Адаптация Былинский Валерий

Женщина в конце

В конце концов я все-таки распрощался с ним – хотя Сид предлагал остаться, говоря, что ночами все равно не спит, систематизирует свои и чужие мысли, набрасывает эскизы глав своего живого романа, а с интересными собеседниками ему в кайф общаться хоть сутками, и я могу остаться до утра или поспать в другой комнате. Но я поблагодарил его, оставил свой номер телефона и вышел на освещенный фонарями темный пустой Старый Арбат.

Было часа три ночи, подмораживало. Слева, на втором этаже желтого здания я увидел за окнами вспыхивающие цветные огни и подрагивающие тени людей. Над входом висела табличка: «Рюмочная у Гоголя». Я бездумно поднялся по деревянной лестнице, вошел в гудящий пьяными голосами зал. Решил, что выпью рюмку рома и все – усталости не было, возвращаться в пустое жилье по-прежнему не хотелось. Снял куртку, положил ее на стул возле незанятого стола. Рядом со мной сразу же возникла из темноты совершенно пьяная, а может, и под кайфом, высокая девица лет тридцати. Она была стройна и длинноволоса, с дымным взглядом прищуренных глаз. Девица схватила меня за руку и потащила танцевать в центр танцпола, где стала сильно прижиматься лобком к моим гениталиям, при этом как-то по-арлекински, словно на дворе стояли авангардные годы двадцатого века, закатывала глаза и бормотала какие-то стихи – кажется, собственного сочинения. А мне было призрачно и легко после освежающих бесед с Сидом, кубинского рома, мате, кохибы. Я стал уже забывать красивую и временами добрую ко мне Инну, с которой мы прожили вместе полгода и которая всерьез собиралась стать моей женой. Когда мы расставались, Инна, сидя, как школьница со сложенными руками за столом, говорила с мучительной болью в глазах: «Я ведь всерьез, ставила на тебя Саша, всерьез. Я даже написала своему англичанину по Интернету, что встретила и полюбила тебя. Я ставила на тебя – но ты подвел, я ошиблась…»

Сейчас, танцуя под медленную музыку «Нирваны» рядом с пьяным и гибким, похожим на осьминога телом неизвестной мне женщины, я воочию представил лошадиные бега, трибуны, Инну среди зрителей и себя в упряжи, бьющего по песчаной дорожке ногой – белозубого, сильного, гордого. Старт! Лошади-люди рванули с места. Нет, думал я, танцуя с ползающей по мне, благоухающей вином женщиной, которая облапила меня, как головоногое морского собрата, – нет, мне не хватало сегодня чего-то еще, последнего, влажно-чувственного, может быть, даже подводного, с выбросами чернильной спермы – секса с этой морепродуктной женщиной. Но что-то останавливало меня – я понимал, что девица трется о меня своим телом не потому, что действительно меня хочет, а потому, что искусственно, из-за какого-то личного хаоса развернула свою душу к миру задницей и отчаянным враньем пытается себя от чего-то личного излечить.

Это ее внутреннее вранье клокотало в ее теле, с которым я танцевал, я чувствовал эту неправду даже сквозь длинное, облегающее фигуру платье. Когда мы вернулись к столику, мои ощущения подтвердили две возникшие из темноты фигуры ее подруг. Обе девушки были в верхней одежде и одна из них держала в руках третье пальто.

– Молодой человек, нам нужно ее от вас забрать, – представительно, как стюардесса, протараторила одна из них.

– Конечно… – я сделал шаг в сторону, но рука моей спутницы тут же вцепилась в мою кисть. Девица плюхнулась на стул и потащила меня следом – я вынужден был опуститься на соседний стул.

– Наташа, вставай, одевайся, нам надо ехать, – старательно-пьяно выговорила вторая подруга и тронула ее за плечо.

– Отстаньте от меня! – грубо бросила Наташа, резко сбрасывая ее руку с плеча и отпуская мою. – Я остаюсь, ясно?

– Молодой человек, вы должны отпустить ее, – со стюардесским акцентом уважительно обратилась ко мне ее первая подруга с пальто в руках.

– Я ее не держу, пардон, дамы, – сказал я. Затем встал и быстро ушел в темноту мимо танцующих людей. Возле барной стойки я заказал порцию текилы с лимоном. Поставил рюмку рядом и, сидя на высоком табурете, достал сигарету. Но внезапно прохладное осминожье тело ткнулось в меня сзади, крепкие щупальца обвили со спины. Я обернулся и заглянул ей в глаза: они были пьяными и умными одновременно, и совершенно чужими: с каким-то маниакальным упорством эта женщина продолжала видеть во мне того, кем я не был даже в прошлых рождениях.

Вскоре из темноты выплыли и обе ее подруги. Я взял с барной стойки свою рюмку текилы и мы вчетвером вернулись к столику. Я усадил Наташу на стул. Она взяла из моих рук рюмку с текилой и опрокинула себе в рот.

– Сядь! – сипло приказала она мне, указывая пальцем на стул рядом. Меня развозило от смеха и алкоголя, и я сел.

– Что дальше? – спросил я. Но она уже смотрела хмуро и брезгливо куда-то в сторону.

Подруги с пальто в руках колыхались рядом. Мы были на дне, и люди-водоросли, извиваясь, росли из дощатого пола.

– Молодой человек, можно вас все-таки на минутку? – произнесла наконец одна из них, стюардесса.

Я встал. Наташа, кажется, этого не заметила – в решительно-гордом трансе она с расширенными глазами смотрела в танцующую толпу. Казалось, она гипнотизировала ее. Или сходила с ума.

Играла «Нирвана». Курт Кобейн был мертв, а голос его жил. Мы отошли со стюардессой метра на три от столика.

– Понимаете, молодой человек, – горячо, с легкой примесью вежливости, сказала стюардесса, – у Наташи прекрасный муж, он хороший семьянин, и ребенок у них есть маленький, но что-то в семье не ладится, такое бывает, понимаете? Она позвонила сегодня нам, своим подругам, попросила встретиться, излила душу. Мы придумали, что у меня день рождения, чтобы вытащить ее из дома. Но у Наташки крышу сносит, такое бывает с ней, очень редко, но бывает, понимаете? Теперь она напилась, домой ехать не хочет. Но у нее ведь и ребенок маленький есть… Она такая, если ее переклинит, то все! Но нам тоже необходимо ехать, у нас ведь тоже семьи, поэтому мы оставляем Наташу на вас.

– На меня? – кажется, я даже икнул.

– Как вы не понимаете, – укоризненно сказала подруга, – Наташка если не захочет чего, то ее краном подъемным не сдвинешь! Ну, на кого же еще ее здесь оставлять? Обещайте, что с ней ничего не случится, и вы отправите ее домой на такси.

Я кивнул и сказал: «Обещаю».

Кажется, ничего другого мне не оставалось. Но, пожалуй, Наташиной подруге этой вынужденной жертвенности было мало.

– Как вас зовут? – строго спросила она.

– Александр.

– Хорошо, Саша. Значит, мы запомнили, что оставили ее здесь с вами, Саша. Какой ваш номер мобильного?

– Это еще зачем? Чтобы после того, как я ее изнасилую, вы меня нашли?

– Шутки неуместны, – сказала, глядя мне в глаза, подруга.

– Ладно, берите, я вам верю… – она быстро впихнула мне в руки Наташино пальто, качнувшись, подняла голову и отправилась к выходу.

Я подошел к сидящей за столиком Наташе. Она сильно ссутулилась и, подпирая руками голову, смотрела, покусывая изнутри губы, в стол. Я положил на соседний стул ее пальто. Было ощущение, что она меня не помнит.

– Может быть, кофе? – сказал я.

Она не обращала на меня внимания.

Уйти?

Я сел напротив нее.

– Наташа, – сказал, глядя ей в лицо.

Она подняла на меня мутноватый взгляд, в котором мелькнуло тоскливое недовольство.

– Ты кто это?

– Я, – сказал я.

– А… ну да… – Наташа отвела взгляд, взглянула на потолок с мелькающими на нем цветными бликами и затем, брезгливо искривившись, произнесла глухим голосом:

– Пошли отсюда, Я.

