Адаптация Былинский Валерий
Что толку от моих полуслов, полумыслей, если я сейчас, сразу же, на месте не убил его?
Что же, все-таки меня испугал мой страх? Страх суда, тюрьмы, мести со стороны его друзей, которые меня изобьют до смерти тут же, у зала суда?
Убийство запрещено, преследуется законом – а между тем сильные и низкие души только и делают, что убивают таких, как ты.
Сид бы не сделал так.
Нет, не сделал.
Если бы Сид пожалел своего убийцу, он бы честно сказал ему: «Да, мне хочется тебя уничтожить, но мне стало жалко тебя, и я передумал». Или – сказал бы примерно так: «Знаешь, я хотел тебя убить, но испугался за свою жизнь и теперь отказываюсь от убийства из трусости». Даже если бы над ним стали смеяться, если бы его снова ударили кулаком в грудь и вновь убили – он бы сказал именно так. Сид не делал бы из гордости вид, что может, но боится убить – как это только что сделал я.
Я и написал сейчас все это, господа, только потому, что хотел остаться чистым в ваших глазах.
Человек – существо статусное.
Писатель не должен быть человеком.
Человеком он не напишет ничего человеческого.
Литература кончается, господа.
Вот здесь она и кончается – несмотря на все свыше данные ей форы.
К черту литературу!
Органайзер
В январе я устроился работать в новый, только что созданный в Москве журнал, пишущий о распорядке дня делового человека – называется он «Органайзер». Коллектив журнала сплошь состоял из молодых женщин. На собеседовании меня так и подмывало на вопрос «Почему вы решили пойти работать в наш журнал?» ответить: «Потому что его название напоминает слово “оргазм”». Но, конечно, я не сказал этого, а лишь обстоятельно пояснил на словах мою двухстраничную концепцию новой журнальной рубрики «Сколько стоит досуг», которую главный редактор – ухоженная женщина лет сорока с фигурой двадцатилетней – держала в руках. Зная, как важно произвести первое впечатление, я тщательно подготовился к собеседованию. Поэтому, похоже, и победил всех остальных претендентов.
Хотя, может быть, я был принят потому, что в редакции просто не хватало мужчин.
Десятка два вечных посетительниц фитнес-клубов, молодых и привлекательных женщин от двадцати до тридцати пяти лет ежедневно приезжали в редакцию на маленьких, словно отутюженных автомобилях и ежевечерне уезжали на них же.
С первых же дней я почувствовал, что сильно падаю в их глазах, не имея собственного авто. Поэтому, вливаясь в коллективную струю адаптированности, я в первую же неделю отыскал и расчистил от снега свою брошенную возле дома полтора года назад «девятку» – я врезался тогда на ней в кирпичную стену, смял бок и оставил машину так, без ремонта. Если не понимается общий смысл жизни, не хочется настраивать каналы – помните? Тем более нет смысла ремонтировать автомобиль.
Теперь я перестал хотеть понимать жизненный смысл – и настраивать каналы оказалось необходимо. Продав «девятку», я занял денег у Тищика, устроившегося режиссером на новое телешоу, и купил подержанный, но вполне пристойный темно-зеленый «Фольксваген Пассат». Когда я заявился в нем на работу, мои коллеги вздохнули с облегчением.
«Органайзер» – журнал о том, как надо планировать дела и тратить деньги – пользовался популярностью и процветал. Моя зарплата в пересчете с рублей составляла более двух тысяч долларов в месяц, вскоре ее обещали поднять, и должны были поднимать снова и снова, каждые полгода. Я делал обзоры о денежных тратах на современный человеческий досуг: фитнес-центры, бассейны, дайвинг-центры, клубы, кафе, выставки, театры. Иногда брал интервью о распорядке и тратах у тех, кого называют VIP-персонами или звездами. Другие сотрудницы в редакции писали о меняющихся ценах на недвижимость, телефонных тарифах, потребительских кредитах, автомобилях – то есть о том, о чем принято было писать мужчинам. Но жизненные тарифы поменялись: чистых женщин осталось в больших городах России немного, чистых мужчин – тоже.
