Пью, курю, смотрю на улицу.

Мимо кафе идет женщина. На нее заглядываются встречные мужчины. Ей примерно лет тридцать. Довольно красива. Ее лицо и походка останутся, вероятно, на семейных фотографиях и на видеокадрах. Она вдыхает воздух. Ей хочется есть. Да, она бы поужинала вот здесь, в этом кафе, где сижу я.

Вероятно, она разведена. Точнее, рассталась с мужем, как и многие в ее возрасте, но никак не оформит свой шаг официально. В тот миг, когда она просто идет по улице, ей наверняка безразличен оргазм, клонирование человека и напавшие на Ирак американцы. Она не знает, зачем живет на Земле и не задумывается о том, погаснет ли солнце.

Женщина садится за столик – недалеко от меня. Кладет пальцы левой руки на колени. Затем достает из сумочки мобильный телефон. Нажимает кнопки, сосредоточенно глядя на телефонное табло. Листает эсэмэски, страницу за страницей. Минуту, другую, десятую – все листает. Проходящий официант все не рискует предложить ей заказ. Я выпил весь коньяк. Она все читает. Взахлеб, словно бестселлер.

Я заказал третий коньяк, выпил и собрался уходить. Бросил последний взгляд на зачарованную телефоном даму. Как же некрасивы становятся лица женщин, листающих в течение получаса эсэмэски в своих мобильниках.

Достаю телефон. Включаю световое табло. Может, кому-нибудь позвонить? На экране конверт – пришло сообщение. Нажимаю кнопку: нет, это не от человека. Появились шесть нарисованных божьих коровок. И подпись: «Это божьи коровки, которые приносят счастье. Пошли их шести самым близким друзьям. Если не пошлешь, никто не застрахует тебя в этом году от несчастья».

Я послал сообщение с коровками шести адресатам. Правда, фантазии придумать липовые номера телефонов хватило лишь на пятерых «близких друзей». Шестым я выбрал себя – авось в наше время ремейков как-нибудь прокатит.

Разговор о чуде

В пятницу я проснулся в три часа ночи. Тому, кто посмотрел бы в это время на меня со стороны, наверняка бы показалось, что я заболел и у меня начался жар. Но тот, кто действительно видел меня, конечно же, знал, в чем тут дело. Я встал, пошатнулся и едва снова не упал на кровать от начавшегося приступа одиночества. Одиночество ведь тоже болезнь, пора бы его уже занести в медицинские справочники наряду со СПИДом и свиным гриппом.

Коричнево-красным, слитым с полумраком существом, одиночество вошло в мою комнату, село в кресло и взмахом руки остановило время на часах. Было зябко, особенно мерзли ноги, и я плотно закрыл окно.

«Жизнь бессмысленна», – услышал я собственный суховатый голос, и мои мышцы и мозги сразу стало тошнить. Душа сжалась в комок. Я натянул спортивные брюки и стал ходить по полутемной комнате вперед-назад, подходил к окну, всматривался в смутно белеющую внизу землю. Почему земля белая, может быть сейчас, в середине апреля, пошел снег? Я представлял, как выпадаю из этой теплой комнаты, лечу в сумерках ледяного воздуха и врезаюсь притиснутыми к животу руками в мерзлую землю под окном. Шестой этаж – смерть не наверняка. А потом блевать стонами и ждать, когда тебя подберут.

Насмотревшись на себя, я поднял голову и посмотрел сквозь оконное стекло на улицу. Метров за пятьдесят от моего дома, за голыми коричневыми деревьями, проносились по асфальту редкие автомобили. Дальше – там, где лежало железнодорожное полотно, был слышен из репродуктора голос усталой женщины: короткие, завывающие и постукивающие фразы из жизни электропоездов, диспетчерских пунктов и поездных бригад. А еще дальше, сразу за путями, рядом с огромным подъемным краном, высился светящийся в темноте строящийся высотный дом. Мне показалось, что раньше я его никогда не видел. На восьмом или девятом этаже недостроенного здания горели, будто свечи на пироге, несколько ярких фонарей, освещая двигающиеся по крыше черные точки. Я долго смотрел на эти точки – пока наконец не понял, что вижу людей. Работающих людей. Глубокой ночью эти люди, похожие на призраков, продолжали строить дом.