Она дала себя вдеть в пальто, сняла со спинки стула сумочку и прижала ее к себе локтем. Мы спустились по деревянной лестнице – при этом она цепко держалась за меня рукой, но не как за мужчину, а как за ходячий поручень.

На Арбате лежал первый снег. Все вокруг было засыпано белоснежными искрящимися снежинками, а навстречу, в лучах фонаря, летели из темного неба белые мохнатые хлопья. Я вспомнил детскую сказку, которую читала мне на ночь бабушка: «Белые мухи летят, белые мухи кружат…» Странное сравнение снега с мухами – но почему-то совсем не противное. Действительно, если представить, что на свете существуют белые-белые мухи, мухи-альбиносы – то они сразу перестают быть неприятными.

– Здорово, снег первый, – сказал я Наташе.

Она молчала, на лице ее застыла гримаса неприятной мысли. Мы прошли мимо дома Сида – в окнах его квартиры горел свет. Чуть дальше, насколько я помнил, можно было выйти на площадку, где обычно стояли такси.

– Куда мы? – мрачно и как-то нездорово решительно спросила она.

– На остановку такси, Наташа. Там ты сядешь в машину и поедешь домой.

– А… – сказала она, будто что-то вспомнив. Прищуренными глазами она смотрела прямо перед собой и шла очень грациозно, легко и спокойно. Я только сейчас как следует рассмотрел ее чуть удлиненное лицо, крупные губы, вьющиеся каштановые волосы, шею, осанку. Она была достаточно красива, эта женщина. Но глаза и мрачное выражение губ у нее были недобрыми.

После дома Сида мы миновали еще несколько зданий.

Наташа внезапно остановилась и, сжав мой локоть, дернула его вниз, как бы тоже заставляя остановиться. Я подчинился. Она быстро шагнула вперед, сильно стукнув каблуком об асфальт, развернулась ко мне, взяла обеими руками меня за голову, притянула к себе и поцеловала. Ее губы, как осминожьи присоски, облепили мои и жаркими рывками втянули в себя. Ее правая рука опустилась вниз и накрыла – как это делает мужчина с женской грудью – растопыренной пятерней мои гениталии. Наташа сильно задышала и пробормотала что-то вроде: «хочу тебя», эти слова сплелись с хриплым урчанием. Мне показалось, она взмыла как ракета вверх – и уже оттуда, из космоса, яростно бросилась на меня. Земля из космоса ведь несколько иная, как известно. Может быть, более прекрасная.

И я подчинился. Я понял, что она сознательно сходит с ума и не стал ей мешать. Тем более что руки ее, мявшие меня, словно тесто, стали просто руками женщины, которую мое мужское тело начало жутко хотеть. Я задрал ей пальто вместе с платьем, дернул вниз колготки – они затрещали – и впился рукой в ее ягодицы: огромные, необъятные, словно два слепленных из теста земных шара. Прижимая ее к себе, склеенный с ней поцелуем, ее рукой на моем органе и своей на ее земных шарах, – я потащил ее, отталкиваясь одной ногой от асфальта, как во время быстрой езды на роликах, куда-то в сторону, в темноту. Как только мы оказались в коричневой темноте каменного забора, я вновь еще сильнее рванул ей платье, сдернул до колен колготки и погрузился двумя пальцами в мякоть ее влагалища, похожую на шероховатую, склизкую внутренность абрикоса. Она застонала, шире расставила ноги и начала с закрытыми глазами оседать. Мои пальцы поневоле выскользнули из нее. Влажной, сразу похолодевшей на воздухе рукой я стал расстегивать на джинсах ремень. Наташа сидела передо мной на корточках, разбросав в стороны колени, и расстегивала мне молнию на джинсах – я помогал ей. Она сразу же захватила вывалившийся наружу пенис своим большим горячим ртом. Поймала его, как ловит лягушка порхающую добычу. Натянула губы на него, как удав заглатывает лягушку. В нижней части моего живота возникло и начало подогреваться, бурлить озеро, поползло гейзером по кровеносным сосудам вверх, в голову, ошпарило мозги, кончики ушей, ребра. Мне казалось, мы находимся под водой, в горячем океане возле кипящего лавой вулкана. Вдруг вулкан взорвался – и горячая, липкая лава выломила дыру у меня между ног, рванула наружу. Я сжимал в кулаках ее волосы, которые, как водоросли, удерживали меня на плаву – иначе бы меня унесло. Поток спермы толчками выходил из меня, словно нескончаемый живой мост – и вливался в нее. Она жадно, закрыв глаза, глотала его, как кошка лакает воду из лужи в палящий полдень. Мост долго не кончался. Затем, как радуга, он стал меркнуть, утончаться и наконец иссяк, исчез. Наташа продолжала еще некоторое время с закрытыми глазами вылизывать губами остатки моста – до тех пор, пока я не взял ее руками за голову и не стал осторожно отрывать от себя. Она встала. С задумчивыми расширенными глазами, в которых плясали отблески огня – как в лампочке, которая искрит и гаснет, – она расстегнула свою сумочку, – у меня мелькнула дикая мысль, что она хочет со мной расплатиться, – и достала упаковку бумажных салфеток. Обтерев салфеткой губы, Наташа скомкала ее и бросила в темноту. Затем, держа свою сумку за ремень – так, что она почти касалась земли, медленно пошла вперед. Я пошел с ней рядом. Мы не смотрели друг на друга. Внезапно она произнесла нарастающим голосом – так, словно разговаривала сама с собой:

– Сука, сука, оттрахал меня, трахнул в рот. Пусти, ладно… я хочу домой, к Андрюше.

Кто это, – подумал я, – сын или муж?

Я разбудил сонного таксиста, побарабанив пальцами по стеклу машины. Он открыл дверь и спросил куда ехать.

– В Кунцево, – трезвым и злым голосом бросила Наташа, садясь на заднее сиденье.

– Пятьсот, – сказал таксист.

Наташа кивнула.

– Деньги есть? – спросил я, доставая свой бумажник. Она искоса глянула на меня и еще злее, чем говорила «в Кунцево», рассмеялась и отвернулась.

Последнее что я помню: пока таксист прогревал мотор, в ее глазах, глядящих прямо перед собой, были боль и четкое, внятное сожаление. Целые миры сожалений, потерь, предчувствий, обид вились и сталкивались в ее глазах. Потом, видимо случайно, она заметила свое отражение в автомобильном зеркале – и тут же выражение ее лица изменилось. Наташа полезла в сумочку, щелкнула замком, достала пудреницу, открыла ее и с сосредоточенным видом стала приводить себя в порядок. Теперь в ее темных, похожих на перламутровые пуговицы глазах не осталось и тени воспоминания о только что случившемся: о сталкивающихся и разбивающихся мирах.

В этот момент машина тронулась с места.

Я посмотрел, как такси вырулило на освещенный проспект. И затем, сунув руки в карманы куртки, тоже вышел на освещенный фонарями тротуар и пошел вдоль дороги, подставляя прищуренные глаза летящим навстречу пушистым искристым снежинкам.

«Белые мухи…» – снова вспомнил я.

Через год

Через год, в ту ночь, когда я улетал в Египет, Сид сказал трем зашедшим к нему в «Офис» знакомым, что он устал и хочет побыть один.

Сид оставил их в гостиной с дымящимися папиросами марихуаны, а сам лег в темноте библиотечной комнаты на диван и, слушая дурашливый смех за стеной на фоне музыки Уэббера, думал о том времени, когда он перестанет быть Сидом и станет обычным Богданом Игоревичем Сидниковым – тем самым, чье имя выведут на его надгробном камне. Ему было странно, что это время когда-нибудь наступит, как и то, что придет смерть. Он даже впервые подумал: а к чему он, Сид, живет? Не зачем, не почему, а именно – к чему? Может, лучше умереть нынешним, – размышлял Сид, и легкий холодок тревоги прошел по его телу. Но выработанное за годы написания реального романа спокойствие победило. Однако и депрессия, свойственная всем писателям, в том числе и реальным, все-таки коснулась его своим прохладным пером. Сид размышлял о своем самом сокровенном комплексе: о том, что он девственник – потому что не знает любви. Он знал: по книгам, фильмам, ощущениям, предположениям, – что такое любовь. Но никогда до своих двадцати четырех лет не испытывал этого чувства.