Мне нравилась моя новая роль – она позволяла быть честным. Не таким, конечно, как говорил отец Петр, но церковь ведь была в другом мире. Может, там и находилась главная честность, но здесь она тоже была, второстепенная. Здесь не нужно было пыжиться, чтобы стать или казаться кому-то со стороны правильным. На самом-то деле, то, что есть правильно или неправильно, определяет только то, чем ты занят. Или точнее – дело. «Вначале было дело» – так надо писать.
Уже через месяц я почувствовал, что работается мне до странности легко. Каким-то чудесным образом все мои предыдущие мысли об абстрактных вещах и смыслах постепенно померкли. Кажется, я научился их останавливать. Как? Просто зажмуривал себя, когда мысли особенно сильно лезли. Идем же мы спать, зная, что голова забита кучей проблем, и понимая, что лучше сейчас заснуть и подумать о них завтра. Так и я засыпал. А во сне души часть мыслей куда-то делась. Хотя я понимал, конечно, что часть из них – главные, самые сильные, опасные – затаились где-то на глубине сознания и ждут своего часа. Жаль все-таки, что не делают пока еще в нашей медицине операций по вырезанию злокачественных мысленных опухолей.
Когда испаряется иррациональность, жить, и особенно выполнять ежедневную работу, становится нетрудно. Мы ведь больше всего устаем не от непосильного труда, а от непосильных мыслей. А тут мысли исчезли. Может, кто-то там, наверху, решил сделать мне лоботомию, чтобы избавить наконец от мучений? Ясно было одно: сам бы я никогда не достиг бы того, что делал сейчас, – тут точно вмешались иные силы.
Я ощущал постепенное наполнение своей новой жизни по всем статьям. Наверняка на этой работе у меня скоро должна появиться любовница, Hand Girl – так зовут таких офисных подружек (а мужчин-любовников – Hand Boy). Моя ручная любовница будет немногословна днем, будет ездить на серебристом «Гетце», поджимать на крутящемся компьютерном кресле стройные ноги под не очень короткой черной офисной юбкой, смотреть на меня почти незаметно подкрашенными глазами, когда я буду снимать с нее ее блестящую белую кофточку, закидывать обе ее ноги в чулках на свои плечи и пробивать ее своим уверенным и практичным членом до умеренной глубины наслаждения. Мы оба будем срывать свои крыши по расписанию в органайзере, выбирать систему «все включено» в приморских отелях, посещать по путеводителю каменные древности и иногда говорить о литературе.
Саму литературу, как и прочие искусства, будут где-то на стороне делать марсианские, несуществующие гоблины, потому что нормальные люди будут зарабатывать деньги и жить легко и практично. Это будет Hand Girl, с которой не обязательно вступать ни в реальный, ни в гражданский браки – в определенные дни ты будешь иметь с ней секс, душевную теплоту и бизнес-ланч в кафе. Корпоративный брак – так, наверное, будут именовать эти отношения в скором будущем.
Жить нужно, закрывая глаза на смысл.
Смыслотомия станет популярной хирургической операцией, если медицина до этого дорастет.
Интересно, где находится в теле человека смысл?
Не вертится ли он вокруг желтой планеты Солнечного сплетения?
Вначале стало дело
Я узнавал, анализировал, превращал в практическую статью материалы о том, что сколько стоит и как на этом можно сэкономить. Ездил на интервью в образцовые капиталистические российские семьи и начинал свои статьи примерно так:
«Добрый день, господа! В семье по имени Человечество наконец-то не осталось несовершеннолетних. Россия до недавнего времени являлась последним невзрослым ребенком в семье цивилизованных родственников. Теперь мы шагнули во взрослую жизнь с ее законами: ответственностью за себя и близких, способностью трудиться и умением отдыхать. Сегодня я хочу познакомить вас с новой семьей нашей страны, уверенно смотрящей в будущее…»
Мне не приходилось выдумывать, то есть сочинять. По сути, в советское время в этой статье можно было бы поменять лишь несколько слов – и ее тоже можно было запустить в печать. Но люди тогда были другие. Бескорыстнее, что ли. Черт, к черту эти мысли – к черту их!