Я опустился на диван рядом с телефоном, не понимая, кому звонить. Матери, отцу? Мне нечего им сказать. Брату? Он вряд ли чем поможет, и я только возненавижу его и себя за собственную слабость. Женщинам, с которыми я спал когда-то? Они сейчас спят с кем-то другим и к телефону не подойдут. Анне? Ну да, она посочувствует. Но нужно ли мне участие понимающего, но не близкого человека?

Сиду? Уж он-то наверняка не спит. Но меньше всего я нуждался сейчас в изящных концепциях холодного и плодовитого ума, которые он тут же начнет впихивать мне в уши.

Я положил трубку, подошел к забитому книгами шкафу. Встав на цыпочки, стащил с верхней пирамиды книг и журналов тяжелый справочник: «Москва для вас». На первых страницах отыскал список телефонов доверия.

– Здравствуйте, – прозвучал женский голос. – Телефон доверия. Что вас беспокоит?

Втянув губами воздух и кривя лицо, будто на меня сейчас таращатся человек сто, я как бы между делом буркнул:

– А… Дело в том, что я думаю о самоубийстве.

– Минуточку. Пожалуйста, не кладите трубку.

Я ждал не так уж и мало. Странно, что все это время в трубке звучало нечто похожее на женскую вокальную партию из пинк-флойдовской композиции «Вам бы там побывать». Но музыка была очень далеко, и казалось, что это мне чудится.

Наконец послышалось сначала издали, а потом очень близко покашливание пожилого человека.

– Слушаю вас, – откашлявшись, произнес голос.

Я изложил проблему. Пояснил, что не вижу в жизни никакого смысла и думаю, не покончить ли с собой.

– Потому что не понимаете, ради чего жить, – кивнул голос, – утром не знаете, зачем вставать, умываться, заправлять постель, смотреть в зеркало, одевать чистую дорогую одежду, идти на работу, зарабатывать деньги. Так?

– Да, именно так, – обрадовался я. – У меня нет мотивации к жизни.

Пожилой голос добродушно усмехнулся.

– Мотивации? Того, что требуют кинопродюсеры от сценаристов, – чтобы те без конца придумывали мотивации для персонажей фильма? В результате вместо живых людей получаются гомункулы из идиотских сериалов. Мотивация! Хуже нет, когда ее надо искать.

– Но разве… ее не существует? – удивился я.

– Вот именно, – усмехнулся голос, – мотивация либо существует, либо нет. То есть изначально она есть у каждого из нас, как и у придуманного персонажа из кино. Но никого нельзя насиловать чужой мотивацией. Это все равно, что я вам, к примеру, посоветую стать чернокожим жителем Зимбабве и мотивировать свою жизнь тем, что нужно добывать слонов для вашей негритянки и десяти детишек. Все мы рождаемся с уже сложившейся мотивацией, беда в том, что все время хотим ее поменять.

Я улыбнулся. Голос, кажется, тоже.

– Продолжайте, – попросил я.

– Понимаете, – сказал голос, – придумывать мотивации – это занятие для игры. А человек не создан для игры. Вы, наверное, заметили, что лучшие фильмы, как, впрочем, и лучшие человеческие жизни, привлекательны потому, что мы не замечаем в них никакой игры.

– Кажется, – немного развеселился я, – мы говорим о кино, а не о моем состоянии.

– А вы хотели бы вернуться к нему? Надолго? Может быть, навсегда?

– О нет! – рассмеялся я.

– Для начала запомните, – сказал голос, – что мысль о самоубийстве, в общем-то, есть признак мыслящего человека. Тот, кто никогда не задумывался о самоубийстве, либо счастливый идиот, либо, так сказать, совершенно несчастный идиот. Кстати, и то и другое – признаки одной патологии.

Он снова закашлялся.

– И второе. Все дело, понимаете ли, в чуде.

– Как? – не понял я.