Отворилась дверь, и вошла девушка – одна из тех двоих, что были сегодня у него в гостях.

«Они там занялись любовью», – сказала девушка про оставшихся в гостиной парня и свою подругу.

Он молчал, глядя на ее силуэт. Это была Оксана, его однокурсница, с которой он по пьянке переспал год назад под Новый год и которую называл, как и все ее знакомые, Ксю.

«Ты спишь?» – осторожно поинтересовалась Ксю. «Да нет», – ответил Сид и подумал: «Они там занялись соитием».

«Я подумала, Сид, что тебе тут скучно, наверное…» «Мне не скучно. Мне пусто», – сказал он.

Ксю подошла ближе и села к нему на край кровати.

«Я могла бы… – осторожно сказала она, – ай, мне надоели эти придурки, они там третий трах завели уже поди. Хочешь и ты со мной? Просто так, по-хорошему. Я не курила траву, не хотелось…» «Я не прочь», – сказал он.

Его слова были не совсем правда, но все же не ложь. Ксю стянула с Сида бриджи и стала массировать его член, который быстро набух и встал.

«Какой же он у тебя, вау, никогда не думала, – с улыбкой говорила Ксю, осматривая орган и постукивая по нему пальцем, – вырос он, что ли, за год?» Она встала, быстро сняла юбку, трусики, помассировала себе влагалище и взгромоздилась на него верхом.

«О чем ты думаешь?» – спросила она, покачиваясь на нем, засунув пальцы правой руки себе во влагалище. «О том, что я никогда никого не любил», – сказал Сид. «Ой, маленький, ну еще ведь полюбишь! А вдруг, например, меня?» – нежно заулыбалась Оксана.

Она качалась на нем, цепко упираясь пальцами в его худую грудь и уже почти начала постанывать, когда ей вдруг стало весело.

«Ну, Сидяка скучнейшая, о чем вот сейчас ты думаешь, а, о чем?» – театрально-алчно спросила Ксю, навалившись на него грудью, царапая его своими длинными ногтями. «О смерти», – ответил Сид. «Тьфу, дурак, – произнесла она, останавливаясь и приподнимаясь. – Ничего умнее не выдумал?» – «Ты спросила, я и ответил». – «Дурак, говорить правду в таких случаях нельзя!» – «Ты же знаешь меня, вот и не спрашивай». – «Знаю! Но настанет время, Богдан, когда ты все-таки станешь врать, станешь!» – «Вот об этом я и думал. Это и есть смерть, Ксю». «Тебе что, нехорошо со мной?» – почти всерьез расстроилась она.

Сид улыбнулся и обнял ее покрепче.

«Хотела бы выйти замуж за такого, как я, придурка, Ксю?» – внезапно спросил он. «Буду отвечать честно, – сказала она, выгибаясь под ним, – ты более надежный парень, чем другие. У тех, других, не то что квартиры, машины нормальной за всю жизнь не будет. Еще в тебе есть доброта, Сид. Ты был бы хорошим отцом, я думаю. Знаешь, я не придурочная феминистка и считаю, что нужно жить вместе в браке, а не просто вместе. Но сейчас мы, бабы, уже не выбираем мужей только потому, что они в будущем добрые отцы. Мы выбираем мужа как хорошую работу или классный институт, куда нужно поступить и получить хорошее образование. Так вот, ты хороший будущий муж. Но в мой органайзер женитьба пока не входит. Зачем мне это, Сид? Я пока что красивая, мужчины меня любят, деньги у меня и самой есть. После тридцати я, может, и захочу замуж, а сейчас нет…»

«Выходит, она выйдет замуж, когда почувствует, что становится некрасивой и что мужчины начинают ее меньше любить, – думал, покачиваясь на ней, Сид. – Или когда деньги начнут кончаться?» Но вслух ничего не сказал.

«Ребенка когда захочу, тогда и выйду замуж, – неожиданно остановившись, задумчиво дополнила Ксю. – Хотя тоже не факт. Ребенка я и сейчас могу родить, и сама его воспитаю, это не сложно. Так ведь? В общем, не знаю, Сидюшник. Может, лучше было бы бездумно выскочить замуж, как моя мать в молодости… А то, когда начинаешь о замужестве думать, то сразу мысли всякие в голову лезут – зачем, зачем? Ты как считаешь, Сидирум?»

Сид молчал. Он думал о том, что так же, как Ксю, считают сегодня многие молодые женщины до тридцати, привыкшие к тому, что они молоды, красивы и не бедны. Позже одиночество переменит их молодую философию. Его член ослаб, стал вялым. Он почти перестал двигаться и ждал, как китайский даос, когда оргазма достигнет женщина. Женщина была похожа на мужчину, а он – на женщину. Ксю двигалась на нем, будто в трансе или во сне, стараясь как можно быстрее достичь оргазма, помогая себе рукой. Наконец она шумно задышала и со стоном кончила. «Ты кончил?» – чуть погодя спросила она. «Да, – вдруг впервые в жизни соврал он. Но это соврал не он, а женщина, заключенная в нем внутри.

Анна спала в это время с Мишкой. Мишка был плюшевым игрушечным медведем, которого ее дед подарил в конце сороковых прошлого века своему сыну. Сын назвал его Мишей, Мишкой и, в свою очередь, отдал его своему первому родившемуся ребенку. Произведенный на свет в недрах послевоенной фабрики детских игрушек, коричнево-рыжий Мишка передавался в их семье из поколения в поколение, из одной детской кровати в другую. Когда Аня в двадцатилетнем возрасте уезжала из шахтерского поселка в Москву поступать в институт, брат вручил ей этого затертого плюшевого медведя с черными стеклянными глазами и сказал, что дарит на счастье. Почему-то считалось, что мальчики должны спать с плюшевыми мишками, а девочки – с пластмассовыми куклами. Но брат Ани знал, что она любит медведя – и в детстве они менялись по очереди этой игрушкой, а когда были совсем маленькие, то спали с ним оба, обнимая с обеих сторон. Мишка был сантиметров пятьдесят ростом с прошитым черным швом вместо рта. Сейчас он, как старое кресло, протерся до дыр, одна нога была надорвана и едва держалась, когда-то рыжая шкура выцвела и казалась седой. От него пахло изъеденной молью ветошью. Только стеклянные глаза оставались добрыми и почти живыми.

Анна сегодня наткнулась на завернутого в целлофан Мишку в глубине шифоньера. Поставила его на книжную полку. А когда ложилась спать, положила рядом с собой, обняла твердые упругие лапы и долго лежала, вспоминая свое прошлое – родителей и брата, когда они жили еще вместе и думали, что так будет всегда. А потом мать с детьми ушла от отца, работала в шахтерской поликлинике терапевтом и во время агонии советской эпохи стала шить платки и продавать их на рынке. Отец ее спился, работал на автостоянке сторожем, и однажды ночью, зимой, к нему в сторожку пришли двое, выпили с ним самогону, ударили стальной трубой по голове, убили и угнали чей-то «БМВ». Мать через несколько лет ушла на пенсию, сейчас подрабатывает кашеваркой в какой-то богатой семье. Брат давно окончил школу и собирается поступать в институт, копит деньги, которые зарабатывает продавцом на рынке. Однажды он признался сестре в письме, что не может встречаться с девушками, потому что у него нет денег, чтобы ходить с ними в кафе, и ему приходится выбирать между будущим образованием и любовью. Анна периодически высылает ему и матери деньги, хотя сама зарабатывает не больше тысячи долларов в месяц в пересчете на рубли и почти половину отдает за аренду квартиры. Когда она приезжала последний раз в поселок, застала мать старой, больной, а брата в некрасивой немодной одежде, хмурого, молчаливого и равнодушного к радостям жизни. Ему как раз в очередной раз пришла повестка из военкомата, и он с отвращением сказал сестре, что не будет продлевать медицинскую отсрочку, которую ему умудрялась по своим старым связям делать каждый год мать. Та плакала, умоляла Анну отговорить Андрея от этой затеи. Осенью прошлого года брата в двадцать три года все-таки забрали в армию, служить он попал на границу с Казахстаном.