Работа сильно выручала – деньги ведь способны на многое. Я позвонил отцу и сказал, что через год перевезу его к себе. Зачем я сделал этот лиричный жест? Но когда я звонил ему и говорил об этом, я действительно хотел это сделать. Хотя и было предчувствие, что этого не произойдет. Почему?
«Адаптация»? Сначала я собирался над ней работать по часу в день, по утрам, до выхода на работу. Я изо всех сил старался не забросить этот текст. Так подросток, уже почти повзрослевший, трагически рвется достроить свой песчаный замок на берегу, который он начал возводить еще ребенком и который не успел закончить до конца эры детства. По сути, любая хорошая книга пишется в состоянии детства и юности. К тому же мое новое существование предполагало всегда завершать любое дело – только за то, что оно называется делом. Но увы… текст по утрам дописывал совсем другой человек. Я – но другой. Вскоре этот другой понял, что книга, начатая его предшественником, неинтересна ему. Все, что истово строчилось по утрам за час до выхода на работу, походило на баловство переростка: все равно что стараться лет в тридцать поверить, что Дед Мороз все-таки существует. Но каждое утро я волок себя к столу и писал. Не помню уже что. И однажды, тупо рассматривая белый экран компьютерного монитора, догадался, что – все. Конец. Выключил экран, встал из-за стола и пошел на работу.
Был уже апрель, суббота, я сидел дома, смотрел телевизор. По каналу «Культура» шла передача о том, что в мире почему-то резко упала рождаемость. Ученые, сексологи и политики собрались за круглым столом и спорили, почему так случилось. Зазвонил мобильный телефон.
– Здравствуйте, я Антон Искандеров. Вы меня помните?
– Антон? Да, конечно. Как жизнь?
Это был голос из прошлого, который, как и все, что касалось меня нынешнего, я принял доброжелательно.
– Нормально. Еду в Китай… – Антон замялся, не зная, видимо, что сказать дальше.
А я повторил, словно хваля услышанное слово:
– В Кита-ай!
– Да… Помните, я вам говорил… А у вас как дела?
Конечно, я сразу понял, что Антон имеет в виду.
– Неплохо, – кивнул я. Хотел еще добавить: «Из окна не выбрасываюсь», но только повторил: – У меня все неплохо.
– Я вспомнил о вас и захотелось с вами увидеться, – сказал Антон. – Не знаю почему, но захотелось.
Слушая Антона, я видел, как за стеной из тысяч домов и десятков улиц сидит другой человек и смотрит на меня своим светящимся взглядом.
Вдруг мне показалось, что этот человек – и есть тот самый горизонт, та крайняя точка, на которую смотрели въезжающие на левый берег Днепра немцы и моя умершая мать.
Мне хотелось сказать: «Зачем?» Но вместо этого я быстро и почти бодро ответил:
– Конечно! Почему нет. Можем увидеться хоть… завтра.
– Скажите, у вас точно все хорошо?
– Конечно. У меня до крайности все неплохо. Можно завтра встретиться в семь в кафе «Бункер» на Тверской. Знаете, где это?
В студию, где шел диспут о падении рождаемости, позвонил зритель из Владивостока. «А может, все дело в том, – предположил он, – что люди перестали любить?» Собравшиеся за столом попожимали плечами, покивали, поулыбались, некоторые сохранили серьезные выражения лиц. Обсуждение продолжилось.
Ночью мне впервые за последние полгода стало плохо. Не вставая с постели, в полусне-полуяви я долго плакал, отчетливо сознавая, что ничего стоящего мне уже не светит. Ничего. Даже в Китае. С такими мыслями я и уснул. Хотя нет, последние выныривания из черного океана сна были все-таки другие: триединство отца Петра, о котором он мне говорил. Помните? Кого мы выбираем, молимся ли за кого-нибудь, и молится ли кто-то за нас. Эти три вещи решают все, говорил отец Петр. Я не выбирал и не молился. Но может, кто-то молился за меня в ту ночь, чтобы я не вставал с постели и не шел к окну?
Часть четвертая
Ночные воришки
Только сказка может подсказать человеку выход из положения.
Эмир Кустурица
Элизабет
В пять часов вечера я вышел на улицу, прошелся пешком через парк, спустился в метро и минут за сорок доехал до Тверской. Возле памятника Пушкину стояло, как всегда, очень много молодых людей и девушек, все они кого-то ждали, курили, звонили по мобильным телефонам. Это удивительное место в Москве – площадка вокруг памятника Пушкину напротив кинотеатра «Россия». Несмотря на то что в этом городе все куда-то спешат, ожидание здесь всегда неторопливое и даже вальяжное. Не встретишь хмурых и озабоченных лиц, никто не поглядывает нервно на часы – такое ощущение, что людей тут успокаивает нечто особенное, что у них наконец-то появляется время подумать о чем-то легком и личном, и поэтому они не слишком переживают, если кто-то опоздает или не придет на встречу. Да и очень важных встреч, как мне кажется, здесь никто не назначает.
Клуб «Бункер» был рядом, в начале спуска Тверской к Манежной площади. В Москве давно стало модным – но при этом немодно было признаться в этом – бывать в подобных кафе, где на втором этаже подают суши с саке, а дружеские встречи назначаются на первом, где пьется мате или полезный зеленый чай без сахара. Такое обильно модное место появилось, например, в Камергерском проезде. А здесь, в «Бункере», я несколько раз встречался с женщинами, с которыми перед этим переписывался по Интернету – было удобно назначать встречи в центре города и сразу же расставаться, выяснив, как правило, неизбежное. Хотя иногда я чувствовал, что она будет ждать моего звонка. А иногда и сам хотел позвонить. Но желания обычно не совпадали.
Я приехал рано, было еще минут сорок до встречи с Антоном. Я решил посидеть за столиком и выпить пива.
Как только я открыл стеклянную дверь и по просьбе охранника стал показывать содержимое своего рюкзака, сразу обратил внимание на девушку – она сидела лицом ко мне за столиком, выгнув спину и подперев рукой щеку. Девушка что-то читала, у нее были волнистые светло-коричневые волосы и длинные ноги, которые она держала, скрестив, под стулом. В конце тех нескольких секунд, что я смотрел на нее, она задумчиво подняла голову, невидяще посмотрела прямо мне в глаза, сделала такое движение губами, будто удивилась про себя какой-то интересной мысли – и тут же вновь опустила голову. Бывает, что ты сразу и вдруг выделяешь среди массы людей одного человека, причем не обязательно женщину – и чувствуешь волнующий, даже какой-то магический интерес к нему.
Девушка с легким выражением любопытства на лице листала лежащий перед ней журнал.
Я сел за соседний стол. Некоторое время я посматривал на нее сбоку, как бы невзначай – не хотелось ее смущать. Потом мне показалось, что она так увлечена чтением журнала, что я могу спокойно рассматривать ее, как скульптуру в музее. Она была одета в потертые голубые джинсы и серую тенниску. За ее спиной висела на спинке стула смятая джинсовая курточка. На ногах бежевые туфли-мокасины, которые она носками повернула друг к другу. В позе, в которой она сидела, было что-то трогательно девчоночье. Она чему-то спокойно и добродушно усмехалась про себя. Чуть прищуренные большие глаза без косметики. Длинные, растянутые в полуулыбке губы с легкой родинкой слева.