Засыпая, Анна думала о том, родит ли она ребенка на Кипре, куда звал ее в электронных письмах Сергей, и будет ли ее сын или дочь спать с Мишкой, как спали они с братом. Она думала о том, что, может быть, нужно Мишку обновить, сшить ему новую шкуру, такую же бархатно-плюшевую, которая была у него раньше, в те годы, когда жизнь казалась вечностью. И в то же время она с тоской понимала, что солнечное время, так правдиво казавшееся когда-то вечным, не вернешь, и новая шкура у плюшевого медведя ничего не изменит. И еще она думала, обнимая медведя – а стала ли она счастлива, как хотел ее брат? Или счастье ждет ее впереди? Она представила лицо своего будущего ребенка – это был светловолосый мальчишка, говорящий на русском языке с акцентом, почему-то в очках – и заснула. Ей приснилось, что плюшевый медведь в ее руках посапывает рядом, словно маленький человечек.

Пытаясь заснуть, я полагал, что Бог тоже, вероятно, не спит в эту ночь. Я видел перед собой картинку из шутовского вестерна вроде «Лимонадного Джо». Бог пребывал в сверхреальном питейном заведении, куда никто из нас никогда не заглядывал. Он, Бог Земли, сидел за барной стойкой в одиночестве – боги, владеющие другими планетами, отсутствовали. Глядя на людей, занимающихся чтением, сексом, раздумьями, компьютерными играми, шопингом, ездой на автомобилях, убийствами, разговорами, спящих, идущих, пишущих, едущих, летящих, рождающихся, он чувствовал тоску, какой не ощущал давно. Там, на Земле, исчезало что-то, что питало его, заставляло щадить и любить людей. Те, кто в него не верил, давно уже не существовали для него, а он для них. Они, неверующие, вспоминали о нем лишь перед смертью или в скоростных самолетах, когда падали в воздушную яму, – тогда они крестились и шептали: «Господи». Биомасса, чудесным образом наделенная разумом, утрачивала свою чудесность.

Бог был пьян и задумчив. Он сидел один, за своей божественной деревянной стойкой, глядя, как херувим-бармен презрительно щурит брови напротив, протирая стаканы. «Может быть, хватит надираться, Господи, – заметил бармен, – пора на покой?» «Еще одну, парень, – промолвил глухо Бог, – мне тошно от этих людей». «Почему, Боже, потому что они перестают в Тебя верить?» – «Нет, верить-то они верят. Но только не любят. Они вообще уже не любят». – «М-да, понимаю…» – «Ну, налей одну еще», – кивнул Бог. «Нет, старина, иди почивай, хватит. Ты создал мир пошляков, лицемеров, убийц. Причем не горячих и не холодных убийц – а теплых». – «Но ведь есть и среди них хорошие люди…» – просительно всхлипнув, сказал Бог. «Хорошие?» – недобро засмеялся бармен и перегнулся к нему через стойку. – Ты хоть помнишь ли, Боже, что это такое – «хорошо»?

Полет в Египет

Будильник, заведенный на четыре часа ночи, прозвенел, но я не слышал его, потому что спал в местности, похожей на развалины пионерского лагеря. Это было огромное, уставленное кроватями пространство, в котором повсюду вскакивали с постелей и копошились люди. В руках у них были лопаты, которыми они закапывали тех, кто не успел проснуться и лежал безмятежно здесь же, на соседних железных койках. Общий настрой был такой: тот, кто проснется раньше, похоронит того, кто еще спит. Я тоже спал на одной из кроватей и не слышал сигнала побудки. Помню, как на меня сыпалась земля, на одеяло, в которое я завернулся, на мою открытую голову – и я с нарастающей тревогой все это видел и не мог понять: как же я могу смотреть на себя, спящего, но при этом не просыпаться? Но когда я заметил руки и лицо человека, хоронящего меня, то все понял – я закапывал сам себя. Меня было двое: тот, что спал, и тот, кто бросал на него землю. Этот, второй, орудовал лопатой со злорадной усмешкой, потому что он успел проснуться раньше, чем тот придурок, который спал.

«Цель оправдывает средства!» – услышал я чей-то голос сзади и обернулся. Красная кхмерка Мария, маленькая, с крепкой фигурой и в джинсовых шортах, находилась здесь же и вовсю работала лопатой. Она закапывала красивую длинноногую девчонку, растянувшуюся на кровати и едва прикрытую одеялом.

«Почему они не просыпаются? – думал я. – Ведь еще есть шанс вскочить, убежать, пока слой земли слишком тонкий!» Сделав над собой усилие, будто находясь в тяжелом слое воды, я бросил лопату – она медленно пошла на дно и тихо легла на землю. Я отошел в сторону – при этом краем глаза заметил, что кто-то тут же стал на мое место и продолжил забрасывать меня землей. Выходит, меня уже трое?

Над головами молча работавших людей взошла солнцем и бархатно заиграла мелодия «Отель Калифорния». Песня про дом у дороги, откуда нет выхода. Песня лилась, как похоронный марш. Я медленно шел среди молча работающих людей – и вскоре заметил, что не одинок: рядом понуро брели еще несколько десятков человек, бросивших лопаты, но не прекративших работу по уничтожению самих себя. Множащийся кошмар – как детский сон про увеличивающуюся и накручивающуюся на невидимое сверло галактику.

Сквозь лес человеческих фигур я снова заметил красную кхмерку Марию. Она тоже с каким-то замороженным опустошением на лице бросила лопату и уступила место новой себе. Наши взгляды встретились. Я подошел к Марии. Теперь у нас было что-то общее – ведь мы оба смотрели намного дальше, чем просто в глаза друг другу. Наши руки как-то быстро соприкоснулись. У нее была влажная ладошка. Как хорошо бывает во сне любить: радостно, тепло, никакой земной тяжести, гордыни, амбиций – просто любовь, как в ранней юности. Жаль, что так бывает только во снах. Мы стали обнимать друг друга, нам было очень тепло и наши тела подрагивали от счастья. А потом я случайно оглянулся и увидел, что вокруг давно никого нет – словно время сдвинулось вперед часа на три – только мы с кхмеркой стоим вдвоем на коленях на теплой земле, а вокруг десятки, сотни земляных холмов, под которыми погребены спящие на кроватях люди, а те, кто похоронил их, оставили на земле воткнутые и брошенные лопаты и следы, уводящие далеко за горизонт. Вся земля была в земляных холмиках, словно насыпях от кротов. Я заметил, что один из холмов стал шевелиться, потом зашевелился второй, третий – вот зашевелился и мой холм, под которым лежал я… Но тщетно, люди не могли выбраться наружу и только глухо, едва слышно гудели, рыдали, мычали, скреблись там, под уже слежавшейся тяжелой землей. «Почему же вы просыпаетесь так поздно, идиоты, – кричаще думал я, – почему, почему?!»

Я проснулся и едва не задохнулся, потому что воздух, лежащий на мне, показался тяжелым, как земля. Через какое-то время дыхание восстановилось. Я вспомнил о Египте и пришел в себя. Взглянув на часы, вскочил с постели, бросился одеваться и через пятнадцать минут ловил на рассветной улице такси. В аэропорт я примчался за час до отлета, думая, что опоздал.

Но оказалось, вылет задерживается.

Представитель компании «Пирамида-тур» вручил мне необходимые для поездки документы. Публика, что летела в Хургаду, была в основном не московская, это было видно по одежде людей и по выражению их лиц. Нет, они не выглядели бедными – у иных приехавших из Новосибирска и Кемерово денег было больше, чем у москвичей. Но на их лицах лежала узнаваемая печать комфортабельного рынка. Мы быстро прошли паспортный и таможенный контроль. В магазине «Дьюти фри» я купил за 300 рублей бутылку виски «Джеймесон». Затем выпил чашку черного кофе в автомате. Выкурил в курительной комнате одну сигарету «Голуаз». Потом, наконец, подали самолет и все, кто летел в Египет, поднялись на борт «Боинга».

Как обычно, на меня накатила легкая волна страха, когда шасси стали отрываться от земли. Рядом со мной сидела симпатичная блондинка с сыном лет четырех. Малыш внимательно, с задумчивой опаской, смотрел в мою сторону мимо меня – в иллюминатор. Когда я был ребенком, часто летал с родителями на самолете. Дети не боятся тех вещей, что пугают взрослых – у них другие страхи. Но когда я попытался вспомнить, какие у меня были в детстве страхи, то не смог вспомнить ни одного. Ну, разве что страх наказания был велик – но какого именно? Это был единый, глобальный страх наказания.

Я откупорил бутылку виски, налил себе немного в пластиковый стаканчик, оставшийся после самолетного завтрака. Маме с маленьким ребенком предлагать алкоголь было неудобно, и я стал пить виски один.

Самолет летел высоко в небе, облака внизу казались белой землей. Теперь уже совершенно не было страшно. Я вспомнил последнюю беседу с Сидом – тогда я вытащил его в ночной клуб «Рок-Вегас», – мы с Сидом просидели там с двумя студентками до утра, но после закрытия клуба так и не увезли их с собой, потому что, видимо, не слишком обращали на девчонок внимания; они убежали в конце концов с кем-то танцевать и уже не вернулись за наш стол. Так вот, Сид в «Рок-Вегасе» спросил меня, не пробовал ли я когда-нибудь представить себя Богом. Я ответил, что нет, никогда.

«А я вот пробовал несколько раз, – сказал Сид, – последний раз лет в шестнадцать. Знаешь, вначале, когда представляешь себя Господом, охватывает чувство величия, значительности и гордости. Помню, я рос в этой своей фантазии, как бы поднимался над миром и представлял, что вот сейчас я слышу, вижу и чувствую все вздохи, мысли, чувства, все самые мелкие движения людей. Но потом как-то быстро начинал ощущать, что мне все труднее все это видеть и чувствовать, и наконец, я обессиленно обрывался в своей фантазии, ясно понимая, что охватить человеческим разумом абсолютно всех людей на Земле, а к тому же еще всех мертвых, я просто не в состоянии! И я как бы падал, Саша, жутко устав, падал в кресло. Нет, думал я, представить себя до конца Богом совершенно невозможно».

Я молчал, помешивая желтый напиток, в котором позванивали кусочки льда. Странно, мне, чрезвычайно гордому и эгоистичному человеку, наверное, еще более гордому, чем он, почему-то никогда не приходила в голову эта мысль: представить себя Богом. Почему?

Я смотрел вниз, из окна самолета на облака и невидимую под ними землю. Меньше, чем когда-либо, я верил сейчас в Него, якобы создавшего всех нас. Девушка с сыном, что сидела рядом, была довольно симпатичной, и мне хотелось с ней познакомиться. Оба они, мать и сын, сидели молча, лишь иногда мать что-то вполголоса говорила ребенку. Пара, от которой веет спокойствием и уютом. И между тем наверняка она разошлась с отцом ребенка – иначе не летела бы в Египет одна с сыном. Мне стало неприятно, что, выбегая из дома, я не принял душ, не побрился, был в несвежей одежде, к тому же пьян. Мальчишка все время тянул шею в мою сторону, пучил глаза, пытаясь что-то рассмотреть в иллюминаторе. Может, познакомиться с ней через ребенка? – подумал я. Но мое желание едва пульсировало – я не испытывал к своей попутчице острого, волнующего интереса, какой обычно возникает в прелюдии к знакомству мужчины и женщины. Был лишь интерес к ее спортивной фигуре, молодости и соседству со мной. Обычный рефлекс, как у собаки. К тому же с ней летел ребенок, что не предполагало яркого романа. Да и нужен ли мне этот роман? Все, в чем мы нуждаемся, говорила Анна и пели когда-то «Битлз», – это любовь. Или, по крайней мере, временный всплеск, прорыв сквозь одиночество. Но ни то, ни другое с этой женщиной меня не ожидало – я как-то спокойно и легко чувствовал это.

Через какое-то время я поднялся с кресла, чтобы отправиться в туалет. И сказал:

– А вы посадите вашего парня к иллюминатору, кажется, он хочет посмотреть, что там творится в небе.

Девушка улыбнулась, взяла мальчишку под мышки и перенесла на мое место.

Когда я вернулся, мое место было свободно, а малыш вновь сидел рядом с мамой.

– Пугается, – с виноватой улыбкой сообщила она.

Я вновь сел у окна, мы понемногу разговорились. Я спросил, бывала ли она раньше в Египте. Она сказала, что да, отдыхала в прошлом году в Шарм-Шарм-аль-Шейхе тоже с сыном. Теперь вот решила побывать в Хургаде. Судя по всему, она действительно мать-одиночка – распространенная в России вещь. К тому же у нее не было на пальце обручального кольца. Девушка искоса, с любопытством, взглядывала на меня. Я опять вспомнил, что небрит, не мылся, и мне вновь стало неловко. Налил себе еще виски.

Спросил у нее:

– Будете?

Она с улыбкой отрицательно покачала головой.

Наш разговор был никаким, просто о красотах Египта. Да, там потрясающее море, говорила она. Рыбы интересные. Отели разные по качеству бывают. Вы в каком остановились? Я посмотрел в туристической брошюре название своего отеля, сообщил ей: «Синдбад Мирамар». А, «Синдбад», знаю, неплохой отель в центре. Она все знала, хотя никогда не была в Хургаде. Тоже распространенная вещь.

Самолет стал снижаться. В иллюминаторе показалась нереально красивая картинка прибрежной поверхности Красного моря. Сквозь бирюзу воды просвечивали коричнево-красные коралловые рифы. Я подумал: а что, если в человеческом желании представить себя Богом нет и не может быть никакой гордости? Мы ведь часто в детстве и юности представляли себя знаменитыми музыкантами, путешественниками, миллионерами, правителями.

Девочка лет шести впереди меня стала плакать, родители ее успокаивали. Карапуз моей соседки, сохраняя на лице любопытство, молчал.

Самолет сел. Все в салоне захлопали.

А сам ты – кто?

В аэропорту меня встретило движение человеческих тел – местных жителей и сотен прибывших из разных стран туристов. Туристы толкались нервными, неровными, шумными кучками, как стада животных, которых сейчас куда-то будут распределять – на работы или в забой. А вокруг, обтекая эти кучки, плавно проносились худые и темные арабские работники аэропорта, чиновники, механики, таможенники, грузчики, уборщики. Мне показалось, что двигаются они вокруг нас как-то чрезмерно энергично, словно и не спешат никуда, а совершают телодвижения для бравады, по привычке. Меня потом еще не раз поражала эта способность арабов в туристических центрах вызывать ощущение какой-то бурной деятельности, хотя на самом деле они почти ничего не делали.

Но не все египтяне были так суетливы. Вокруг аэропорта спокойно и непринужденно, даже надменно, без всякой суеты прогуливались или стояли вооруженные автоматами и пулеметами АКМ солдаты в касках и в светло-зеленой форме. За их спинами расстилалась желтая пустыня без единого деревца. Стоя в очереди к застекленной стойке, где выдавали визы, ориентируясь на торчащую из толпы смуглую руку с табличкой «Пирамида-тур», слыша крик: «Пирамида-тур! Пирамида-тур тут!», – выхватываемый моими ушами из десятков голосов других туроператоров с торчащими из толпы табличками, я вспомнил сбежавшего из Берлина Мюллера. «Не стоит делать святых из отбросов», – могло быть написано на табличке, торчащей из толпы человеческих голов разных стран мира. А место это – аэропорт в Хургаде – вполне могло быть застекленной и огороженной автоматчиками зоной Чистилища, концлагерем для вновь прибывших, распределяемых для отправки в зоны безжизненной желтой пустыни. Интересно, наступит ли время, когда начнут продавать туры в рай или ад, чтобы отдохнуть на каникулах в своем посмертном будущем?