Тут я рассмотрел журнал, который она листала – это был «Смена» еще советских времен, наверное, семидесятых или начала восьмидесятых годов.
Ко мне подошла официантка и положила на стол меню.
– Пиво, – сказал я ей, – светлое.
– Хейникен, Хольстен? Сибирская корона?
– Корону ноль пять.
Официантка ушла. Девушка за столиком перевернула еще несколько страниц и принялась рассматривать заинтересовавшие ее фотографии.
Я встал и пошел мимо нее к стойке.
Возле стойки я внимательно осмотрел все выставленные на стеллажах бутылки с напитками, затем повернулся и вальяжной походкой пошел к своему столику. Возле читательницы «Смены» я остановился.
– Ну и как вам это? – спросил я.
Девушка полуобернулась, внимательно взглянула на меня.
– Что – это?
– Ну, «Смена»…
Она дернула бровями – будто пожала плечами: мол, ну что тут сказать? И сказала:
– Забавно. Местами даже серьезно.
– Серьезно? – улыбаясь, спросил я. Пока я размышлял, что говорить дальше, она приняла решение.
– Да вы садитесь. – Девушка чуть съехала со стула, выбросила вперед обе ноги и толкнула носками мокасин ножки противоположного стула. Я сел.
– Давно на вас смотрю, – сказала она, глядя на меня смеющимися глазами.
– Давно? Но, кажется, вы читали журнал…
– Да. Но я люблю наблюдать за людьми. У меня это получается как-то одновременно, что-то делать и смотреть на людей. Как в метро.
– Метро?
– Ну да. Жизнь, как метро. Ты куда-то едешь, в вагон входят люди. Ты смотришь на них, думаешь о них, можешь поговорить. Но на самом деле не смотришь и не думаешь – просто куда-то едешь. Можно воображать, что вы едете вместе. Но в конце концов поезд прибывает именно на твою станцию.
– Или на конечную, – сказал я.
– Ну да. Я и имела в виду смерть. А вы что подумали? – засмеялась девушка. – Вы, кстати, давно думали о смерти?
Ее большие глаза светлого чайного цвета разглядывали меня с добродушным любопытством. Внутренними поверхностями сжатых кулачков она подпирала щеки. Сколько ей лет? Двадцать, двадцать два… что-то было в ней от ребенка.
– В общем… – сказал я, – я думал об этом… о смерти. Не далее как вчера.
– О своей?
– Откуда вы знаете?
– Мы перешли на вы? – ее длинные губы растянулись в еще более длинной улыбке.
– Кажется, мы все время говорили на вы, – я напрягся и неестественно улыбнулся. – Или мне показалось?
– Нет, вам не показалось! – девушка качнула головой, коротко рассмеялась и вновь сомкнула губы в длинной улыбке. – Просто это мне померещилось, что я говорю с вами на ты… У меня бывает. Да, вот когда! – вспомнила она. – Когда я говорила о вагоне метро.
– Ну что ж. Давайте тогда уж на «ты», – согласился я.
– Отлично. И не будем переходить на вы даже в воображении. Угу?
– Угу. Не будем. Но…
– Но? – она расширила глаза и подалась ко мне.
– Почему вы… то есть ты решила, что я думал о самоубийстве?
– Ты же сам это сказал, – улыбнулась она.
– Послушай, но я говорил об этом после, после того, как ты спросила!
– Да?.. – она нетерпеливо дернула бровями. – Ну, тогда мой вопрос прозвучал позже, чем твой ответ, вот и все.
– Странно. Никогда еще не слышал о том, что вопросы могут задаваться позже ответов.
– Могут, – чуть обиженно сжала она губы. – Кроме того, у тебя было такое лицо, что можно было подумать, что ты как раз и способен размышлять о самоубийстве. Кстати, я тоже об этом частенько думала. Но раньше, давно.