Странно, приехал вроде бы на отдых, а ощущение пыльной тревоги. Хотя у моих соседей по очереди: русских из Сибири, москвичей, белорусов, немцев, французов, венгров, чехов, словаков, – настроение, судя по лицам, было нормальное. Они словно очутились в своей стихии, – а я нет. Как-то внезапно и остро я почувствовал, что мой книжный герой из «Адаптации» сейчас, в эту минуту, шагнул из книги прямо в меня. Это было глупо и тяжело. Не хотелось становиться собственным героем. Похоже, мой герой сильно испугался той жизни, которую вел, и прибежал спрятаться в своего создателя, как в нору. Будто моя жизнь лучше? Чтобы выплюнуть из себя лишнее тело, нужно было дальше писать. Девушка с ребенком стояла в соседней очереди. Один раз она бросила в мою сторону рассеянно улыбчивый взгляд и отвернулась. Я подошел к ней – беспокоило чувство какой-то незавершенности. Спросил первое, что пришло в голову:

– Вы не знаете, как тут деньги менять, лучше здесь или в городе?

– Я здесь поменяла, – как-то безразлично буднично, совсем по-московски ответила она. – Сотку сразу, чтобы потом не париться. И вам советую.

Бытовая деловитость ее слов в сочетании с легким городским сленгом отрезвили меня. Пахнуло отсутствием уникальности, каким-то улыбчивым муравьиным распорядком, столь любимым теми, кто называет себя в России средним классом. Я вспомнил, что в самолете она почти не разговаривала со мной, – только перечисляла названия тарифов, услуг, рекламных красот, но своего ничего не вносила. А сейчас она как бы впервые заговорила от самой себя. Я кивнул и некоторое время стоял с ней рядом. Вскоре девушку с ребенком поглотила высасывающая сила движения людской массы – ее выплюнули, куда-то распределили, она села на автобус и уехала.

Встречи, события в жизни – это как наша одежда, которая может быть к лицу или нет, безвкусной, гармоничной, короткой, длинной, не по размеру или идеальной по фигуре. Моя мимолетная самолетная встреча была никакой – словно я оказался возле прилавка с одеждой и ничего не купил. И меня не купили.

Кто знает, вдруг это все же была моя судьба? Или крохотная частичка судьбы? А я в глупом надменном сговоре с собственным героем сделал идиотское заключение из всего-то пары вылетевших изо рта слов? Но вряд ли. Ведь меня самого очень трудно представить хоть частью, даже крошечной песчинкой ее женской судьбы – а проникновение при встрече друг в друга имеет право быть хоть немного взаимным.

И еще, человек – существо многоликое. В отличие от красивого гастрономического блюда, которое почти всегда оказывается вкусным, внешне привлекательные люди нередко безвкусны. Представитель среднего класса напоминает безвредно теплое, не горячее и не холодное блюдо. Вовремя разогретое, в меру сытное, плюсоминусовое, толерантное по вкусу, как либеральная идеология – вот такое оно, это блюдо. Пицца из фабрики пицц, которая вкусна только свежей и разогретой. Меня оттолкнула унылая среднеклассовость, которую я в ней почувствовал.

А сам ты кто? – спросят меня. Да, сам – кто?! Не пробивающийся ли в средний класс росток, получающий в пересчете с рублей от тысячи до двух тысяч долларов в месяц? Но что-то насмешливо говорит мне, да и вам сейчас, – что дело вовсе не в деньгах и не в месте работы. Дело в том, разделяешь ли ты душой эту идеологию или нет. Считаешь ли ты, что существует отдельно – бодрые трудолюбивые будни, в которых нет места философскому самоуглублению, и отдельно – расслабленный, экстремальный отдых, в котором не модно и отвратительно тосковать, а позволяется лишь изредка стильно скучать? Считаешь ли ты, что абсолютно каждый в этой жизни при вынужденных обстоятельствах может и должен бросить не приносящую денег работу (шахтер – шахту, учитель – учительство, беспризорник – беспризорничать, алкоголик – пить и т. д.) и стать менеджером, продавцом-консультантом, секретарем-референтом, клаббером, миллионером, или нет? Считаете ли вы, что люди равны, как стопки газет, или они пожизненно разные по силе воли, таланту, уму, доброте, глупости, пошлости, слабости, злу? Будете ли вы презирать тех, кто опустил руки, не смог уйти с шахты, учительской должности, из пьющей деревни, из беспризорников в офисы, ресепшены, бутики, бизнес-планы, чил-ауты, четырехзвездочные отели и систему «все включено», или нет? Самое странное – часто думал я (да и мой герой тоже), рассуждая о среднеклассовом обществе нашего большого остывающего до среднетеплой температуры мира, самое странное и смешное – что наш современный русский средний класс, вроде бы презирая и отрицая советский коммунизм, сам является светочем массового коллективизма, эдакой большой комсомольско-партийной ячейкой, где принято толерантно выражаться, модно тусоваться, хорошо зарабатывать (неважно каким способом), считать, что все люди одинаковы и имеют равные возможности, но при малейшей угрозе своему благополучию называть всех остальных быдлом и сетовать на то, что не каждому дано подняться до их уровня. Можно получать миллион в месяц, сто долларов в месяц – но все равно разделять эту идеологию. Мечтать о ней, готовиться к ней, упиваться ею, скучать с нею, даже жаловаться на нее – но всегда быть рядом с нею и возвращаться в нее.

Я заплатил 25 долларов за египетскую визу и разменял 100 долларов на местные фунты.

Сели в автобус. Туристов стали развозить по гостиницам. Гид, русскоговорящий усталый араб, торжественно выкрикивал название отелей. И каждый раз возле объявленного отеля выходили из автобуса пятеро, трое, двое человек. Вскоре я остался в автобусе один. «Отель Синдбад Мирамар…» – вспоминал гид, листая листы в папке в руке… Водитель тоже не мог понять, где в Хургаде находится отель с таким названием. Я порадовался за попутчицу с ребенком, которая, оказывается, не все знала или что-то перепутала. «Отель Мирамар…» – бормотал гид. «Синдбад Мирамар», – напомнил я, делая ударение на первом слове. «А, ну да, о’кей, йес…»

Мы долго блуждали по пыльным улицам, наконец подъехали к трехэтажному зданию. «Синдбад Мирамаар»! – выкрикнул гид, словно объявляя выход на арену цирка знаменитого артиста.

Эни, Муххамед, Кирибати

Население Египта не сплошь мусульманское. Здесь есть христиане, копты – как они сами себя называют, показывая запястье или внешнюю поверхность кисти, где вытатуирован маленький черный крест. «Я христианин», – многозначительно кивают египетские потомки коптов и называют свои неарабские имена: Роман, Александр, Энтони…

В отеле «Синдбад Мирамар» среди обслуживающего персонала были как мусульмане, так и христиане. Одного из них, бармена с мечтательной улыбкой и прищуренными глазами, звали Муххамед. Другого, усатого, редко улыбающегося уборщика этажей и номеров, – Эни. Мусульманин и христианин. Разницы между ними я не заметил никакой. Они сливались в одну общую массу, главным желанием которой было как угодно вытащить из клиента чаевые, выпить где-нибудь алкоголь и переспать с какой-нибудь женщиной.

В моем номере, который оказался классом явно ниже, чем заявленные в туристическом контракте четыре звезды, не работал кондиционер, отсутствовал холодильник, в душевой не было ни мыла, ни туалетной бумаги, а на полу под унитазом натекала большая лужа воды. «Все о’кей?» – бодро спросил меня Эни, прежде чем уйти из номера и получить пять фунтов чаевых. «О’кей», – сказал я ему и попросил принести в номер мыло и сделать так, чтобы вода не натекала. Мне было лень, да и противно ругаться из-за номера; наверное, если бы я был с женой или с девушкой, я бы это сделал, а так – нет. Хотелось побыстрее пойти на пляж, искупаться.

«О’кей, все будет, и мыло и вода», – пообещал на плохом английском с широкой улыбкой Эни и быстро ушел. Я разделся, надел шорты и стал его ждать, чтобы принять душ. Мыться без мыла было как-то странно. Но в течение часа он не вернулся. Я спустился на первый этаж. Эни стоял и разговаривал с портье, молодым чернявым парнем с бархатными черными глазами. Увидев меня, христианин-копт радостно-кисло заулыбался и громко спросил: «Все о’кей?» Слева облокотился локтями о стойку бармен мусульманин Муххамед, мечтательно улыбаясь, он смотрел в мою сторону, думая о чем-то своем.

– О’кей, – кивнул я Эни.

– Смотри, ваши русские девушки здесь живут. Красивые, секси! – вдруг панибратски наклонившись ко мне, заговорил Эни, показывая на двух идущих мимо девушек – одна была в шортах, другая в короткой юбке. Проходя мимо, девушки не повернули в нашу сторону голов. На вид им было лет по девятнадцать, двадцать. У одной был очень надменный вид – нацепив на глаза темные очки, она так задрала голову, что глядит, казалось, в потолок. Фигура у нее была вызывающе сексуальной, особенно зад, едва прикрытый белой теннисной юбкой.

Я решил вернуться в номер и принять душ как есть. Поднимаясь по лестнице, я видел, как Эни, кивая портье на выходящих на улицу девчонок, с восторженной улыбкой дергал бедрами, показывая, как бы он отымел эту пару подруг. Портье быстро кивал бархатными ресницами.

Через полчаса, спустившись в холл, я узнал, что своего пляжа у отеля нет, но постояльцы могут ходить загорать на территорию другого отеля под названием «Саунд Бич Хотел». Это была еще одна новость, о которой меня не предупредили в Москве. В любом четырехзвездочном отеле положен холодильник в номере, – говорил Максим Максимович, – и кондиционер, и пляж рядом. Все как у свободного человека, который заплатил за временное обладание кусочком цивилизации.

Но, похоже, все дело в размере заплаченных сумм. Если бы я взял тур подороже, как мне предлагали, с системой «все включено», там непорядок наверняка бы тоже имелся – только менее заметный. Например, личинки ленточных червей во льду для коктейля, что иногда подают в барах на средиземноморских курортах, если официант из-за презрения, спешки или безразличия заморозит вам лед из водопроводной воды, а не из очищенной. А чем больше платишь, тем сильнее недостатки мира услуг вытесняется из материальной области в духовную. Состоятельные граждане – по крайней мере, в России – нередко несчастливы в личной жизни, они страдают от неврозов, заключений в тюрьму, убийств, самоубийств. У бедных же людей основные беды сосредоточены в нищете. Все их услуги, купленные на малые суммы, оборачиваются физическими или материальными страданиями. Например, отравление некачественной пищей, дурное медицинское обслуживание, трескающиеся дешевые ботинки, бесправие в суде, милиции, ломающиеся на дороге старые автомобили. Средний класс, который находится между, призван вычертить в жизни человека золотую середину. Для этого он опрощает свои эмоции и чувства, гасит тревожное ощущение прекрасного, заменяя его улыбчивым чувством красивого, средне преуспевает, создает средние предприятия, средние семьи и становится среднесчастливым.

Но есть ли абсолютные счастливчики на свете?

Тищик как-то рассказывал мне, что в бытность свою матросом на советском судне он заплыл однажды на крохотный островок в Тихом океане под названием Кирибати. Их судно потерпело аварию, и шторм пригнал его к этому острову. Жители Кирибати встретили матросов радостно – ведь корабли заходят туда только раз в год, еще иногда прилетает самолет, нанятый какой-нибудь исследовательской экспедицией или богатыми туристами. Архипелаг Кирибати раньше принадлежал Франции, недавно обрел независимость и сейчас ведет автономное, закрытое от всего мира существование. Он лежит в стороне от морских путей. Чтобы добраться туда, надо совершить длительное и затратное путешествие с несколькими пересадками во многих странах, начиная с Франции. Тищик рассказывал, что кирибатийцы не знают, что такое налево и направо, и живут в хижинах без дверей, потому что им в голову не приходит что-то друг у друга воровать. У них нет излишеств, неравенства, нищеты. Одежды там особой не нужно, еда есть в изобилии в море и на суше. Еще Кирибати славится тем, что это единственное место в мире, где начинается на планете временной отсчет Нового года. Поэтому иногда сюда приезжают богатые западные туристы и первыми на Земле встречают Рождество и Новый год. Вести с больших континентов доходят до кирибатийцев редко и с трудом – поэтому на острове нет соблазнов. А также почти нет телевидения, телефонов, Интернета – все это имеется только в маленьком поселке – столице страны с единственной на всю страну больницей. Свое имя житель Кирибати может поменять, когда ему вздумается. Некоторые кирибатийцы для разнообразия меняют имена почти каждый месяц. Старики и больные, чтобы не докучать близким, обычно заканчивают свою жизнь самоубийством – для этого они выпивают специальный отвар из растений и легко отходят в мир иной. Их родственники относятся к такому выбору с пониманием и не сильно расстраиваются.

Генка Тищенко, который с командой ждал на Кирибати помощи почти месяц, получил на острове новое имя, которое в переводе значило Рыба-шар. Почему рыба, да еще и шар? – спрашивал я Гену. Он объяснял, что поймал однажды в рифе странную рыбу, которая раздувается, как шар и ощетинивается иголками – таким образом она защищается от нападения хищных рыб и поэтому практически неуязвима. Тищика так восхитила эта рыба, что одна местная девушка, которая полюбила его и обещала, что родит от него сына, стала называть его Рыбой-шар – чтобы Гена всегда был защищен от невзгод и опасностей. Но это имя осталось на острове: пришел советский тральщик и отбуксировал судно до ближайшего порта, лежащего в десяти тысячах миль. Тищик иногда говорил мне, когда начинал выпивать: «Саш, а может, бросить все и свалить на Кирибати? Там меня ждет женщина, которая не знает, что такое налево и направо, дом без дверей и сын, которого неизвестно как зовут. И я там стану Рыбой-шар, которую никто не может проглотить… А не понравится – так выпью отвар и дело с концом!» – смеялся он. «Ты и здесь можешь поменять имя в паспорте, – отвечал я ему на это. – И можешь выпить хоть яд или из окна выпрыгнуть, какие проблемы?» – «Не-е-е-т, Саш, – кисло улыбаясь, мотал головой Гена и смотрел с задумчивой негой куда-то внутрь себя, – ты не понимаешь… Ты не понимаешь, что есть такие удивительные места, где особенно как-то чувствуешь, что именно тут тебе будет хорошо умереть! Вот в таких местах и жить надо, Сашка! Неужели не понимаешь?»

Рыба-шар и женщина-чайка

Я вышел из отеля на улицу. Здесь было солнечно, но не жарко. Особенное преимущество солнца в Египте – оно светит не сверху, а как бы рассеянно со всех сторон, даже от земли, поэтому, когда надеваешь темные очки, глаза не болят и не напрягаются, потому что лучи не слепят с боков. Даже если посмотришь в небо, солнца не увидишь – только беловатая мгла, будто состоящая из полупрозрачных песчинок.

Пляж был метрах в трехстах – нужно было пройти по одной улице, перейти другую и через отель «Саунд Бич» попасть к морю. На этом пути меня сразу встретили местные торговцы: продавцы сувениров, духов, одежды, фруктов – всего. Это была внезапная атака, живая завеса, словно палочный строй в царской армии, через который иностранцу на улицах туристических городов в Египте нужно обязательно проходить – только бьют их не палками по телу, а настырностью, наглостью, хамством по нервам.

Завидев меня, торговцы волнообразно – по мере того, как я приближался, вскакивали со своих мест и шли, тянулись, бежали ко мне. Некоторые кричали, оставаясь сидеть на ступеньках домов, на раскладных стульчиках и в креслах. Их крики и призывы слились в один звенящий гул. «Хэллё! Хеллё-о-о-у! Эй, май френд, друг», – галдели они на дурном английском, русском, немецком, польском. Стоило повернуть голову, как сразу же рядом оказывался улыбчивый торговец, который протягивал тебе руку, желая поздороваться, а потом тянул тебя к разложенному на земле или висящему в магазине товару: «Эй, заходи, смотри какая шапка, только для тебя, это древние папирусы, прямо из гробницы фараона, а вот шлепанцы, духи по древним рецептам для твоей леди, футболки, джинсы, рубашки, эй, друг, купи, как дела, джаст э момент! Вэа ю фром? Из России? Как там Путин, купи для своей герл эти бусы, иди сюда, почему не отвечаешь, эй, ты что, не слышишь?!