– А сейчас?
– Сейчас я просто знаю, когда умру, – сказала она с видом знатока, ответившего на умный вопрос.
Возникла пауза. Девушка молчала как-то радостно, опустив глаза и задумчиво, почти вежливо улыбаясь.
– Интересно, какая у тебя профессия? – наконец подняла она голову.
Ну вот, пошли вопросы о моем социальном статусе. Это было уже не так интересно.
– Журналист, – сказал я. – Работаю в журнале «Органайзер».
– Что-что? – откинувшись назад вместе с волосами, она громко расхохоталась.
– Что тут смешного? – спросил я.
– Смешнецкое название… – все еще смеясь, она качала головой.
Я насмешливо улыбнулся. И в самом деле – смешно. А я об этом и забыл.
– К тому же ты врешь… – сказала она, все еще посмеиваясь.
– Я? Вру?
– Ну да, врешь, конечно. Насчет того, что работаешь в журнале с таким смешнецким названием «Органайзер».
Она говорила так, как я уже давно не говорил – меняя слова на уютный, собственный лад. Последний раз я так, наверное, разговаривал в десятом классе школы.
– Послушай, но я действительно…
– Да верю, что журналист, верю.
Она прищурено улыбалась, глядя мне в глаза, но рассматривая не меня, а именно мои глаза, как бы выискивая: ну-ка, что там в них?
А что, если и она… видит горизонт?
– Почему же тогда…
Она шире, удивленнее раскрыла глаза, немного наклонилась ко мне и пожала худыми широкими плечами.
– Ну как так почему? Это же сплошное вранье, ты же там не просто не в своей тарелке – а в какой-то марсианской, летающей тарелке, разве не так? Люди врут, когда делают не то, что должны делать.
Я внимательно смотрел на нее.
– Ну хорошо. Я действительно соврал, что работаю в «Органайзере» ради семидесяти тысяч рублей в месяц. Из всех, кому я это рассказывал, это заметила только ты. Знаешь, я даже не спрашиваю, как ты это разоблачила. Мне-то казалось, что я очень жизненно все это придумал. Надо же!
– Да ладно тебе, – сказала она. – Не обижайся. Помнишь про вагон? Если человека в метро спросить, что он делает, он может сказать «читаю», и ему поверят. А на самом деле – он едет. Я тоже врала в тринадцать лет. Хотела стать мальчиком, а не девочкой. Мне казалось, что женщина слишком неправильное существо на свете и вообще не имеет права жить. Я даже в секцию бокса записалась, и роман стала в тетради писать – о жизни на планете без женщин, у меня там мужчины научились сами рожать… мальчиков! – Она легко и добродушно засмеялась, широко раскрывая большой рот.
– И я роман писал. Но не дописал.
– Тут ты, похоже, меня не обманываешь… – она смотрела на меня смеющимися и одновременно серьезными глазами. – Я тоже роман не дописала. Мы оба с тобой недописатели.
– Почему?
– По той же причине, что и ты. От внезапного наступления взрослости.
Я смотрел на нее, как бы говоря: «ну-ну». Хотелось возмутиться, что мое наступление взрослости эта девчонка определила в тридцать восемь лет, но благоразумие победило.
– …к тому же не был до конца ясен вопрос с полом автора. Знаешь, я так мальчиком хотела быть, что даже с одной девчонкой по Интернету переписывалась, выдумала, будто меня зовут Игорь и что она мне жутко нравится. Эта девчонка написала мне, что я что-то уж слишком истерична в своих посланиях, словно баба какая-то. Разоблачила, в общем.
– Ну а сегодня, как у тебя решился вопрос с полом? По-прежнему женщины недостойны жизни?
Она медленно покачала головой, будто что-то подумав, но не захотев сказать. Потом спросила:
– Скажи, ты сможешь донырнуть до глубины себя?
Я пожал плечами:
– Вообще-то глубоковато.
Она помолчала, прищурившись, словно размышляя о чем-то, не относящемся ни к ней, ни ко мне.
– Внутри у нас всех есть Марианская впадина, – сказала она с широко раскрытыми глазами, смотря в меня и одновременно мимо меня. – У кого-то не одна впадина, а несколько. В Боге, наверное, миллион таких впадин. Или миллиард. Знаешь, когда я выросла, то поняла, что лучше мужчин нет ничего на свете – но только если ты родилась девчонкой. Я вдруг как-то правдиво поняла, какое это гениальное произведение искусства – мужчина и женщина, если они вместе. По одному они оба сухие какие-то, корявые. А вместе – мировой океан. Они такие красивые вдвоем, что оттуда, из них все картины рисуются и романы пишутся, и дети рождаются. Романы – это дети, как и дома. Мужчина хороший роман не напишет и хороший дом не построит, если у него нет настоящей женщины. Да ведь? И женщина хорошего ребенка не родит без хорошего мужчины. Ты как считаешь? Я думаю, недаром Бог мужчина. Как ты думаешь?
Я помолчал. Потом спросил:
– А как же он, Бог, сотворил мир без женщины? Ты же говоришь, поодиночке они не могут создать ничего стоящего.
– А мир разве стоящий? Ой, я что-то не то сказала… – она закрыла улыбнувшийся рот худыми пальцами и, задумавшись, опустила голову. Ее волосы свесились вниз. Глаза блестели и смотрели сосредоточенно. В ней что-то потемнело: словно солнце зашло за тучу.
– Знаешь, я об этом много раз думала, – хмурясь, сказала она, – раньше думала. В художнике существует немного женской души. Он бывает, конечно, плаксивый, истеричный, нелогичный там… В нем сидят и женщина и мужчина. Но он сильный. Поэтому он и сочиняет иногда так прекрасно. В Боге есть что-то женское. Но если бы он создавал мир вместе с женщиной, он получился бы лучше, мир.
Было нечто в ее рассуждениях взрослое, размашистое и одновременно девчоночье, когда рассуждают про кукол и принцесс.
– В тебе много мужского, – сказал я. – Ты веришь в Бога?
– Не только.
– В смысле?
– Я чувствую, что люди когда-нибудь откроют и богиню, а не только Бога, – помолчав, с тем же серьезным взглядом произнесла она. – Только не в этом мире, а потом, в следующем.
– В следующей жизни?
– Да! В том следующем романе, который напишет про нас Бог уже вместе с богиней.
Она уже вернулась «от горизонта» к себе самой и улыбалась длинной радостной и одновременно тихой и печальной улыбкой.
– А может, богиня уже существует, но Бог ее просто никому не показывает? – сказал я. – Может, ему хочется жену поменять?
– Ты веришь сейчас в то, что говоришь?
– Нет…
– Зачем тогда говоришь?
– Не знаю.
Мы помолчали. «Бывают же такие девки…» – подумалось во мне. Я не понимал, хорошо это или плохо, что они такие бывают.
– Знаешь, а ты пиши, – снова заговорила она, – пиши о том, во что веришь, а не о том, что происходит в жизни.
– Я ни во что не верю, – с тупой улыбкой сказал я.
– Так не бывает…
– Много ты понимаешь.
– Я не понимаю, но я чувствую.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Как зачем? Чтобы ты роман дописал! А чтобы он получился, пиши в нем то, во что веришь, а не то, что есть, вот.
– Выдумывать, что ли?
– Нет же, – с досадой мотнула она головой. – Не выдумывать. А наоборот. Говорить правду.
Она сказала это с видимым удовольствием, будто съела что-то вкусное. Мне показалось, она даже вот-вот сейчас облизнется.
– Послушай, а ты ничего не путаешь? – Я почувствовал легкое раздражение оттого, что эта девчонка, которая, кажется, младше меня чуть ли не вдвое, безапелляционно учит меня жить. – Ведь правда – это не то, чего нам хочется, а то, что у нас есть…
– Нет, – серьезно сказала она. – Созданный мир всегда настоящее реального.