Если я проходил мимо, не оглядываясь, или отвечал по-английски: «Нет, спасибо, мне не нужно», – лица многих из них кривились от злобной досады.

Но не все египтяне были столь бешено активны. Я прошел мимо нескольких чайхан, где в тени под вращающимися вентиляторами в каменных залах молча сидели арабы-мужчины, расслабленно, неподвижно курящие кальян или пьющие чай. На меня, проходящего мимо, они не обращали никакого внимания, лишь иногда задерживали на туристах немного мрачные или усталые взгляды. А на улице все время гудели, пиликали, трезвонили клаксоны проезжающих автомобилей и такси. Маршрутные мини-автобусы резко тормозили, останавливались, оттуда высовывались чернявые головы и с широкой улыбкой громко предлагали куда-то довести. Молчать было невозможно. Я сразу понял, что молчанием здесь не отделаешься – нужно было хоть жестом, хоть словом показать свое нежелание куда-то ехать и что-то покупать, иначе маршрутка могла бесконечно долго ехать за тобой, а торговец настойчиво идти рядом, дергать за локоть или плечо и что-то без умолку говорить. Но если ты вежливо и настойчиво отказывался, от тебя все равно долго не отставали. Казалось, они только и ждут слабого всплеска твоего голоса, чтобы с новой, удесятеренной энергией взорваться звенящими выкриками на каком-то уменьшительно-детском английском: «Хело-ло, май френд! Вэа ю фром? Кам хиа!» – и бежали за тобой, бежали до тех пор, пока их лавка с товаром не оставалась уже слишком далеко позади, и только тогда они, кривя в досадливой злобе лицо, отворачивались и возвращались. Толерантные европейцы и вежливые работники турфирм называют это национальной ментальностью, к которой приезжим надо относиться с улыбкой и пониманием.

Совершенно опустошенный, будто побывавший в каком-то душевном крематории, я вошел в двери отеля «Саунд Бич». Охранники хотели взять с меня семь фунтов за вход, но когда я почти с ненавистью выдернул из кармана визитку своего отеля, с насмешливым сожалением пропустили. У меня мелькнула мысль: а не взять ли билет и сегодня же улететь обратно?

На территории пляжа было тихо. Рай тишины и плеска волн. Я вспомнил слова Инны, что отель в Египте надо заказывать с собственным пляжем, чтобы вообще не ходить по улице. Она была права. Вероятно, мир постепенно подстраивается под удобную среднеклассовую модель, где все распределяется по нишам. Странный отдых, будто в резервации. На лежаках и в креслах лежали и загорали европейцы. Слева, в тени навеса, отдыхали и арабы: женщины в одежде и голые по пояс мужчины. Некоторые женщины были закутаны тканью по самые глаза.

Я вошел в пляжное кафе под деревьями, сел за столик. Заказал шаверму, минеральную воду и коктейль «Гавана Либре», обозначенный в меню. Курил и смотрел на загорелых туристок в бикини и стоящих по колено в воде арабок в длинных одеждах. Европейки заходили в море, ныряли, а египтянки, ополоснув лицо и замочив низ платья, выходили и возвращались на свои шезлонги. Шаверма была отменная, «Гавана Либре» оказалась коричневой газировкой с добавлением спирта – наподобие нашего русского коктейля в железной банке под названием «ром-кола».

Перекусив, я расплатился, разделся до плавок, положил вещи на свободный шезлонг и вошел в едва прохладную воду. Проплыл несколько метров, нырнул пару раз и вернулся. Надо будет взять напрокат маску и трубку и посмотреть на рыб.

Неподалеку под пальмой полулежали в шезлонгах те самые девчонки, про которых улыбчивый Эни сказал, что они русские. Обе были маленькие, с маленькими грудками и с неплохими, но не спортивными фигурками в ярких китайских купальниках с блестящими золотыми вставками на бретельках и со стекляшками пирсинга в пупках. Одна из девушек, лежа на животе, читала иронический женский детектив Донцовой. На ее сосредоточенном лице было написано сонно-недовольное выражение: «Ну что еще здесь делать, кроме как книжки читать?». Вторая, откинувшись спиной на поставленный, как кресло шезлонг, загорала, запрокинув лицо в солнцезащитных очках и заложив руки за голову. Я переставил свой шезлонг поближе к пальме, где сидели девушки – там было больше тени.

– Привет! – сказал я и поднял руку. – Давно приехали?

Обе слегка шевельнулись, посмотрели на меня, но промолчали.

Я встал и подошел ближе. Наклонился к той, что читала:

– Интересно?

– Да так, смешно, – ответила она без улыбки, – а что?

– Хотите пивка, холодного?

Девчонка повернула голову к загорающей подруге:

– Слышь, Кать! Пиво предлагают.

Пиво я заказал в павильоне, стоящем тут же, на пляже, метрах в десяти. Бармен принес нам три «Стеллы» вместе с бокалами прямо к шезлонгам. Девушки оказались из Перми, прилетели три дня назад. Звали их Света и Катя. Спросили, чем я занимаюсь в Москве. Услышав, что работаю на телевидении, заинтересовались, стали задавать вопросы, на которые мне было неинтересно отвечать. В конце концов разговор немного затух.

Вскоре Света зевнула:

– Жарко. Может, еще пива?

Улыбнувшись, я встал и пошел за пивом в павильон. Вскоре бармен принес еще три холодные бутылки, мы стали пить.

– А вечером что делаешь? – спросила Света.

– Да не знаю еще. А вы?

– Тут неплохие ночные дискотеки есть, Аквафан, Папас Бич. Мы уже ходили. И рыбный ресторан в центре суперский, там на пятнадцать баксов с каждого можно поесть, и мидии, и осьминоги.

– Осьминоги? – повернула голову Катя. – Гадость, я пробовала. Суши лучше.

– Вы там были уже?

– Где, в рыбном ресторане? Нет еще. – Света выжидающе посмотрела на меня.

– Пирамиды видели? – спросил я.

– А, да, вчера.

– Ну и как вам?

– Да как… Катька хотела залезть немного вверх по камням, чтобы фотку сделать, так к ней полицейский пристал, стал кричать, чтобы слезла.

– Ненавижу обезьян этих, – с брезгливым пренебрежением сказала Катя, кивая в сторону проходящих арабов.

– Почему? – спросил я.

– Пристают к нашим девчонкам. Меня один не здесь, на другом пляже за грудь ущипнул, так я ему ногой врезала.

– А он?

– Он? Че он? Они же боятся к иностранкам приставать, если те в полицию пожалуются, их сразу уволят. А нас они за иностранок не считают.

– А за кого считают? – не понял я.

– За русских. Русские бабы для них все шлюхи. Немок и голландок боятся, а нас нет. Когда я его ногой по заднице долбанула, он заулыбался так, а в глазах бешенство. Ничего, с уродами так и надо!

– Злая ты какая-то, – не удержался я, – маленькая и злая.

– Маленькая? Думаешь, школу вчера закончила?

– А, кстати, девчонки, чем вы занимаетесь?

– С тобой говорим, – сказала Катя и хохотнула.

– А тебе сколько лет? – спросила Света.

– Тридцать восемь, – сказал я. И сразу ощутил двойное неудобство – оттого, что тридцать восемь мне будет только через четыре дня, и оттого, что вдруг показался самому себе старым.

– Ничего себе, – ухмыльнулась Света, – хорошо сохранился. – А ты чего, один, что ли, сюда приехал?

Я кивнул.

– Чего так? – подняв брови, насмешливо спросила ее подружка.

Я не сразу нашел, что ответить, и уже злился, что подошел к ним.

– Ну, так. Иногда одному нравится, – неопределенно сказал я, криво улыбаясь.

– А, ну бывает, – сказала Катя и, шевеля оттопыренными губами, отвернулась.

Напрягаться и развивать дальше разговор было неприятно, да и лень. Девушки тоже почти потеряли ко мне интерес. Я стал смотреть на слепящее море.

– Пойду погляжу на дно, – сказал я подружкам.