Она подняла вверх указательный палец, как бы придавая значимость своему выводу. Словно учительница в кукольной школе. Ей бы еще очки круглые на нос, только бутафорские, без стекол.
– Как ты сказала, «настоящее»?
– Ой… – она прикрыла рот пальцами, – а так нельзя, да?
– Да нет, хорошее слово – настоящее. Сколько тебе лет, умница?
– Это все спрашивают, – она откинулась на стуле, и ее волосы вновь красиво упали назад. – Девять энд надцать.
– Девять энд надцать?
– Да. Я знаю, конечно, что старше выгляжу.
– Ты выглядишь на двадцать… пять, – зачем-то приврал я.
Она коротко рассмеялась:
– Не беда, хоть на тридцать.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Мое имя тебе понравится, в отличие от всей меня.
– Почему?
– Потому что меня зовут Лизой, но Лизу я не люблю. Особенно Лизочку. Или еще хуже – Лизоньку.
– А Лизку? Лизкой можно?
– Только иногда.
– Как же тогда тебя зовут? Совсем без имени?
Она внимательно посмотрела на меня чуть картинно потемневшими глазами, будто играя в экстрасенса.
– Да ладно, можно и Лизой, все равно этот мир не изменишь. Но я бы хотела, чтобы иногда, в очень важные моменты моей жизни… Понимаешь, не в такие дни, как сегодня, сейчас, завтра, вчера и позавчера, а именно в наиглавнейшие моменты всей абсолютно жизни… меня звали… точнее – чтобы позвали… как в одном фильме, не помню его названия, он старый, французский, там главную героиню зовут Элизабет. И вот, в один очень ответственный и важный, и может быть, в самый высший момент жизни, он, то есть главный герой, позвал эту женщину, полузакрыв глаза, куда-то в сторону, как бы в вечность: Элизабет! Элизабет! Элизабет!.. Но дальше я не хочу рассказывать, это очень важная сцена во всей моей жизни, и я не собираюсь сразу вот так исповедоваться, блин!
Она действительно на последних словах сказала что-то вроде смятого слова «блин» и опять зажала рот пальцами.
Некоторое время я смотрел на нее. Она – на меня, при этом погрузившись в что-то свое, как бы перемешав свое и мое в одном взгляде. Мне показалось, что на какую-то секунду я влетел в ее пронизанный светлым песочным солнцем мир, увидел там пустые, без людей, площади и тротуары, а в середине одной из площадей высилось и крутилось громадное, усыпанное сверкающими цветными камнями колесо – колесо обозрения, на нем сидели и беззвучно смеялись ярко одетые люди. Потом пейзаж потемнел, исчез и вновь высветлился от света электрических ламп, зашумел эскалатор, загудел приближающийся поезд, и я увидел себя спускающимся по эскалатору в станцию метро: вот я подошел к краю платформы, посмотрел вниз на рельсы…
Потом все исчезло – на меня по-прежнему смотрели ее пытливые глаза с застывшим оттенком какого-то далекого переживания.
– Вам сюда поставить? – услышал я сбоку далекий, словно пробившийся сквозь пелену облаков голос.
Я обернулся: возле столика стояла девушка в переднике, в руках она держала поднос с бокалом пива.
– Корона ноль пять, – чуть иронично напомнила официантка.
– А, ну да, да… – кивнул я.
Она поставила бокал на стол и ушла. Я посмотрел на Лизу.
– Знаешь, – сказал я, – мне померещилось, будто я только что побывал у тебя внутри. Точнее – внутри твоего мира. А потом вернулся.
– Похоже, так и было, – вскинув брови, медленно проговорила она. – Только, кажется, в мой вагон метро ты не успел войти. Или не захотел.
Читать бесплатно другие книги:
